Текст книги "Деревенские девчонки"

– Что-то я сомневаюсь.

– Ради Бога, не порти мне настроение. Я покончу самоубийством, если мне придётся провести в этой тюрьме ещё пять лет.

– Там не так уж и плохо, – попыталась я уговорить её.

– Не так уж плохо для тебя, пока ты выигрываешь статуи и подлизываешься к монахиням. Мне отвратительно видеть, как ты распахиваешь и закрываешь за монахинями двери, как будто они паралитики от рождения и не могут проделать это сами. – Это было правдой, я порой подлизывалась к монахиням, а теперь я ненавидела Бэйбу за то, что она это заметила.

– Ну что ж, вот ты и убегай, – предложила я.

– О нет, – она в отчаянии схватила меня за руку, – мы убежим вместе.

Я кивнула головой. Было приятно чувствовать, что она нуждается во мне.

Она вспомнила, что ей надо принести что-то снизу, и метнулась к лестнице.

– Куда ты?

– Принесу кое-что из отцовских препаратов.

Я надела своё гимназическое платье. Оно всё было измято и покрыто пятнами, Бэйба вернулась обратно, держа в руках новую пачку ваты и несколько маленьких тюбиков с какой-то мазью. На тюбиках было напечатано название препарата, а ниже стояла надпись «Для обработки вымени».

– Что это такое? – спросила я.

Мне вспомнилось, как Хикки доил пришедших с поля коров, и струйки молока зигзагами ложились на пол. Он делал это для смеху, когда я заходила в коровник, чтобы позвать его к чаю.

– Для чего это? – снова спросила я.

– Чтобы больше походить на настоящих женщин, – ответила она. – Мы натрём этой штукой наши груди, и они вырастут, здесь же написано, что это для вымени.

– И к тому же станем все волосатыми или ещё какими-нибудь, – сказала я. Я не очень-то доверяла снадобьям с учёными названиями на этикетках, да и во всяком случае, это было предназначено для коров.

– Ты просто обыкновенная зануда, – ответила Бэйба и расхохоталась.

– Может быть, нам стоит поговорить с твоим отцом? – предложила я. Мне в общем-то не хотелось убегать.

– Поговорить с отцом! Да он просто бесчувственный чурбан. Он ответит нам, что мы должны держать себя в руках. Марта однажды сказала ему, что у неё на ноге язва, так он посоветовал ей избавиться от неё усилием воли. Он просто лунатик, – заключила она. Её глаза метали молнии.

– Итак, у нас нет иного выхода, – заключила я.

– Мы всегда можем быть изгнаны из монастыря, – сказала Бэйба, тщательно выбирая каждое слово. И она начала обсуждать различные способы, какими мы можем этого достигнуть.

Глава двенадцатая

В общей сложности размышляла она над этим целых три года. Время от времени я разрушала её очередную идею напоминанием о том, что мы были слишком молоды, чтобы начать самостоятельную жизнь в столице. В течение этих трёх лет с нами ничего особенного не произошло, поэтому я не буду их подробно описывать.

Наконец подошло время очередных экзаменов, и Бэйба благополучно провалилась. Цинтия закончила монастырскую школу; па прощание мы поплакали друг у друга на груди и поклялись в вечной дружбе. Но уже через пару месяцев переписка иссякла. Я совершенно не могу вспомнить, кто же первым перестал писать.

Единственной радостью были каникулы. Как-то летом мистер Джентльмен взял меня с собой на лодочную прогулку. Мы на вёслах отошли с ним к небольшому островку довольно далеко от берега и устроили там пикник, приготовив чай в котелке на костре. Мы наслаждались одиночеством, он то и дело целовал мне руку и говорил, что я его веснушчатая дочь.

– Тогда вы мой отец? – мечтательно говорила я, потому что мне очень хотелось бы поверить в эту игру с мистером Джентльменом.

– Да, я твой отец, – отвечал он, целуя всю мою руку, и обещал, что, когда я со временем переберусь в Дублин, он будет очень заботливым отцом. Марта, Бэйба и все остальные были уверены, что он повёз меня навестить мою тётю Молли. В один из дней мы на самом деле заехали к ней. Тётя Молли пришла в восторг, что её посетил такой высокий гость, как мистер Джентльмен, и по этому случаю достала из горки для посуды самые хорошие чашки. Чашки оказались пыльными. Она же настояла на том, чтобы подать нам чай со сливками хотя мистер Джентльмен и уверял её, что он не любит молока. Сливки к чаю в наших краях считаются большой роскошью, и тётя полагала, что так она примет нас по высшему разряду.

Но всё это время Бэйба не переставала думать о том, как мы можем убежать из монастыря. Перед сном она обычно читала различные киножурналы и однажды сказала, что мы могли бы податься в кинематографический бизнес, если бы только знавали кого-нибудь в Америке.

Случай представился в марте 1952 года. Я имею в виду – случай сбежать. Тогда в монастыре мы время от времени практиковали ещё большее уединение от мирской жизни, и вот приехавший к нам наставлять нас по этому поводу священник из Дублина призвал нас погрузиться в молчание, чтобы посвятить все свои думы Богу и спасению наших душ.

На следующее утро после своего приезда он объявил нам, что послеобеденная проповедь будет посвящена шестой заповеди Господней. Эта проповедь будет одной из самых важных, и прочитает он её только для очень ограниченного числа воспитанниц. Сестра Маргарет не хотела, чтобы монахини имели возможность войти в часовню во время проповеди, так как священник должен был весьма откровенно говорить о мужчинах, сексе и тому подобных вещах. Монахини вряд ли позволили себе войти в часовню через главный вход, но кто-нибудь из них мог случайно или не случайно попасть на верхние хоры. Чтобы предотвратить возможность этого, сестра Маргарет написала объявление: «Не входить – идет лекция», и попросила меня приколоть его на двери, ведущей на хоры. Она выбрала меня потому, что мои туфли были на резиновой подошве, и я бы не топала по лестнице. Поднимаясь по дубовым ступеням наверх, я немного волновалась и сгорала от любопытства. В первый раз за всё время пребывания в монастыре я была наверху, где находились кельи монахинь; я совершенно не представляла себе, на какую дверь я должна приколоть объявление. Ступени были тщательно натёрты воском, а на крашенной белой краской стене висели большие картины. Они изображали воскресение Христа из мёртвых, Тайную вечерю, на круглой цветной картине было изображение Мадонны с младенцем Иисусом. Я надеялась, что по крайней мере мне удастся заглянуть в кельи монахинь, и я смогу рассказать об этом Бэйбе и остальным. Нам всем до смерти хотелось знать, что из себя представляют кельи. От старших воспитанниц до нас доходили слухи, что монахини спят на голых досках, а кое-кто уверял, что они спят в гробах. На первой лестничной площадке я остановилась передохнуть, а заодно погрузила пальцы в чашу со святой водой, выступавшую из стены рядом с окном.

Переведя дыхание, я поднялась ещё на один лестничный марш и увидела по правую руку от себя деревянную дверь. Я решила, что это и есть та самая дверь. Четырьмя новыми кнопками я приколола объявление в центре двери, а потом отошла на пару шагов и полюбовалась своей работой. Объявление было написано очень чётко, все буквы ясно читались. Слева от меня был длинный узкий коридор с рядом дверей по одной стороне, и хотя я догадалась, что они ведут в кельи, я не посмела подойти к одной из них и заглянуть в замочную скважину. Я поспешила вернуться в часовню и была там как раз к началу проповеди.

Когда проповедь закончилась, я выскользнула из часовни и поспешила по лестнице наверх, чтобы снять объявление. Там меня уже поджидала сестра Маргарет. Она вся дымилась от негодования.

– Ты считаешь, что это смешно? – спросила она. Она открыла дверь и жестом предложила мне заглянуть внутрь. За дверью оказался туалет. Я не смогла сдержать улыбку.

– Извините меня, сестра, – сказала я.

– Ты настоящее порождение дьявола, – сказала она. Её глаза сверлили меня, она была так зла на меня, что, когда она говорила, из её рта вылетели несколько капелек слюны и попали мне в лицо.

– Извините меня, сестра, – повторила я.

Я представила себе на минуту, что монахини весь вечер не могли попасть в туалет, и чем больше думала об этом, тем веселее мне становилось. Но я боялась сестры Маргарет и тряслась как осиновый лист.

– Ты оскорбила своих сестёр по вере и опозорила имя нашей школы, – изрекла она.

– Это всего лишь случайность, – кротко ответствовала я.

– Ты простоишь на коленях три часа перед статуей Пресвятой Девы в часовне, а потом принесёшь извинения нашей настоятельнице.

После того как я простояла три часа в часовне и извинилась перед настоятельницей монастыря, я спускалась по лестнице, вытирая слезы рукой, когда меня окликнула Бэйба. У неё в руке был листок бумаги, на котором было написано: «У меня есть план, как нам добиться исключения».

Предполагалось, что в качестве отрешения от всего мирского мы все храним молчание, так что нам надо было уединиться, чтобы всё обсудить. Я пошла за ней по переходу к нашей школе, а потом мы поднялись по боковой лестнице в один из наших туалетов.

Зная, что мы не можем здесь долго задерживаться, она сразу же выпалила:

– Мы оставим в часовне мерзкую записку, как будто она выпала из одного из наших молитвенников.

Она при этом тряслась всем телом.

– О, Боже, это невозможно, – сказала я.

Меня тоже трясло – после общения с настоятельницей. Эта сцена всё ещё стояла у меня перед глазами. Как я постучалась в дверь и вошла в большую холодную залу. Настоятельница сидела на возвышении, читая официальные бумаги. Она опустила свои очки на кончик носа и вонзила в меня взгляд холодных, синих, пронизывающих глаз.

– Так это ты и есть то гнилое яблоко? – сказала она. Её голос был негромок, но чрезвычайно язвителен.

– Извините меня, сестра, – сказала я. Мне надо было обращаться к ней «Матушка», но я была в таком состоянии, что всё перепутала.

– Извините меня, матушка, – повторила я.

– Ты в самом деле раскаиваешься? – спросила она. Вопрос этот разнесся по всему пространству холодной залы, его, казалось, повторили и высокий сводчатый потолок, и старинные часы с маятником, и все вещи в комнате повторяли его, пока я не превратилась в камень, Зала была совершенно безжизненная, похоже было, что никто никогда не выпил ни чашки чая за большим овальным столом на толстых мощных ножках. Я ждала, когда же начнётся настоящий разговор, но она не произнесла больше ни слова, и тогда я поняла, что наше объяснение окончено. Я смущенно направилась к выходу и, тихонько закрывая за собой дверь, увидела, что она смотрит мне вслед.

– Это невозможно, – сказала я Бэйбе. – Подумай только, что сразу начнётся.

Всё, чего я хотела, было, чтобы меня оставили в покое.

– И что там будет такого написано? – спросила я.

– Вот что.

Она тихонько прошептала это мне на ухо. Даже она была немного смущена, чтобы произнести такие слова вслух.

– О, Боже! – Я зажала ладошкой рот, чтобы даже случайно не повторить их.

– Никакого «О, Боже» не будет. Три или четыре дня будет сущий ад, а потом нас выгонят. И мы получим свободу.

– Нас просто убьют.

– Не убьют. Марта не будет против, твой предок просто напьётся, а мой побегает по стенкам и успокоится.

Она достала из кармана перьевую авторучку и хорошенькую картинку на библейскую тему. Она изображала Пресвятую Деву, спускающуюся с облаков в развевающейся голубой мантии.

– Пиши ты, – сказала я.

– Но здесь должны быть оба наших имени, – сказала она, наклоняясь. Потом она написала приготовленную фразу печатными буквами, положив картинку на сиденье унитаза. Я была тогда в ужасе от этих слов и продолжаю стыдиться их. Я не хотела бы, чтобы кому-нибудь эти слова попались на глаза. Тем не менее мы обе подписались под ними.

Хотя я закрыла глаза и изо всех сил старалась не повторять эти слова, отвратительная фраза продолжала звучать в моих ушах, и мне было стыдно перед сестрой Мэри, которую я больше всего любила. Потому что то, что мы написали, было про неё и отца Тома.

Отец Том был капелланом, а сестра Мэри – монахиней, которой было поручено убирать алтарь и служить мессу. Она была хорошенькой розовощёкой монахиней, с неисчезающей улыбкой на устах, словно она знала какой-то секрет в жизни, которого не знали все окружающие. Улыбкой не самодовольной, но восторженной. Пока Бэйба писала, дверная ручка повернулась, нажатая снаружи. Два или три раза, каждый раз всё более нетерпеливо.

– Может быть, это она, – произнесла я сдавленным шёпотом. Бэйба отпёрла дверь и вышла, покраснев. Снаружи стояла одна из младших воспитанниц. Когда она увидела нас обеих, она осенила себя крестом и поспешно удалилась. Бог весть, что она подумала, но назавтра, в день нашего позора, она оповестила всех и каждого, что мы вместе выходили из туалета.

Всё время, оставшееся до отхода ко сну, каждый раз, когда я видела, что сестра Маргарет заходит в аудиторию, мои ноги и колени начинали трястись, и я чувствовала на себе её жестокий взгляд.

Чтобы избавиться от этого чувства, я рано легла спать, пользуясь тем, что в период уединения и отрешения от мирской жизни нам позволяли ложиться спать на час раньше, в девять вечера. Когда я проснулась, в спальне никого не было, стояла мёртвая тишина. Я застилала кровать, когда услышала на лестнице бегущие шаги.

– Боже, Кэт, где же ты? – позвала меня Бэйба.

– Кшш, – сказала я, потому что сестра Маргарет имела обыкновение подслушивать.

– Да она на полдороге в психушку, – сказала Бэйба. Её глаза блестели от восторга, она была так возбуждена, что едва могла говорить.

– Нашли? – спросила я.

– Нашли! Знает уже вся школа. Косоглазая Пегги Дарси подняла её на полу комнаты отдыха и протянула сестре Маргарет, а та, видно, решила, что это молитва, и принялась читать её вслух.

Я почувствовала, что у меня покраснела даже шея, а руки вспотели.

– Представь себе, – продолжала Бэйба, – она прочитала вслух, что «отец Том шурует своей длинной кочергой», а потом до неё дошло, что это такое, она стала малинового цвета и рассвирепела. Окружившим её девочкам досталось от неё чётками, а потом она заорала:

«Где они, эти дети Сатаны!» – Бэйба наслаждалась каждой подробностью происшествия.

– Продолжай, – попросила я её.

– Она так размахивала картинкой, что в конце концов она улетела в гардероб и попала в чей-то ящик. Все девочки при виде этого тоже подняли крик, хотя добрая половина и не понимала, в чём дело; в конце концов она впала в истерику, что старосте пришлось позвать другую монахиню, и её увели в келью.

– А что теперь будет с нами? – спросила я.

Если бы мы только могли как можно быстрее смотаться отсюда!

– Нас уже разыскивают. Только ради Бога, не трепещи и не раскаивайся. Говори, что это была только шутка, которую мы где-то услышали, – предупредила меня Бэйба, и в тот же момент в спальню вошла староста и вызвала нас.

Когда мы двинулись мимо неё, она прижалась к стене, потому что теперь мы были нечисты и греховны; никто не имел права заговорить с нами. По дороге девочки смотрели на нас, словно мы были больны какой-то заразной болезнью, и даже те, которым случалось прикарманить чужие часы или какие-нибудь мелочи, бросали на нас ненавидящие взгляды.

Настоятельница монастыря уже ждала нас в приёмной. На плечах у неё была наброшена шаль, лицо мертвенно-бледно.

– Я должна сказать вам, что вам придётся покинуть нашу обитель навсегда, – объявила она нам. Я сделала попытку извиниться, и она обратилась уже непосредственно ко мне.

– Ваша душа настолько достойна презрения, что я даже не могу себе представить, как вам удалось остаться нераспознанной все эти годы. Бедная сестра Маргарет, она испытала тяжелейший шок во всей своей религиозной жизни. Вчера после обеда вы выкинули безвкусную шутку, а теперь докатились до совершенно чудовищных вещей, – сказала она. Её голос Дрожал, она начала выходить из себя. Я уже была готова расплакаться, но Бэйба толкнула меня локтём в бок, чтобы я заткнулась.

– Я могу вам всё объяснить, – сказала я настоятельнице.

– Я уже сообщила вашим родителям, что вы завтра нас покидаете, – окончила она разговор.

Последнюю нашу ночь в монастыре мы провели в изоляторе, в двух отдельных блоках. Это была самая долгая ночь в моей жизни, меня страшили думы о возвращении домой на следующий день. Всю ночь где-то под плинтусом скреблась мышь, я лежала без сна с поджатыми под себя ногами и думала, каким образом мне лучше покончить с собой.

Когда мы на следующий день после обеда покидали монастырь, ни один человек не попрощался с нами.

– Прочитай молитву, – сказала мне Бэйба на заднем сиденье такси.

Шофер был нам незнаком, но он, наверное, здорово потешался, когда мы читали молитвы, перемежая их с планами на будущее. Он был из монастырского городка, и его вызвала настоятельница монастыря. Слухи о нашем позоре бежали впереди нас.

Когда мы вышли из машины, перед домом Бреннанов человек подстригал газон. Его звали Чарли, он кивнул нам головой, но не остановил газонокосилку. Она была похожа на маленького зверька, бегущего перед своим хозяином. Стоял холодный солнечный день, над грядкой рододендронов уже начинали распускаться цветы крокусов. Жёлто-коричневатые крокусы. Холодный ветерок добрался до некоторых цветов, и их лепестки уже лежали на траве. Они напоминали брошенные на землю кусочки цветной бумаги. Начинали расцветать и примулы. Большой их куст рос у подножия старого явора. Но само дерево спилили – оно было уже старым и могло упасть на дом во время сильного ветра. Мистер Бреннан, чтобы как-то прикрыть оставшийся пень, развёл здесь же плющ, пустив его плети по пню, и теперь примулы выглядывали сквозь листики плюща. Я семнадцать лет смотрела на листья примул и никогда раньше не замечала, что их листья были мохнатыми, старыми и морщинистыми. Я остановилась, засмотревшись на них. Всегда, будучи на пороге неприятностей, я останавливала свой взгляд на чём-то вроде дерева, цветка или старого ботинка, чтобы отвлечь своё сознание от неприятных дум.

– Боже мой, да входи же, – не выдержала Бэйба. Она шла за мной, волоча большой чемодан по плитам дорожки. Она подтолкнула меня им в спину, и я постучала в дверь. Дверь нам открыла Молли. От неё веяло лёгким холодком. Должно быть, ей были даны указания не проявлять радости при нашем приходе.

В столовой сидели мистер Бреннан, Марта и мой отец. Я не смотрела никому из них в лицо, но заметила, что Марта очень волнуется. Она вертела в руках платок, и её пальцы дрожали.

– Ну что ж, отлично. Ты грязная маленькая… – сказал мой отец, выходя вперёд. Он пытался найти достаточно мерзкое слово, которое охарактеризовало бы меня. И занёс над головой руку, словно собираясь ударить меня.

– Я ненавижу тебя, – неожиданно для себя самой страстно произнесла я.

– Ты маленькая вонючая крыса, – ответил он и со всего размаху ударил меня. Я упала на пол и ударилась головой об угол горки с посудой, стоящие в ней чашки задрожали. Щека, на которую пришёлся удар, загорелась.

Мистер Бреннан бросился через комнату, на ходу засучивая рукава.

– Оставьте её в покое, – сказал он, но мой отец был готов снова ударить меня.

– Не трогайте её, – крикнул мистер Бреннан, пытаясь оттолкнуть отца. Я поднялась с пола и прижалась к Марте.

– Я сделаю с ней всё, что пожелаю, – угрожающе заявил мой отец. Его разбирала ярость, и я видела, как поблёскивают его зубные протезы. Он попытался схватить меня за руку, но мистер Бреннан обхватил его за плечи и потащил к двери.

– Убирайтесь к дьяволу, – бросил он отцу.

– Вы не можете так обойтись со мной, – запротестовал мой отец.

– Ещё как могу! – мистер Бреннан схватил коричневую шляпу моего отца и нахлобучил ему на голову.

– Говорю же, я не позволю вам! – снова сказал отец, но мистер Бреннан вытолкал его из комнаты и захлопнул дверь у него перед носом. Он буйствовал и ругался в прихожей, ломился к нам, пока мистер Бреннан не закрыл дверь на ключ.

– Идите домой, Брэди, – сказал мистер Бреннан, и через несколько секунд мы услышали, как за ним захлопнулась наружная дверь. Разумеется, я заплакала, а Марта и Бэйба выглядели бледными и испуганными.

Возвращение домой, которого мы так страшились, было исчерпано. Вместо того чтобы пролиться грозой на нас и на ту ужасную вещь, которую мы сделали, всё разрешилось сценой между мистером Бреннаном и моим отцом. Я знала, что мистер Бреннан всегда терпеть не мог моего отца.

– Садитесь же, – сказал мистер Бреннан, обращаясь ко мне и Бэйбе. Мы сели на диван и умоляюще посмотрели на Марту.

– Мамуля, а как насчёт чая? – обратился к ней мистер Бреннан, и она неуверенно улыбнулась. По крайней мере он не потерял разум.

– Здравствуйте, я ведь даже не успела с вами поздороваться, – сказала она, проходя мимо меня. Бэйбу она потрепала по голове.

– Ну, что ж, – сказал мистер Бреннан, когда она вышла из комнаты.

– Мы не могли жить там, мы ненавидим монастырь, мы любим дом, – выпалила я. Бэйба не произнесла ни слова с того самого момента, как мы вошли в комнату. Она сидела, опустив голову и сложив руки, как для молитвы. Было ясно, что толку от неё немного.

– Извините нас, но мы ненавидим монастырь, – снова сказала я и повторила, – нам нравится здесь.

Он улыбнулся едва заметной улыбкой и покачал головой. Он явно был тронут. Каким-то образом вероятность того, что мы проделали всё это из-за чувства одиночества, была ясна и понятна ему.

– Но почему вы ничего мне не сказали? – спросил он, и я как раз обдумывала ответ, когда зазвонил телефон. Его срочно вызывали к умиравшей свиноматке, а мы остались пить чай и беседовать с Мартой.

Поздно вечером того же дня я сидела на диване в передней комнате, когда мистер Бреннан вернулся. Он зашёл поговорить со мной. Уже смеркалось, В окно проникал последний свет вечерней зари, а запах гиацинтов заполнил всю комнату.

– Диклэн хорошо идёт в школе, – сказал он. Я совершенно точно знала, что он имеет в виду.

– Простите меня, мистер Бреннан. Я очень виновата.

– Понимаешь, Кэтлин, мне очень жаль. Ты тоже хорошо училась в школе и смогла бы пойти далеко. Зачем же ты разрушила своё будущее? – говоря всё это, он держал меня за руку.

– Не спрашивайте меня, – сказала я.

– Я знаю, почему, – произнёс он про себя. Его голос был спокойным, а его рука тёплой и мягкой, Он был хорошим и мягким человеком.

– Бедная Кэтлин, ты всегда была орудием в руках Бэйбы.

– Но я люблю Бэйбу, мистер Бреннан. Она большая проказница, но она не хотела причинить никому вреда.

Это была истинная правда.

– Ах, если бы можно было выбирать собственных детей, – горько произнёс он. У меня встал комок в горле, мне сразу стало ясно всё, что он пытался объяснить мне. Мне показалось, что жизнь разочаровала его. Он провёл её в ночных поездках по разбитым дорогам, в хождениях по полю при свете фонаря, разыскивая заболевших животных в смрадных хлевах, она прошла у него впустую. Он не нашёл счастья ни в своей жене, ни в детях. И ещё мне пришло в голову, что моя мама была бы куда более подходящей женой ему, как и я – дочерью. Я чувствовала, что он и сам это понимает.

В дверь легонько постучали. Он сказал:

– Войдите.

Это был мой отец. Должно быть, Марта сказала ему, что мы в гостиной.

– Добрый вечер.

Это было сказано очень доброжелательно, словно и не было ужасной утренней сцены.

– Добрый вечер.

Мистер Бреннан щелкнул выключателем настольной лампы. С нашего прошлого приезда в доме появилось электричество. Ласковый свет лампы разлился вокруг нас. Сама лампа была сделана из белого фарфора с фарфоровым же абажуром. Мистер Бреннан переделал её из старомодной керосиновой лампы.

– Вы можете быть спокойными за меня. Я займу у вас ровно три минуты, – сказал мой отец, обращаясь к нам обоим, а мистер Бреннан ответил:

– Забудем, что было.

Я промолчала. Отец сел и достал из кармана пальто две фунтовые бумажки.

– Вот, – сказал он, бросая их мне на колени.

Я поблагодарила его и сидела, нахмурившись, пока они разговаривали. Но разговор быстро иссяк, и ни один из них не хотел продолжать его.

За настольной лампой стояла почтовая открытка. На ней была изображена танцующая девушка. Испанская танцовщица в широкой красной юбке и белой блузке с широкими рукавами. Я протянула руку и взяла её, чтобы рассмотреть поближе. На обороте открытки почерком мистера Джентльмена было написано: «Мои наилучшие пожелания всем вам». На открытке была наклеена иностранная марка. Я выбежала из комнаты.

– Молли, Молли, – позвала я. Она была в одной из комнат второго этажа и собиралась уйти. Теперь у неё появился друг.

– Поднимайся, – ответила она мне. Я поднялась по лестнице и просунула голову в её комнату. Она парила ноги в тазике с горячей водой.

– Вот пытаюсь избавиться от мозолей, – сказала она. Её комната была маленькой, пол закрывал линолеум.

– Молли, а где Мистер Джентльмен? – спросила я. Я горела нетерпением и не могла выспрашивать обиняками, хотя и собиралась это сделать.

– Загорает, – ответила она. Сердце моё замерло.

– Почему?

– У его жены не в порядке нервы; так что они отправились в круиз по Средиземному морю.

Я почувствовала одновременно досаду, ревность и почему-то срою вину. По крайней мере хорошо, что его не было здесь и он не был свидетелем нашего позора. Потому что он был очень строг в вопросах этикета и наше поведение могло его шокировать.