Текст книги "Королевский лес. Роман об Англии"

– Мы сами рабочие пчелы, – однажды пошутил брат Адам в беседе с приезжим рыцарем. – Но королева, которой мы служим, – это Королева Небес. – Он был весьма доволен своей метафорой, хотя впоследствии распек себя за то, что так легко впал в грех тщеславия.

Аббатство было в первую очередь самодостаточным.

– Через аббатство, – с восторгом указывал он, – течет вся природа. Везде равновесие, во всем полнота. Монастырь, как и сама природа, способен дожить до конца времен.

Это был идеальный механизм для размышлений над чудом Божественного творения.

И в его голове звучала именно эта истина, когда он вошел в келью аббата, сел рядом с приором и уверенно уставился перед собой, тогда как аббат повернулся к нему и резко спросил:

– Итак, Адам, что нам делать с этими несчастными церквями?

По опыту столетий занятный факт заключался в том, что если что-то и навлекало на монастырь раздоры и беды, то это был в первую очередь вопрос о владении приходской церковью.

Но почему? Разве в самой своей сущности церковь не являлась местом, где царит мир? Теоретически – да. Но на практике в церквях были священники, прихожане и местные сквайры, и все они спорили об одном: о деньгах.

Для поддержания церкви и ее священника приход выплачивал десятину – примерно десятую часть приходской продукции. Но если церковь подпадала под юрисдикцию монастыря, то именно он собирал десятину и платил священнику. Это часто влекло за собой споры с последним. Хуже того: если цистерцианский монастырь имел в приходе землю, то сам он обычно отказывался от выплаты всякой десятины – старинная поблажка, дарованная ордену, когда монахи в основном пасли на пустоши овец, но вряд ли справедливая, когда монастырь получил плодородные земли. Это приводило в ярость священника, сквайров и прихожан и зачастую вело к судебным тяжбам.

Как раз угроза подобного спора заставила аббата просить брата Адама проштудировать монастырские архивы и дать рекомендации. Церковь, о которой шла речь, находилась в сотне миль от монастыря, даже дальше их приоратства в Ньюнхеме, располагаясь еще западнее, в Корнуолле, и была передана аббатству наследным принцем несколько десятилетий назад.

Аббату особенно не терпелось уладить дело по той причине, что вскоре ему предстояло уехать на королевский совет и в парламент – обязанность, которая могла на какое-то время его задержать.

– Рекомендаций две, аббат, – ответил брат Адам. – Первая очень проста. Этот корнуоллский священник не понял сути дела. Положенный ему ежегодный доход был согласован с его предшественником, и нет оснований что-либо менять. Скажите ему, что увидимся в суде.

– Совершенно верно. – Джон Гроклтонский мог ревновать к Адаму, но такие речи были ему по душе.

– Ты уверен в своем толковании закона? – спросил аббат.

– Безусловно.

– Очень хорошо. Быть по сему. – Аббат вздохнул. – Пошлите ему пару туфель. – Аббату была свойственна довольно трогательная вера в то, что любого, кто нуждается в утешении, можно осчастливить парой добротных, изготовленных в аббатстве туфель. За год он роздал сотню пар. – Ты сказал, что есть и второй совет.

Брат Адам помедлил. Он не питал иллюзий насчет реакции, которая последует.

– Вы попросили меня проштудировать все записи о наших делах с церквями, – начал он осторожно, – и я это сделал. Помимо самого Бьюли, мы владеем землями в Оксфордшире, Беркшире, Уилтшире и Корнуолле, где также получаем крупный доход от оловянных рудников. Во всех этих местах имеются приходские церкви. У нас есть часовни и в других краях. И в каждом отдельном случае мы были втянуты в распри. За девяносто лет с момента основания Бьюли я не нашел ни одного года без судебных разбирательств по поводу церквей. Иные затягивались на двадцать лет. Обещаю вам, что мы уже давно будем в могилах, а корнуоллская тяжба так и не прекратится.

– Но разве аббатству не всегда удавалось разобраться с этими тяготами? – спросил аббат.

– Да. Наш орден стал весьма искушен в этих делах. Достигается компромисс. Наши интересы всегда защищены.

– То-то и оно, – встрял Гроклтон. – Мы всегда побеждаем.

– Но какой ценой? – мягко продолжил брат Адам. – Делаем ли мы что-то доброе в том же Корнуолле? Нет. Уважают ли нас? Сомневаюсь. Ненавидят? Безусловно. На нашей ли стороне закон? Вероятно. Но что получается в смысле нравственном? – Он развел руками. – Мы щедро обеспечены одним лишь Бьюли. На самом деле нам не нужны эти церкви с их доходами. – Он выдержал паузу. – Дерзну сказать, аббат, что в этом отношении мы мало отличаемся от монахов Клюни.

– От монахов Клюни? – Гроклтон чуть не подпрыгнул. – Мы не похожи на них ни в малейшей степени!

– Наш орден был основан как раз для того, чтобы избежать их ошибок, – согласился Адам. – И, выполнив ваше поручение, аббат, я перечитал хартию о его основании. Carta Caritatis.

Цистерцианская Carta Caritatis – Хартия любви – была примечательным документом. Написанная первым действующим главой ордена, англичанином – так уж получилось, – она представляла собой свод правил, призванных гарантировать, что белые монахи будут не отклоняясь придерживаться исходной цели древнего Устава святого Бенедикта. А именно: цистерцианские монастыри должны быть скромны, просты и самодостаточны, чтобы не отвлекаться на мирские проблемы. И одним из строжайших предписаний был запрет цистерцианским монастырям владеть приходскими церквями.

– Никаких приходских церквей, – скорбно кивнул аббат.

– Разве нельзя обменять эти церкви на какую-нибудь другую собственность? – деликатно осведомился Адам.

– Адам, это были королевские дары, – напомнил аббат.

– Врученные давно. Возможно, король не обидится.

Король Эдуард I, могущественный законодатель и воин, в значительной мере потратил свое правление на покорение валлийцев и собирался сделать то же с шотландцами. Его могло не интересовать то, как поступает с королевскими дарами аббатство. Но как знать!

– Мне отчаянно не хочется спрашивать у него, – признался аббат.

– Что ж, – улыбнулся брат Адам, – я успокоил свою совесть, изложив вам суть дела. Больше я ничего не могу сделать.

– Абсолютно. Благодарю тебя, Адам. – Аббат подал знак, что тот может идти.

Какое-то время после его ухода аббат молча смотрел в пустоту, тогда как Джон Гроклтонский, положив на край стола свою клешнеобразную руку, за ним наблюдал. Наконец аббат вздохнул:

– Он, разумеется, прав. – (Гроклтон слегка сжал руки, но аббата не перебил.) – Беда в том, – продолжил аббат, – что многие другие цистерцианские монастыри тоже владеют церквями. Если мы выразим несогласие, то другие аббаты могут воспринять это без особого удовольствия.

Гроклтон все наблюдал. В душе ему было совершенно безразлично, владеет аббатство дюжиной церквей или нет, убьет оно половину священников христианского мира или нет.

– Аббату приходится быть осторожным, – рассуждал вслух аббат.

– Весьма, – кивнул Гроклтон.

– Его первая рекомендация, безусловно, верна. Этого корнуоллского священника нужно раздавить. – Он резко выпрямился. – Какие у нас остались дела?

– Распределение обязанностей, аббат, на время вашего отсутствия. Вы упомянули две: наставление новициев и назначение нового управляющего фермами.

После недавнего эпизода насилия на ферме с участием Люка аббат решил как минимум на год назначить постоянным управляющим надежного монаха, который будет регулярно объезжать фермы. «Пусть почувствуют железную руку», – заявил он. Такое поручение не было приятно ни одному монаху: придется пропустить много дневных богослужений. «Но это должно быть сделано», – постановил аббат.

– Итак, наставник новициев, – начал аббат. – Все мы сходимся в том, что брат Стивен нуждается в отдыхе. Следовательно, я думал о брате Адаме. Он отлично управляется с новичками. – Аббат довольно кивнул.

Клешня Гроклтона неподвижно покоилась на столе. Когда он заговорил, его голос был тих:

– У меня есть просьба, аббат. Пока я буду за главного на время вашего отсутствия, мне бы хотелось, чтобы наставником новициев был назначен кто-нибудь другой, не брат Адам.

– О?.. – нахмурился аббат. – Почему?

– Из-за того, что он думает о церквях. Я не сомневаюсь в его преданности ордену…

– Разумеется, нет.

– Но если, к примеру, новиций спросит по ходу чтения Carta Caritatis… – Приор сознательно помедлил. – Брат Адам может не удержаться от критики… – Он умолк, затем многозначительно добавил: – Это поставит меня в крайне трудное положение. Не думаю, что я окажусь пригоден…

Аббат пристально смотрел на него. Елейный тон Джона Гроклтонского его не обманул. Аббат мог себе представить, как Гроклтон постарается затруднить жизнь брату Адаму. С другой стороны, он не мог отрицать доли истины в словах приора.

– Что ты предлагаешь? – холодно спросил он.

– Брат Мэтью еще не вполне оправился. Но из него выйдет идеальный наставник новициев. Почему бы не поручить брату Адаму присматривать за фермами? Полагаю, период созерцательных размышлений укрепил его для выполнения этой задачи.

«Хитрый пес», – подумал аббат. Это небольшая месть за благосклонность к Адаму, которая выразилась в легких поручениях. Смысл был понятен: я ваш заместитель и выступаю с разумной просьбой. Если вы не поручите своему любимчику неприятное дело, я буду чинить ему препятствия.

И тут аббата посетила недостойная мысль: если я в состоянии терпеть приора, то и Адам какое-то время потерпит фермы. Он сладко улыбнулся Гроклтону:

– Ты прав, Джон. И если, как я подозреваю, Адам в один прекрасный день станет аббатом – аббатом-реформатором, наверное, – он с удовольствием увидел, как скривился Гроклтон при этих словах, – то этот опыт будет ему весьма полезен.

Итак, еще до того, как аббат в конце года покинул монастырь, брата Адама назначили управляющим фермами.

Холодным декабрьским днем Мэри торопилась в Бьюли.

Ледяной ветер дул ей в спину, подгоняя по узкой тропке, а вереск царапал ноги. На севере далекая линия деревьев исчезла за небольшой возвышенностью, и ландшафт напоминал голую тундру, которая и была здесь тысячи лет назад. Позади, над полем буроватого вереска и темно-зеленого утесника, вдоль линии берега неуклонно двигались чуть подсвеченные оранжевым тучи, грозя настигнуть и удушить ее по мере того, как она шла на восток через огромную пустошь между центром Нью-Фореста и аббатством, которая теперь называлась пустошью Бьюли.

Мэри не хотелось туда идти, она делала это лишь с целью угодить мужу.

Том не работал на аббатство зимой, но в этом году монахи призвали его для особого дела. Им понадобилась повозка.

Обычно Том не плотничал. Трудно было уговорить его смастерить что-нибудь дома. Но по какой-то причине его воображение всю жизнь воспламенялось при мысли об изготовлении повозок. Повозка, сделанная Томом Фурзи, представляла собой внушительное сооружение с каркасом в основании и четырьмя каркасными съемными бортами. Все перекладины аккуратно соединялись друг с другом. Повозки Тома всегда бывали одинаковы и обещали служить до Судного дня. Но он никогда не делал колес. «Это дело колесного мастера, – пояснял он. – Я изготавливаю повозку, а он задает ей ход. Таково мое мнение». Казалось, ему нравилась эта мысль.

Однажды, когда они еще общались, Джон Прайд заставил его признаться, что он не любит колеса за кривизну. «Вот будь они квадратными, ты же за них взялся бы, Том?» – спросил он добродушно.

И Том, к восторгу Прайда, задумчиво ответил: «Пожалуй, мог бы».

И вот Том отправился к монахам сооружать повозку. Это произошло десять дней назад. Работе предстояло растянуться как минимум на шесть недель, и он обосновался на ферме Святого Леонарда. Мэри навещала его каждые несколько дней. Сегодня она пообещала принести ему пирогов. Ей особенно не терпелось сделать это, поскольку она винила себя за то, что радуется отсутствию мужа, во-первых, из-за капризов Тома, а во-вторых, из-за Люка.

Пребывая в состоянии странном и мечтательном, Люк, живший в лесу, казался чуть ли не счастливым. Даже с наступлением холодов он всегда ухитрялся устроить себе уютное логово. «Я просто зверь лесной», – довольно сказал он ей. Он постоянно твердил, что и сам прокормится. Но она заметила, что в разгар зимы подкармливают даже оленей. Поэтому, как только Том отбыл на ферму Святого Леонарда, она перевела Люка в их маленький амбар. Никто – ни ее брат, ни дети – не знали, что он там ест и спит. Она понятия не имела, сколько это продлится, и такое положение пугало ее. Но что еще ей оставалось делать?

Когда она добралась до сельскохозяйственных земель вокруг фермы, ветер усилился. Она чувствовала, как холод и сырость проникают под одежду. Оглянувшись, Мэри увидела, что желтоватые облака на полной скорости несутся к пустоши Бьюли, занося снегом западную окраину. На миг она задумалась, не повернуть ли назад, но решила продолжить путь, раз уж зашла так далеко.

Брат Адам с удовольствием взглянул на дверь фермы. Хлопья снега, хотя и казались мягкими, начали жалить его лицо.

Юго-западнее аббатства было пять ферм: Бьюфр, основное место содержания тягловых быков; Берджери, где стригли овец; ближе к побережью – Соли, где монахи соорудили искусственное озеро для разведения рыбы; Бек и, ближе к устью реки, ферма Святого Леонарда. Этим днем он побывал в Берджери и вечером намеревался вернуться с фермы Святого Леонарда в аббатство.

Последние две недели были утомительными. В пределах Большой монастырской территории, помимо пяти ферм на юго-западе, имелось еще десять севернее аббатства и три – на восточной стороне эстуария Бьюли. Кроме того, были мелкие хозяйства в долине Эйвона на западе Нью-Фореста, которые снабжали аббатство сеном со своих пышных лугов. И какие-то еще, которые он пока не учел. Он не знал покоя. Приор об этом позаботился. Период созерцаний, которым он наслаждался, пошел прахом.

Брат Адам распахнул дверь фермы. Полдюжины послушников перепугались при виде его. Хорошо. Он уже научился появляться внезапно, как школьный учитель. Он не задержался стряхнуть с себя снег.

– Первым делом, – изрек он строго, – я осмотрю продовольственные запасы.

Ферма Святого Леонарда была типично цистерцианской. Жилое помещение представляло собой длинное одноэтажное строение с дубовой дверью в центре. Здесь в спартанских условиях жили послушники, возвращавшиеся в domus аббатства в дни чествования главных святых и по праздникам или когда получали смену. Обычно на фермах находилось около тридцати из приблизительно семидесяти послушников.

– Пока все в порядке, – сообщил им Адам, не выявив краж и не найдя следов запрещенного пьянства. – Теперь я проверю амбар.

Он подумал, как странно: он ежедневно видел послушников годами, но не знал их по-настоящему. Огромный domus conversorum послушников занимал всю западную часть крытой аркады, но был полностью отделен узким проходом от монастырской стены. Чтобы попасть в domus, приходилось выйти за стену и сделать круг. Монахи пели в церкви на хорах, послушники – в нефе. Питались они раздельно.

До сих пор брат Адам не осознавал, что смотрит на них свысока. Да, он считал, что для поддержания дисциплины на фермах необходимо обращаться с ними как с малыми детьми. Однако они были еще и мужчинами. Их преданность аббатству была не меньше его собственной. «Их мыслительный процесс не такой напряженный, как у меня, – отметил он. – Я каждый день измеряю свою жизнь тем, что обдумал насчет Бога, или моих собратьев, или мира вокруг аббатства. А их путь – чувствовать эти вещи, и они запоминают дни по ощущениям. Не исключено даже, что, думая меньше и чувствуя больше, они помнят больше, чем я».

Если жилое помещение было скромным, то остальная часть фермы – нет. Здесь были скотные дворы и коровники – даже святому Леонарду нередко приходилось ухаживать за сотней быков и семьюдесятью коровами. Были овчарни и свинарники. Но возвышался над всем огромный амбар. Он был величиной с церковь, сложен из камня, укреплен массивными дубовыми стропилами. Здесь в мешках хранились пшеница и овес, а также все сельскохозяйственное оборудование. У одной стены высилась гора папоротника-орляка, который использовался для подстилок. Было даже гумно. И к моменту прихода Адама посреди этого пространства, тускло освещенного лампами, стояла повозка, за которую недавно взялся Том Фурзи.

Однако стоило Адаму всмотреться в тень, как его внимание привлекло кое-что еще: фигура, видневшаяся в полумраке подле крестьянина. Если он не ошибся – женская.

Женщины не допускались в аббатство. Конечно, знатная леди могла нанести визит, но ей не полагалось оставаться на ночь даже в королевских гостевых покоях. Женщины наемных работяг могли навещать их на фермах, но, как особо подчеркнул аббат, не должны там задерживаться и уж ни в коем случае – ночевать.

Поэтому брат Адам немедленно направился к ним.

Она сидела на полу рядом с Фурзи. Когда Адам приблизился, оба почтительно встали. На голове у женщины было что-то вроде шали, и, поскольку она скромно потупила взор, он толком не рассмотрел ее лица.

– Это моя жена, – объяснил крестьянин. – Пирогов принесла мне.

– Понимаю. – Брат Адам не хотел обижать Фурзи, но счел за лучшее проявить твердость. – Боюсь, ей придется уйти до заката, а уже смеркается. – (Тот помрачнел, но женщина, как показалось Адаму, хотя и не подняла глаз, не огорчилась.) – У твоего мужа выйдет великолепная повозка, – заметил он дружески перед тем, как вернуться к остальным.

Какое-то время он провел в беседах, обходя амбар, а потому не удивился, когда обнаружил, что женщина ушла. Намереваясь теперь и сам вернуться в аббатство, он подошел к входу в огромный амбар и отворил дверь.

Пурга встретила его ударом. Он едва мог поверить в происходящее. Толстые стены амбара полностью заглушили свист ветра: за то недолгое время, что он провел внутри, небольшие порывы превратились в сильные, а те – в воющую бурю. Даже под прикрытием амбара снег хлестал его по лицу. Повернувшись по ветру, он, чтобы хоть что-то увидеть, был вынужден моргать. Пройти даже три мили до аббатства казалось глупостью. Он лучше останется на ферме.

Тут брат Адам вспомнил о женщине. О Небеса, он послал ее в этот буран! И как далеко ей идти? Пять миль? Скорее, шесть. Через открытую пустошь в самую пасть пурги. Это было возмутительно! Ему стало стыдно. Что подумает ее муж о нем и об аббатстве? Нырнув обратно в амбар, он позвал Тома и двух послушников.

– Быстро закутайтесь. Принесите кожаное одеяло.

Помедлив ровно столько, чтобы выяснить, какой дорогой она пошла, он бросился в метель, предоставив другим догонять.

Час был еще дневной. Где-то в вышине свет сохранился, но здесь, внизу, померк. Перед Адамом, по мере того как он решительно продвигался вперед, не было ничего, кроме слепящего белого буйства, которое атаковало его лицо, как будто Бог наслал на северные земли некий новый вид саранчи. Снег летел почти горизонтально, окутывая все так, что уже в нескольких ярдах мир исчезал в серой мгле.

Боже, как он ее найдет? Умрет ли она? Присоединится ли к оленям и пони, несколько десятков которых уж точно будут найдены закоченевшими после такой ночи?

И потому он крайне удивился, когда, оставив позади последнюю живую изгородь, различил прямо перед собой темную фигуру, похожую на куль одежды, который яростно пробивается сквозь пургу. Он крикнул, наглотавшись снега, но она не услышала. Она осознала его присутствие, вздрогнув от страха, только когда он поравнялся с ней, охранительно обнял за плечи и развернул лицом прочь от летящей бури.

– Идем.

– Я не могу. Мне нужно домой. – Она даже попыталась деликатно оттолкнуть его и возобновить свое немыслимое путешествие.

Однако он, почти удивляясь себе, держал ее крепко.

– Здесь твой муж, – сказал он, хотя они не могли его видеть, и повел ее на ферму.

Пурга той ночи была худшей из всех, что помнили в Нью-Форесте. Близ побережья снежная буря, казалось, слилась в одно целое с бушующим морем. Вокруг фермы Святого Леонарда образовались сугробы, поглотившие живые изгороди. Ветер над пустошью Бьюли переходил от резкого свиста к оглушительным белым стенаниям. И даже когда тьма слегка посерела, знаменуя наступление утра, метель продолжала беситься, затмевая свет.

Брату Адаму был ясен его долг. Он не вернется в аббатство, он должен остаться на ферме и обеспечить посильное духовное руководство.

На обратном пути в амбар он признал в женщине ту, с которой разговаривал о брате Мэтью. Он был рад, что спас от бури столь добрую душу.

Дальнейшие действия были вполне просты. Он распорядился поставить в амбаре жаровню, наполненную углем. Фурзи с женой успешно переночуют возле нее, а он с остальными останется в жилом помещении. И во избежание недопонимания ситуации он после вечерней трапезы собрал всех в амбаре и, прочтя несколько молитв, закончил небольшой проповедью.

Такой холодной ночью в преддверии Рождества, сказал он, коль скоро они, подобно Святому семейству, обрели убежище в скромном амбаре, он желает напомнить, что каждому отведено положенное и почетное место в Божественном замысле. Две категории монахов в аббатстве подобны Марии и Марфе. Возможно, набожной Марии выпала лучшая доля, как монахам. Но Марфа, верная труженица, была тоже нужна. Ибо как удалось бы аббатству вести молитвенную жизнь без тяжкого труда послушников? И разве они не нуждаются в помощи, которую оказывают добрые крестьяне, живущие вне религиозного ордена? Конечно нуждаются. И разве последний из всех, добрый крестьянин Том, не нуждается в поддержке жены, которая еще скромнее, но в равной мере любима Богом?

– Вас может удивить, – сказал он, – что этой женщине дозволили остаться здесь на ночь. Ибо правило аббата не подлежит нарушению. Никаких женщин на Большой монастырской территории. – Он обвел собравшихся суровым взглядом. – Но, – продолжил он, – наш Господь призывает нас также проявлять милосердие. Разве сам Он не спас от побивания камнями женщину, уличенную в измене? И потому, опираясь на власть, данную мне аббатом, мы разрешаем этой доброй женщине провести здесь эту ужасную ночь и получить убежище от бури. – Сказав это, он благословил их и удалился.

Когда на следующий день пурга ничуть не утихла – порой, когда брат Адам отворял дверь, она чуть не сбивала его с ног, – бедная женщина чрезвычайно разволновалась за детей. Но Фурзи заверил его, что сестра и другие селяне о них позаботятся, и брат Адам запретил женщине уходить. И вот таким образом она осталась на ферме рядом с жаровней, дававшей тепло, и Томом, работавшим над повозкой, тогда как брат Адам трижды в день устраивал для всех простые молебны.

Как же ей не терпелось вернуться домой! Старшая дочь присмотрит за младшими детьми, но все они будут думать, что с ней что-то стряслось. А главное – Люк.

Что он будет делать? Не дождавшись ее вечером, он задаст себе вопрос, где она. Предпримет ли он попытку осмотреть дом? Вдруг его увидят дети? Весь день она в тревоге ждала, когда уляжется буря.

Делать тут было особо нечего. Брат Адам приходил постоянно, и она обнаружила, что наблюдает за ним с интересом. Она заметила, что послушники считают его сухарем. Том, поведя плечами, сказал лишь одно: «Холодный, как рыба». Но Том никогда не бывал высокого мнения о людях, которые не принадлежали Нью-Форесту.

Монах, безусловно, явился из другого мира. Однако, вспоминая, как он вывел ее из пурги, она не считала его холодным. Впрочем, Мэри молчала. Когда он вел их на молитву в полумрак огромного амбара, его мягкий голос так полнился спокойной убежденностью, что она была впечатлена. Она полагала, что он наверняка гораздо умнее простолюдинок вроде нее, но, вероятно, где-то в глубине слабый голосок говорил ей, что и она может читать, писать и знать все, что ведомо ему. Но если и так, она могла лишь со вздохом ответить: в другой жизни. До тех же пор монах обладал чем-то, чего у нее не было. Она не говорила об этом Тому, но считала, что брат Адам – в своем роде, конечно, – весьма привлекателен.

Позднее днем Мэри была застигнута совершенно врасплох, когда дверь амбара отворилась, впустив отрывистый стон ветра, и быстро захлопнулась за монахом, который, подойдя на несколько шагов к жаровне, поманил к себе Мэри. Она покорно пошла к нему. Ничего другого ей не оставалось.

Какое-то время он стоял, глядя на нее с любопытством. Она осознала, что он был крепкого сложения, как Том, но немного выше. В свете жаровни, которая грела ей спину, его глаза казались до странного темными. Том, работавший в нескольких ярдах от них при свете лампы, представлялся отделенным, обитающим в ином мире.

– Когда ты заговорила со мной у ворот аббатства, я не понял… – Он запомнил ее тогда. – Мне только что сказали, что Люк, беглец, – твой брат.

Она отметила, что он говорит тихо, чтобы не слышал Том.

Ее резанул страх. Она не смогла посмотреть ему в глаза. Об этом родстве, разумеется, знали все, но при внимании этого умного человека оно казалось опаснее. Она понурила голову:

– Да, брат. Несчастный Люк.

– Несчастный Люк? Возможно. – Он помолчал, затем очень тихо спросил: – Ты знаешь, где он?

Теперь она взглянула ему прямо в глаза:

– Если бы мы знали, брат, тебе уже было бы известно. Поймите, я думаю, что он, будучи невиновным, не убежал бы. Но мой муж выдал бы его в любом случае. – Она могла смотреть ему в глаза, потому что формально говорила правду. Она сказала «мы».

– Но ты знаешь?

Она осознала, чем пахнет его ряса – свечным воском и сырой шерстью. Она ощущала и его собственный запах. Приятный.

– Сейчас он может быть на другом краю Англии. – Она вздохнула.

Это тоже была правда. Он мог бы.

Адам задумался. Когда он задал вопрос, его широкий лоб покрылся морщинами. Но когда он размышлял, его голова чуть запрокидывалась и морщины приятным образом разглаживались.

– Тем утром у аббатства ты сказала, – осторожно начал он, – что это мог быть несчастный случай и он не хотел ударить брата Мэтью. – (Она молчала.) – Если все так и было, думаю, ему следует явиться и рассказать, что на самом деле произошло.

– По-моему, он никогда сюда не вернется, – скорбно ответила Мэри. – Ему придется уйти на край света. – Она не была уверена, что эти слова удовлетворили монаха.

И тогда она сделала нечто, чего не делала никогда.

Как женщине сообщить мужчине, что она желает его? Этого можно добиться улыбкой, взглядом, жестом. Но эти откровенные и зримые знаки будут отвратительны такому монаху, как брат Адам. Поэтому она встала перед ним и послала простой, примитивный сигнал: жар собственного тела. И брат Адам его уловил – как не уловишь? – это невидимое, безошибочное, расходящееся тепло, потянувшееся от ее живота к его. Затем она улыбнулась, и он в замешательстве отвернулся.

Зачем она это сделала? Она была порядочной женщиной. Не заигрывала. Она подчинилась первобытному инстинкту. Она хотела предложить близость и влечение, которые, даже если бы шокировали его, отвлекли бы внимание монаха. Ей пришлось пустить его по ложному следу, чтобы защитить младшего брата.

Через несколько секунд брат Адам покинул амбар.

Буря не стихла. В жаровню заложили уголь на вторую ночь. После вечерней трапезы брат Адам снова повел всех на молитву. Но через несколько часов, оставшись наедине с мужем при свете жаровни, в котором было видно только его лицо, она позволила себе слабую ироническую улыбку, когда, едва Том взгромоздил на нее свои крепкие бедра, закрыла глаза и втайне подумала о брате Адаме.

Стояла глубокая ночь, когда примерно ко времени ночной службы брат Адам очнулся от беспокойного сна и осознал, что стенания ветра снаружи прекратились и вокруг фермы воцарилась тишина.

Встав со скамьи, на которой спал, он шепотом прочел псалмы и молитвы. Затем, все еще не удовлетворенный, прошептал «Отче наш»: «Отче наш, иже еси на небеси…»

Аминь. Ночь. Время, когда к нему нисходил беззвучный голос Божьей вселенной. Почему же тогда ему так неспокойно? Он поднялся, желая пройтись, но вряд ли смог бы сделать это, не разбудив послушников. Он снова лег.

Женщина. Она, несомненно, спала в амбаре с мужем. По-своему, наверное, хорошая женщина. Как у всех крестьянок, у нее были чуть румяные щеки, и она пахла фермой. Он закрыл глаза. Ее тепло. Он никогда не чувствовал ничего подобного. Он попытался заснуть. Этот Фурзи. Занимался ли он с ней этой ночью любовью? Быть может, это происходит прямо сейчас, даже невзирая на тишину, в которой он лежит? Окутан ли ее муж этим теплом?

Брат Адам открыл глаза. Боже, о чем он думает? И почему? С чего его разум застрял на ней? Затем он вздохнул. Можно было и сообразить. Это же просто дьявол с его обычными уловками: небольшая проверка на крепость веры, новая.

Значит, дьявол засел в этой женщине? Конечно. Дьявол изначально присутствовал во всех женщинах. Когда она встала перед ним этим днем, ему, наверное, следовало поговорить с ней жестко. Но ею пользовался именно дьявол, это действительно так, а сейчас дразнит ее образом, чтобы отвлечь его. Брат Адам снова закрыл глаза.

Но так и не уснул.

Утром все заискрилось. Ветер стих. Воцарилось полное спокойствие. Синело небо. Бьюли, его аббатство, поля и фермы были укрыты мягким белым покрывалом.

Выйдя на улицу, брат Адам понял по следам, тянувшимся от двери амбара, что женщина уже ушла. И несколько мгновений, пока не одернул себя, он думал о ней, одиноко бредущей через ослепительно-белую пустошь.

В конце февраля Люк исчез, и Мэри не знала, печалиться или радоваться.

Как только на исходе января растаял снег, Люк начал уходить до рассвета и возвращаться лишь после заката. Она с ужасом думала, что он наследит на снегу, но этого почему-то не произошло, и она каждый день оставляла на чердаке, где он спал, немного еды.

Весь январь, пока Том работал на ферме Святого Леонарда, она, когда засыпали дети, тайком выбиралась к Люку, и они сидели и разговаривали, как в детстве. Несколько раз обсуждали, что ему делать. Суд Нью-Фореста не соберется в полном составе до апреля. Суд, ведающий королевскими лесами, лишь передал ему дело, а потому до тех пор не будет ясно, насколько серьезным окажется отношение к происшествию в Бьюли. Они рассматривали предложение брата Адама, который советовал Люку сдаться, но Люк неизменно качал головой:

– Ему легко говорить. Но от меня отрекаются аббат и приор, и ты не знаешь, что будет дальше. Сейчас я хотя бы свободен.

А Мэри от души радовалась беседам с родным человеком. И что это были за разговоры! Он описывал аббатство, приора с его сутулой походкой и клешнеобразными руками, всех послушников и монахов, пока ее не разбирал такой хохот, что она боялась разбудить детей. При этом в Люке было нечто столь доброе и простое, что он, похоже, ни к кому не испытывал ненависти, даже к Гроклтону. Она спросила его о брате Адаме.