Текст книги "Сияние. Прямая речь, интервью, монологи, письма. 1986-1997"

1988

Егор Летов:
…Одиночки опаснее для социума, чем целое движение…

– Что такое рок?

– Рок по сути – не музыка и не искусство, а некоторое религиозное действо – по типу шаманизма, – которое существует, дабы утвердить определённую установку. Человек, занимающийся роком, постигает жизнь, но не через утверждение, а через разрушение, через смерть. Шаманство здесь ритм, на который накладывается импровизация. И чем больше шаманства, тем больше рока. И наоборот, если над шаманством начинает преобладать искусство, музыка – то рок умирает.

– Если таким образом рассмотреть историю мирового рока?

– Получается несколько ветвей. Рок изначально – животная музыка, форма потока сознания. Сначала рок-н-ролл, затем – психоделия 60-х: ТНЕ DOORS, GRATEFUL DEAD, JEFFERSON AIRPLANE – из них вышел фактически весь панк и постпанк. За психоделией начинается момент осмысления, формализации – KING CRIMSON и др. – рок умирает. Эта линия достигла пика к середине 70-х, и в результате – как протест – появляется американский панк – RAMONES, N. Y. DOLLS и так далее. В основном всё это возглавили люди, которые были задействованы в той же психоделии 60-х – Игги Поп, Патти Смит. И здесь нужно выдвинуть тезис: то, что общество не может уничтожить, оно хочет съесть. Так же всё происходит с панком в Англии. И не только с панком.

– Другими словами, Англия постоянно эстетизирует американские первичные грубо-примитивные рок-импульсы? То же самое в хард-роке: в Америке IRON BUTTERFLY, GRAND FUNK – особенно ранний, в Англии – DEEP PURPLE, LED ZEPPELIN…

– Тут дело даже скорее не в Англии, а в природе людей, которые живут везде. Если исходить из Достоевского, то с роком всё получается так: на каком-то этапе у Гессе появилась статья «Братья Карамазовы и закат Европы». В ней был высказан тезис: Достоевский первый пророк некоего движения, чёткого движения, согласно которому человечество делится на два типа: потенциальные самоубийцы (люди, у которых во главе угла своеволие, которые не боятся смерти – «нелюди») и все остальные. Рок в настоящем виде – массовое движение «нелюдей», в нём человек – человек только внешне, а по сути – сумасшедший. То, что сейчас происходит в мире, своего рода критическая ситуация: энтропия растёт, и назревает апокалиптический момент, после которого либо выживут нелюди, либо наоборот. Потом ещё такой момент: если раньше всё это носило понятие моды (в рок вливались массы людей, которые, по сути, отношения к движению не имели), то сейчас всё это встало на свои места. И оказалось, что «нелюдей» очень мало. И ещё относительно рока: он, в общем-то, умер – сделал всё, что было надо. Сейчас остались только одиночки, которые у нас часто даже не знают друг друга, но они опаснее для социума, чем целое движение. И общество борется с этими одиночками – фестивалем, например, который Комарова устроила. Все фестивали уничтожают то, что было создано человеком в борьбе с самим собой.

– А почему вы тем не менее хотели участвовать в этом фестивале?

– Всё, что остаётся человеку рока, – это проявлять свою сущность, природу. Всё, что может «нечеловек» – это быть «нечеловеком». Нужно понимать, что война проиграна, и быть верным своей природе – тем не менее. А природа толкает играть – причём неважно, воспримут это все или не воспримут… Во всём этом фестивале есть большой элемент попса. И наверное, я больше на таких фестивалях играть не буду – только в залах где-нибудь на сто человек – своих, которые чувствуют всё правильно. Я смотрел в этом фестивале концерт ВВ – великая команда, а по-настоящему понимают её единицы.

– Как бы ты хотел существовать, чтобы это не вызывало у тебя внутреннего протеста?

– Заниматься здесь, в этой реальности творчеством, утверждая свою правду, свою истину, свою систему ценностей. Если цитировать ИНСТРУКЦИЮ ПО ВЫЖИВАНИЮ – свой рок-н-ролльный фронт, в котором каждый на своём месте – Моррисон, Рома Неумоев и прочие.

– В начале нашего разговора ты сказал, что рок-человек постигает жизнь через смерть. Какая здесь складывается система ценностей?

– В моём понимании рок – это движение античеловеческое, антигуманистическое, – некая форма изживания из себя человека как психологически жизнеспособной системы. Человек – это существо, которое наделено логическим сознанием – и в силу этого не может жить ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС. Поэтому он погружён в прошлое или в будущее. ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС живут только дети.

– То есть позитив здесь таков: рок и особенно панк утверждает человека, точнее, «нечеловека» – ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС.

– Да. Если появляется абсолютное знание, человек уже не может жить. Его или трамвай задавит, или ещё чего-нибудь. И если «человеческое» искусство утверждает жизнь – продление рода и т. п., то рок утверждает самоуничтожение – как некий путь к Богу, высшее познание. Отсюда – особая шкала добродетелей: в частности, ненависть к «человеку» в себе.

– Можно ли считать самоубийство абсолютом этой системы ценностей?

– В общем-то, да. Хотя на самом деле правильнее, наверное, не самоубийство, а терпение – если его понимать в духе экзистенциалистов. То есть человек всё сознаёт, но всё же живёт, что-то делает. Это гораздо круче.

– Панк в России имеет особую форму, миссию?

– Панка в России нет. Панк у нас – атрибутика. Как на этом фестивале: всюду ходят огромные толпы людей с гребнями и пр., а сути нет… Когда я говорил с людьми из тюменского общества «Память», они заявили, что, по их мнению, всё крупное и духовное рождается в России. На самом деле у нас единого движения нет и быть не может. Единицы есть – ГРАЖДАНСКАЯ ОБОРОНА, ИНСТРУКЦИЯ ПО ВЫЖИВАНИЮ, ПУТТИ, ДК – причём они друг друга могут и ненавидеть. На Западе действительно существует реальное единое движение, а у нас всё обычно болтается на уровне символики.

– Твоё отношение к Свинье?

– Очень плохое. Это как раз типичный представитель «человека». Рок – это когда всё до конца: живёт – так живёт, нет – так нет. А Свинья наоборот: вроде бы живёт, а вроде бы и нет… Рокер – чрезмерно живой человек, в смысле ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС, как ребёнок или зверь. В этом плане замечателен Коля Рок-н-ролл: он может сегодня говорить, что – правый, завтра – что он левый, а когда выходит на сцену, он способен полоснуть себя бритвой – так, что кровь потечёт – если почувствует, что в ту секунду это нужно. Он совершенно вне рассудка, вне инстинкта самосохранения.

– Как в этом аспекте соотносятся панк и постпанк? И кого бы ты к ним отнёс?

– Панк – EXPLOITED, GBH, UK SUBS, SEX PISTOLS, у нас ИНСТРУКЦИЯ ПО ВЫЖИВАНИЮ, ВТОРОЙ ЭШЕЛОН, мы, Манагер, АНАРХИЯ, новосибирские ПИЩЕВЫЕ ОТХОДЫ, ПИГМЕИ, ПОГО. Постпанк – BIRTHDAY PARTY, CURE, у нас – ВЕЛИКИЕ ОКТЯБРИ, т. е. Янка и её группа. Тут такой момент: если панк состоит из действительно естественных, животных инстинктов, то постпанк – это люди, которые поняли, что они не могут жить ЗДЕСЬ И СЕЙЧАС. А хотелось бы. Поэтому пост-панк – это музыка очень больная.

– Что ты думаешь о БГ?

– В общем-то, умный человек. Но зачем снимать? Конечно, хорошо для совдепа тиражировать Болана, Моррисона, но ведь иной раз – чистые подстрочники, и музыка – в ноль. «Сергей Ильич», например, снят с «CAT BLACK» Т. RЕХ вчистую. А то, что он делает сейчас, мне вообще совершенно не нравится.

– Петя Мамонов?

– ЗВУКИ МУ мне нравились, но когда я стал говорить с Мамоновым, то очень обломался. Он сразу понял, что я имею в виду, и ответил так: есть некие рамки человеческого, и что за ними лежит, человеку знать не дано. За ними агония, депрессия (JOY DIVISION, THE DOORS). И это плохо. Нужно быть счастливым в человеческих рамках и за них не вылезать. За выход за рамки платишь смертью. JOY DIVISION – это нечеловеческое – и поэтому это нехорошо. А Пушкин – человеческое – хорошо.

– Очень похоже на Липницкого… Как тебе, кстати, его труды?

– Это ужас. Русский рок пошёл от Галича – это ужас… ЗВУКИ МУ вообще, мне кажется, довольно мелкая группа – скажем, в сравнении с ДК. ДК – это действительно нечто выдающееся.

– А ВЕСЁЛЫЕ КАРТИНКИ?

– В общем – нравятся. Хотя они академичнее ДК, это уже шаг в сторону музыки.

– Как правильнее осуществлять идею «неискусства» в роке: через атональность или через динамически-примитивный рок-н-ролл.

– Всё равно… Хотя, вообще говоря, нужна свобода, а в атональности её больше. Есть свобода слажать, например, и поэтому нет страха слажать.

– Но атональность хороша, наверное, как импульс внутри художника. А рок-аудиторию, быть может, скорее, раскачал бы сильный драйв?

– Христос говорил: имеющий уши да услышит. Кто слышит соль атональности, тот её и слышит. Двери её восприятия для него открыты.

– А какую тогда роль играет драйв?

– Абсолютную.

– А атональность его не разрушает?

– Нет. Атональность-то и даёт драйв. Например, EINSTÜRZENDE NEUBAUTEN.

– Лучший альбом ГО?

– Тривиально: мне кажется, что лучшее впереди. Сейчас в Ленинграде мы будем записывать новый альбом «Армагеддон-попс» – судя по материалу, будет, наверное, – самый сильный. А из тех, что уже записаны, лучший, наверное, – «Мышеловка». Наивный, но очень живой. Дальше у ГО какой-то мрак начинается.

– Маркузе нравится?

– Очень нравится. Но он – странный человек: писал, писал, а потом в последней работе вдруг сказал: всё, что я раньше писал, – это поебень всё. Философ, что сделаешь… Наверное, столкнулся с маем 68-го и испугался.

– Почему центром притяжения нашего панка стала Сибирь и особенно Новосибирск?

– Не знаю… Наверное, такое объяснение: европейский человек (Москва, Ленинград) в основе своей всегда либо сноб, либо попсовик. А в Новосибирске был Академгородок такой. И там власти где-то в середине 60-х решили провести эксперимент: что будет, если взять всех вундеркиндов и свезти в одно место. И получилось: сразу все стали писать в защиту Синявского, женщины вставали с плакатами за секс и т. д. И потом: может быть, от сибирской наивности там движение с самого начала воспринималось не как модная атрибутика, а как идея.

– А в Москве – Ленинграде слишком много логики?

– Здесь важна даже не логика, а просто внешний момент. Это просто очень «человеческие» города и поэтому в мировоззрение их населения вмешивается много «человеческих» дел. Когда живётся слишком хорошо, всегда начинаешь неуёмно хвататься за «человеческое». А сибирскому человеку терять, в общем, нечего.

Москва, туркомплекс «Измайлово», 2 декабря 1988 года.

Интервью – Сергей Гурьев, журнал «Урлайт», № 5 (23)

Примерно с этого момента, с начала декабря 1988 года, когда «Оборона» впервые выступила в Москве на фестивале «СыРок» в Измайлове, а Егор дал большое интервью Сергею Гурьеву, и начался уже настоящий всесоюзный культ ГО и Егора Летова, их всенародная слава. Именно тогда мы и познакомились с Егором, познакомил нас, собственно, Гурьев, в фойе после концерта. Дальше всё развивалось стремительно.

1989

Егор Летов:
Сейчас не имеет смысла заниматься роком

Егор Летов не хочет быть пророком. Тем не менее он очень ясно представляет себе, что ждёт отечественный рок-н-ролл в ближайшем будущем. Егор Летов не стремится быть звездой и не принимает этику и психологию звёздного статуса, хотя у него для этого есть весьма веские аргументы. Егор Летов недрогнувшей рукой разрушает сложившиеся благодаря масс-медиа стереотипы и мифы, связанные с культурой андерграунда, но тут же воздвигает новые, по своему разумению и рецепту – чем и симпатичен редакции РИО (Журнал РИО (Рекламно-информационное обозрение Ленинградского рок-клуба) – прим. Ред.), которая всю жизнь занимается тем же самым.

Как-то раз (если не изменяет память, в седьмом номере за 1987 год) мы уже предоставляли ему возможность высказаться на наших страницах, но с тех пор утекло немало времени и денег, многие вещи и взгляды изменились или, напротив, приобрели законченность, да и потом, где вы сегодня достанете 11-й выпуск РИО? Его и у редакции-то нет. Вот поэтому-то мы и решили вновь встретиться с Джа Егором (он же Килгор Траут, он же Дохлый, а также много кто ещё). Мы сидим на диване в гостеприимной квартире Филаретовых (они предоставляют «Обороне» кров во время её недолгих залётов в Питер), заваленные растрёпанными выпусками журнала «Maximum Rock`n`Roll» за разные годы. Периодически входят и выходят разные люди. Как кукушка из часов, выглядывает из кухни Фирсов. И действительно, начинают бить часы, заглушая начало беседы. Впрочем, это неважно. Итак,

РИО: Кстати, ты помнишь, как мы встретились в первый раз? На Свердловском рок-фестивале, когда ещё было непонятно, куда всё идёт. Я, собственно, и «Оборону»-то тогда ещё не слышал, просто братец твой что-то между делом рассказывал… Он ведь тоже из Омска?

Е.: Ну да, конечно. У него как получилось? Он был в Новосибирске – ФМШ, Университет. А Новосибирск – это вообще особая история. Там есть Академгородок. Был такой опыт в 60-х: собрали одарённых детей в одном месте, поселили недалеко от города, в общагах, и решили посмотреть, что из этого выйдет. А вышел из этого невиданный в стране процесс духовного освобождения. Такого не было ни в Ленинграде, ни в Москве: что-то типа гражданской войны, забастовки и т. п. Потом всё, в конце концов, разогнали. Постепенно. Братец занимался тем, что привозил отовсюду пластинки, рок. За это его и выгнали. Он перебрался в Москву, квартиру получил, дочка родилась…

РИО: А музыкой он ещё в Сибири занялся?

Е.: Нет, он уже в Москве саксофон купил и стал саксофонистом.

РИО: Я его впервые услышал в 1984 году, на 2-м Рок-фестивале – он тогда с «Аквариумом» играл, был у них биг-бендовый такой период. Курёхин с саксофоном…

Е.: Ага. Курёхин одно время действительно на саксофоне играл.

РИО: На чём он только не играл… (Общий смех.) Получается, что вы с братом как бы на разных полюсах находитесь: он играет чисто инструментальную музыку, а у тебя слово всё-таки больше значит, чем мелодия. Это случайно?

Е.: Не знаю. Мне кажется, что даже не слово как таковое важнее, а то, что за этим словом стоит. Братец – он изначально шёл от классики, от эстетики традиционной, а я, если так говорить, шёл от героической романтики. Когда мне было, наверное, лет четырнадцать, у меня впервые появились идеи неохристианского толка. Я вообще человек общины. То, что я хотел бы делать, – это общинная музыка, общинная философия… А у него наоборот: уклон в некую элитарность. Причём элитарность некого статического толка. Вот он к ней и пришёл в итоге. То, что он сейчас делает, это так называемая новая романтика в джазе, своего рода постмодерн. Авангард не как что-то передовое, что какие-то новые пути открывает, а то, что уже было, но имеет ограниченное распространение и как-то органически из разных чужеродных частей складывается. Собственно, это и точка зрения Курёхина. Вот это нас с братцем и отличает. Это, наверное, ещё более полярные понятия: чувство и идея.

РИО: А не заключен ли в ваших разногласиях некий конфликт поколений? Ведь ты по возрасту гораздо младше нас. И вообще, есть ли в нашем роке конфликт поколений?

Е.: Мне трудно судить, но поколения есть. А себя я отношу к поколению 50-х годов, как ни странно, хотя и родился позже. Просто я начал рано этим делом заниматься – лет в восемь, когда я первый раз услышал рок. Естественно, от братца. Вообще-то он рок не слушал, всегда его… презирал, что ли. Но как-то раз привёз пластинки Shocking Blue, Led Zeppelin, «Revolver» битловский… Когда я их услышал, на меня они так подействовали, что всё прямо сразу поехало. Я стал записывать рок и жил на этой музыке лет десять. Для меня, наверное, это было самое счастливое время. Поэтому я себя причисляю к поколению тех лет. Все мои друзья сейчас – это не ровесники, а люди под тридцать. Я с ними только общий язык нахожу.

РИО: А ведь это поколение далеко не однородно. Поколение, которое БГ назвал «поколением дворников и сторожей», фактически перестало быть единым целым.

Е.: Сейчас всё, по-моему, перестало быть единым целым. Энтропия растёт. Сейчас бессмысленно говорить о каких-то направлениях или движениях. Ни одно из них сегодня не существует в чистом виде. Как вера некая, когда люди верят в то, что делают.

РИО: Я замечаю, что молодые группы Ленинграда (вне зависимости от художественных достоинств) всё-таки держатся вместе. Даже помогают друг другу, как в старые времена: инструменты дают, записываются вместе. Какая-то общность ощущается…

Е.: А это, знаешь, на каком уровне? На уровне внешних признаков: не что играть, а как. Обычно всё сводится к тому, что они ориентируются на какой-то тембр, какую-то гитарную технику… Такой-то перебор или другой. На нечто среднее между Smiths и Public Image. Причем Public Image считается верхом крутизны. Самым авангардом. А вопрос «зачем это делать?» или «что этим можно сказать?» вообще не стоит. Изначально.

РИО: Просто сейчас другое время. Быть может, каждое новое поколение музыкантов ищет себе инструмент, с помощью которого оно передаёт своё ощущение мира. В джазе таким инструментом была импровизация… Погоди, мне по этому поводу сейчас такая мысль пришла в голову: ведь вопрос «как выражать?» приходит естественно после вопроса «что выразить?», и решается он обычно сам собой.

Е.: Нет, я сейчас о другом. Возьмём, к примеру, Запад. Там сейчас много общностей музыкантов, которые в творчестве постоянно используют какой-то свой архетип: Blast First, например, или те же 4 A.D. Они играют тембрами, бесконечно варьируют их, обыгрывают как-то. Для них это свой способ выражения мироощущения. Трудно предположить, что за этим стоит коммерция.

РИО: И всё же, мне кажется, это коммерция, но на другом уровне. Коммерция не денежная, а социальная, что ли, духовная. Может такое быть?

Е.: Мне трудно для себя этот вопрос как-то однозначно решить. Знаешь, это как с музыкой, которая приходит на смену тому, что любишь. Сначала всегда кажется, что это просто шум, noise pollution. Я уже думал на эту тему. И тоже подходил таким образом: допустим, что я чего-то просто не понимаю. Но мне не кажется, что всё, что идёт на смену тому, что я люблю, – плохо. Плохая музыка. Нет, она не плохая, но её нужно как-то иначе называть. Не рок.

РИО: Давно уже ясно, что термин «рок» потерял всякий смысл.

Е.: Петя Мамонов использует выражение «современная музыка». Хорошая современная музыка и плохая современная музыка (смеется).

РИО: То, что мы условно называем роком, – вся современная массовая музыкальная продукция – быстро меняется. Есть некий рубеж, фронтир, на котором идёт поиск и быстро окостеневающие тылы. Потом эту почву можно рыхлить, перепахивать и сажать, как Буратино, доллары. Впрочем, можно и рубли.

Е.: Рок действительно закончился. Дошёл до финишной точки эволюции. Причём это произошло в последние два года. До этого ещё шло какое-то развитие андерграунда, а сейчас всё выродилось в тот же попс. Просто разные установки действуют: если панк – то это хард-кор, авангард всякий, rock-in-opposition превратился в неоиндепендент типа 4 A.D. Ввиду этого сейчас нет смысла заниматься роком. Можно заниматься религиозной практикой, экологическими проблемами, хэппенингом… Или нужна другая форма для облечения прежней идеи – не музыкальная, а – я не знаю – принципиально новая.

РИО: Раньше считалось, что каждые десять лет появляется принципиально новая эстетическая модель. Между ними могут уложиться две-три ступеньки меньшего масштаба. А сейчас – со времени панк-бума прошло десять с лишним лет, а новой «новой волны» нет. Только такое… размельчение жанров на крохотные ручейки.

Е.: Мы сейчас подошли к осмыслению современного момента. Я думаю, то, что сейчас происходит – натуральный конец всему. Совершенно оправданный и чётко закономерный.

РИО: «Мир, как мы его знали, подходит к концу», – это ведь Гребенщиков. У него по песням море таких пророческих фраз разбросано.

Е.: У меня отношение к БГ странное. Понимал ли он сам, что пишет? Или был просто передаточным звеном? У Борхеса есть такой рассказ – знаешь, наверное – «Тлен, Укбар, Orbis Tertius», там такая мысль: авторов в мире два-три, остальные – как бы медиумы. Потом, когда уходит некая эманация, человек остается таким, какой он есть на самом деле. Всё становится на свои места.

РИО: Тропилло не устаёт повторять, что «Аквариум» – это не собственность БГ, это всё наше, это культура целого поколения, которое нашло одного посредника, чтобы выразить её.

Е.: То же самое и с битлами было. И с Sex Pistols. Наверное, в любой культурной обстановке возникает один… не то, чтобы избранник, а, скорее, козёл отпущения, который и должен отражать эту обстановку.

РИО: Про козлов у БГ тоже было.

Е.: Ага.

РИО: Мне всё же кажется, что он, как и другие медиумы, действует по наитию. Есть ведь два типа авторов…

Е.: Одни выражают свои собственные ощущения, а другие создают новые реальности – то есть авторы в чистом виде.

РИО: Причём, если такого медиума устранить из творческого процесса, его место обязательно займет кто-то, кто всё время был рядом, но до подходящего момента не самореализовался. А когда его время уходит, медиум теряет свой дар…

Е.: Да, вспомни Pistols. Как только момент прошёл, они вышли из этого, оказалось, что каждый из них сам по себе ничего не стоит – ни Лайдон, ни Джонс, ни Кук, никто. Сразу всё стало на свои места.

РИО: А не было бы Pistols, героями стали бы Clash. Или Damned.

Е.: Damned, конечно.

РИО: Может, и лучше было бы. Какие люди! (Общий смех и целый ряд предположений, одно фантастичнее другого.)

Е.: А вот у нас настоящего панка, как получается, не было вообще.

РИО: Интересно, почему? При нашей-то извечной социальной ангажированности, пристрастии к содержательным текстам и – это уже из истории – недовольства любой властью…

Е.: Мне кажется, для того, чтобы панк возник, нужно другое. Нужно было накопить определённую степень усталости от той музыки, которая была до него, как это было у них в 1975-76 г.г. Ramones, Buzzcocks, Lurkers – все эти команды – они были своего рода реакцией на Pink Floyd, арт-рок, хард, релакс и все прочие дела, которые расцвели в начале 70-х. Такая музыкальная реакция. А у нас? Народ до сих пор слушает Genesis, Yes и King Crimson и считает это за авангард. Приди на любую пластиночную балку и посмотри, что там пользуется спросом: команды типа Pink Floyd, Led Zeppelin, Deep Purple, Uriah Heep, Nazareth (Подтверждение словам Летова можно найти на страницах предыдущего номера РИО, где приведены статистические данные о популярности пластинок западных групп. Увы, они удручающе верны! – Ред. РИО). С другой стороны, команды типа GBH находят спрос у трёх-пяти человек, которые их знают.

РИО: У нас до сих пор торчат на формальной технике: крутые запилы, сложные размеры, число нажатых в секунду клавиш. На этом фоне панк явно не котируется…

Е.: По-моему, панк возник как движение примитивистов. По правде, неглупые люди были изначально. Принципы творчества, как у Пиросмани или Вазарели.

РИО: Что касается американцев – всей этой компании из Боуэри, которая собиралась вокруг клуба CBGB, – это абсолютно верно. Патти Смит, Television, Modern Lovers – они были интеллигентные молодые люди, которые искали простоты, откровенности, минимализма выразительного. А английские панки набрели на эту идею случайно, отчасти подражая американским.

Е.: В Англии, как я понимаю, всё началось с того, что появились люди, которые захотели вернуться к корням, начали играть музыку 60-х – вся эта тусовка Stiff Records. Так получилось, что они повторили опыт гаражных техасских групп, начинавших за десять лет до них.

РИО: Англия середины 70-х страдала от перепродюсированного арт-рока и стадионных шоу супергрупп, которые стоили для тинэйджеров слишком дорого. У нас сейчас ситуация в чём-то схожая: концерты популярных групп не по карману подросткам – до десяти рублей! Звёзды недоступны и высокомерны. Может, отсюда и масса новых групп, называющих себя панками?

Е.: Команд, которые играют настоящий панк, у нас почти нет. Кроме Прибалтики, может, всего пять или семь по стране. Остальные играют не панк. В Ленинграде, например, единственная панк-группа – это Бригадный подряд. Не знаю, что они сами в это вкладывают, но музыкально они настоящие панки.

РИО: То, что у нас раньше проходило как панк-рок, к панку отношения не имело. Другой вопрос, что это был такой аналог исторический. Понимаешь? Нельзя пересадить чужую идею на свою почву один в один, надо найти подходящее место на древе культуры, почку похожую, и привить чужой росток. Возможно, Свинья в 80-м был аналогичен нью-йоркским панкам 70-х, скажем Dolls?

Е.: Причём, музыкально это так же звучало. Это был не панк, не хард-кор, а смесь харда, мэйнстрима такого грязного, вплоть до цыганщины, эстрады и блатных песен. Хотя ведь западного панка тогда почти и не слышали. Вот проблема: дефицит объективной информации. Те, кто слушает музыку, кто в курсе, они и сами играют на уровне. Те же «Джунгли». Чувствуется, что они много музыки разной слушают. А человек, который ничего не слушает, он и сыграть ничего не сможет.

РИО: Есть и другая точка зрения: был у меня приятель, который утверждал, что ничего не читает, чтобы сочинять настоящую литературу. Правда, насколько я знаю, пока он так ничего и не написал…

Е.: У меня тоже были такие знакомые – группа «Пик энд Клаксон». Они, ничего не слушая, решили играть авангард. Измудрялись, измудрялись и неожиданно заиграли что-то вроде Manfred Mann`s Earth Band! И только когда услышали настоящего Manfred Mann, поняли, что изобретали велосипед.

РИО: Я думаю, надо обязательно впитывать чужие идеи, переваривать их, через своё сознание, свой опыт пропускать – и тогда они отчасти уже твоими становятся.

Е.: Ну я по себе могу сказать, что процентов восемьдесят того, что я сочинил, было инспирировано тем, что я слушал. Но не обязательно должна быть прямая зависимость. Слушаю я, скажем, Дилана, а потом сочиняю (под впечатлением от него) хард-кор. Могу твёрдо сказать: если бы я ничего не слушал, то ничего бы и не сочинил.

РИО: А вообще ты «быстрый» или «медленный» автор?

Е.: Последнее время я очень мало сочиняю. После того как я написал альбом «Всё идёт по плану», у меня была даже попытка бросить это дело. Для себя я понял, что круче ничего уже не сделаю. Это было на панк-фестивале в Тюмени. Мы с Ромычем (Роман Неумоев, «Инструкция по выживанию». – Ред. РИО) осознали вдруг, что всё, чем мы занимаемся, никакого отклика не имеет. Абсурд! То же самое, что играть в бисер перед стадом свиней. Хэппенинг на уровне Курёхина. И мы решили больше не играть. Уехали в горы. Ездили, ездили по Уралу, а потом почувствовали, что песни из нас просто лезут. Мы приехали в Киев, Ромыч тут же написал «Непрерывный суицид» и «Час до полночи», а я – «Пуля-дура, учи меня жить», «Заплата на заплате», и пошло-поехало… Я считаю, что самое крупное, что я сочинил – песня «Русское поле экспериментов», в которой я выразил всё, что имел на этом этапе…

РИО: Любишь петь свои старые песни?

Е.: Знаешь, пишешь песню, поёшь её первый раз – и это самое интересное. Потом начинаешь играть её лучше, но это уже совсем не то.

РИО: Женя Морозов когда-то рассказывал мне, как записывались первые альбомы ДК. Они писали первый дубль, не зная песни! Он сам пел по бумажке текст, который видел в первый раз, музыканты ни разу не репетировали. И эти первые версии интересно слушать даже сегодня.

Е.: Да. Обычно все первые варианты, самые первые дубли по-настоящему живые. Поэтому я и боюсь старые хиты петь, ничего хорошего из этого не выходит.

РИО: Ты не задавался вопросом, для чего – или, иначе, – почему ты поёшь?

Е.: Я уже писал об этом в «Урлайте». Если же с другой стороны зайти, то все, что мы делаем, это отстранение. Как некая, громко говоря, религия. То, о чем Камю говорил в «Постороннем».

РИО: А как же насчёт общинного мировоззрения?

Е.: Ну да. Это единственная естественная возможность расширения своего эго, личности. А с ним сразу же начинается и отстранение от реальности. Сначала от себе подобных, потом вообще от каких-то существующих форм, а в принципе, и от самой жизни. Конечный результат его – смерть.

РИО: Но это может быть не физическая смерть, а, так сказать, личностная: растворение индивидуума в человеческой массе…

Е.: Нет, это как раз полное выключение из массы. Любое осмысление вызывает отстранение. Отстранение – это отчуждение. Отчуждение даётся перевариванием: человек что-то понимает, преодолевает какой-то уровень, и он для него отпадает. По сути это всё напоминает пирамиду. Естественно, что итог – смерть на её вершине. Хотя, с другой стороны, это и не смерть в обычном значении. Я считаю себя живущим человеком. Для меня смерть – это и есть то, что жизнью называется, такая концентрация энергии, которая уже в физической форме невозможна – и человек тело отбрасывает. Начинается существование на другом уровне. Почему то, чем мы занимаемся, таково? Потому что такова реальность. Даже честному человеку здесь жить негоже. А нормально жить – это значит взвалить на себя такую массу всего, такую сумму греха, что можно умереть духовно очень быстро, просто как лампочка перегорает…

РИО: Видимо, абсолютно честный человек и есть новый Спаситель-Мессия?

Е.: В принципе да. Наверняка это должен быть человек искусства (которое сейчас настоящее), это и есть некий Спаситель… А когда он понимает, что сделал определённую работу, ему здесь ничего не остаётся, как умереть.

РИО: Да, так получилось с Башлачёвым… Он погиб 17-го числа, а 19-го должен был выступать у нас в ДКЖ, на устном выпуске РИО. Я должен был открывать его концерт. И попытался представить, каким он будет через 5 лет, но не смог. Я понял, что ничего уже не может быть через 5 лет. И буквально на следующий день мне позвонили и сказали, что Сашка разбился. Я не удивился. Понимаешь? Такое было ощущение (я потом его сформулировал), что он сказал всё, что хотел сказать, и продолжать дальше физическое существование ему было не нужно. Поэтому он решил уйти.

Е.: Да, тем более, мне кажется, существует некий уровень крутизны, за которым всё, что делается человеком, в формы, доступные пониманию, не облекается. А облекается в столь странную форму, которая уже не находит понимания.

РИО: Да, она уже словесно вообще не выражается. Или должен быть качественно другой уровень понимания, которого у нас, обычных людей, просто нет. У любого искусства есть предел, который не абсолютен, но для нас, для живых людей, имеющих некие чувства, он является пороговым…

Е.: Он преодолим, но дальше уже идёт то, что с этой реальностью не совсем связано. А может быть, и вообще не связано. Мне кажется, самое страшное – я понял после Башлачёва, и особенно Селиванова – это заживо умереть. Сам процесс творчества подразумевает что? Человек – независимо, какой он изначально был – идейный или безыдейный, доходит до предела крутизны, где в некой точке происходит момент выбора. Оставаться здесь, в этой реальности, либо идти дальше. Если человек идёт дальше, то он отсюда уходит, как Ян Кертис или Джим Моррисон, скажем. И не обязательно смерть, он может просто с ума сойти или в горы податься. Он может просто на заводе до конца жизни проработать. Со стороны это будет непонятно… Либо человек остаётся в реальности, выходит как на неком этаже из лифта, а лифт уходит. И он на этом этаже начинает озлобляться, ожесточаться, цинично и злобно торговать собой. Это самое опасное. Как я понимаю, большинство сейчас в роке этим занимается. Такого масштаба зла и количества таких людей, как в роке, нигде нет…