Текст книги "Преступная связь"

Стихи, которые она написала, лежали у нее в сумочке.

Она не видела Эндрю целых две недели. Как ей хотелось оказаться с ним наедине! Она распахнула заднюю дверь лимузина, юркнула на кожаное сиденье и наконец отдышалась.

– Я думала, ты уже уехал, Билли. Спасибо, что...

– Мне приказано ждать, пока все коровы не вернутся домой, – ответил Билли, включая зажигание.

– Никогда не слышала, чтобы он так говорил.

– Простите?

– Мистер Фарелл, – пояснила она. – «Пока все коровы не вернутся домой».

– Ах, мистер Фарелл, – хмыкнул Билли.

В зеркальце заднего вида их глаза встретились. В его взгляде она прочла слабую усмешку.

– Ну, на самом деле он сказал по-другому, – уточнил Билли. – Мистер Фарелл. – Все еще улыбаясь, он добавил: – Если буквально, он приказал ждать столько, сколько потребуется. Ну, я и ждал.

– Ты всех своих пассажиров так ждешь?

– Нет, мэм, не всех.

Он свернул на Парк-авеню. Улицы были забиты машинами. Сара начинала думать, что собрание и учебная тревога отнимут у нее гораздо больше, чем двадцать минут.

– И сколько ты дожидаешься тех, остальных?

– Все зависит от обстоятельств. Если я встречаю самолет, то жду до упора.

– Ты часто встречаешь самолеты?

– Да, очень.

– А если не самолет?

– Двадцать минут, полчаса. Я звоню и спрашиваю, хочет ли... – он чуть поколебался, прежде чем продолжать, – мистер Фарелл, чтобы я еще ждал, или нет. Как он скажет, так я и делаю. Он мой хозяин.

У нее на языке вертелся вопрос, возил ли он других женщин. Получал ли он указания дожидаться и других женщин бесконечно долго, пока не придут. Но она не спросила. Вместо этого Сара откинулась на мягкую черную спинку, убаюканная настойчивым поступательным движением автомобильного потока, и закрыла глаза. Если бы Билли не посигналил другой машине, она бы заснула.

– Где мы? – встрепенулась она.

– В Бруклине, он велел привезти вас в «Буона Сера», – ответил Билли и после паузы снова ухмыльнулся в зеркало заднего вида. – Мистер Фарелл.

– Куда?

– В «Буона Сера». Такой ресторан.

– Реет...

– И очень хороший. На самом деле мы уже почти приехали.

– Ресторан? Я не могу...

Ее вдруг охватила паника. Ресторан? Он что, сошел с ума? Хотя бы и в Бруклине, не важно. Сумасшедший!

– Там очень мило, – сказал Билли. – Вам понравится.

Он затормозил напротив дешевой типично итальянской забегаловки, какие во множестве встречаются в Куинсе по дороге в аэропорт имени Кеннеди. Зеленый тент перед входом, пластмассовые окна в раме из нержавеющей стали, двойные двери с массивными ручками под бронзу, потертый красный ковер под тентом. Билли уже обошел вокруг машины и распахнул перед ней дверцу лимузина. Нет, она не выйдет из машины. Возмутительно. Почему он...

Вдруг двери ресторана распахнулись и выпустили на улицу Эндрю. Он быстро зашагал ей навстречу.

– Привет, – сказал он.

– Эндрю, что...

– Пора нам и в свет выйти, – улыбнулся он.

* * *

Как только они уселись, Эндрю взял ее руки в свои. Он даже не пытался скрывать их отношения. Она чувствовала и испуг, и возбуждение одновременно.

– Мне надо многое тебе сказать, – объявил он.

– Неужели мы не могли поговорить в...

– Я хотел показаться с тобой на людях.

– Зачем?

– Чтобы похвастаться тобой.

– Эндрю...

– Чтобы все видели, как ты прекрасна. Чтобы вое видели, как сильно я люблю тебя.

– Но это очень опасно.

– Мне все равно.

– Да, конечно, мы в Бруклине...

– Потому-то я его и выбрал.

– И тем не менее...

– Не волнуйся.

– Я не могу не волноваться.

– Я хочу сказать тебе, что...

– Можем мы хотя бы не держаться за руки?

– Но я хочу держать тебя за руки.

– Я тоже. Но...

– Тогда перестань нервничать.

– Эндрю, а вдруг кто-нибудь...

– Что будешь пить? – прервал он ее и взмахом руки подозвал хозяина заведения.

Тот примчался пулей, потирая ручки и беспрерывно улыбаясь. Они сидели за маленьким угловым столиком. Посреди заляпанной красными пятнами белой скатерти стояла бутылка из-под кьянти с воткнутой в нее свечой. Круглолицый, доброжелательный хозяин, казалось, воспринял бы как оскорбление, если бы они не были влюблены друг в друга. Из умело замаскированных динамиков доносились сладкие звуки арий, достаточно громкие для тех, кто хотел их послушать, и достаточно тихие, чтобы возникало впечатление, будто ветер доносит их сквозь раскрытые окна со стороны Большого канала. Для среды в ресторан набралось довольно много народу. В воздухе парил приятный гул голосов вперемежку с позвякиванием серебра о хрусталь и вкусным запахом хорошей еды с кухни.

– Си, синьор Фавиола, – вежливо сказал хозяин, что, как она догадалась, означало «Слушаю, уважаемый синьор», или «Да, дорогой сэр», или что-то в этом роде. Фавиола – наверное, что-то родственное с «фаворитом». Теперь его лицо стало предельно серьезным и внимательным.

– Сара, чего бы ты хотела?

– Капельку «Блэк Уокер» со льдом.

– А мне мартини с «Бифитером» со льдом и парочку оливок, – заказал Эндрю. – Штучки три или четыре, Карло. Если не жалко.

– Signore, per lei ci sono mille olive, non si preoccupi[3]3
  Синьор, для вас у меня припасены тысячи оливок, не беспокойтесь (итал.).


[Закрыть], – ответил хозяин и поспешил к бару.

– Ты понимаешь по-итальянски? – спросила она.

– Немного.

– Ты там был?

– Нет. Ты что, читаешь мои мысли?

– Что ты имеешь в виду?

– Это одна из тех вещей, о которых я хотел с тобой поговорить.

Карло вернулся.

– Bene, signor Faviola. Ecco a lei un Johnnie Black, con una spuzzatina de seltz, e un Beefeater martini con ghiaccio e molte, molte olive. Alia sua salute, signore, e alia sua, signorina[4]4
  Итак, синьор Фавиола, вот «Джонни Блэк» с содовой и мартини с «Бифитером» со льдом и множеством оливок. На здоровье, синьор, на здоровье, синьорина (итал.).


[Закрыть]. – Он отвесил низкий поклон и, пятясь, отошел от стола.

– Даже я поняла насчет «синьорины», – засмеялась Сара.

– Он считает, что тебе семнадцать лет.

– О-хо-хо.

Эндрю поднял бокал.

– За нас с тобой. Чтобы мы оставались вместе навсегда.

Она не ответила. Он протянул к ней свой бокал. Они чокнулись. Она по-прежнему молча пригубила виски. Он наблюдал за ней через стол.

– Испугалась? – спросил он в конце концов.

– Да.

– Почему?

– Сам знаешь.

– Я многое передумал за последнее время. О тебе. О нас. – Он отпил из бокала, выудил оливку, положил ее в рот, разжевал и проглотил. У нее возникло такое чувство, будто он тянет время. Наконец он продолжил: – Сара, ты знаешь, что я холост. Ты понимаешь, что я встречался с другими девушками...

Этого она не знала.

Ее как громом поразило. Какие еще девушки? Девушки?! Семнадцатилетние малютки, вроде тех, чей образ вызвал сладкоречивый Карло своим льстивым обращением «синьорина»? Сколько семнадцатилетних девчушек приводил сюда «достопочтимый синьор»? Тут до нее дошло, что он продолжает говорить, в то время как она совершенно отключилась, услышав о...

– ...до тех пор, пока я не оказался в Канзасе, за миллион миль отсюда, черт-те в какой глуши. И там начал по-настоящему думать. О тебе. О том, что ты значишь для меня. Я не мог избавиться от этих мыслей. И даже когда вернулся, они меня не оставили. Я думал о тебе все время. Пытался понять, какое место ты занимаешь в моей жизни, что значим мы друг для друга. Как во время лихорадки – пока тебя бьет приступ, ты ни о чем не можешь думать, и вдруг он проходит, и ты снова в порядке и в состоянии ясно мыслить. Когда это наконец произошло, я сказал себе: «Кому нужны эти другие девушки? Кто тот единственный человек, которого я действительно хочу видеть, с кем я хочу быть рядом, кого я на самом деле люблю»? И ответ один – это ты, ты и есть тот самый человек. Только с тобой я хочу быть отныне и навсегда, до конца моей жизни. Вот почему я привел тебя сюда, чтобы сказать тебе на глазах у всех: я люблю тебя, я хочу быть с тобой всегда.

– Какие девушки? – спросила она.

– Как... больше тебе нечего мне сказать?

– Да. Какие девушки?

– Ну... Некто по имени Уна. Я с ней встречался, но теперь все кончено. И еще одна, ее зовут Анджела, из Грейт-Нек, но я уже сказал ей...

Сара все еще переваривала Уну. Какое имя для любовницы! Уна. Прекрасное имя для семнадцатилетней ирландской шлюшки, которую он, наверное, трахал в той же самой кровати...

– Ты водил их туда? – спросила она. – Этих девушек? В квартиру? В нашу...

– Да, – ответил он.

– Эндрю, Эндрю, как ты мог!

– Но говорю тебе: все кончено. Все позади. Ты вообще поняла, что я тебе сказал? Я думал, ты обрадуешься. Я думал...

– Обрадуюсь? Ты трахаешь, – выкрикнула она, но тут же спохватилась и понизила голос, – ты трахаешь бог знает сколько молоденьких девчонок, и я еще должна...

– Трахал, – поправил он. – С этим покончено.

– Сколько их было?

– Двести сорок, – ухмыльнулся он.

– Очень смешно, сукин ты сын.

– Я пытаюсь сказать тебе...

– Сколько?

– Где-то с полдюжины.

– Ты говоришь, как моя сестрица, черт побери!

– Что?

– Полдю...

– Сара, я одинок. До нашей встречи с тобой я...

– Иди ты, – вспыхнула она, окончательно теряя голову от гнева и залпом осушила свой бокал.

– Я хочу еще.

Он подозвал Карло.

– Еще по одной, – приказал он.

– Si, signor Faviola.

– Достопочтимый сэр, как же, – пробормотала она.

– Что ты сказала?

– Ничего.

– Ты весь вечер собираешься злиться?

– Да.

– Ну и отлично.

Они молча сидели друг напротив друга, когда им принесли новые напитки. Карло снова сказал маленькую речь, включая: «Alia sua salute, signore, signorina», и, как и в первый раз, пятясь, отошел от столика.

– Да уж, синьорина, – протянула она, состроила гримасу и отпила большой глоток.

– На той неделе я еду в Италию, – сообщил он.

– Счастливого пути.

– Я хочу, чтобы ты поехала со мной.

– Возьми Уну. Да хоть всю свою дюжину.

– Полдюжины.

– Я их считать не собираюсь.

– Знаешь, я никак не могу тебя понять.

– Надо же.

– Я сказал, что отныне не собираюсь встречаться ни с одной женщиной до конца своей...

– Девушкой. Ты говорил о девушках. Ах, так вот ты о чем говорил? А я-то думала, что ты признаешься в совращении мало...

– Ты отлично поняла смысл моих слов. А теперь я предлагаю тебе поехать вместе со мной в Италию.

– А я отвечаю – нет.

– Почему?

– Потому что мне не нравится быть частью гарема. Кроме того, есть еще одна маленькая загвоздка – я вроде бы замужем.

– Никакого гарема не было. Кроме того, я уже десять раз повторил – с прежним покончено.

– Сколько им лет?

– Зачем тебе знать?

– Чтобы вволю поплакать сегодня ночью, – ответила она и вдруг разревелась.

– Милая, ну перестань, – прошептал он и снова завладел ее руками.

Она выдернула их.

– Сара, – повторил он, – я люблю тебя.

– Ну естественно, – ответила она, опустив голову и все еще плача. Скатерть в винных пятнах расплывалась у нее перед глазами.

– Я хочу, чтобы ты поехала со мной в Италию.

– Нет, – покачала головой она и всхлипнула.

– Я прошу тебя выйти за меня замуж.

– Нет.

Она продолжала качать головой, не отводя взгляда от...

Постепенно до нее дошло. Она посмотрела ему в глаза.

– Что?

– Я хочу, чтобы ты развелась с мужем и вышла за меня.

Она снова покачала головой.

– Вот чего я хочу, – повторил он.

– Нет, – ответила она.

В ее глазах блестели слезы.

– Да, – настаивал он.

– Эндрю, прошу тебя, ты же знаешь, что я не могу...

– Я люблю тебя.

– Эндрю...

– Я хочу, чтобы ты всегда была рядом.

– Эндрю, ты же совсем меня не знаешь.

– Я отлично тебя знаю.

– Ты знаешь только, как мы с тобой занимаемся любовью.

– И это тоже.

– Я на шесть лет старше тебя.

– Я не собираюсь считать.

– Я – не одна из твоих юных девочек.

– У меня больше нет никаких юных девочек.

– Зато у меня есть. У меня двенадцатилетняя дочь, Эндрю, ты не забыл?

– Мы обсудим эту тему в Италии.

– Я не могу поехать с тобой в Италию.

– Можешь. Есть хочешь? Попросить меню?

– Ты понимаешь, что мы с тобой впервые вдвоем на людях? И ты уже предлагаешь мне ехать в Италию!

– Неправда.

– Что – неправда?

– Мы обедали на людях в Сент-Барте. А еще пили кофе с круассанами в забегаловке на Второй авеню.

– Это все было раньше.

– Да. Раньше. Круассаны с шоколадом. В день, когда мы в первый раз поссорились.

– Мы тогда не ссорились, – возразила она. – Я просто встала и ушла.

– Потому что я поцеловал тебя.

– Да.

– Я собираюсь поцеловать тебя сейчас, – предупредил он. – Не уходи.

Он перегнулся через столик и поцеловал ее как в тот давний день, когда его губы пахли шоколадом, а на улице завывала метель.

– Мы перестали ссориться? – спросил он.

– Пожалуй, да.

– Отлично. Так ты выйдешь за меня замуж?

– Я отлично понимаю, что ты шутишь. Давай лучше поедим.

– Как мне убедить тебя?

– Скажи, как их звали.

– Зачем?

– Я уже сказала. Чтобы я поплакала в подушку.

– Только не плачь! Пожалуйста!

– Я не собираюсь плакать. Мне нужно знать их имена, чтобы... чтобы я могла изгнать их.

– Изгнать? Как? Кнутом прогнать прочь?

– Нет. Как изгоняют дьявола.

– А, понимаю, – ухмыльнулся он. – Теперь ясно. Ты хочешь очиститься.

– Не смейся, умник. Да, очиститься. Избавиться от них.

– Как избавился от них я.

– Ну да, – скептически протянула она.

– Но мне помогла ты.

– Их имена, пожалуйста.

– Ты прямо как полицейский.

– Имена.

Одним духом, словно он собирался произнести не несколько имен, а всего одно, он выпалил:

– Мэри-Джейн, Уна, Элис, Анджела, Бланка, Мэгги. Все! Карло, дай нам, пожалуйста, меню.

– Si, signor Faviola, immediatamente!

– Что такое он повторяет все время?

– О чем ты?

– Фавиола? Фавиола? Что-то в этом роде. Что это значит?

– Понятия не имею.

– Я думала, ты понимаешь по-итальянски.

– Только самую капельку.

– Где ты ему научился?

– В Кенте. А почему ты меня только что назвала умником?

– Потому что ты очень умный.

– Я думал, может, ты вспомнила тот фильм, о котором я тебе как-то рассказывал.

– Какой еще фильм?

– Не важно.

– Итак, – объявил Карло, из пустоты вырастая около стола, – позвольте мне рассказать, что мы сегодня приготовили для наших дорогих гостей.

– Расскажи, – разрешил Эндрю.

Сара слушала, как Карло перечислял по-итальянски названия блюд и тут же переводил их на английский. А сама тем временем смотрела на Эндрю. Смотрела, как он слушает. Так как их звали? Как сможет она избавиться от полудюжины девиц, если она уже забыла их имена? И вдруг поняла, что уже от них избавилась.

– Итак, – повторил Карло, – я подойду к вам через несколько минут, signor Faviola, signorina, выбирайте, не торопитесь.

Он еще раз поклонился и, подобно кораблю, покидающему порт, плавно отрулил от столика.

– Вот опять он сказал это слово, – заметила Сара.

– Да, я слышал. Что будешь есть?

Только поздно вечером, когда Билли высадил ее на углу Лекс и Восемьдесят третьей, Сара спохватилась, что забыла прочитать ему свое стихотворение.

* * *

Детективы объяснили Майклу, что, даже если бы им и удалось получить судебный ордер на слежку за вновь обнаруженным выходом на Мотт-стрит, наблюдение там вести все равно неоткуда.

– Потому что, – рассказывал Реган, – там есть ресторанная оптовая база на северо-восточном углу улицы, как раз напротив синей двери...

– На почтовом ящике написано: "Инвестиционная компания «Картер и Голдсмит», – вставил Лаундес.

– Проверьте ее, – приказал Майкл. – Выясните, что это за корпорация, кто владельцы, кто партнеры...

– Уже проверяем, – отозвался Реган.

– Хорошо.

– Так о чем я? – продолжил Реган, который терпеть не мог, когда его перебивали. – Наверху есть окна, выходящие на нужную нам дверь, но оптовая база владеет всем зданием целиком и использует его тоже целиком, так что нам некуда поставить там камеру, даже если бы мы и получили ордер. Впрочем, суд может решить, что мы слишком многого просим для наблюдения за одной-единственной квартирой.

– Но все же стоит попробовать, – возразил Майкл. – Мы же не знаем, кто пользуется той дверью. Возможно...

– Мы полагаем, что телки, – сказал Лаундес.

– Если так, то не стоит беспокоиться. Но если мы засечем людей, которые по тем или иным причинам не хотят, чтобы их видели входящими в лавку...

– Да, такое тоже возможно, – с сомнением в голосе протянул Реган.

– Так почему бы вам не поставить на улице грузовик? – спросил Майкл. – Тогда и ордер не понадобится.

– Видишь ли, Майкл, – начал Реган. – Здесь тебе не Гринвич в штате Коннектикут, где живет кучка богатых, ничего не понимающих дурней. Здесь Маленькая Италия. Если мы поставим грузовик напротив той двери и раскрасим его под хлебовозку или под что-нибудь еще, не пройдет и десяти секунд, как вся округа будет в курсе, что вон в том грузовике сидят легавые и снимают дом напротив.

– Г-м-м, – задумался Майкл.

– Пока что у нас все идет неплохо. Квартира вся в «жучках», благодаря камере, которая снимает дверь в лавку, мы имеем картинку любого урки, заходящего туда. При входе их снимают на камеру, внутри «жучки» записывают каждое их слово. Отлично. К тому же мы прослушиваем телефоны, знаем, кому он звонит, и можем вычислить почти всех, кто звонит ему. Мы собираем массу информации, Майк. А поставим мы грузовик, он засветится, и вся наша система наблюдения полетит к черту. Понимаешь?

– Да, – тяжело вздохнул Майкл.

* * *

Забавно.

В Америке, если остановить любого коренного жителя, чьи предки давным-давно иммигрировали из Ирландии, Италии, Пуэрто-Рико или Сербии, и задать ему вопрос о его национальности, никто не ответит: «американец». Ирландец, итальянец, пуэрториканец, серб, венгр, китаец, японец, албанец, кто угодно, только не американец. Евреи называют себя евреями, откуда не явились бы их предки. Американцами называют себя только «ВАСПы» – белые протестанты англосаксонского происхождения. ВАСП никогда не назовет себя иначе, чем американцем. Да, он может иногда упомянуть о своих знатных английских и шотландских предках, но он никогда не скажет, что он англичанин или шотландец. Упаси Боже, только американец.

Эндрю, как и почти все его знакомые, родился в Америке. Он никогда не видел своих прадеда и прабабку, перебравшихся в Штаты из какой-то Богом забытой дыры в Италии, а если на горизонте и появлялись какие-нибудь престарелые дальние родственники, до сих пор говорившие на ломаном английском, мама сразу же ставила на них крест, как на «деревенщине». Мама вообще очень щепетильно относилась к тому, чтобы считаться именно американкой. Он тоже американец, хотя, если застать его врасплох вопросом о национальности, он тоже машинально ответит: «итальянец». Но это несерьезно, просто знак того, что в туманном прошлом, чуть ли не во времена тог, арен и лавровых венков, какой-то неизвестный ему предок приплыл в Америку и поселился там. Даже если он и говорил, что он итальянец, на самом деле он прекрасно знал, что он американец, такой же, как бабушка, дедушка, папа, дядя Руди, тетя Кончетта и кузина Ида.

Именно так.

И только в Кенте, посреди лесистого, богатого и снобистского Коннектикута, он впервые повстречал других американцев. До тех пор он и не подозревал, что на свете есть столько голубоглазых блондинов. Мальчишки, у которых фамилии не оканчивались на гласные. Мальчишки, носившие фамилии типа Армстронг, Харпер и Веллингтон. Мальчишки, которых звали Мартин, Брюс, Кристофер и Говард. Ну и что? Его собственные белокурые волосы действительно немного потемнели, но его глаза ведь оставались голубыми, не так ли? И звали его не Анджело и не Луиджи, а Эндрю. Значит, он такой же американец, как все эти голубоглазые Роджеры, Кейты, Александры и Риды. Но что-то не срабатывало. Фамилия у него Фавиола. Кто там играет квотербека? А, итальянец один.

Каким-то образом – он не понимал почему – Великая Американская Мечта, о которой ему столько говорили в детстве, обошла стороной его деда с бабкой и его родителей. Наверное, именно поэтому его мать так часто и настойчиво повторяла, что она именно американка. И теперь та же мечта обходила стороной и его самого. Почему-то у себя на родине, на земле независимых и мужественных людей, в своей собственной стране, в Америке, он стал американцем второго сорта. То, что он сам говорил о своих корнях, вдруг стало основным и определяющим. Он стал просто итальянцем. И хотя он не знал, кто такие настоящие американцы, он отлично понимал, что он – не из их числа. Более того, он давно усвоил: они никогда не позволят ему стать одним из них. И тогда он сказал: «Ну и хрен с вами» – и отправился играть в Лас-Вегас, где такие же итальянцы, как он сам, владели казино.

Но вот что странно...

Здесь, в Милане...

Который местные называли «Милано»...

Сидя в маленьком баре на улице...

Который местные называли «уна барра»...

Беседуя с человеком, которого его мать моментально определила бы как «деревенщину», впервые в жизни он почувствовал себя настоящим американцем. Здесь никто не считал его итальянцем. Здесь на него смотрели как на американца. Вот собеседник его – итальянец. «Странно, – думал Эндрю, – что пришлось забраться в такую даль, чтобы понять, что я – американец». Интересно, пройдет ли это чувство, когда он вернется домой?

Его собеседник курил дешевые сигары, которые мать называла «вонючки». Звали его Джустино Манфреди. Его жалкая внешность совершенно не соответствовала его исключительно высокому положению. В мятых и чуточку длинноватых черных брюках, белой рубашке, расстегнутой на груди и с закатанными рукавами, в маленькой черной жилетке, он напоминал Эндрю портного Луи. Разве что портной давно поседел, а у Манфреди волосы были жесткие, черные, и разделял их пополам прямой пробор. Он попыхивал маленькой тонкой сигарой, и ветер подхватывал облачка дыма и разносил их по площади.

Было десять часов утра. Последняя неделя апреля выдалась удивительно солнечной. В такой ранний час посетители еще не заполнили маленький бар. Кроме того, Манфреди выбрал самый дальний столик под тентом рядом с черным ходом здания банка, который, как он со смехом заметил, он не отказался бы когда-нибудь ограбить. Манфреди жил в Палермо, но местом встречи назвал Милан, объяснив на своем ужасном английском, что сейчас на Сицилии совершенно неподходящая обстановка для деловых переговоров. В Милане, кстати, не многим лучше, но тут, по крайней мере, можно спокойно сесть и поговорить о денежных делах, не опасаясь, что сюда с минуты на минуту ворвутся карабинеры со своими автоматами.

Кофе-эспрессо подал им молодой официант. Его, похоже, гораздо больше интересовала пышнотелая немка за соседним столиком, чем человек, который мог в любой момент раздавить его, как муху. Впрочем, Манфреди не обижался. Он знал, что в Милане его не очень хорошо знают, собственно, в первую очередь потому-то он и выбрал его для встречи. Он то затягивался своей дешевой сигарой, то величественно жестикулировал ею в такт своим словам – чрезвычайно уверенный в себе человек, знающий, что предмет сегодняшнего разговора принесет ему миллионы и миллионы долларов, которые, в свою очередь, позволят ему и дальше одеваться как бродяга и курить дешевые маленькие сигары.

Чем больше он говорил, тем большим американцем ощущал себя Эндрю.

Его английский был ужасен.

Один раз Эндрю не смог удержаться от смеха, но когда он понял, что Манфреди вот-вот оскорбится, то сразу объяснил, что вызвало его смех.

Манфреди говорил, что товар можно свободно сгружать и разгружать в любом итальянском порту...

– Ma non la Sicilia[5]5
  Но только не в Сицилии (итал.).


[Закрыть]. В Сицилии сейчас слишком напряженно. Другие порты, naturalmente, естественно. У нас в Италии много портов...

Эндрю думал: хорошо бы матери сейчас послушать эту «деревенщину»...

Потом пустился в объяснения, мол, большинство итальянских портов открыто для их целей, а на самом деле это означало, что он их контролировал, – но так прямо он не сказал ни по-итальянски, ни на своем ужасающем английском, а затем добавил фразу, вызвавшую у Эндрю приступ веселья:

– Мы заходим, мы делаем, что надо, да? А потом спокойно кончаем.

Эндрю заржал как лошадь. Манфреди был настолько поражен, что едва не уронил свою отвратительно пахнущую сигару. Отпрянув назад, словно от удара, и открыв от удивления рот, он сразу же смекнул, что над ним смеются. Еще секунда – и он дал бы волю приступу знаменитой сицилийской ярости, но Эндрю быстро спохватился.

– Дайте мне объясниться, синьор Манфреди, – попросил он и, собрав волю в кулак, умудрился с серьезным лицом объяснить известный эвфемизм. К счастью, у сицилийца хватило чувства юмора, и он тоже рассмеялся, что позволило Эндрю присоединиться к его смеху прежде, чем он лопнул.

– Кончаем! Дио мио, – простонал Манфреди, вытирая слезы с глаз. Он жестом велел официанту по новой наполнить их чашки, но тот не мог оторвать взгляда от блузки немки, одновременно покоряя ее своими знаниями английского – значительно более обширными, чем у Манфреди, но не столь уж блестящими. Девушка, похоже, готова была поддаться напору прыщавого юнца с южным темпераментом. Эндрю все больше и больше убеждался в том, что он все-таки американец.

Манфреди говорил, что на следующей неделе он покажет ему разные порты (много лучше, чем один, да?)...

– ...где будет разгружаться товар с Востока... (ни разу не сказал «Китай» или «Азия»)...

– ...который прибудет в Италию где-то в конце мая.

Он надеялся, что южный товар... (ни разу не сказал «колумбийский» или «южноамериканский»)... придет в Италию примерно в то же время, чтобы сразу приступить к работе.

На его безнадежном английском это звучало следующим образом:

– Они приходят Италия, корабли, мы грузим один, два, immediatamente, немедленно...

«И тут же кончаем», – добавил про себя Эндрю и едва удержался от нового приступа смеха.

Ночью, много позже того, как они с Манфреди распрощались, Эндрю бродил по улицам Милана и пытался отыскать в себе нечто общее с этими элегантно одетыми мужчинами и роскошными женщинами, что фланировали под теплым весенним небом и наполняли ароматный воздух звуками незнакомой речи. Даже язык, на котором они говорили, ничуть не напоминал говор редких гостей из далеких итальянских провинций, куривших такие же вонючие сигары, как Манфреди, после чего маме приходилось долго проветривать шторы. Во время таких визитов выражение ее лица ясно свидетельствовало: «Я американка, что вы делаете в моем доме?»

Этих людей он воспринимал как иностранцев.

Страна их казалась ему чуждой и непонятной.

Он готов был признать Италию царством красоты и изящества, волшебным краем мягкого света и пологих холмов, но ничто здесь не затрагивало скрытых струн его души, нигде он не чувствовал тех пресловутых «корней», в поисках которых другие американцы постоянно рыскали по всему свету. Он не понимал, зачем человеку, рожденному в Америке, искать свои корни в дальних странах. Парадоксально, что американцы должны по всей земле разыскивать нечто, в чем отказала им родина.

Он купил gelato – эскимо на палочке – в лавке, расположенной в одной из аркад, и собрался уже было возвращаться на древнюю мощенную булыжником улочку, как едва не столкнулся с высоким мужчиной, обладателем таких же голубых глаз.

– Извините, синьор, – вскричал мужчина.

– Виноват, простите, – извинился Эндрю.

Они старательно обошли друг друга, дружелюбно и предупредительно улыбаясь. Когда незнакомец вновь присоединился к своей компании, до Эндрю донеслось: «Americano».

«Все верно», – подумал он.

* * *

Девочки были потные и высокие, мальчики – потные и маленькие. А что вы хотите после урока физкультуры в Морнингсайдском парке. Молли и ее ближайшая подруга Вайнона Вейнгартен называли мальчиков-семиклассников «гномами», в своей детской жестокости даже не заботясь, услышат они или нет. И мальчики, и девочки щеголяли в голубых шортах и голубых же свитерах с белой эмблемой школы на левой стороне груди. Молли сегодня надела кроссовки, которые она все-таки нашла в тот день, когда они вместе с мамой и тетей Хите ходили за покупками. Вайнона купила себе такие же. Мальчишки-семиклассники дразнили подруг «Твиделдум и Твиделди» в отместку за «гномов», а также потому, что они действительно очень походили друг на дружку. Обе высокие, стройные, с длинными белокурыми волосами, спрятанными под одинаковые голубые бейсболки. К тому же девочки могли общаться между собой на каком-то дурацком, понятном только им двоим, секретном языке.

Подружки немного отстали от одноклассников, увлекшись разговором на своем языке. Он назывался «франкендрак» – в честь Франкенштейна и Дракулы. Девочкам казалось, что он звучит как смесь прибалтийского, немецкого и славянского, хотя на самом деле они придумали его сами от начала до конца, еще когда впервые познакомились в Ганновере в пятилетнем возрасте. Даже под угрозой пытки или насилия подружки не выдали бы ключ" к своему языку. Понять то, что любому постороннему показалось бы сумбурным кудахтаньем, для них не составляло никакого труда. В программу их школы входило два иностранных языка; ну так франкендрак они воспринимали как третий. Наслаждаясь ярким солнцем в эту последнюю пятницу апреля, этим воистину великолепным весенним днем, девочки отстали от остальных и увлеченно болтали, словно две иностранки.

В такой день не хотелось заниматься спортом, который они обе терпеть не могли, невзирая на мисс Марголи, всех уже доставшую своим стремлением держать их в форме; возвращаться в класс после прыжков и беготни тоже вовсе не тянуло. На самом деле девочки предпочли бы дойти до лавки Розы на углу Сто десятой, купить что-нибудь сладкое, а потом не спеша брести, наслаждаясь каждым кусочком лакомства. Но увы, на самом деле их ждали толкотня в раздевалке, спешное переодевание в форменные юбку и блузку и урок французского – языка гораздо более легкого, чем изобретенный ими.

Пустые ампулы из-под крэка в изобилии валялись вдоль дорожки парка.

«Они похожи на маленькие флакончики из-под духов», – заметила Молли на франкендраке.

К ее удивлению, Вайнона ответила: Ich kennernit vetter trienner gitt. Что в переводе на английский означало: «Мне не терпится попробовать их содержимое».

* * *

Сара считала дни до его возвращения из Италии и гадала, что она ответит, если Эндрю когда-нибудь опять предложит ей присоединиться к нему в одной из таких поездок. На сей раз она не могла в любом случае: все-таки она учительница, а последняя неделя апреля – не время школьных каникул. Первая неделя апреля – совсем другое дело. Страстная Пятница, Пасха, если отпроситься еще на пару дней, то получится как раз достаточно. Таким образом, со школой уладить, возможно, и удалось бы. Другое дело – что сказать Майклу. Но сама мысль о целой неделе вдвоем с...

– Сразу раскусят, – произнес Майкл.

– Да-да, – спохватилась она. Оказывается, Майкл уже давно что-то рассказывал ей, а она не слышала ни слова.

– Поэтому я думаю использовать тележку торговца «хот-догами».

– Угу. – Все равно она ничего не поняла. Они допили кофе со сладостями. Молли уехала на уик-энд за город к своей подружке Вайноне. Эндрю путешествовал по Италии. Сегодня он в Генуе, завтра переедет в Неаполь. А послезавтра...

– Такая, с полосатым тентом. Фредди Култер оборудует ее видеокамерой. Никому из местных и в голову не придет, что сыщик может торговать сосисками в тесте в их квартале. Как ты думаешь?