Текст книги "Деревенские девчонки"

Глава девятая

На следующий день нас разбудили в шесть часов утра. На колокольне зазвонили малые колокола, и сестра Маргарет вошла в спальню, читая утреннюю молитву. Она включила свет, а я проснулась и вскочила на ноги ещё до того, как сообразила, где я нахожусь.

Она велела нам быстро умываться и одеваться. Через пятнадцать минут начиналась служба.

Торопливо расчёсывая спутанные волосы, я увидела, что Бэйба всё ещё лежит в кровати. Бедная Бэйба, она никогда не вставала рано утром. Я наклонилась над ней и потрясла её за плечо. Она зевнула, потёрла глаза и спросила:

– Где мы и который час?

Я ответила. Она воскликнула:

– Боже милосердный!

Это было что-то новое, обычно в таких случаях она просто говорила: «О, Боже!» Её лицо было бледно, выглядела она плохо и могла даже развязать шнурки на своих башмаках.

Из спальни мы вышли последними. Староста из старших воспитанниц выключила свет. Было ещё довольно темно, и мы собрались в кучку, пробираясь незнакомым ещё путём по коридору и вниз по ступенькам деревянной лестницы, ведущей в залу для отдыха. Когда мы шли по усыпанной песком дорожке к часовне, на монастырских деревьях запели птицы. Они напомнили нам всем одну и ту же вещь. По сравнению с монастырём наш дом был не таким уж плохим местом.

Когда мы вошли в часовню, служба уже началась, поэтому мы опустились на колени на специальный коврик неподалёку от двери, но для нас не оказалось места на скамьях, чтобы присесть.

– Теперь у нас будут колени, как у служанок, – прошептала Бэйба.

– Это как?

– Что-то вроде профессиональной болезни. Это бывает у всех монахинь от стояния на коленях.

Одна из старших воспитанниц повернулась к нам и выражением лица дала понять, что мы не должны разговаривать. Во время службы мои мысли были далеко от молитв. Я разглядывала перхоть на форменных платьях воспитанниц, лучи солнца, падавшие сквозь витражные окна, тени от коленопреклонённых монахинь. Некоторые монахини стояли на коленях сгорбившись, другие навытяжку, более пожилые монахини позволяли себе присаживаться на пятки. Я подумала, смогу ли когда-нибудь научиться узнавать их по их спинам. Служила тоже монахиня. Было забавно слышать её звонкий голосок, отвечавший священнику на латыни.

Её звали сестра Мэри, а священника отец Томас. Об этом мне сказала Цинтия на обратном пути.

– Ты новенькая. Тебе здесь нравится? – спросила она, провожая нас по лестнице. На Бэйбу она не обращала никакого внимания.

– Это просто ужасно, – созналась я.

– Ты привыкнешь. Здесь не так плохо.

– Но я так скучаю.

– По кому? По маме?

– Нет. Она умерла.

– Бедная, – сказала она, обнимая меня за талию. Она пообещала мне своё покровительство.

Старшие девушки всегда опекали новеньких, и Цинтия тоже намеревалась взять надо мной шефство. Мне она понравилась. Это была высокая девушка с соломенно-жёлтыми волосами и живыми карими глазами. Под форменным платьем у неё обрисовывалась высокая грудь. Ни одна девушка в монастырской школе не решалась носить платье в обтяжку. Но Цинтия отличалась от всех нас тем, что была наполовину шведкой, а её мать лишь недавно приняла католичество.

После молитвы мы делали зарядку во дворе монастыря, обращённом к улице. С трёх сторон его ограничивали стены школьного здания, а с четвёртой отделяло от улицы лёгкая ограда. Изнутри рядом с оградой была стойка, где приходящие ученицы оставляли свои велосипеды. У приходящих учениц в городе были семьи, и они лишь утром приезжали в школу, а вечером возвращались домой. Цинтия сказала мне, что все они были очень обязательными. Она имела в виду, что они всегда были готовы тайком опустить письма в городе или принести купленные в магазине сласти.

– Руки вперед. Достать носки. Колени не сгибать, – командовала сестра Маргарет.

Было слышно, как хрустят колени и как учащается дыхание учениц. Семьдесят ягодиц периодически вздымались к небу, а у меня перед глазами мелькали нежно-белые тела девушек, стоявших передо мной. Полоски их белых тел от верха чёрных чулок и до начала трусиков.

– Боже мой, да это почище, чем в армии, – сказала мне Бэйба. Её голос шёл откуда-то снизу и сбоку, потому что наши головы были в этот момент едва ли не у земли.

– И так вот зимой и летом, – произнесла девушка рядом с нами.

– Пожалуйста, не разговаривайте, – велела сестра Маргарет.

Она стояла, вытянувшись на носках, и считала до десяти. И пока мы все так стояли, по улице прошёл, насвистывая, мальчишка с молочными бидонами в руках. Его свист показался нам нежнее звуков флейты. Нежнее, потому что он даже не мог представить себе, насколько счастливее он сделал нас. Нас всех. Он напомнил нам о том, как мы все жили дома. Мы отправились завтракать.

На завтрак были чай и хлеб с маслом, да ещё на тарелке каждой девушки лежал кусочек джема величиной с орех. Мы стали оживлённо разговаривать друг с другом.

– Спасибо тебе за пирог, – поблагодарила меня девушка, сидевшая против меня за столом. У неё были чёрные волосы, чёлка и бледная, покрытая веснушками кожа.

– О, так это ты? – сказала я.

Она была милая. Не то чтобы хорошенькая или яркая, отнюдь нет, но милая. Как сестра.

– Ты откуда? – спросила она, и я ответила.

– Я получила стипендию, – добавила я.

Пусть уж лучше она узнает это от меня самой, чем от Бэйбы.

– Да ты, стало быть, просто гений, – сказала она, нахмурившись.

– Вовсе нет, – возразила я.

Но тем не менее мне пришлась по сердцу ее похвала. Она как-то согревала меня изнутри.

– Меня должны навестить в воскресенье. Тогда у нас будет вдоволь пирогов и других вкусностей, – добавила я.

Мне очень хотелось сказать ей что-нибудь приятное, потому что она была моей ближайшей соседкой по спальне и, как мне показалось, сладкоежкой, но тут вошла сестра Маргарет и захлопала в ладоши.

– Прошу тишины, – объявила она.

Мне показалось, что её слова остались в трапезной, повиснув над нашими головами. Она стала читать нам вслух текст из духовной книги. Это было история святой Терезы, и в ней говорилось о том, как она, работая в прачечной, нарочно подставляла глаза под мыльную пену для умерщвления плоти.

– Не подставляйте ваши глаза под мыльную пену, – тихонько пробурчала Бэйба себе под нос, а я испугалась, как бы её не услышали.

– Я готова выпить лизол или ещё какую-нибудь дрянь, чтобы только выйти отсюда, – сказала она мне, когда мы выходили из трапезной.

Один человек у нас в городке отравился таким образом. Сестра Маргарет прошла мимо нас и послала нам укоризненный взгляд. Но она едва ли слышала, о чём мы говорили, иначе мы бы туг же вылетели из монастыря.

– Я предпочла бы быть протестанткой, – сказала Бэйба.

– Но и у них есть свои монастыри, – вздохнув, ответила я.

– Может быть, не такие, как наша тюрьма, – тоже вздохнула она.

В глазах у неё стояли слёзы. Мы поднялись по лестнице в спальню, и на лестничной площадке меня уже поджидала Цинтия.

– Это тебе, – она протянула мне картинку-украшение для молитвенника и быстро убежала.

На обороте картинки – сцены из Священного писания – красными чернилами было написано: «Моей новой милой подруге от любящей её Цинтии».

– Подобные сантименты вызывают у меня изжогу, – презрительно усмехнулась, проходя мимо меня, Бэйба. Она вошла в спальню, не сняв ботинки.

После того как мы прибрали постели, сестра-послушница осмотрела наши волосы.

– Это перхоть. У меня только перхоть, – испуганно твердила я, беспокоясь, не приняла бы она её за что-нибудь другое.

Она шлёпнула меня по щеке расчёской и велела стоять спокойно. Потом она тщательно просмотрела мою прическу.

– Не понимаю, для чего таскать на голове такую гриву. Вряд ли наша матушка разрешит это, – произнесла она, переходя к следующей девочке.

Моя гордость осталась неущемлённой. Но у моей косоглазой соседки в дорогом халате оказались в волосах гниды.

– Какой позор, – прокомментировала послушница, перебирая жидкие пряди её волос. Я начала опасаться, что вши могут переползти ночью с её подушки на мою.

За несколько минут до девяти мы отправились на занятия. Бэйба сидела за столом в последнем ряду рядом со мной. Она считала, что сзади сидеть спокойнее, и, пока мы ждали преподавательницу, написала в своей тетради маленький стишок:

 
«Мальчишки сидят на задних партах,
А девочки чинно перед ними,
Мальчишки вовсе не собираются щипаться,
Но кое-кто не прочь пошалить.
 
 
Девочки могут пожаловаться,
Если мальчишки будут их щипать.
Некоторые девочки так и делают,
Но кое-кто совсем не против.»
 

Первая монахиня, которая вошла в наш класс, оказалась молодой и хорошенькой. Её кожа было бело-розовой и чуть влажной на взгляд. Как лепестки розы ранним утром. Она была нашей преподавательницей латыни и начала со склонения слова «стол». Урок продолжался сорок минут, а потом пришла другая монахиня, преподаватель английского языка. На стол перед собой она положила две совершенно новые палочки мела и губку для стирания. Её руки были очень белыми, на пальце она носила тонкое серебряное кольцо. Это кольцо она всё время крутила. Она вела себя очень деликатно и прочитала нам рассказ Честертона.

Потом третья монахиня пришла преподавать нам математику. Она сразу же начала писать на классной доске формулы и говорила несколько в нос.

Я не слушала её. Сквозь большое окно в класс вливались лучи осеннего солнца, и в их свете я как раз пыталась рассмотреть, есть ли паутина в углах на потолке, как она была в нашей деревенской школе, когда она бросила мел на пол и попросила всех смотреть на доску. Утренние занятия тянулись до обеда. Но сам обед оказался ужасным.

На первое был суп. Пустой суп серо-зелёного цвета. И к нему ещё кусок чёрствого чёрного хлеба.

– Да это просто помои, – сказала мне Бэйба.

Она поменялась местами с сидевшей за столом рядом со мной девочкой, и мне это было приятно. Она поменялась местами, не спрашивая ничьего разрешения, и мы надеялись, что это сойдёт ей с рук. После супа появилось второе: варёная картофелина, пара кусочков жилистого мяса и ложка крупно нарезанной капусты.

– Ну разве я тебе не говорила, что в воде для супа просто мыли овощи? – спросила Бэйба, подтолкнув меня в бок.

Мясо показалось мне очень подозрительным на вид, да к тому же ещё от него исходил неприятный запах. Я принюхалась и решила не прикасаться к нему.

– Мясо просто тухлое, – ответила я Бэйбе.

– Мы его выкинем, – благоразумно сообразила она.

– Как? – спросила я.

– Возьмём с собой и выбросим в это дурацкое озеро, когда пойдём на прогулку.

Она пошарила в кармане и достала оттуда старый конверт.

Я подцепила мясо вилкой и уже было собралась опустить его в конверт, как вдруг моя соседка предупредила:

– Не делай этого. Она обязательно спросит тебя, как это ты так быстро справилась с едой.

Поэтому я положила в конверт только один кусочек мяса, так же поступила и Бэйба.

– Сестра Маргарет обыскивает карманы, – предупредила та же девочка.

– Ангельские порядки, – пробурчала Бэйба, и тут же в трапезную вошла сестра Маргарет и встала во главе стола, оглядывая тарелки. Я покопалась вилкой в лежащей на тарелке капусте и, заметив в ней что-то чёрное, вытащила его на край тарелки.

– Кэтлин Брэди, почему вы не едите капусту? – спросила меня сестра Маргарет.

– Но в ней муха, сестра, – ответила я.

На самом деле это был таракан, но я не хотела портить ей нервы.

– Пожалуйста, доешьте капусту.

Она стояла у меня над душой, пока я не затолкала в рот всю капусту и не проглотила её, не пережёвывая. Меня едва не вырвало после этого. Когда она отошла, я опустила оставшееся мясо в конверт Бэйбы, а она тут же сунула его себе под свитер за пазуху.

– Ну разве я не сексуально выгляжу? – спросила она. От конверта одна её грудь была намного больше другой.

Теперь наши тарелки опустели, и мы передали их на край стола.

Послушница принесла металлический поднос, опустила его на край стола и начала раздавать маленькие тарелки с десертом – пудингом из манной крупы.

– Боже мой, – шепнула мне на ухо Бэйба, – да это же просто сопли.

– Ох, Бэйба, перестань, – взмолилась я.

После порции капусты я чувствовала себя просто ужасно.

– Я рассказывала тебе стишок, который принёс из школы Диклэн?

– Нет.

– «Что бы ты предпочёл: пробежать милю, пососать носик чайника с кипятком или съесть чашку соплей?» Что бы ты ответила на это? – нетерпеливо спросила она меня. И была разочарована тем, что я не рассмеялась.

– Я бы предпочла умереть скорее всего, – ответила я. Потом я выпила два стакана воды, и мы вышли из трапезной.

Занятия продолжались до четырёх часов дня. Потом мы собрались в гардеробе, надели пальто и отправились на прогулку. Идти по улице было очень приятно. Но мы миновали главную улицу и пошли по боковому переулку в направлении озера. Когда мы подошли к берегу озера, в воду полетели несколько пакетиков с мясом.

– «И вот, я совершил это, но слышал ли ты какой-нибудь звук?» – цитатой из Библии прокомментировала это одна из старших девушек, а по озеру в это время расходились круги от уходящих под воду маленьких свертков. Прогулка была короткой, голодные и одинокие, мы брели мимо витрин магазинов. Но зайти в эти магазины было невозможно, потому что с нами была староста. Мы шли парами, и шедшая за мной девочка раза два наступила мне на пятки.

– Извини, – каждый раз при этом произносила она. Это была та самая близорукая девочка, которая в наш первый вечер так настойчиво предлагала мне хлеб. Подол её гимназического платья выглядывал из-под тёмно-синего пальто, па лице поблёскивала металлическая оправа очков.

После прогулки мы готовили наше домашнее задание, потом пили чай и молились. После молитвы мы пошли на прогулку вокруг монастыря. К нам присоединилась Цинтия, и мы все трое держались вместе. Воздух в саду пьянил ароматом мокрой земли и острым запахом поздних осенних цветов; мы поднялись по аллее на вершину холма к игровой площадке. Было уже почти темно.

– Вечера становятся короче, – обречённо отметила я.

И тут же поймала себя на том, что произнесла это точно так же, как, бывало, говорила мама. Это совпадение испугало меня, мне вовсе не хотелось повторить её печальную судьбу.

– Расскажи нам о себе, – попросила Цинтия. Она была оживлена и полна энтузиазма.

– У тебя есть дружки? – спросила она. «Он уже в возрасте», – подумала я.

Мне представилось странным говорить о нём, как о дружке, так как мне самой было в конце концов лишь немногим больше четырнадцати. Но наша прошлая жизнь в Лимерике казалась мне теперь сновидением.

– А у тебя они есть? – спросила её Бэйба.

– Ага. Он такой необычный. Ему девятнадцать, работает в гараже. И у него есть свой собственный мотоцикл, Мы с ним ходим на танцы и вообще встречаемся, – ответила она.

Её голос звенел от восторга. Эти воспоминания доставляли ей радость.

– Ты живешь с ним? – грубовато спросила Бэйба.

– Как это живёшь? – переспросила я.

Меня озадачило такое употребление этого слова.

– Это значит занимаешься ли ты с ним любовью, – быстро и нетерпеливо ответила мне Бэйба.

– Это так, Цинтия? – спросила я.

– Что-то вроде, – улыбнулась она в ответ.

В её улыбке, как в зеркале, отразились их поездки на мотоцикле, когда у неё на голове трепыхалась красная косынка, по деревенским дорогам, поросшим фуксией; её руки, обнимающие его сзади. И её серёжки, болтающиеся от ветра.

– Крепче, держись крепче, – не уставал говорить он. Она повиновалась ему. Цинтия была отнюдь не ангелом, но уже просто очень и очень взрослой.

Мы сидели в лёгкой летней беседке на вершине холма и смотрели, как другие девочки гуляют группами по три-четыре человека. В одном углу беседки лежали садовые скамейки а на полу грудой были свалены садовые инструменты.

– А кто ими работает? – спросила я.

– Монахини, – ответила Цинтия, – теперь у них нет садовника.

И она усмехнулась каким-то своим мыслям.

– Почему ты смеешься? – меня разбирало любопытство.

– Садовник в прошлом году сбежал вместе с монахиней. Она всё время пропадала здесь, помогала ему ухаживать за садом, сажать цветы и всё прочее, так как же им было не влюбиться! И она убежала.

Услышать такое мы даже не предполагали. Бэйба подалась вперед всем телом в надежде услышать что-нибудь столь же необычное.

– И как ей это удалось? – спросила она Цинтию.

– Перелезла ночью через стену. Бэйба принялась напевать:

«И когда взойдёт луна, встанет над коровником, дожидайся ты меня у чёрного хода».

– А он женился на ней? – спросила я.

Я поймала себя на том, что дрожу всем телом, горя желанием услышать окончание всей этой истории; дрожу потому, что желаю влюблённым счастливого завершения их романа.

– Нет. Мы слышали, что он бросил её через несколько месяцев, – небрежно бросила Цинтия.

– О, Боже! – воскликнула я.

– Чего уж там! Она отнюдь не была красоткой, когда лезла через стену, чтобы сбежать с ним. Редкие волосы и всё прочее… Это не играло роли, когда она была монахиней, носила одеяние и выглядела загадочной. Как мне помнится, платье, в котором она сбежала, было совершенно деревенским.

– А чьё это было платье? – спросила Бэйба. Она всегда отличалась практичностью.

– Мэри Даффи. Она в этом году староста. Та монахиня была ответственная за рождественское представление, и Мэри Даффи принесла из дома платье, чтобы сыграть в нём роль Порции. После представления платье висело в гардеробной, а в один прекрасный день исчезло. Я думаю, что его взяла эта монахиня.

Зазвонил монастырский колокол, оторвав нас от беседки, от запаха глины и от наслаждения рассказами о всяческих тайнах. Всю дорогу обратно в школу мы бежали бегом, и Цинтия предупредила нас, чтобы мы ничего никому не рассказывали.

В этот вечер, перед отходом ко сну, Цинтия поцеловала меня на ночь. И потом она целовала меня каждый вечер. Нас бы убили на месте, если бы это увидела кто-нибудь из монахинь.

Но нас видела только Бэйба, и она была уязвлена. Она туг же скрылась в спальне, а когда я подошла к её кровати, чтобы шёпотом пожелать ей спокойной ночи, она поглядела на меня каким-то затравленным взглядом.

– Все эти разговоры о старом мистере Джентльмене были только шуткой, – призналась она.

Она стала умолять меня не брать с нами на прогулки Цинтию и не делать её участницей наших бесед. Мне кажется, именно в этот вечер я перестала бояться Бэйбу и отправилась спать совершенно счастливая.

Девушка, чья кровать стояла голова к голове с моей, что-то жевала под одеялом. Я отчётливо слышала её чавканье. Довольно долго я ждала, что мне от неё что-нибудь перепадёт, потому что я взяла свой пирог в трапезную и разделила его на всех. Хотя, по правде сказать, я сделала это не из искреннего желания подкормить их, но из-за страха. Из-за страха, что меня застанут жующей в одиночку, а потом за это подсунут в мой шкафчик мышь. Хикки всегда уверял меня, что девушки, которые боятся мышей, боятся и мужчин.

Моя соседка всё жевала и жевала. В конце концов я уже отчаялась заснуть. Я уже была готова попросить у неё кусочек, но тут вспомнила, что у меня в косметичке есть палочка жевательной резинки. Дома мне приходилось жевать её и я помнила её мятный вкус. Я ощупью достала её, оторвала кусочек и положила на язык. От вкуса мяты голод чуть притупился.

Я начала засыпать, думая о том, стоит ли мне написать ему. Интересно, читает ли его письма миссис Джентльмен?

Глава десятая

Шло время. Дни отличались друг от друга только тем, шёл ли на улице дождь, опадали ли с деревьев листья, или появлялась ли наша преподавательница математики в новой вязаной шали. Её прежняя шаль позеленела от древности и истрепалась по краям. Новой шалью она гордилась и, когда входила в ней с улицы, всегда стряхивала с неё капельки дождя и вешала её сушиться на батарею отопления. Центральное отопление у нас уже включили, но батареи были едва тёплыми. Поэтому на переменах мы с Бэйбой грели руки на той батарее, которая находилась у самого нашего стола. Бэйба сказала, что мы рискуем обморозиться, а кое-кто в самом деле простудился и заболел.

Бэйба держалась тише воды ниже травы, так как любимицей монахинь она не стала. Однажды она даже провела в виде наказания три часа на коленях в часовне, потому что сестра Маргарет услышала, как она произнесла всуе имя Божье. Она не блистала умом на занятиях, хотя в разговорах с нами на переменах всё обстояло как раз иначе. По результатам еженедельных контрольных я стала первой ученицей, но напряжение, которого мне это стоило, едва не доконало меня. Да ещё и вечная боязнь потерять своё место на следующей неделе. Поэтому я порой занималась даже в постели при свете ручного фонарика.

– Боже мой, да ты станешь косоглазой, и по заслугам! – воскликнула Бэйба, в первый раз увидев меня читающей под одеялом.

Но я ответила ей, что мне нравится заниматься. Обо всём прочем я старалась не думать.

Спустя несколько недель после начала занятий, как-то в субботу, сестра Маргарет раздавала нам пришедшие на наше имя письма. Предварительно она их прочитывала.

– Кто такие эти джентльмены? – спросила она, передавая мне два конверта.

Одно письмо было от Хикки, а другое от Джека Холланда. Было там и третье, от моего отца. Но у меня появилось ощущение, что его писал совершенно чужой мне человек. Он сообщал мне, что перебрался в сторожку и очень хорошо в ней устроился. При этом он добавлял, что после смерти мамы наш старый дом так или иначе был для него чересчур велик. Я мысленно прошлась по всем комнатам нашего старого дома; увидела лоскутные покрывала на кроватях, самодельные экраны для каминов, старые стены, крашенные простой зелёной масляной краской. Я даже мысленно открыла шкафы и взглянула на те вещи, которые когда-то положила туда мама, старые ёлочные украшения, пустые флакончики из-под духов, шёлковое нижнее бельё, припрятанное на случай, если она попадёт в больницу; запасные комплекты занавесок и разложенные повсюду белые шарики камфоры.

Бычий Глаз скучает по тебе и я тоже. Этими словами он закончил своё короткое письмо, и я скомкала его в руке, потому что мне не хотелось его перечитывать.

Записка Джека Холланда была написана так цветисто, как я и рассчитывала. Он написал её тонким, как паутина, почерком на вырванных из тетради линованных листах. Он писал о мягкой погоде, а двумя строками ниже замечал, что предпринял меры против протечек. Это значило, что он перенёс в верхние комнаты все имеющиеся в доме тазики, чтобы собирать в них воду, протекающую с потолка, а на случай нехватки тазиков собрал ещё и старые полотенца. Несколько строк его письма удивили и озадачили меня. В них было:

И, моя дорогая Кэтлин, олицетворение и продолжение своей матери, я не вижу причин, по которым ты не могла бы вернуться и унаследовать дом своей матери, чтобы поддерживать в нём её восхитительные домашние традиции.

Я подумала, уж не собирается ли он предложить мне жить в нашем старом доме; но в этот момент другая мысль пришла мне в голову и заставила меня усмехнуться. Он писал, что ни он, ни его мать не живут в нашем доме и что он получил довольно интересное предложение от неких монахинь, которые хотели бы снять его и использовать для пребывания в нём послушниц. Эти монахини из Франции, добавлял он. Это должно быть интересно для мистера Джентльмена, с горечью подумала я. Он не написал мне, и я была разочарована.

Из письма Хикки выпала фотография, его фотография паспортного формата, которую он должен был сделать для своего путешествия в Англию. На фотографии он выглядел довольным, счастливым и уверенным в себе; он был очень похож на самого себя, каким я его помнила, за тем лишь исключением, что на фотографии он был в рубашке с отложным воротничком и при галстуке, а дома он носил только свою всегдашнюю рубаху с расстёгнутым воротом, сквозь который были видны его чёрные вьющиеся на груди волосы. Письмо было полно ошибок. Он писал, что Бирмингем был дымным городом, с толпами людей повсюду и с портером вдвое дороже, чем у нас. Он устроился на место ночного сторожа на какой-то фабрике, так что мог теперь спать весь день. К письму был приложен почтовый перевод на пять шиллингов, и я мысленно поблагодарила его несколько раз в надежде на то, что он сможет почувствовать мою благодарность в своём дымном Бирмингеме. Я решила приберечь их до праздника Хеллоуинн.

Прошёл октябрь. С деревьев опали почти все листья и лежали кучами под деревьями – кучи жёлтых листьев, завернувшихся по краям. Потом как-то днём пришёл человек и собрал их в большую кучу, а затем устроил из них костёр в углу сада. Когда мы вечером шли на молитву, огонь ещё тлел внутри кучи, и в воздухе остро пахло дымом. После молитвы мы заговорили о празднике Хеллоуинн.

– Надо заполучить в компанию эту, с гнидами в волосах, – сказала мне Бэйба.

– Но почему? – я знала, что Бэйба её терпеть не может.

– Потому что у её матери магазин, и наша приёмная ломится от пакетов с подарками для неё.

Подарки к празднику Хеллоуинн прибывали каждый день. Я не могла просить моего отца тоже прислать мне подарок, потому что он не был способен на такие вещи я просто написала ему и попросила прислать мне денег, а приходящая ученица накупила мне всяких сладостей.

Когда наступил день праздника, мы перенесли небольшие столы из классов в актовый зал и собрались за ними группами по пять-шесть человек, раскрыв присланные нам подарки. Мы с Цинтией, Бэйбой и девочкой с гнидами, которую звали Уна, устроились за одним столиком. Уна притащила четыре коробки шоколадных конфет, три торта и кучу всяких сладостей и орехов.

– Хочешь сладенького, Цинтия? – спросила Бэйба, открывая коробку конфет Уны, которая ничего не имела против. С ней никто не дружил, поэтому ей приходилось подкармливать девочек, чтобы не быть одной. Цинтия принесла чудесный овсяный пирог домашней выпечки.

– Угощайтесь, сестра, – обратилась Цинтия к сестре Маргарет, которая прохаживалась между наших столиков. Весь этот день она улыбалась. Она улыбнулась даже Бэйбе. Она взяла два куска овсяного пирога, но не стала их есть, а спрятала в боковой карман. Когда она отошла от нашего столика, Бэйба сказала:

– Она морит себя голодом. Мне показалось, что она права.

– Да ты там зажала кучу подарков, – заметила Бэйба, заглянув в картонную коробку, где лежали мои сласти. Я покраснела, а Цинтия погладила под столом мою руку. Бэйба смешала свои сласти со вкусностями Уны, так что я не знала, где же её собственные сласти. Но я совершенно точно знала, что Марта велела ей поделиться со мной. Мы наелись до отвала, а потом вытерли стол и подмели пол, засыпанный скорлупой орехов, огрызками яблок и обертками от шоколада. Затем мы отправились в часовню молиться всем святым, и по дороге Цинтия обняла меня за талию.

– Не обращай внимания на Бэйбу, – осторожно произнесла она.

Но я не могла не думать об этом. Бэйба прошествовал мимо нас вместе с Уной. Уна дала ей непочатую коробку конфет и несколько мандаринов. Мандариновые шкурки приятно и необычно пахли, и я ещё за столом положила несколько шкурок себе в карман, чтобы понюхать их в часовне.

– Пока, – попрощалась со мной Цинтия.

Мы надели на голову береты и вошли в часовню. В ней царил почти полный мрак, который немного разгонял свет лампады у алтаря. Мы помолились неподалёку от исповедальни. Во время молитвы я думала о маме и немного поплакала. При этом я закрыла лицо руками, чтобы молящиеся рядом со мной девочки думали, что я погружена в молитву или впала в транс. Когда я перестала плакать, моё лицо покраснело, а веки набухли.

– О чём это ты рыдала? – спросила меня Бэйба, когда мы вышли.

– О чистилище, – ответила я.

– Чистилище. А что же ты не боишься ада и его вечного пламени?

И у меня перед глазами тут же промелькнули языки адского пламени, и я даже ощутила запах горящей одежды.

– Ты никогда не догадаешься, кто мне написал, – сказала она.

У неё был веселый голос, и она сосала мятную лепёшку.

– Кто же? – спросила я.

– Старый мистер Джентльмен, – произнося это, она повернулась ко мне лицом.

– Покажи мне, – воскликнула я.

– Да за кого ты меня принимаешь? – сказала она и обогнала меня, слегка поскрипывая своими новыми кожаными ботинками.

– Я спрошу его об этом на Рождество, – крикнула я ей вслед, хотя до Рождества было ещё очень долго.

И вот оно пришло.

Однажды в середине декабря мы стали готовиться к рождественским праздникам. Цинтия подарила мне красивый носовой платок, а за первое место на экзаменах мне досталась статуэтка св. Иуды. Весь вечер мы проторчали у окна, высматривая автомобиль мистера Бреннана. Он появился вскоре после шести часов, мы надели наши пальто и побежали за ним в машину. Мы все втроём сели на переднее сиденье. Мистер Бреннан закурил перед тем, как тронуться в путь. Сигарета приятно пахла, и было чудесно сидеть в машине, пока он запускал мотор, включал фары и медленно выруливал по аллее. Вскоре мы выбрались из городка и поехали по дороге, вдоль которой с обеих сторон возвышались невысокие каменные изгороди. Темнота снаружи была восхитительна. Мы только что не затягивались ею. Всю дорогу мы разговаривали не замолкая, и я даже говорила больше Бэйбы. Когда мы проезжали мимо нашей фермы, на деревянном помосте у ворот стояли молочные фляги.

Из-под ограды выскочил заяц и бросился под колеса автомобиля.

– Пойду-ка его принесу, – сказал мистер Бреннан, тормозя.

Он вышел из машины и вернулся на сорок или пятьдесят метров назад. Дверцу он оставил открытой, и холодный воздух заполнил машину. Его прикосновение было приятно. Монастырская школа теперь воспринималась как настоящая тюрьма. Мистер Бреннан бросил зайца на заднее сиденье. Он лежал там во всю длину чёрной кожаной подушки. В темноте я не могла его видеть, но я знала, как он выглядит, и ещё знала, что на его серовато-коричневой мягкой шкурке запеклась кровь.

Когда мы вышли из машины перед домом Бреннанов, в нём были освещены все окна фасада, а за этими праздничными огнями чувствовалось оживление. Мы помчались к дому, обогнав мистера Бреннана, и в прихожей нас расцеловала Марта. После неё настала очередь поцелуев Диклэна и Молли, а затем мы вошли в гостиную. Там сидел мой отец, вытянув ноги к ярко горящему в камине огню.

– Добро пожаловать домой, – сказал он, встал и поцеловал нас обеих.

Комната была полна теплом и счастьем. Шторы на окнах гармонировали с покрывалами лежащих на кожаных креслах подушек. Стол был накрыт к чаю, и я сразу же почувствовала кружащий голову запах пирожков с мясом. Из горящего камина на овчинное покрывало вылетела искра, и Марта сразу же ринулась к дивану, чтобы затушить её. Она была одета в чёрное платье, и я была вынуждена признаться себе, что она постарела. Каким-то образом всего за несколько месяцев она миновала свой средний возраст, а её лицо уже не производило впечатление такого вызывающе молодого.