Текст книги "Однажды в Петербурге"

Глава 10
Серьезный разговор

Кира Караваева болела долго. То и дело она начинала идти на поправку – и то и дело Феша или Александр Онуфриевич находили ее уснувшей, а то и без сознания в углу под иконами, печально качали головой, относили на печку, отпаивали отварами трав, и все начиналось с начала. Матвею об этом не сообщали, не желая его тревожить, а в каждом письме писали, что барышня почти здорова, но занята домашними делами и потому не может отписать ему сама. Его письма из Петербурга прилетали с завидной регулярностью. Марии Ермолаевне делалось все хуже, и присутствие обоих сыновей было ей и отрадно, и необходимо, тем более что Пашу, ввиду ее положения, к свекрови почти не пускали.

На исходе декабря была получена радостная весть: у Арсения и Паши родилась дочь. Ее нарекли Марией в честь обеих ее бабушек (мать Прасковьи Дмитриевны тоже носила это имя), и Арсений просил мать, невзирая на болезнь, стать восприемницей маленькой Маши. Он понимал, с ужасом чувствовал, что маме осталось недолго, и старался и ее поддержать участием в семейном торжестве, и память увековечить, передать дочери вместе с именем.

* * *

Кира тяжело слезла с печки – и прежде, чем успела пройти в красный угол и начать своими словами разговаривать с Богом, Божьей Матерью и святыми, была поймана за плечи отцом.

– Богомолица моя, поговорить надоть.

Девушка села на лавку, взяла поданную Фешей кружку с душистым отваром, сделала глоток. Зажмурилась от тепла и поморщилась от горечи. Посмотрела на папеньку, показывая, что слушает. Александр Онуфриевич сел подле, прокашлялся, вздохнул и спросил в лоб:

– Как думаешь, Матвей тебя любит?

К чему такой вопрос? Как будто не очевидно!

– Знаю, что любит. Дюже.

– А ты его?

– И я.

– А как думаешь, ежели тебе худо – жар ли, обморок ли али нога болит, к примеру, – ему каково, а?

– Худо. А только не знаю я с чего: не помираю, чай.

Плотник Караваев выдохнул, пытаясь сформулировать мысль:

– Ежели худо ему, тебе каково?

– Ишшо хужей.

– Даже ежли не помирает?

– Даже и так.

– Знаешь с чего?

– Знаю.

– С чего ж?

– С того, что люблю его дюже и больно, когда ему худо.

– То-то. Теперича вернемся к тому, о чем говорили: любит он тебя?

– Любит.

– Ежли тебе худо, ему каково?

– Худо.

– Ежли с тобой что случится – помрешь, к примеру, – каково Матвею будет?

– О-о-о-о, – выдохнула Кира, поняв, что не в силах этого даже представить себе.

– Вот то-то и оно. Пожалей его, чтобы худо ему не было. Побереги себя.

Девушка нахмурилась, задумалась. Потом спросила тем же тоном:

– Ежели тетушка Марья помрет, не приведи Господь, Матвею каково будет? Как думаете, папенька?

Александр Онуфриевич почти разозлился:

– Ты думаешь, что можешь смертью человеческой повелевать?! Святоша?!

– Нет, не могу. То один Господь может. Но надо просить Его, чтобы Он помог. Я, правда, и ефтого толком не могу, но хоть сколько-нибудь, хоть малесенько…

– Так ты и проси с печки своей. Господь, чай, везде слышит.

– Слышит-то везде, да только что это за просьба на печи лежа? Я в тепле и довольстве, за мной ходят, а тетушка Марья помирает, и у Матяши и Арсения сердечки болят. Честно ли?

Феша, снуя туда-сюда по хозяйству, решилась вставить свое слово:

– Барышня, помните, отец Василий давеча сказывал? О сыне вдовицы Наинской? Юноша был совсем, помер. И Господь воскресил. А почему? А потому что любили его дюже не только маменька евойная, а и весь город. Шли, провожали в путь всея земли. Любили, значится. За ту любовь и воскресил его Господь.

Александр Онуфриевич уцепился за эту мысль:

– Вот, ты нянюшку свою слушай, она дело говорит. Они любили юношу того?

– Любили.

– А просили, чтобы Господь воскресил его?

– Нет.

– То-то. Он и так в сердцах их прочитал, что любили. Оттого и воскресил.

Кира снова задумалась:

– А помнится, когда маменька захворали, тогда еще, на Масленой, вы, папенька, тожа Бога об ей молили, хоша и нога болит. И не кушали ничего, – и совсем тихо, себе под нос: – А лекарь – так и вообще помер, чтобы она встала.

Услышав последние слова, плотник Караваев замахнулся и с силой залепил дочери пощечину.

– Замолчи, дуреха! Не поминай мне!

Феша охнула и кинулась к барышне, запричитав:

– От нехристь! Родну дочку ни за что ни про что по щечке бить!

– Ох, дурной народ ефти бабы! – лютовал Александр Онуфриевич. – А ты, Фетинья, чаво туды влезла?! За дело, чай, ударил. За дело. Аль и ты хошь? Отойди!

Он с силой оттащил Фешу от Киры. Вздохнул, пытаясь взять себя в руки. За плечи поднял дочку с пола и сказал уже спокойнее:

– Да, тогда, на Маслену, я молился о маменьке твоей.

– Знаете с чего?

– От упрямая девка, а? – снова не выдержал Александр Онуфриевич. – Тогда скажу я тебе, что не любишь ты свово Матвея, раз так себя не бережешь! Не думаешь, что с ним станется, коли тебе хуже сделается!

– А что бы маменька сказала, ежли вам хуже бы тогда сделалось?

– Вона за Фаддей Василичем как хаживали за то, что он об ей Бога молил, – снова встряла Феша.

– Фетинья, – беззлобно прищурился хозяин, – не пойму я чавой-то: ты на чьей стороне в ефтом споре будешь, на моей аль на ейной?

– И, барин, на вашенской, вестимо. А только яблочко от яблоньки, как в народе сказывают, недалечко падает. Сами вы да Наталия Ивановна покойница при малейшей беде Богу свечку да молитовку творить – Кира Ляксанна и насмотрелись!

Хозяин вздохнул. Крыть было нечем. Да он, по правде сказать, и понимал в чем-то Киру, но видел, как тяжело приходится Матяше, знал, по себе знал, что будет с ним, если с Кирой случится что-нибудь посерьезнее простуды. Сам-то он привычный, столько смертей уж повидал на своем веку, а Матвей Григорич еще совсем мальчик, душа у него нежная, широкая, прямо как у Киры, и от этой широты уязвимая.

* * *

Мария Ермолаевна умерла в конце января. Ушла тихо, на руках супруга и обоих сыновей, покаявшись в грехах, особоровавшись и приобщившись Святых Таин. В конце февраля, чтобы поспеть к Кириным именинам, не дожидаясь сороковин, вернулся Матяша, совсем взрослый, притихший и грустный. В подарок на день Ангела привез Кире душегрейку на меху, нарядные алые сапожки, тоже обшитые изнутри мехом, и булавку с зеленым камушком, чтобы его душенька подкалывала ею платок, чтобы он не сваливался то и дело у нее с головы.

– Вишь как заботится, – шепнул Александр Онуфриевич Феше, – любит, значится.

В этом, по правде сказать, и не могло быть никаких сомнений.

Глава 11
Холодная зима

– Пашенька, ты готова? Нам пора. – Арсений в парадном камзоле ждал жену у выхода из дома.

– Минутку!.. Танька! Ну где ты возишься? – Прасковья Дмитриевна Безуглова прикрикнула на дворовую девку, никак не могущую как следует разгладить алую ленту, которую барыня собиралась вплести в волосы.

– Оставь в покое ленту, ты и так прекрасна! – Старший брат Безуглов любовался супругой. Ее ярко-алое платье, расшитое золотыми нитями, и в самом деле очень ее красило, дивно сочетаясь с уложенными в изящную прическу волосами цвета воронова крыла. Серьги с гранатами – подарок супруга на рождение дочери – дополняли картину.

– Ну нет! – Прасковья Дмитриевна сверкнула глазами. – Я же не могу допустить, чтобы эта злюка Нинон предстала на этом бале краше меня!

– И вечно вы, барыньки, соревнуетесь, кто краше! Иных и забот нет! – хмыкнул Арсений. – Если дело в этом только, так знай же, что красивее тебя во всей империи не сыщешь. – Он ласково улыбнулся.

– Не боишься говорить такие вещи в краю, где на престоле сидит женщина? – Паша подняла бровь и послушно присела, чтобы Танька наконец закрепила на ее прическе ленту.

– Ничуть. – Арсений Григорьевич скорчил смешную гримасу и сказал, театрально давя на слова: – Ее величеству уж пятый десяток.

Шуршание юбок, смех, короткий поцелуй в дверях – просто в подтверждение того, что госпожа Безуглова нынче и впрямь восхитительна, – и наконец за отъезжающими на именинный бал княгини Игнатьевой закрылась входная дверь.

Высокий мальчик с огромными грустными глазами непонимающе покачал головой вслед старшему брату и его жене: «Что делается! Машеньке и месяца нет… маменька совсем плоха… а они на бал!»

Но Мария Ермолаевна была другого мнения.

– Пашенька, почитай, три месяца на балы не ездила, с самого Покрова. С Леночкиной кончины. Траур, потом на сносях, потом родины… Арсений после кончины Леночки совсем с лица спал… Я упокоюсь – недолго уж осталось – опять траур будет. Дай им порадоваться хоть немножко!

– Маменька, вы прямо как Кира! Обо всех есть забота, только не о себе.

– Кстати, о Кире… Жаль, образ высоко висит, не дотянуться… Ну, я так, попросту… Прими, сын, мое благословение! – Мария Ермолаевна широко перекрестила Матяшу три раза. Он поцеловал ей руку. – Живите дружно, согласно и на бесплодие, и на хромоту ее, и на то, что полукровка, никогда не смотри, никогда ее тем не попрекай.

– На руках носить буду, – тепло улыбнулся Матвей, – а что полукровка, это и хорошо: не барышня кисейная, как многие благородные. – Он досадливо покосился на дверь, из которой полчаса назад вышли Арсений и Паша. – А что до остального, – юноша заметно смутился, потупился и договорил не сразу, – мы будем очень стараться.

Мария Ермолаевна засмеялась и потрепала сына по голове.

– Ты у меня совсем большой стал… Жаль, конечно, что гимназию бросил, но если ты Александру в плотницком деле помогать станешь, то и ладно. Золотые руки, они всегда пригодятся. – Она говорила сквозь приступы тяжелого кашля, но бодрый тон внушал уверенность, что, может, все еще и обойдется.

* * *

Нина Павловна ожидала первенца, а потому на этом балу не танцевала, но, чинно передвигаясь от одного гостя к другому, обаятельно улыбаясь и обмениваясь парой фраз с кавалерами, сплетничая с дамами и обязательно внимательно оглядывая наряд каждой из них, принимая поздравления с днем Ангела, тосты и подарки, все равно чувствовала себя королевой вечера. Платье она, как обычно, выбрала прекрасно – темно-зеленый атлас подходил и к глазам, и к волосам, и к серебряным украшениям.

– Пашенька, – обрадовалась ее сиятельство, когда подруга об руку с мужем показалась в дверях, – как ты после родин? Оправилась?

– Как видишь, – улыбнулась Прасковья Дмитриевна и, сверкнув темными глазами, нанесла решительный удар: – Танцевать намерена до упаду!

– Ну, до упаду, пожалуй, и не надо бы, – попросил Арсений, – но… танцуй, моя радость, веселись.

Княгиня поджала губы. Ох и язва же эта Паша! Чем же парировать? Что бы придумать? Ах, как жаль, что положение не позволяет танцевать! Нет, она не дура и не будет повторять судьбу Леночки. В чем она еще впереди всех? Конная прогулка наперегонки тоже невозможна… Ох, эта беременность путает ей все карты!

– Дамы и господа! – наконец воскликнула она. – Пожалуйте в сад, будет взятие снежной крепости! Танцы продолжатся после!

Вся толпа, весело гомоня, столпилась в прихожей, надевая полушубки, салопы и прочую верхнюю одежду, а затем одной большой волной устремилась к выходу.

Крепость, наскоро сооруженная крестьянами, получилась выше всяких похвал. Разделившись поровну на атакующих и обороняющихся, гости стали собирать оружие: лепить снежки.

Ее сиятельство в роскошном белом полушубке, конечно же, олицетворяла Зиму, стоящую на вершине крепости и никому не позволяющую ее захватить. Снежками княгиня палила ловко и метко, почти никому не оставляя шансов даже приблизиться к крепости.

– Да ну ее! – отмахнулась Паша, когда Арсений нахлобучил ей на голову ее же шапку, потерянную от бега где-то в снегу.

– Нет уж, Пашенька, будь добра надень. Мороз какой!

– Ну, какой ты скучный! – Прасковья Дмитриевна надула губы и вдруг, звонко расхохотавшись, запустила шапкой в сторону крепости.

Арсений, не растерявшись, надел на жену свой картуз, но вскоре, забывшись в азарте, она и его зашвырнула в крепость, даже сбила одну башенку и с восторгом и вызовом посмотрела на Нину Павловну. Та в долгу не осталась и окатила подругу фонтаном снега. Паша рассмеялась, представив себе, как, должно быть, красиво искрятся снежинки в ее волосах.

Крепость, благодаря меткости и упрямству Нинон Игнатьевой, в тот раз так никто и не взял, бал продолжился своим чередом, и Прасковья Дмитриевна Безуглова, как и обещала, танцевала на нем так, что если бы виновница торжества принимала участие в танцах, ей все равно никогда бы не победить, но, вернувшись домой, Паша пожаловалась на головную боль и легла спать еще до ужина.

Поначалу ее состояние не вызывало опасения. Лекарь, пришедший проведать Марию Ермолаевну, осмотрел заодно ее невестку и сказал, что это обыкновенная простуда, ничего, пройдет, и надо только лежать, пить побольше горячего и не переохлаждаться. На том все домочадцы и успокоились. Сейчас их внимание и силы занимало другое: на третий день после того бала отец Онуфрий исповедал и соборовал Марию Ермолаевну, на другой день причастил, а еще спустя три положенных по уставу дня отпевал. Прасковье Дмитриевне в тот день как раз стало лучше, и она, несмотря на возражения супруга, присутствовала и в церкви, и на погребении.

Только к весне, после Пасхи, к Красной горке, – годовщине их с Арсением свадьбы, – стало ясно, что хворь ее, сделавшаяся затяжной, уже не простуда, а воспаление легких, с угрозой все той же чахотки, унесшей ее свекровь.

– Ну почему все так сразу?! За что?! – восклицал Арсений. – Ужасная осень! Ужасная зима! Проклятый и злополучный щенятевский дом, в котором вечно что-то случается!

И хотя в этот раз это был вовсе не щенятевский, а игнатьевский дом, никто ему ничего не возразил.

К лету, после Троицы, Прасковья Дмитриевна умерла, и вскоре за ней последовал Григорий Афанасьевич, так до конца и не оправившийся после смерти супруги. Справив сороковины по отцу, Арсений продал дом, купил за него небольшой домик в Угличе, в приходе Корсунской церкви, и перебрался туда вместе с Машей. Оставшиеся с продажи петербургского дома деньги он употребил на то, чтобы найти дочери кормилицу, а затем гувернантку и еще часть денег отложил Машеньке на приданое. А сам устроился учителем в мужскую гимназию.

После всех этих потерь ему как никогда нужен был рядом брат. А еще больше Кира.

Глава 12
Солнечный лучик

В середине мая Матвею Безуглову исполнилось шестнадцать лет. День был долгожданный, ибо с этого возраста в Российской империи наступало совершеннолетие, а значит…

Светло-серое платье невесты было очень скромным, на грудь Кира приколола чайную розу, а голову покрыла тончайшей шелковой шалью – свадебным подарком от жениха, – и все вместе получилось очень красиво.

Колокола все утро оглушительно заходились над головой, в такт с ударами сердца. Отчего она волновалась, Кира и сама не знала, но почему-то с самого раннего утра ею владело беспокойство. Феша, заливаясь слезами и что-то причитая, поправляла барышне платье, приглаживала волосы. Заикнулась было о дурной примете на свадьбу в мае, но Александр Онуфриевич так на нее зыркнул, что та моментально осеклась. Наконец все было готово.

Жених был в красном камзольчике с кружевом и в парике, чем несказанно насмешил Киру. Он, как и положено, ждал у алтаря. Когда Кира Александровна Караваева об руку с отцом вошла в церковь, в глаза ей бросился молодой диакон, совсем недавно назначенный в Корсунскую церковь в помощь отцу Василию. Девушка знала, что новый диакон совсем юн, чернец и рукоположен только месяц назад, но, конечно, никак не могла заранее представить себе, что зовут его теперь отец Тихон и что знакомы они всю жизнь и всю жизнь друзья. И как бы ни билось от счастья сердце, в этот момент оно болезненно сжалось: а ну как еще не прошло, не отболело? А здесь венчание…

Матвей, кажется, тоже признал его, обвел долгим взглядом и понимающе вздохнул. Потом поймал глазами Киру, залюбовался и… Да пусть, это даже хорошо, когда на свадьбе присутствуют друзья, которые могут искренне разделить с тобой радость. А победителей не судят, что ж. Не виноват никто.

– Венчается раб Божий Матфей рабе Божией Кире. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

– Венчается раба Божия Кира рабу Божию Матфею. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь.

Самые главные слова, самые торжественные. Слова, которых они ждали целый год и даже чуть больше. Колокола, и листва, и солнце, золотящее кресты на церкви, и синие купола, почти сливающиеся с цветом неба. И птицы, и напевы молитв, и темные лики. Этот день надо запомнить до мельчайших подробностей, потому что он один такой в длинной веренице дней и до и после, и сравниться с ним немного может только тот день, когда над телом юродивой Ксении они оба поняли, что нынешнему дню – быть! Благословенный день! Наконец – после стольких дней горя, боли и ужаса. А впрочем, сегодня об этом не хочется и думать, ведь все они все равно незримо присутствуют здесь – и Наталия Ивановна, и Марья Ермолаевна, и Леночка непременно тоже. Потому как не могут же матери и сестра пропустить венчание своих родных!

Вскоре Матвей с тестем открыли новую плотницкую артель под вывеской «Караваев и Безуглов». Дела шли споро и ладно, но городские острословы, переставляя фамилии хозяев, прозвали эту артель «без углов и караваев», что было вообще-то верно, ибо ни того ни другого наши плотники не производили.

Кира с Фешей хозяйствовали, нянчились с маленьким Фадюшей, который очень полюбил сестру и Матяшу. Он был им вместо сына, и оба души в нем не чаяли. Своих им Бог не дал, хотя, как обещал Матвей маме, они очень старались.

Вскоре проводили в последний путь и Фешу, и Кира стала в своем доме полноправной и единственной хозяйкой. Когда не так много было заказов к плотникам, хозяйствовали, как раньше, в четыре руки и всегда и почти во всем находили причину для радости.

На смертном одре Александр Онуфриевич рассказал как на духу о военном товарище своем и о том, что присвоил его дорожный паспорт, чтобы малодушно убежать подальше с поля боя или, выражаясь военным языком, дезертировать, обрести новую мирную жизнь и стать человеком с именем, отчеством и фамилией. За давностию лет дело было забыто, а здесь же и прощено, и Александр Онуфриевич Караваев с миром отправился в путь всея земли через два с небольшим года после того, как его дочь Кира столь счастливо вышла замуж.

* * *

Арсений, совершенно опустошенный, приехал с Машенькой в июле. Поселился неподалеку, нашел место учителя и стал частым гостем в семье брата. Кира с Матвеем и племянницу сразу же взяли на свое попечение, и ее отца, ставшего очень уж быстро и вдовцом, и сиротой, окружили заботой и вниманием. Он стал помаленечку оттаивать, приходить в себя от всех потрясений, но каждый раз, вспоминая жену, горестно говорил:

– Бестолковый я все-таки человек! Если бы мы тогда с Пашенькой не поругались, если бы не задурил я мозги и себе, и тебе, Кира, подольше бы мы с Пашенькой вместе были…

– Это почему? – изумлялся Матяша. – Так и так бы на Красную горку венчались.

А Кира неизменно отвечала:

– Ежли б ты мне тогда, как ты выражаешься, не задурил мозги, я бы, можа, никогда б и не догадалась на Матяшу поглядеть другими глазами. Так и считала б его просто братцем.

– Да и я… Брат, помнишь лабиринт на Масленицу? Я все голову ломал, что же там не так… Вот теперь все так. Теперь мы все – одна большая дружная семья, а ушедшие наши всегда с нами.

* * *

К исходу июня у старого князя Игнатьева родился сын. Крестили его Артемием в память об отце его сиятельства. Княгиня, не обнаружив у наследника ни синих глаз, ни орлиного профиля французского вице-адмирала, очень быстро потеряла к младенцу всякий интерес и, найдя ему кормилицу и гувернантку и, под предлогом того, что ребенку лучше будет расти на лоне природы, поселив его в Прытком, посчитала свой материнский долг полностью исполненным и наезжала навестить сына лишь трижды в год – на Рождество, Пасху и день его Ангела.

Тот злополучный бал, на котором простудилась Паша, был последним именинным балом княгини Игнатьевой: вскоре Нина Павловна перешла в католичество и день своего Ангела праздновать перестала.

Глава 13
Ныне отпущаеши

– Девятнадцать, – матушка прикрыла глаза, выдохнув, – девятнадцать годов беззакатного счастья судил нам Господь… Ты ж помнишь дядюшку-то?

– Как не помнить, – улыбнулась Машенька, – дядя Матвей мне, помню, свистульки вырезал, а потом нам с Фадейчиком дом на дереве построил.

– А с тех пор уж, почитай, четыре года во святой обители… Девятнадцать годов, – повторила монахиня, – а потом…

* * *

Посреди комнаты на стуле сидела опустив руки совсем еще молодая рыжеволосая женщина и как будто невидящими, остановившимися глазами смотрела в пространство. Был очень теплый март, и на Страстной – страшный разлив реки, шел лед, и освободившаяся Волга бушевала. Сколько людей сгинуло тогда в этой пучине – и рыбаки, и другие разные. Кира Александровна бросилась спасать какого-то утопавшего, Матвей Григорьевич – Киру Александровну, которую этот утопавший в испуге ненароком тоже утащил в воду. А дальше – от ужаса она совсем ничего не помнила и очнулась уже на берегу, вымокшая насквозь, но живая. Сейчас были дом, сухая одежда, тепло и двое друзей рядом, но не было ясно, зачем она жива и что ей делать дальше с этой проклятущей жизнью, которую, видит Бог, она никогда не хотела спасать такой чудовищно огромной ценой.

Один из присутствовавших в комнате мужчин – высокий и статный, с усами, в форме гимназического учителя – тоже молчал и смотрел перед собой не видя. В конце концов проговорил все так же отрешенно:

– «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за други своя». Брат мой – герой, и я буду помнить об этом всегда.

– Да любви-то той больше на свете не было, нету и, чаю, не будет никогда, – ответила женщина, – да только ефто я все и без тебя знаю. А ты скажи мне лучше, разве же мыслимо ефто… разве же можно за такого ничтожного человека, как я, отдать такую жизнь?!

– И, полно, нельзя так говорить, – подал голос второй мужчина – высокий, стройный, как тростиночка, отец Тихон, иеромонах и настоятель Корсунской церкви. Он беспокойно ходил взад-вперед по комнате, то и дело ероша пальцами свои соломенного цвета волосы, и явно не находил себе места. – Раз жизнь отдал, стало быть, и доказал тебе ефтим, что не ничтожна ты. Раз стоишь этой жизни.

– Коли дюже любишь, все преувеличиваешь.

Она говорила по-прежнему безучастно, словно воздуху или стене, и от этого обоим ее друзьям становилось еще более не по себе. В конце концов отец Тихон не выдержал, метнулся к женщине и крепко схватил ее за руку:

– Да не убивайся так. Пожалуйста! Святая смерть, святая – она и перед Богом свята, а стало быть, убиваться незачем, а радоваться надоть, что у тебя ишшо один молитвенник появился.

Кира Александровна подняла на друга детства бледное – без кровинки, – но совсем сухое лицо. Долго смотрела молча, потом сказала все также бесцветно и еле слышно:

– А самое ужасное, что я, оказывается, вовсе не могу, как она.

Отец Тихон, забывая свой сан и звание монаха, вдруг протянул руки и в каком-то слепом, безотчетном порыве обнял ее, прижал покрепче к себе, погладил по растрепанным волосам:

– Поплачь, поплачь. Слезами и горе выйдет. А то ж больно дюже на тебя такую смотреть…

Но для слез было слишком больно.

Кира Александровна и сама прижалась крепче и прошептала, по старой памяти называя священника мирским именем:

– Тришечка, помоги, помолись! А то я и молиться сейчас не могу.

– Упокой, Господи, раба Твоего Матфея! Спаси, сохрани и утеши рабу Твою Киру.

– Нет-нет, ты сам помолись, не по-книжному. И ты, Арсений, тоже, – обратилась она ко второму человеку.

И тогда оба, не сговариваясь, издали громкий, душераздирающий крик, в котором выплеснули всю нечеловеческую боль, засевшую в их душах при виде так отчаянно страдающей женщины. Женщины, которую они оба любили. Совершенно по-разному и в разном смысле, но оба сильно и непобедимо.

* * *

Месяца через два, а может, и через три в погожий летний день Арсений Григорьевич зашел к ней как-то, как всегда заходил, без стука, и прямо на пороге забыл все слова, которые хотел ей сказать, потому что увидел, что ничего не меняется. Хозяйка метнулась из красного угла, накрыла на стол, подвинула стул и, по всему, была рада его видеть, но делала все как-то машинально, по инерции. Принесла расстегай, расставила чашки, с трудом поставила на стол самовар. Ее платье было протерто на коленях, и в доме пахло ладаном. Арсений Григорьевич поймал ее за локоть, крепко прижал к себе. С чего начать, не знал, долго собирался с духом. В конце концов спросил:

– Помнишь бал в Прытком?

– Помню. Ты к чаму ефто?

– А лабиринт на Масленицу?

Кира Александровна отстранилась и недоуменно посмотрела на друга, не решаясь догадаться, о чем сейчас пойдет речь.

– Кира, я… я все знаю, что ты вдова моего брата, а потому сестра мне, что по церковным канонам это немыслимо, но… я, как и ты, растерял всех, кто был мне дорог, осталась одна Машенька, да и той нынче девятнадцать… как тебе в пору той Масленицы… – Он, кажется, что-то напутал. – Скоро замуж… Одним словом, Кира, если ты помнишь лабиринт и простонародный бал в Прытком, то знай, что с той поры ничегошеньки не изменилось. Мы с тобой оба остались одни… и мы должны, обязаны быть вместе, держаться друг за друга, как за соломинку.

Кира с неподдельным ужасом посмотрела ему в глаза. Он попытался поцеловать ее, но женщина решительно его оттолкнула и произнесла с неожиданным, ужасающим льдом в голосе:

– Али я тебя не так поняла, али у тебя и вовсе не осталось совести.

И тогда он понял, что она была права. Она всегда была кристально права, но почему-то сейчас от этого ни капельки не делалось легче. Да, он, по большому счету, пытался сейчас предать и Прасковью Дмитриевну, и даже родного брата, но она… она их никогда не предаст. Даже тенями и крестами на кладбище они слишком дороги для нее.

На следующий день Кира Александровна Караваева подозвала брата Фадюшу, крепко обняла его, перекрестила троекратно:

– Ты уже большой у меня вырос. Со всем можешь сам справиться.

Черкнула коротенькую записку отцу Тихону (как хорошо, что еще в монастыре его выучили грамоте!), собрала пожитки, положила три земных поклона перед иконами и по одному на могилах родителей и Матвея и решительным шагом, не оборачиваясь, двинулась в сторону девичьего Богоявленского монастыря. Благо идти было совсем близко.

При постриге дали ей имя Ксения.