Текст книги "Однажды в Петербурге"

Часть 3
История потерь

Пролог

Пожилая монахиня замолчала и глотнула еще самодельного чаю: от долгого рассказа пересохло во рту.

– Ну, и что же дальше было? – поинтересовалась племянница.

– Дальше? – прищурилась черница. Вздохнула тяжело, помолчала немного. – Счастье было великое. Горе было, еще поболе того. А теперича ни счастья, ни горя нетуть, а есть только молитва и радость о Господе.

– Расскажи! – попросила девушка.

– Об чем? О Господней радости, коя чернецам одним ведома?

– Обо всем. О счастье, о горестях, о том, что сталось дальше с Матвеем и Кирой, Арсением и Параскевой, Романом и Еленой – да со всеми…

– Ох, уже и темно за окошком. Иди-ка, деточка, теперь домой, после расскажу. А то папенька беспокоиться станет.

– Не станет. Он знает, что я у тебя.

– А и все равно, тёмно на улице. Как же ты пойдешь, одна-то?

– Как-нибудь, матушка…

Их разговор прервали стук в келью и мужской голос, возгласивший положенную молитву.

– Аминь, – отозвалась монахиня, и в келейку, низко пригнувшись, вошел высокий, статный мужчина. Он был еще совсем не стар, но седина уже тронула легким серебром его темные волосы и усы, и глубоко в серых глазах затаилась грусть. Он улыбнулся:

– Благословите, матушка!

– Доброго здоровья, Арсений Григорьич! Бог тебя благослови!

– Машенька, – вошедший повернулся к девушке, – вот ты где!

– Да, здесь. Я же сказалась вам уходя, папенька.

– Уж, почитай, вторую неделю ходишь к матушке!

– Люблю ее истории слушать.

– Так-то так, матушка у нас сказительница хоть куда, а только пожилой она человек, да и дел у черниц всегда множество. Ты не мешала б.

– Что ты, Арсений Григорьич, она нисколечко мне не мешает! – Монахиня всплеснула руками, изумляясь, как такая мысль вообще могла прийти этому человеку в голову. – Родная ж кровь, племянничка! Кому ж еще и рассказать о былых временах!

– О чем? – спросил мужчина заинтересованно.

– О неких господах Безугловых, живших в правление Государыни-матушки Елисаветы Петровны, – хитро улыбнулась черница. Потом стала вновь серьезной и вздохнула: – Ведь от того сказа только мы с тобой, почитай, и остались, да отец Тихон, да князюшка, да племянников евойных цельный дом. Хоша племянники не из того сказу-то, они уж новехонькие.

– Что это тебя, матушка, на воспоминания потянуло? – Арсений Григорьевич спросил спокойным тоном, но монахиня слишком хорошо его знала, чтобы за этим наносным спокойствием не расслышать тревогу. Поняла, из-за чего он волнуется: о прошлом особенно не откровенничала, и знакомые судачили, что будто бы обет давала рассказать все пред самой смертью.

– А то и потянуло, что загостилась я, чай, на этом свете-то… Сколько их ушло, и не сосчитать, а я все ковыляю по свету белому да Бога за них молю.

– То-то и оно: кто ж станет за них Бога молить, коли и ты… следом за ними?

Монахиня посмотрела в темно-серые глаза собеседника. Игра в гляделки без слов продолжалась довольно долго. Потом мужчина вздохнул – Маше показалось даже, что всхлипнул, – и сказал дочери:

– Нам и правда пора домой. А что матушка не досказала, расскажет в другой раз.

– Завтра! – не то попросила, не то скомандовала Марья Арсеньевна, выходя за отцом на улицу.

Высокий мужчина задумался, что-то про себя вычисляя, потом ответил:

– Завтра памятный день. Маменьку твою поминать будем. Жаль, что в столицу поехать не получится. Да Господь везде слышит…

– Отчего умерла она? – Маша снизу вверх посмотрела на отца.

– От болезни. Простудилась на каком-то бале – кажется, на дне Ангела у княгини Игнатьевой – это тогда маркизу де Соссюр так звали. Помнишь такую? Заезжала пару лет назад в Прыткое, деток своих проведать.

– Помню. Роскошная дама, да туалеты такие – только матушка Государыня, чай, такие и носит.

– Да. До сих пор первой красавицей почитается, хотя уж пятый десяток разменяла. А только мнится мне, что маменька твоя красивее ее была. Они всегда соперничали, кто из них лучше.

– Даже на венчании платья похожие были, – хмыкнула Маша.

– И про это рассказала? – улыбнулся сквозь усы Арсений Григорьевич.

– На том и остановилась.

– Ну и славно. Пусть там этот сказ и кончится, потому что остальное – история потерь. Было там, конечно, и солнце, да только все меньше. В этом мире, Машенька, человек скорбен, а солнце только затем дается, чтобы мы рук не опускали и верили, что Господь однажды исторгнет нас из мира скорби в иной, где только радость.

– И все-таки мне очень хотелось бы узнать, что было дальше…

Глава 1
Звезда маскарада

Ее императорское величество Государыня Елисавета Петровна больше всего на свете любила наряжаться и устраивать роскошные, с поистине русским размахом празднества, продолжавшиеся подчас несколько дней, а то и целую неделю кряду. Летом 1759 года Россия торжествовала победу над Пруссией при Кунерсдорфе. Война, начавшаяся всего два с небольшим года назад, уже начинала казаться бесконечной, а потому отрадные вести с фронта принимались в столице с особенной радостью. В честь одержанной победы матушка Государыня объявила торжественный обед и бал-маскарад.

Князь Петр Артемьевич Игнатьев был стар и хром, потому с удовольствием препоручил бы сопровождать свою молодую супругу ее брату, князю Роману Павловичу Щенятеву; однако Государыня никогда не забывала тех, кто отличился при ее отце, ранение в Северной войне считала достаточной причиной для уважения, а потому настойчиво просила его сиятельство прибыть лично. Из почтения к Ее Императорскому Величеству князь не смог отказаться.

– Вулкан! – смеялась молодая княгиня, продумывая костюмы для предстоящего бала у Императрицы. – Ну конечно, Вулкан! А жена у Вулкана кто?

– Венера! – тянул князь, восхищаясь супругой. – А только помнится мне, наша Государыня еще девочкой в образе Венеры какому-то живописцу позировала.

– И что? То живописцу. И девочкой. Лет тридцать пять тому назад, не меньше. Оне уж и думать забыли! – Нина Павловна расхохоталась, нарочито, как бы поддразнивая мужа, произнеся на старинный манер «оне», называя Императрицу во множественном числе.

* * *

В Большой зале летнего Императрицыного дворца, живописно раскинувшего свои розовые стены у слияния Мойки и Фонтанки, собирались маски. Чинно вошедшая в залу Галатея кротко поглядела из-под полумаски на своего Пигмалиона, извинилась перед ним нежнейшей улыбкой и, оставив его руку, скользнула туда, где стояла, рьяно обмахиваясь веером, раззолоченная Жар-птица, чем-то, по-видимому, недовольная.

– Pachette[31]31
  Пашенька (фр.).


[Закрыть], – обратилась к ней Галатея, – что ты не в духе на таком бале?

Жар-птица подняла смешноватую маску, оканчивающуюся острым клювом, куце торчавшим в окружении позолоченных перьев, перемежавшихся лентами из черно-красного муара антик[32]32
  Муар антик – входивший в середине XVIII столетия в моду двухцветный (как правило, с разводами) муар.


[Закрыть], и проговорила досадливо:

– Что толку, что бал, когда не можешь на нем танцевать?

– Отчего же не можешь?

– Дурно.

– Отчего же дурно?

– Да как же ты недогадлива, Леночка! – воскликнула в сердцах Жар-птица, отбросив надоевший веер. И, наклонясь к самому уху нежно-розовой Галатеи, шепнула ей что-то на ухо.

Галатея-Леночка стыдливо прикрыла рот рукой, а потом шепнула что-то в ответ и, невинно пожав плечами, договорила уже в голос:

– Но мне почему-то не дурно и очень даже весело. И на этом балу я намерена танцевать до упаду. А то потом долго еще не смогу.

Ее последние слова перекрыл всеобщий возглас восторга при виде вошедшей в залу дамы. Лиф ее платья почти сплошь состоял из объемных волн белоснежного кружева, причудливо переплетавшихся между собой и украшенных раковинами, блестками и крупными жемчужинами. Струящаяся юбка из шелка цвета, носящего весьма удачное название «королевский синий»[33]33
  Королевский синий – достаточно темный и насыщенный оттенок синего.


[Закрыть], и россыпь мелкого жемчуга, поддерживавшая копну темно-каштановых волос, ни у кого не оставляли сомнений в том, что вошедшая олицетворяет собой Венеру, рождающуюся из морской пучины. Сопровождавший ее кавалер, согбенный и хромой, был облачен во все черное и изрядно походил на Вулкана, вышедшего из своей кузни ради такого ослепительного бала. И без того невысокого роста, на фоне Венеры он выглядел и вовсе ничтожным и, кажется, отлично это понимал, потому что, едва введя свою даму в залу, поспешил удалиться в тот ее конец, где толпились те, кто по стечению обстоятельств не мог принимать участия в танцах. Встретив там знакомых, примерно ровесников ему, князь Игнатьев – а это был именно он – совсем успокоился, расслабился и завел с кем-то из них приятный неспешный разговор, в основном касавшийся старых добрых Петровских времен и того, что теперь не так уж. Пошли обычные старческие сетования на упадок нравов, брюзжание насчет погоды и ревматизма, обсуждение жен, а также имевшихся у достопочтенного N детей и внучат.

Венера тоже даром времени не теряла. Оказавшись в привычной и приятной для нее атмосфере роскоши, она тоже почувствовала себя вольготно. Первым делом, звеня серебряными браслетами, проплыла почти через всю залу, чтобы по-русски троекратно поцеловаться с братом, олицетворявшим Пигмалиона. Он шепнул ей: «Ты ослепительна!», чем заставил ее зардеться и вызвал на кукольно-красивом лице самодовольную улыбку. Потом она бегло окинула взглядом разноцветное собрание дам и спросила дружелюбно, но легко, почти невзначай:

– А где же твоя прекрасная Елена? Прости, я хотела сказать, Галатея.

– Вон там, возле Прасковьи Дмитриевны.

Ловким жестом извлекши из-за корсажа лорнет, Нина Павловна с ног до головы оглядела невестку, ее кораллового цвета платье и такие же кораллы в светлых волосах, уложенных со вкусом и изяществом.

– Что ж, я смотрю, нашему Пигмалиону пока не удалось оживить это прелестное мраморное изваяние. – Княгиня Игнатьева повела обнаженным плечом.

– Ах, Нинон, когда же ты перестанешь зубоскалить! – выдохнул князь Роман с досадой.

– А вот когда твоя Галатея оживет, тогда и перестану! – почти неприлично, но все-таки с достоинством рассмеялась Нина и упорхнула поздороваться с Жар-птицей и изваянной из розового мрамора Галатеей.

Пигмалион задумчиво посмотрел сестре вслед и покачал головой. Женившись этой весной, князь Роман Щенятев почувствовал себя взрослым и ответственным, остепенился и на шуточки Нинон отвечал редко. Твердо решил для себя и вроде как даже клялся в том пред образами, что игра со свадьбой была последней его безрассудной выходкой и с той поры станет он благовоспитанным и благопристойным, как и полагается князю. Это намерение еще укрепилось сегодня с утра, когда прекрасная Елена шепнула ему, что имеет ему сообщить замечательную новость и что новость эта на самом деле не так уж нова, потому как ей уже пятый месяц и скоро уж станет всем заметно. Известием князь был, конечно, обрадован, но, зная хрупкое сложение своей жены и слабость ее сердца после той неудачной попытки свести счеты с жизнью, не на шутку за нее тревожился. Легкомыслие Елены Григорьевны, умилявшее его прежде, теперь только усиливало тревогу. Перед балом он все твердил ей: «Леночка, не танцуй слишком отчаянно! Береги себя и младенца!» И она, конечно же, обещала – да куда там! Разве ветерок удержишь!

Герольд и звуки марша возвестили о прибытии Ее Величества. Императрица, дородная, в костюме амазонки, сопровождаемая иноземными гостями, чинно и величественно вошла в залу. Ответила благосклонной улыбкой на нижайшие приветственные поклоны и увлеклась приятной беседой с кем-то из самых сиятельных гостей. Впрочем, ненадолго, ибо появление Государыни сигнализировало о начале бала. При первых звуках полонеза княгиня Нина Игнатьева лорнировала заморских гостей Императрицы. Ее внимание привлек статный человек среднего роста, по виду лет чуть за тридцать, в мундире с блестящими эполетами и парике.

– Mon cher[34]34
  Мой дорогой (фр.).


[Закрыть], – обратилась Нина Павловна к мужу, – ты не знаешь, кто это там, подле Государыни?

– Который?

– Тот, в черном парике, с длинным носом?

Петр Артемьевич тоже навел на незнакомца лорнет, даже сквозь него долго щурил подслеповатые глаза и, наконец, ответил сгорающей от нетерпения княгине:

– Маркиз Арман де Соссюр, вице-адмирал французского флота и родной брат архиепископа Женевского.

Нина Павловна удовлетворенно кивнула и задумалась, под каким бы благовидным предлогом обратить на себя внимание маркиза, но тут Ее Величество заметила князя Игнатьева и подошла к нему.

– О, Петр Артемьевич, не чаяла вас увидеть здесь!

– Ваша воля, матушка, закон для вашего покорного слуги!

– Что ж, похвально. А это супруга ваша? Отчего же столь прелестное создание не танцует?

Услышав от Государыни эти слова, сказанные нарочно слишком громко и по-французски, маркиз де Соссюр немедля пригласил княгиню Игнатьеву на следующий за полонезом танец – веселый экосез. Потом оглядел ее с головы до ног и спросил, важничая:

– Ваш наряд выше всяких похвал, мадам! Венера, я полагаю?

– Совершенно верно, ваше сиятельство, благодарю вас! – Глубокий реверанс был выполнен с непревзойденным изяществом, а когда княгиня Игнатьева вновь поднялась во весь рост, ее карие с зеленцой глаза задержались на лице маркиза на пару секунд дольше дозволенного.

Монотонный полонез наконец-то окончился, и пары стали строиться для экосеза. Князь Роман, пригласивший танцевать Прасковью Дмитриевну Безуглову, невзирая на ее возражения, повернул голову и заметил на лице сестры очень красящий ее яркий румянец. Глаза княгини Игнатьевой сияли какой-то демонической зеленью, как всегда бывало с ней в минуты особого возбуждения, так что из них почти исчез их обычный светло-карий цвет. Голова, и без того горделиво посаженная на тонкой шее, была самоуверенно приподнята – впрочем, это, может быть, для того, чтобы смотреть в лицо своему кавалеру – маркиз Арман де Соссюр был выше ее ростом. В экосезе говорить не очень-то получалось, потому что пары то сходились, то расходились вновь в замысловатых фигурах, и тем не менее маркизу удалось спросить:

– Как я понял по выбору персонажа для маскарада, вы любите море…

– Да, – ответила Нина. А про себя засмеялась: знал бы он, почему она на самом деле решила быть на балу именно Венерой! – Я очень люблю море! Это стихия, у нее свой непредсказуемый характер – даже если оно спокойно, бойся оказаться далеко от берега: никогда не знаешь, чего ждать. Это так похоже на меня.

«Да, Нинон, как же ты хорошо ответила! Не забывай, ты же говоришь с вице-адмиралом – человеком, знакомым с морем не понаслышке!»

Маркиз рассмеялся совсем просто, и княгиня заметила, что от смеха в уголках его длинных миндалевидных глаз, темно-синих, как морская пучина, появились обаятельные морщинки, от которых он сразу стал казаться лет на десять моложе – ровесником ее Романчика. Нина Павловна прищурилась оценивающе, а в следующую секунду опять обаятельно улыбнулась.

– Вы обворожительны, княгиня! – все смеялся маркиз. – Раньше я лишь понаслышке знал о том, что в вашей стране такие очаровательные барышни. А теперь знаю: Венера – русская!

Деланое смущение, застенчивый взгляд из-под длинных темных ресниц.

– Что вы, маркиз… Вы, право же, льстите мне… Думаю, в любой стране мира отыщутся сотни, если не тысячи Венер!

– Вы отрицаете единственность Божества? – продолжал улыбаться маркиз.

– Смотря какого, – мудро ответила Нина Павловна. – Смотрите, ваше сиятельство, как бы за такие слова не получить высочайшего неодобрения! Надобно знать, кто у нас в отечестве Венера! – Княгиня легонько наклонила голову в сторону Императрицы.

– Mille pardons![35]35
  Тысяча извинений (фр.).


[Закрыть] Ее Императорское Величество нынче в полумужском костюме, и оттого я думал, что она Диана.

– Что ж, пожалуй, вы правы… – Княгиня не успела договорить, потому что экосез окончился. За ним потянулись алеманы, контрдансы, англезы и прочие танцы, и почти во всех Нина Павловна принимала участие. Ее проход в контрдансе с фаворитом Императрицы Шуваловым едва не вызвал то самое высочайшее неодобрение, но княгиня Нина Павловна Игнатьева отлично разбиралась, где, с кем и какую нужно знать меру, а потому не подала Ее Императорскому Величеству и тени повода для ревности. Если, конечно, не считать того, что бесспорной звездой маскарада была девятнадцатилетняя княгиня, а не Государыня, с приближением к пятому десятку не потерявшая былой грации и величественности, но оставившая где-то в прошлом свежесть своей красоты.

Глава 2
Небесная Рига

Осень в тот год наступила резко и четко по календарю, безо всякого бабьего лета. Уже к середине сентября облетали на холодном ветру первые желтые листья, и птицы, тревожно крича, собирались в стаи. Матяша и Кира наблюдали за ними, прогуливаясь по размытым от дождей улочкам Углича. Матвею этим летом минуло пятнадцать лет, до совершеннолетия оставался еще год, но в семье Караваевых он уже считался на положении жениха и частенько гостил там целыми месяцами, наведываясь домой лишь когда успевал сильно соскучиться по родителям и старшему брату.

– Скоро совсем облетят листья, серенько станет, – вздохнула Кира. У нее почему-то – впервые в жизни – все утро было грустное настроение.

– И наступит зима, которую мы оба так любим, – отозвался Матяша. – Зима – это Рождество, Святки, Масленица…

– Блинный замок и ефтот… ла-би-ринт. Слово-то мудреное какое.

– Да. А может, в эту Масленицу твой папенька что-нибудь новое придумает. – Матвей ежился при одном воспоминании о масленичном лабиринте. А ведь всего год назад было, меньше даже. Как же много всего успело произойти за это время! На всякий случай покрепче взял Киру за руку. Она поняла, прижалась щекой к его плечу, как бы успокаивая, а Матяша поцеловал ее макушку сквозь теплый клетчатый платок. Девушка подняла на жениха взгляд; взаимный поток их ласковых мыслей прервал зов Феши:

– Барышня! Кира Ляксанна!

– Чаво? – Кира и Матвей подбежали к старой служанке.

– Маменька родят.

Кира Александровна охнула и побежала в дом. Матвей решил не мешаться в этом сугубо женском деле и в задумчивости присел на поленницу. Там же, попыхивая трубкой – пристрастился недавно совсем, – вытянув больную ногу, сидел Александр Онуфриевич. Он явно нервничал, был взлохмачен и напряжен, и Матяша Безуглов заметил сходство между ним и его дочерью: оба рыжие, растрепанные, хромые на одну и ту же ногу, в обоих кипит и бьется недюжинная жизненная сила, только у Киры она выплескивается через край на все и всех окружающих, а у ее отца с возрастом забралась внутрь, как будто не может снаружи найти себе применения. Плотницкое дело осталось его единственной настоящей страстью, за которой этот колосс забывал бремя лет и тяжкой в общем-то жизни и как будто даже молодел.

Выбравшись из своих мыслей, Матвей заметил, что Александр Онуфриевич Караваев его тоже внимательно рассматривает. Некоторое время оба сидели молча, потом хозяин спросил своим чуть хрипящим от трубки голосом:

– А ты, я посмотрю, серьезно насчет Киры…

– Весьма.

– От прекрасно, слава Те Господи!.. А скажи-ка, ты руками можешь что делать?

– Не пробовал никогда. Все больше в гимназии, по наукам…

– Как братец твой… нынче всё ученые, ремеслами заниматься некому.

– Благородное сословие, – хмыкнул Матяша иронически.

– То-то и оно, нынче все благородными себя величают. А в чем благородство книжки-то читать, а? Небось, большого ума не надо: грамоте выучись – да и читай себе на здоровье! А хозяйство вести кто будет? За скотиной ходить, огород поливать да полоть, а? Всё крестьяне, да? Крестьянство-то – оно матушку-Россию кормит! Вы-то и можете на печи лежать да книжки читать потому только, что мы работаем… Вот ты на мою Наталью посмотри: хоша и благородного сословия, а полет-доит-стряпает не хуже любой крестьянки.

– Наталия Ивановна – золото! – охотно согласился Матвей, с улыбкой думая о том, как его невеста похожа одновременно и на отца, и на мать.

– Тьфу ты, опять меня в сторону куда-то понесло, – сплюнул Александр Онуфриевич. – Я чаво разговор-то ефтот затеял… Не хочешь ли, Матвей Григорич, плотницкому делу поучиться, пока хожу я по свету белому? Плотницкое дело – оно доброе, Божье: ишшо Иосиф, Христов, значится, отец названый, плотник был. Чай, изучал в гимназе-то своей?

– Изучал, – кивнул Матяша, – а вот вы не поверите, Александр Онуфриевич, я как раз нынче и думал обратиться к вам с просьбой поучить меня плотницкому делу.

– От то-то! – Хозяин обрадовался, как ребенок, и стал часто-часто креститься: – Слава Те, Господи, дожил до сына достойного, который мое дело примет!

Матяша и правда рад был научиться плотничать, чтобы быть полезным своим будущим тестю и теще, чтобы не только помогать Кире по хозяйству, но и приносить в семью какой-никакой доход, но, всерьез взглянув в глаза Александру Онуфриевичу, понял, что лучше им вернуться к этому разговору потом, а сейчас хозяин просто болтает, заговаривая свое волнение: как-то там Наталия Ивановна, разрешилась ли уже? Все ли благополучно?

Ответ на этот немой вопрос пришел в виде Феши, выбежавшей во двор в поисках хозяина. Передник ее был окровавлен, глаза нервно бегали.

– Ляксандр Ануфрич, вам Господь нынче сынка послал!

Хозяин всплеснул руками, и радостная слеза едва не скатилась по его лицу, но, оглянувшись на Матяшу, он сдержался и пошел в дом чинно, а не бегом, как, быть может, хотелось бы ему. На полдороге его нагнали и чуть не пригвоздили к месту слова Феши:

– А барыня отходят… отца Василия позвать надоть…

– Что?! – Александр Онуфриевич остановился как вкопаный и вдруг со всей своей богатырской мощью взял служанку за грудки: – Что ты сказала?!

– Я говорю, за отцом Васильем послать бы… – пролепетала Фетинья Яковлевна.

Александр Онуфриевич обернулся, но поленница была пуста. Нет, дрова по-прежнему были образцово сложены под навесом, сколоченным руками хозяина, но вот Матвея Безуглова на них уже не было.

– Эх, одного поля ягоды… – выдохнул он, догадавшись, куда задевался его будущий зять, и мощной походкой бросился в девичью.

Наталия Ивановна лежала на своей большой кровати. Лицо ее было почти бескровным, глаза полузакрыты. Видно было, что она обессилена.

В изголовье кровати сидела на корточках Кира, прижимая к себе плачущего братца. По виду он был совершенно здоров. Феша, бывшая повитухой всем детям Караваевых, деловито подтвердила:

– Ефтот здоровусенький, дай Господь, наследничек опосля папеньки свово будет!

Но Александр Онуфриевич ее почти не слышал. Он подошел к жене и склонился над ней.

– Наташа…

Видно было, что барыня силится открыть глаза. Наконец ей это удалось, и она сказала радостно:

– Сыночек у нас. Красивый, как ты.

– Я знаю, что сыночек, а ты-то, красавица-страдалица моя, как?

– Господь милостив, – только и ответила Наталия Ивановна. Ей было тяжело говорить, поэтому Александр Онуфриевич замолчал и поцеловал ее бледный лоб, не то в поту, не то в испарине. И вдруг, на какое-то краткое мгновение, ему и вправду показалось, что она отходит, уходит от него туда, куда ушли уже восемь их детей, и этот долговязый доктор, до сих пор стоящий занозой в памяти, правда, уже беззлобно – о мертвых только хорошо помнить надобно – и друг его военный, у которого стянул он документ и чьим именем прозывается, и много-много живших до них; и куда уйдут и живущие теперь, и будущие жить после, и Кира, и Матвей, и этот безымянный еще младенец, и Феша, и отец Василий, и все-все… И если Александр Онуфриевич всегда воспринимал смерть как нечто неизбежное, как часть жизни – бывает же на земле утро, день, вечер, ночь, – так и рождение, юность, старость и кончина неизбежная, и, дай Бог, какая-нибудь иная жизнь, которую поминали в молитвах и которая, по мнению хозяина, была где-то чуть повыше облаков, – то теперь ему вдруг сделалось страшно перед тем, что должно совершиться. Их дети уходили туда совсем крошками, когда их отец не успевал еще толком к ним привязаться, но его Наташа была с ним, казалось, всегда, об руку с ним стойко сносила все горести и сорадовалась скудным радостям… А вот теперь… Да неужели же уйдет она? Вспомнил, как тогда, зимой, когда лежала Наташенька в пурпурной лихорадке, он молился за нее. Вспомнил – и затеплил в красном углу лампаду и тяжело опустился на колени.

Вернулся Матяша, а за ним пришел с дароносицей отец Василий. Попросил всех выйти: родильницу надо было исповедовать.

В ожидании окончания исповеди все устроились в большой, просторной столовой. Александр Онуфриевич бил поклоны перед образами, а Кира, вся сжавшись от страха и качая на руках братца, неподвижно смотрела вдаль. Она тоже молилась, беззвучно, без слов крича в небо о пощаде, но знала, что на этот раз не будет так, потому что на этом свете больше не было Ксении.

– Да оно же и лучше так! – вдруг проговорила, сама не заметя, что вслух. – Она же теперича к Господу-то ближе некуда, Он и послушает, чай.

Феша решила, что Кира говорит о маменьке, и строго сказала:

– Чавой-то ты, ясочка, ране времени маменьку-то хоронишь? Авось и встанет, Бог милостив.

Матяша, который, в отличие от Фетиньи Яковлевны, сразу понял, о чем думает Кира, подошел к ней, прижал к себе ее голову, ткнулся носом в макушку. Что сказать, он не знал, но хотел, чтобы она чувствовала: он рядом всегда, что бы ни случилось.

Прошло, должно быть, не очень много времени, но всем собравшимся в столовой показалось, что вечность. Отец Василий вышел из девичьей. Постоял, помолчал, перекрестился и вышел молча. И все во мгновение ока поняли всё. Феша, закрыв лицо передником, разрыдалась за печкой. Александр Онуфриевич кинулся в комнату, упал на колени перед кроватью и долго внимательно вглядывался в лицо жены. Наталия Ивановна слегка повернула голову. Глаза ее были направлены на мужа, но смотрела она уже не туда, а сквозь него, и сквозь крышу дома, и сквозь низко нависшие над Угличем тучи – в небо, которое там, за тучами, непременно голубое и солнечное. Конечно! Как же она за обыденными заботами иногда забывала о том, что за серой пеленой облаков все равно сияет солнце! И вот пелена расступается, и солнечные лучи, сходясь и сплетаясь, ткут на небе очертания города. Это не Углич, это какой-то другой город – должно быть, Небесный Иерусалим? Широкие мощеные улицы, уходящие за горизонт, тенистые от раскидистых деревьев какой-то незнакомой породы. В ветвях деревьев заливаются птицы, тоже невиданные на Земле, а вдоль улиц стоят невысокие, ладненькие, как будто пряничные, домики с покатыми крышами, и то тут, то там виднеются острые шпили храмов. Разве же это Иерусалим? Она видит какого-то человека, он идет навстречу и тянет к ней руки, он долговяз и с длинным носом, и, несмотря на то что он совсем молод, Наталии Ивановне кажется, что она знает его. Он ей как брат, ближе и дороже брата… Она решается задать ему беспокоящий ее вопрос и неожиданно называет его по имени, как будто и вправду знает, кто он, и знакомы они уже как минимум десять тысяч лет:

– Фадюша, скажи, пожалуйста, что это за город? Небесный Иерусалим?

Долговязый и длинноносый улыбается в ответ:

– Ну что ты, Natalie! Ну где ты видела в Иерусалиме островерхие храмы и пряничные домики?

– Тогда что же это?

– Небесная Рига.

– И я буду здесь жить?

– Если понравится, будешь.

– А ты?

– Я здесь давно, с самой зимы. Если ты останешься, мы будем жить по соседству. Ты, конечно, поселишься со своими детьми. Они у тебя славные, мы уже успели познакомиться.

– Сколько их? – встревоженно спрашивает Наталия Ивановна.

– Восемь.

Она обрадованно выдыхает. Длинноносый берет ее за руку, и она вдруг понимает, что ей сейчас тоже не больше шестнадцати лет и она легка и может летать. И они идут, взявшись за руки, вдоль по какой-то большой и очень широкой улице и заходят в каждый храм – это только снаружи они похожи на лютеранские, а внутри православные, ей-богу! – и в каждом ставят свечи перед иконами Иисуса Христа и Божией Матери, и Фадюша крестится по-православному, и от этого так хорошо-хорошо и радостно, а смерти не было, нет и не будет уже никогда. Как же и этого она не знала раньше?

* * *

Крик, вырвавшийся одновременно из груди Александра Онуфриевича, Киры и перепуганного младенца, сотряс невеликий дом плотника Караваева, стоящий на окраине Углича. Хозяин упал навзничь на тело жены и, не стесняясь никого, разрыдался как дитя. Феша продолжала плакать в уже насквозь мокрый передник и, только немного придя в себя, забрала у Киры младенца. Сама Кира билась в слезах, и даже крепкие руки Матяши с трудом могли сдержать ее. Он увел ее, почти унес на руках подальше от страшной комнаты, и все равно ее колотили рыдания. Матвей и сам не мог сдержать слез: он по-своему любил Наталию Ивановну, ведь она была его крестной матерью, да и всегда привечала и выделяла из всех двоюродных племянников за кристальную честность и чистоту. Но больнее всего было не оттого, что она умерла, а оттого, что здесь, в его руках, как подстреленная птица, билась ее дочь, та, которую он всегда привык видеть солнечной и неколебимо радостной. И от этого контраста, и от того, что он ничем, решительно ничем не мог ее утешить и даже вся его бездонная любовь к ней казалась песчинкой перед этим горем, на душу леденящими волнами накатывал страх. Не детская робость, которую он давно оставил в прошлом, а ужасный, животный страх, сковывающий волю и путающий мысли. И, крепче прижимая Киру к себе, целуя без конца ее заплаканное лицо и душистые волосы, он без слов просил у нее помощи. Они держались друг за друга мертвой хваткой, и сквозь застящее все ее существо горе Кира понимала, что теперь они друг без друга не смогут, пусть хоть рухнут горы, иссохнут моря и небо осыплется на землю. А значит, нужно держаться, держаться как можно крепче, всем сердцем и всем существом.

Кира отерла слезы и решительно вновь взяла на руки новорожденного братца.

– Какой ты славный, – пролепетала она, рассматривая его. Потом выдохнула: – Только ты уж живи, пожалуйста! Мы тебе кормилицу отыщем.

– Уж отыскали, – ответила Феша. Поняв, что хозяйство осталось без заботливой матери, она собралась с силами и взяла дом в свои руки, сдержала слезы и, как Кира, поняла, что, несмотря на боль, нужно жить дальше, хотя бы ради нового человека, пришедшего в мир.

* * *

На третий день Наталию Ивановну похоронили на холме у Корсунской церкви, подле детей, рядом с тем местом, которое Александр Онуфриевич давно уже приготовил для себя. Ее могила увенчалась старательно вырезанным крестом, скромным, но очень красивым, – последним подарком ей от супруга. За розовым кустом виднелся более скромный, но не менее крепкий крест, украшенный надписью: «Фаддей Васильевич Финницер, лекарь» и дальше по-славянски: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя» и по-немецки: «Thaddaeus Gabriel Finnizer».

– А ить Воскресение Словущее[36]36
  Воскресение Словущее – праздник в честь обновления Храма Воскресения Господня в Иерусалиме (Храма Гроба Господня). Отмечается 13 сентября по старому стилю, 26 сентября по новому. В церквах, освящённых в честь этого праздника, в этот день совершается служба полным Пасхальным чином.


[Закрыть] нынче, – вспомнила Феша и перекрестилась. – Пасха середь осени.