Текст книги "Однажды в Петербурге"

Глава 5
Попрыгунья, или Конец древнего рода

Праздник Покрова Пресвятой Богородицы, открывающий собой месяц октябрь, совпадал с именинами князя Романа, а потому в семье Щенятевых вошел в традицию ежегодный Покровский бал. Готовиться к нему, как водится, начали недели за две. В ту осень Щенятевы гостили у Безугловых, поэтому наряды, моды и городские сплетни Леночка могла всласть обсудить с Пашей. Обе не могли наговориться и почти все время были неразлучны. Обе примерно к одному сроку ожидали младенцев, а потому принимать участия в танцах не собирались, но обеим страсть как хотелось отправиться на праздник, чтобы просто поглядеть на нарядных дам и кавалеров, встретиться с подругами и пощебетать о женском и девичьем еще и с ними.

Вечером накануне бала Паша и Леночка сидели в гостиной. Прасковья Дмитриевна раскладывала какой-то мудреный пасьянс, а Лена делала вид, что читает французский роман, но сама то и дело посматривала на стол и следила за тем, какие у Паши выходят карты: почему-то она воспринимала этот пасьянс как гадание.

Какая там карта легла на стол под длинными Пашенькиными пальцами, Лена не успела разглядеть. В дверь постучали, заглянула маменька с письмом в руках. Глухо сказала:

– Наталия Ивановна умерла родами. Сынок остался, Фаддеем нарекли, в память доктора Финницера.

Леночка нервно перекрестилась. Ее положение и так доставляло ей мало удовольствия, а тут еще это «умерла родами». Прозвучало страшно и неприятно, княгиня Щенятева аж поежилась. Паша, которая, конечно, знала, кто такая Наталия Ивановна Караваева, но не была знакома с ней лично, тоже перекрестилась, оторвавшись от карт, но уже через секунду вернулась к своему занятию. А Леночка все никак не могла успокоиться:

– Ты представляешь, какой кошмар?

– Что – кошмар? Что умерла твоя крестная мать? Соболезную, честное слово.

– Да нет, это грустно, конечно, и ужасно жаль ее, да не в том кошмар. А в том, что вот так вот можно взять и умереть родами, когда тебе всего-то тридцать лет, а?

– Наталии Ивановне не тридцать было, а за сорок. В ее лета родить уже вредно, другого исхода странно было бы ожидать, тем более в Угличе, где нет толковой повитухи.

– И все же, знаешь ли, мне страшно.

– Да ну, глупости! Маменька твоя вон четверых родила – и по сей день здравствует. И бабка, и прабабка, и так дальше до Адама и Евы… А у той же Наталии Ивановны их вообще, помнится, много было, восемь или девять…

– С Кирой девять. Вот этот новый, Фаддей, десятый.

– Ну тем более… У нас с тобой только по первенцу ожидается. И нам обеим по тридцать лет – нам ли бояться? К тому же, говорят, страхи в нашем с тобой положении тоже вредны… Ну, не бойся, Леночка. Тебе надо развеяться.

Тут только Лена осознала еще один кошмар, связанный со смертью Наталии Ивановны Караваевой: она была какой-никакой, а все-таки родственницей Безугловым, двоюродной сестрой Григорию Афанасьевичу и крестной матерью всем четверым детям. А стало быть…

– Какое уж тут «развеяться»: в семье траур, все увеселения отменяются. В том числе завтрашний бал.

– Не думаю: бал ведь щенятевский, а они никакого отношения к покойной Наталии Ивановне не имеют.

– Да сам бал-то, может, и состоится, но я-то не должна на него ехать. В семье траур…

– Да, Лена, – раздался сзади бархатный голос князя. Он вошел в комнату так тихо, что ни одна из барышень его не услышала. – Я и так хотел запретить тебе ехать на праздник, а теперь уж и так появился повод… Останься здесь. Я вынужден ехать: это ведь все-таки мой день Ангела, – а ты останься покуда здесь. Здесь твоя семья, безопасно и спокойно.

Лена надула губки. Она прекрасно понимала, что муж прав, но это-то и было досадно. С замужеством и – больше – с приобретением титула княгини Лена Безуглова открыла вдруг в себе одну черту, неприятно удивившую и ее саму, и всех хорошо ее знавших и любивших. Оказалось, княгиня Елена Григорьевна Щенятева страх как не любила, когда выходило не по ее, какой бы каприз ни был.

– Ну-ну, Леночка, не дуйся, будь благоразумной. Ты ведь сама понимаешь, в твоем положении я бы в любом случае тебя не взял с собой.

– Но я ведь все равно не собиралась бы там танцевать…

– До первого кавалера, который, не зная или не заметив твоего положения, не ангажировал бы тебя, – усмехнулся князь Роман.

– Но ведь Пашенька поедет, – не унималась Лена, – а она в том же положении…

– У Пашеньки есть законный супруг, – парировал князь Роман, – и в его праве отпустить или не отпустить ее на этот бал.

– Он отпустит, – вздохнула Лена, – братец – добрый…

– Не то что муж! Ты это хотела сказать, правда?

Князь говорил ровно и спокойно, и все же, поняв по его словам, что назревает семейная ссора, Прасковья Дмитриевна тактично вышла из комнаты.

Лена молчала. Ей нечего было возразить, она знала, что князюшка, как с легкой руки Паши стали звать его все в доме, прав, но это раздражало ее. До замужества она подчинялась отцу и маменьке, но в важных вопросах – хотя бы с тем же сватовством князя Романа – принимала решения сама, своей головой и только перед собой держала отчет. Теперь же ей приходилось считаться с мнением супруга – и этой части семейной жизни она не могла вынести, потому что тут все было наперекосяк. Князь Роман – Леночка это знала – очень любил ее, но как раз поэтому все вокруг нее должно было подчиняться заботе о ней, а еще больше – пресловутому здравому смыслу. Лена была напрочь лишена его и, может быть, как раз поэтому этот здравый смысл ненавидела. Сердце, с ее точки зрения, всегда было мудрее и сильнее рассудка. Вот юродивая бродяжка Ксения, например, Царствие ей Небесное…

После кончины мужа уйти странствовать, оставив дом подруге – безвозмездно, не взяв с нее ни копеечки за добротный дом в два этажа, – да еще отказаться от красивых нарядов и крыши над головой… если рассуждать с точки зрения здравого смысла – полнейшее безумие и безрассудство, объяснимое разве что помутнением рассудка в связи с кончиной мужа. А она сделала, не испугавшись ни молвы, ни даже тени, которую этот ее поступок бросит на остальную семью. А почему? А потому, что мыслила не головой, а сердцем. Широким, любящим сердцем. И потому Ксения теперь пользуется в простом народе любовью, и даже ходят слухи, что если в тяжелой ситуации отслужить на ее могиле панихиду, то совершаются чудеса… Но ведь и в ее, Леночкиной, груди бьется то же сердце – семейная черта Безугловых, добрых и готовых окружить заботой любого, будь он даже нехороший человек. И это сердце подсказывает ей, что она должна быть сегодня на бале, улыбаться и даже танцевать. Ведь это же семейный праздник Щенятевых, а значит, теперь и ее тоже. Это именины ее любимого супруга! Она – хозяйка бала! Ей непременно нужно там быть. А то, чего доброго, эта злюка княгиня Игнатьева решит, что хозяйка бала – это она! Да, так было раньше, но теперь-то нет! Теперь у нее даже фамилия другая…

– Лена, – князь Роман наклонился и смотрел теперь прямо ей в глаза, – это раньше ты была ветерком или порхающей бабочкой, и я любил в тебе эту черту. А теперь ты мать, серьезная взрослая женщина, готовящаяся к самой главной и ответственной в жизни роли, и это я люблю в тебе еще больше. Пожалуйста, не подведи мою любовь…

«Самая главная и ответственная в жизни роль» – сидеть дома и нянчиться с детьми! Вот уж… для того существуют кормилицы и нянюшки, чтобы мать семейства могла позволить себе не быть затворницей. Для затвора в монастырь вступают, а не в замужество.

Но вслух Леночка ничего не сказала. Она просто обняла мужа – ей хотелось почувствовать себя маленькой девочкой в его руках. Наверное, у них будет дочка – такая же красивая, как Роман, такая же белокурая, как она сама. И Леночка будет ее баловать, наряжать, закармливать сладостями и все-все позволять ей. Даже ездить на балы, когда в доме траур.

* * *

Прасковья Дмитриевна была женщиной благоразумной, а кроме того, хорошей подругой, даже несмотря на немного ядовитый характер. Поэтому все сборы на бал она старалась изо всех сил спрятать от Леночкиных глаз. Сама княгиня Щенятева в то утро как раз чувствовала себя скверно – или, во всяком случае, так сказала, осталась у себя в девичьей, не выйдя ни к завтраку, ни к обеду. Еду ей отнесли в комнату, и, судя по пустым тарелкам, которые Танька относила обратно на кухню, аппетит у Леночки, невзирая на недомогание, был отменный.

В восемь часов пополудни князюшка отправился к себе, на другой конец города, распорядиться о бале и подготовиться. Перед отъездом зашел к Лене:

– Родная моя, ты не горюй, не сиди скучной в день моих именин! Я обещаю, надолго не задержусь: открою бал, пройду в полонезе, еще пару танцев и пару тостов – и я снова с тобой!

– Я буду тебя очень ждать… – Лена прижалась к мужу, получила поцелуй в макушку и села за вышивку.

* * *

В десять часов Арсений отпустил Пашу с кем-то из подруг. Он тоже, конечно, беспокоился, но знал, что благоразумия ей не занимать и что танцевать она не будет – а отчего бы не перекинуться парой слов с подругами и не покрасоваться в очередном платьице, доказав сплетницам и завистницам, что и в ожидании ребенка можно оставаться красивой и нарядной? Любовь князя Романа к Леночке заключалась в чрезмерной опеке, в попытке оградить от всего неприятного; любовь Арсения к Паше – в разрешении ей этих маленьких радостей, даже в потакании им. Она ценила это доверие, а потому – он знал – непременно его оправдает.

В половине одиннадцатого Лена вышла из девичьей лишь затем, чтобы пожелать всем спокойной ночи. Дом Безугловых был одноэтажным, а потому ей не пришлось ходить вверх и вниз по лестницам, чтобы найти всех – родителей и Арсения. Ложась в постель, она мысленно пожелала спокойной ночи еще и Матяше – отчаянно скучала по нему. У него началась какая-то другая жизнь, в которой была Кира и, наверное, много счастья, братик стал совсем взрослым. Лене было от этого немного грустно, но вместе с тем и радостно, и в эту ночь она мысленно отправила в сторону Углича много-много своей любви. Той самой, что от сердца, а потому вопреки здравому смыслу. Лежа без сна, придумала поистине сложную для ее разума мысль: только братья и сестры любят друг друга по-настоящему, как говорят в народе, ни за что ни про что. В самом деле: дети любят родителей за то, что те заботятся о них, зачастую жертвуя многим, родители детей – за то, что они свои, супруги друг друга – по взаимному сердечному и телесному влечению да еще тоже за обоюдную заботу… А вот братьям и сестрам любить друг друга не за что, они в этом смысле решительно ничем не связаны между собой. А значит, именно братьев и сестер и связывает настоящая – бескорыстная и беззавистная – любовь. Удовлетворенная этой мыслью, Леночка мысленно обняла обоих братьев и улыбнулась в беззвездную октябрьскую ночь. Потом перевела взгляд на большие напольные часы, украшавшие девичью. В темноте стрелки были почти не видны, да и пользоваться этой чудной машиной Лена, по правде сказать, умела не очень хорошо, поэтому она стала просто лежать и смотреть в потолок, пытаясь хоть как-то сосчитать время.

* * *

Князь Роман вернулся с бала около часу ночи и первым делом направился в девичью. К его изумлению, она была пуста. Раскрытое окно почти недвусмысленно намекнуло князюшке, куда пропала его супруга, и его сиятельство не мог найти слов. Он разбудил Марию Ермолаевну и Арсения:

– Где Лена?

– В половине одиннадцатого пожелала нам спокойной ночи. После этого точно отправилась к себе: мы видели. Дверь закрыла, но не заперла, чтобы Паша могла войти, когда вернется. А… что, ее нет?

– Пусто. И окно раскрыто.

– Тьфу ты! – не нашел других слов Арсений. – Ну почему у этих барышень от французских романов всегда происходит какое-то смещение в мозгу?! Начитаются всякого, а потом и творят… Нет, нам решительно нужно запретить учить наших женщин грамоте!

– Сейчас не до твоих речей, – остановила сына Мария Ермолаевна, – выводи Бурку да скачи к Щенятевым, забирай Леночку. Да и Пашу заодно.

Арсений кинулся к конюшне, князь Роман – за ним. Едва выйдя на улицу, они услышали бешеный стук копыт и скрип колес по мостовой. Занятые своей заботой, они не обратили бы на них внимания, если бы высунувшийся из кареты человек не окликнул их:

– Кто из вас будет его сиятельство князь Щенятев?

– Я. – Роман выступил вперед.

Незнакомец хлопнул по плечу кучера, приказав остановиться, и, ничего не объясняя, вышел из экипажа. Молча распахнул дверцу. Две женщины вынесли на руках третью и понесли в дом. Князь Щенятев и Арсений молча переглянулись – и стремглав бросились следом.

– Вот… – хмуро и не глядя в глаза, пролепетала одна из женщин, укладывая принесенную на кушетку, – дотанцевались оне-с… младенца выкинули… В сознании, но плохо дело, кажись… надобно лекаря звать…

Обе женщины расступились. Кто-то принес свечи, и их дрожащий свет выхватил из темноты белое перепуганное лицо Леночки. Арсений хотел было подойти, но пропустил зятя вперед.

– Лена… – Князь Роман опустился на колени перед кушеткой. – Лена… что же ты натворила!

Поймав его взгляд – сколько в нем застывшей боли и любви! – Леночка вдруг разрыдалась.

– Прости меня… я не могла… это же праздник в честь тебя, моего мужа. Я же должна быть хозяйкой бала, и всем все равно, траур у нас или нет… и… Пашенька же поехала. Я как представила себе: она будет щеголять в нарядном платье, соревнуясь с твоей Нинон, кто кого краше, а я… так и просижу весь бал здесь совсем одна…

Князь Роман обнял ее, крепко прижал к себе и продолжал, как исступленный, повторять только одно:

– Что же ты натворила! Лена… Леночка…

Насквозь промочив слезами его бальный камзол, княгиня затихла у него на груди. Посмотрев на нее, князь Роман понял, что она без сознания. Бережно опустил ее обратно на кушетку и, уступая место пришедшему лекарю, в бессильном отчаянии встал на колени перед образами подле Марии Ермолаевны. Заметив зятя, она крепко сжала его руку.

Арсений отправился за женой, и в доме, кроме Леночки, лекаря, молящихся и только что разбуженного Григория Афанасьевича, никого не осталось.

– Очень большая кровопотеря. – Лекарь скорбно и деловито покачал головой. Только то и сказал, но все поняли, что это означало. Мария Ермолаевна отправила Таньку на Смоленское кладбище: была глухая ночь, но может, удастся найти хоть кого-нибудь, кто отслужил бы панихиду по Ксении и молебен о здравии Елены, – а сама продолжила свои молитвы. Вскоре к ней примкнул Григорий Афанасьевич. Князь Роман не отходил от Лены, держал ее за руку и чувствовал, как сквозь его пальцы ускользает из нее жизнь.

Вернулись Арсений и Паша. Оба не знали, что им делать, поэтому бездумно сидели возле девичьей и просто ждали исхода. И хотя разум подсказывал им, каков, вероятнее всего, будет этот исход, все сердца продолжали отчаянно надеяться, что молитва родителей и любовь мужа и брата возьмет верх над злой старухой с косой, подкравшейся совсем близко к Леночкиному изголовью. Кто-то догадался позвать отца Онуфрия, но, когда тот готовился войти в комнату больной, навстречу ему вышел князь Роман с красными, опухшими глазами. Он молча склонил голову и закрыл лицо руками, и священник понял, что вместо исповеди и молитв перед причастием нужно читать отходную. Вслушиваясь в слова молитв, цепляясь за них как за последнее утешение в своем отчаянии, князюшка чувствовал, что все-все в мире – и праздники, и балы, и радости вообще, и пустячные клавесинные пьески в четыре руки, и ласковые подтрунивания над получасовым выбором нарядов, и вся любовь его, и весь древний и славный княжеский род, ведущий свое происхождение от Гедимина, – все было кончено.

Глава 6
Ангел Хранитель

Осенняя распутица – не самое приятное время для долгих путешествий. Особенно если нужно торопиться. Но наконец, после нескольких дней однообразных в своей осенней пестроте лесов, пригорков, речушек и полян, вдалеке, на фоне необычно яркого для середины октября заката, замаячили острые шпили города. Кира, которая от долгой дороги задремала на плече у Матяши, тотчас же встрепенулась.

– Спи, спи, еще долго, – успокоил ее Матвей.

Но Кира помотала головой. Шпили, крыши, стаи птиц над ними – все было то же, что всегда, то же, что было, когда они уезжали отсюда, и все-таки другое. С кончиной Ксении город стал казаться пустым, неживым, одним из тысячи городов, что есть на земном шаре. Кира Александровна Караваева знала, что Матвей сейчас чувствует то же, а кроме того, весь поглощен печальным известием, заставившим их сорваться и ехать в Петербург, поэтому возвращение выходило нерадостным.

– Эх, Леночка!.. Вот и нет у меня сестры… – вздохнул он.

Ярко-оранжевый диск солнца и на его фоне – кажущиеся совсем черными шпили напоминали пасть огнедышащего дракона из старой сказки. Скоро город-змей съест солнце, и опустится темень, в которой не видно будет ни зги и не разобрать, где храм Божий, где кабак, а где просто дом, где живут люди.

Дома, где живут люди… живут и продолжают жить, как будто ничего не случилось, как будто это не дракон съел солнце, а просто наступила ночь и завтра непременно будет новый день. Но ведь новый день – это не всегда радостно: никогда не знаешь, что он принесет с собой и кто следующий из их крепкой, дружной семьи отправится в путь всея земли…

– А я? – Кира попыталась хоть как-то подбодрить жениха.

Матяша посмотрел на нее прямо в глаза. Смотрел долго-долго, не отрываясь.

– Ты? – в конце концов сказал он. – Ты, как говорили в старину, свет очей моих. Ты, пожалуйста, будь подольше. А то мир совсем потеряет смысл.

– Скажешь тоже! – отмахнулась Кира. – Всего-навсего плоть и кровь.

– И еще золотая душа, а это самое главное.

– Так душа, чай, никуда и не денется.

– Душа, душенька, нет, так не пойдет. Ты уж постарайся вся, целиком, никуда не деться. – Матвей, видимо представив себе, что будет, если она все-таки денется, крепко сжал ее руку и напряженно закрыл глаза.

Кира высвободила руку и обняла его молча, без слов. А что тут скажешь, если Леночка, к которой Матяша был очень привязан, осталась только воспоминанием и крестом на Смоленском кладбище? Уткнувшись в худой, но крепко заштопанный Кирин салопчик, Матвей выплакивал все горе и ужас, вдруг охвативший его с известием о смерти сестры. Ужас, являвшийся ему всю дорогу в ночных кошмарах: ужас проснуться завтра и не знать, все ли проснулись вместе с тобой и кого ты недосчитаешься сегодня, завтра, послезавтра… В дороге он часто брал Киру за руку, как будто стараясь лишний раз убедиться, что она по-прежнему плоть и кровь, а не только видение.

* * *

В город въехали затемно. На Троицком мосту отвалилось колесо, и Кира выбралась из коляски, чтобы отыскать его. Впотьмах задела плечом какого-то человека, но он этого даже не заметил. Как странно: человек на мосту среди ночи!

– Прощенья просим, – извинилась девушка вполголоса.

Человек молчал, как будто не слышал ее. Вдруг обернулся:

– Простите, вы что-то сказали?

– Я попросила прощения. Плечом вас зацепила.

– Да? Ну что ж, я верю, что вы не нарочно. – Он говорил совершенно ровным, безэмоциональным голосом. Помолчал немного и сказал невпопад: – Спокойная нынче река. Ни волнышки.

– Да, – согласилась Кира, посмотрев на гладкую черную воду Невы.

– Такую писать хорошо. Я живописец, знаете ли.

– Как интересно!

– Вы думаете?

– Конечно. Всю жизнь хотела выучиться рисовать, да не выходит ничего, как ни стараюсь. Можа, вы подмогнёте? Не нынче, конечно, потому как нынче ночь, Троицкий мост, и мы торопимся дюже, но вдругорядь как-нибудь…

– Виноват, сударыня, вдругорядь, как вы изволили выразиться, ничего не будет… – Он снова посмотрел на реку: – Как вы думаете, вода очень холодная?

– Вы так спрошаете, ей-богу, – не иначе топиться собрались!

– Вы догадливы, сударыня. Прощайте. Ради Бога, только не говорите никому. Пусть весь мир забудет о том, что был на свете живописец Тимофей Ильин…

– Ну что вы! – воскликнула Кира Караваева, крепко хватая своего случайного знакомого под руку. Попыталась оттащить его подальше от перил моста, но хромая нога ее очень мешала это сделать. Матяша подоспел на помощь: раз его рыжеволосая невеста что-то затеяла, значит, так не просто надо – так необходимо, и лучше помочь, а не стараться переспорить.

– Ефтот… Тимофей… топиться собрался, – пояснила девушка, отдуваясь.

Наконец, они вдвоем дотащили художника до коляски и почти силой втолкнули внутрь.

– Ишшо чаво удумал! Поедете с нами, а то, не ровен час, ишшо чегось удумаете!

Тимофей Ильин был настолько ошарашен тем, что совершенно незнакомой девушке есть до него дело, что не возражал и не сопротивлялся.

– Колесо я нашел, – тихо сказал Матяша Кире, – до дому дотянем. А там… может, и не понадобится больше.

– Простите великодушно, – подал голос спасенный, когда коляска снова тронулась, тяжело припадая на непрочно стоящее колесо, – по вашей интонации и вашим словам я слышу, что у вас какое-то горе…

– Да. Скончалась сестра моя.

– О, сочувствую! Царствие ей Небесное!.. И вы, несмотря на это, не проехали мимо меня, а стали спасать. Почему?

– Потому что сестрица евойная своей смертью померла, несчастным случаем, ее, чай, и в рай Господь возьмет… а самоубивство – грех-то каков!

– Да я и так грешен. Мужнюю жену совратил ненароком, да еще, дурень, смел надеяться… ну, значит, на то, что оне мужа оставят и со мной будут… А оне так поглядели, как будто я вещь какая али собака дворовая… «Что вы, – говорят, – дать мне можете?» Ну, в смысле матерьяльном, потому как оне богатые, а я – нищий живописец, отпущенник. «Забудьте, – говорят, – все, что меж нами было, потому как портрет готов… – я, видите ли, их портрет писал, – и вы мне более ни за чем не надобны». Так-то!

– «Грешен»… Все мы грешные, святых давно прибрал Господь. А только сдается мне, что эта дама еще поболе вашего грешна… А вы… да как же, видите, грешен – а самоубивство задумали. Кто ж вас с грехом на совести на тот свет-то возьмет?

– А как же… на тот свет всех берут и билета входного не спрашивают.

– Ну, уж ефтого я не знаю, не бывала там, а только и думать забудьте! Раз ефта дама так поступила, стало быть, и не стоит она того, чтобы на нее свою жизнь зазря тратить!.. Вам сколько от роду годов будет?

– Тридцать пять, – опешил Тимофей.

– Господи помилуй! Ефто сколько ж ишшо картиночек своих вы чутка в Неве не утопили!

– Да кому они нужны, картиночки-то?

– Были бы при себе деньги, – вставил свое слово Матяша, – сейчас же их у вас все купил бы!

Живописец хотел ответить, но не успел, потому что коляска неуклюже подъехала к дому Безугловых. Танька распахнула дверь, приняла свертки и ларчик с вещами и вопросительно воззрилась на незнакомца, приехавшего с младшим барином и Кирой Александровной. Оба наперебой что-то зашептали Таньке. Та только кивала и пучила глаза, а потом убежала доложить.

Старый родной дом как-то замер, как будто и сам надел траур. Из столовой слышались возмущенные голоса:

– Вы зачем отпустили ее?!

– Я не отпускал, вы же знаете! Сама сбежала, через окно, из девичьей…

– Вы Прасковью Дмитриевну зачем отпустили? Ясно же, что завидно, что тоже хочется… Могла бы и она дома посидеть, в ее положении. И Лене бы не скучно было!

– Оттого отпустил, что доверяю ей. Знаю, что не будет она глупости творить.

– Но помимо супруги есть у вас и сестра, и вашей обязанности в отношении нее никто не отменял.

– А муж у сестры на кой есть? Держали бы ее построже…

Арсений и князь Роман едва не сцепились в драке, как вдруг между ними встала растрепанная, решительная Кира.

– Что ж вы, ироды, деете-то, а? – воскликнула она. – Леночке, думаете, там хорошо от ваших дрязг?! Нет бы молиться всем вместе за спокой души ее… Чай, не нехристи!

Оба мужчины набрали в грудь воздуху, чтобы яростно возразить ей, – и оба выдохнули, потому что запал при ее словах прошел. Князь Щенятев махнул рукой и ушел обратно в свое уединение – ради того, впрочем, чтобы собраться, поблагодарить хозяев за гостеприимство и поспешить восвояси, а Арсений долго молчал, потом проговорил горестно, но умиротворенно:

– Солнечный лучик… Что бы мы все без тебя делали!

– Полноте! Женатый муж – и такие вещи другой барышне говорит!

– Ты сестра… одна осталась… а еще ты понимаешь.

Он подошел совсем близко и в каком-то неподконтрольном порыве обнял ее. И ни Прасковья Дмитриевна, ни Матяша, ни сама Кира ничего ему не возразили.

– Дай мне немножечко твоих сил и твоей уверенности, – попросил Арсений шепотом.

– Да разве ж мое ефто… Ты Бога проси. Он не оставит.

– За Леночку уже просил. И я, и князюшка, и родители. Да только вот что вышло…

– А ты не гневись, Бог-то получше нас ведает, что к лучшему и как надоть.

– Я знаю, что ты права, но сейчас не время для таких мыслей. Сейчас все существо мое восстает против Лениной смерти и принять ее не может никак. Хоть и сороковины уже скоро, а все же…

– Вот и у него так же, – покачала головой Кира, намекая на князя. – Оттого и сваритесь вы, что обоим Леночка дюже дорога была… а надоть бы мирно…

– Отболит – примиримся, – вздохнул Арсений.

– Непременно примиритесь. Вы же как братья, нельзя так…

Пока Кира усмиряла побранившихся, Матвей с родителями отпаивали чаем горе-самоубийцу и в третий уже раз слушали его историю. Затем Мария Ермолаевна отвела Тимофея в сторону и долго толковала с ним наедине. Имя жестокой дамы выпытывать не стали, но художник нечаянно проговорился сам.

– Вот как, это княгиня Игнатьева… Что ж, горестно слышать.

«Но кажется, я знаю, как помочь беде», – подумала про себя. Отправила Таньку вернуть с полдороги князя Романа. Тот удивился, но слово тещи считал для себя законом, поэтому послушно вернулся.

– Этот человек, – указала Мария Ермолаевна на живописца, – хотел свести счеты с жизнью из-за вашей сестры. Я думаю, вы не оставите его своим попечением.

Князь выслушал историю, и его собственные слова в адрес Арсения пронеслись у него в голове: «…помимо супруги есть у вас и сестра… и вашей обязанности в отношении нее никто не отменял…» И он сестру сдержать не может, а на Арсения за то же зол… То правда, что Леночка была спокойнее и добрее Нинон, но все ж таки он мог бы… должен был бы…

– Что ж, Тимофей. Я назначаю вас своим живописцем. Придворным в каком-то смысле. С ежегодным жалованьем в сто двадцать рублей серебром да сверх того по пятидесяти рублей за каждую картину. Я также дозволяю вам столоваться у меня и обещаю, что никогда, покуда вы там, в мой дом не войдет княгиня Игнатьева. Взамен прошу вас, во-первых, не пытаться более искушать судьбу, а во-вторых, показывать мне все работы, которые вы еще напишете.

Тимофей Ильин кивнул и, припав на одно колено, благодарно поцеловал агатовый перстень на руке князя.

– И первым делом, сударь, я прошу вас изобразить проект памятника над могилой моей супруги, чтобы скульптор знал, на что ему опираться при его воплощении в жизнь. Давайте обсудим вместе. – Его сиятельство жестом пригласил живописца пройти в соседнюю комнату.

Григорий Афанасьевич и Мария Ермолаевна проводили их взглядом, и хозяйка негромко сказала:

– Что ни делается, все к лучшему. Господь сводит воедино все нити и всех приводит к лучшему.

– Иногда он действует через человека.

– А иногда – даже через отвалившееся у коляски колесо. – Мария Ермолаевна впервые за скорбные дни слегка улыбнулась.