Текст книги "Однажды в Петербурге"

Глава 5
Городские сплетни

Святки кончились, Арсений уехал в Москву в университет, Матяша вернулся в гимназию, и Леночка отчаянно заскучала. Конечно, ее радовало, что Кира задержалась у них, но нельзя же целыми днями разговаривать с одним и тем же человеком! Поэтому, когда ее подруга Нина Щенятева прислала приглашение на именины, Леночка была вне себя от счастья и сейчас же попросила Нюрку принести все выходные платья, какие у нее были, чтобы выбрать подходящее для визита к такой моднице, как Нина.

– Как ты считаешь, Кира, какое лучше идет к моим глазам – темно-серое или васильковое?

– Твои глаза дюже хороши, к ним что хошь идет, – улыбнулась простодушно Кира, – а что до моды – ты же знаешь, ничаво я в ефтом не понимаю, у меня самой одно нарядное платьице.

– Да ну, какая ты скучная, Кира… Ты же барышня! – Леночка наставительно покачала головой. – А какая барышня не интересуется нарядами!

– Та, что живет не в столицах и ей не перед кем красоваться в обновках.

Тон у Киры был добродушный и спокойный, и Леночку это почему-то ужасно раздражало. Ну нельзя же быть настолько деревенщиной! А может, ее и кавалеры не интересуют?

– Не очень. – Троюродная сестра из Углича пожала плечами. – Я все равно замуж никогда не пойду. Ну посуди сама: я у родителей одна, а Феша старенькая… Нет, я не брошу их.

– Да, но родители не вечны, – хмыкнула Леночка, – а жизнь такая…

Она осеклась, сообразив, что ненароком наступила на Кирину больную мозоль: с того момента, как пришло известие о болезни Натальи Ивановны Караваевой, шел уже шестой день, а новых вестей не было, ни плохих, ни хороших, и девушка с тревогой прислушивалась к каждому топоту копыт и скрипу колес.

– Ты просто обязана поехать со мной! – Леночка всплеснула руками от радости, что догадалась, как развеять кузину и отвлечь ее от невеселых мыслей.

– Меня Нина не приглашала…

– Она не знает, что ты здесь. А если б знала, непременно пригласила бы… Нет-нет, ты обязана поехать со мной, – продолжала настаивать Леночка. – До праздника еще два дня, я напишу ей, что ты задержалась у нас, и она непременно пришлет приглашение и тебе, вот увидишь!

– …И платьица нету нарядного…

– Покажи то, что есть.

Кира сходила за платьем, и перед взором Леночки предстало ситцевое нечто со скромным белым воротником и такими же манжетами, несколько раз заштопанное на спине.

– М-да, пожалуй, за эти два дня нам нужно будет сходить к портному! Свое же платье я не могу тебе одолжить.

Лена была высокой и очень худой, а Кира, наоборот, плотная и низкого роста, поэтому последних слов можно было и не говорить, настолько это было очевидно.

Если в светловолосую голову Леночки Безугловой взбредала какая-нибудь идея, она, как правило, требовала немедленного осуществления и, даже когда все уже было сделано, занимала барышню на ближайшие два дня, а то и неделю, если идея была по-настоящему грандиозной. Поэтому, бесцеремонно схватив троюродную сестру за руки, весело рассмеялась:

– Вот прямо сейчас к портному и поедем! – и, окинув взглядом рыжие Кирины волосы, забранные сейчас по-домашнему в косу, сказала: – А к цирюльнику тогда сразу перед праздником, а то его старания даром пропадут.

– Лена, я танцевать не умею… – попыталась возразить Кира.

Кузина посмотрела на нее со смесью удивления, презрения и жалости на лице:

– Что, совсем?

– Ни капельки!

– Ну что мне с тобой делать!

– Оставь меня тут, дома, да и езжай на именины Нины Щенятевой и танцуй там, покуда ноги держат.

– Ну уж нет! – надулась Леночка. А про себя подумала: «Вот дуреха-то! Неужели на бал не хочет? Ну что за глупости, как это можно – не хотеть на бал!» И томно закатила глаза.

– Ну ничего, – сказала она наконец, – ты у нас наблюдательная. Просто смотри внимательно, как другие танцуют, и схватывай, повторяй.

Приглашение Кире Нина Щенятева действительно прислала, и той ничего не оставалось как составить троюродной сестре компанию. Леночка, правда, немного волновалась: Щенятевы были как-никак князьями, и перед ними очень не хотелось ударить в грязь лицом, а потому появление в этом светлом и роскошном доме такой нескладехи, как Кира Караваева, могло испортить все, но Лене очень хотелось вывести подругу в свет, развеселить ее, а кроме того, именинница была с Кирой знакома и, присылая приглашение и ей, знала, на что идет. Во всяком случае, барышня Безуглова рассудила именно так и этой мыслью утешилась.

Как это очень часто бывало в богатых петербургских домах, парадная лестница, поднимаясь ко входу в нарядную бальную залу, упиралась в зеркало. Делалось это с умыслом, чтобы дамы и кавалеры, перед тем как отдать себя на растерзание тысяч глаз, могли еще раз убедиться в собственной неотразимости или подправить хоть немного ее отсутствие.

В тот вечер среди прочих разнаряженных дам зеркало отразило трех феноменально разных барышень, шедших тем не менее вместе. Первая – худенькая, совсем бледная и с нежно-кукольным румянцем блондинка, которой цирюльник красиво закрутил ее и без того вьющиеся волосы; выбравшая наконец, после часа с небольшим примерки, пышное открытое платье бледно-желтого оттенка. Оно почти сливалось с ее волосами, делая барышню похожей на изящную статуэтку из светлого мрамора или слоновой кости. Эта девушка была в веселом и немного взволнованном настроении, поминутно раскланивалась со знакомыми и горела явным нетерпением увидеться поскорей с виновницей торжества, а тем паче с ее братом, юным князем Романом Щенятевым, на которого, по ее собственным словам, «имела виды».

Вторая девушка, шедшая от первой по левую руку, то и дело неумело подбирала то с одной, то с другой стороны подол шелестящего платья цвета насупившегося предгрозового моря, боясь споткнуться на невысоких и частых, выщербленных тысячами пар ног ступенях лестницы. Ее волосы, огненно-рыжие, непослушные, тоже были забраны по последней моде, но отражение в гладком стекле зеркала бесстрастно подсказывало, что выглядит она с высокой прической скорее комично, чем красиво.

Третья из барышень, которую первые две случайно встретили в передней и были очень рады снова увидеться с ней, шла горделивой походкой, как будто под ногами была не лестница, а ровный паркет, по которому ступать можно было уверенно и легко. Что касается платья, эта модница твердо знала, что к ее иссиня-черным волосам больше всего подойдет приглушенный оттенок красного. А если по нему тонкой золотой нитью пущено переплетение стебельков, увенчанное на концах жемчужными лепестками цветов, то по красоте на этом вечере с ней не сравнится, пожалуй, никто. Единственное, о чем она жалела, – что на балу в доме Щенятевых нет ее жениха. Он был студентом этого, как его… она все время забывала это новомодное слово – уни-вер-ситета, а потому находился сейчас в Москве, далеко от столицы и ее радостной, сверкающей светской жизни. И это было действительно жаль, потому что, если бы Арсений Безуглов увидел ее сейчас, он был бы в восторге. Заказать, что ли, ее портрет в этом платье да послать ему к Пасхе… На Красную горку должна была состояться их свадьба, и барышня не спала ночей, листая журналы свадебной моды, чтобы явиться на собственное венчание прекраснее всех невест всех времен.

– Леночка! – воскликнула хрупкая шатенка Нина Щенятева, бросаясь навстречу вошедшим. – Как я рада! Добрый вечер, Кира! Пашенька, какой дивный оттенок платья!

Подруги обступили пришедших со всех сторон. Кира была представлена им, и, судя по всему, впечатление вышло не таким уж плохим. Во всяком случае, Леночке так показалось.

Князь Роман Щенятев, которым Леночка успела по дороге прожужжать троюродной сестре все уши, оказался высоким, чуть щупловатым и очень красивым юношей. Если бы не роскошный напудренный парик, то молодого князя можно было бы принять за сошедшего со старинной иконы святого, тоже князя и тоже юного. Его шитый золотом зеленый камзол привел в восторг чуть ли не всех присутствующих, как дам, так и кавалеров. Кроме приятной наружности, галантных манер и умения одеваться князь Роман был еще и наследником недюжинного состояния и вел свою родословную от самого Гедимина (впрочем, последним обстоятельством мог похвастаться чуть не каждый второй из собравшихся в зале). Все это делало князя Щенятева объектом повышенного интереса со стороны всех незамужних барышень города, за исключением, пожалуй, только двух: Нины, которая была его сестрой и весь сегодняшний вечер тайно ненавидела брата за то, что в день ее именин он бессовестно оттягивал все внимание на себя, и Киры, не слишком интересовавшейся кавалерами.

Нина очень торопилась рассказать Леночке ужасно интересную, по ее мнению, историю, услышанную ею от некой Машеньки, которой рассказала ее Лизочка, а той, в свою очередь, по большому секрету сообщила Катенька. И вот теперь в этой цепочке непременно должно было возникнуть еще несколько звеньев сразу, потому что рассказанное Леночке должны были услышать и Паша, и Кира.

– Ты знаешь Парашу Антонову, так ведь? Так вот, встретила я ее давеча, а она, представляешь, с младенцем!

– С младенцем?! Откуда? Она незамужняя ведь… Может, крестник?

– Да слушай же дальше! Я тоже удивилась, говорю, где ты такого чудесного малютку взяла? А она и рассказала: «Приходит, – говорит, – ко мне наша бродяжечка Ксения…» Ну, эту ты, конечно, знаешь – это наша городская сумасшедшая. Ну та, которая величает себя Андреем Федоровичем и на имя Ксения не отзывается. Андрей Федорович – это муж ее покойный, стало быть… как помер, так она умом и поехала…

– Знаю, да, – нетерпеливо перебила ее Леночка, – что там дальше с Парашей Антоновой и младенцем?

– Ну так вот, «приходит ко мне, – это к Параше, стало быть, – наша бродяжечка Ксения и говорит: “Вот ты сидишь тут да носки штопаешь и не знаешь, что тебе Бог сына послал! Беги, – говорит, – скорей на Смоленское кладбище…”». Ну побежала она… она у нас вообще эту бродяжечку сумасшедшую любит – Бог ее разберет, с чего: то ли по христианскому долгу, а то ли оттого, что после кончины мужа эта Ксения ей дом их подарила…

– С того, что подругами они были, пока Ксения в себе была, – ответил кто-то издали.

– Ну, может, и так, – пожала обнаженными плечами Нина и стала рассказывать дальше: – Побежала Параша на Смоленское кладбище – а там столпотворение, крики… Что такое? Извозчик лихой и нетверёзый, представляешь, женщину сбил ненароком, а та на сносях была. И она, бедняжка, прямо там же сына родила да и отдала Богу душу… а Параша не придумала ничего лучше, как этого новорожденного мальчика к себе взять, потому как отца или кого-то из родни тоже не нашли… «Это мне, – говорит, – подарок от Ксении. Я, – говорит, – воспитаю». Как тебе это нравится, а?

Дамы заахали, обсуждая новость. Леночка молчала растерянно и взволнованно, не зная, что и отвечать, но ей на помощь пришла Паша:

– Да врет она все, эта Антонова! Небось согрешила с кем-нибудь втихаря, а Ксенией теперь отговаривается. Бродяжка-то безответная, а значит, все на нее списать можно…

Нина смутилась, но быстро нашлась:

– Нет, этого быть никак не может! Это ты, значит, Парашу Антонову не знаешь! Она такая благонравная и богомольная…

– Подумаешь! – продолжала настаивать Паша Бельцова. – Все они такие, тихони да богомолицы! В тихом омуте… ну, ты сама знаешь, кто водится!

Княжна Щенятева замолкла, покраснела и засопела обиженно. Приглашая на свой вечер баронессу Прасковью Бельцову, она знала, что та обязательно постарается побольнее ее уколоть – то ли окажется наряднее, то ли начнет высмеивать каждое Нинино слово, – но тем интереснее было, да к тому же про себя Нина надеялась, что присутствие на празднике соперницы в очередной раз докажет всем, что Нина красивее, умнее и мягче характером. И вот теперь обстоятельства доказывали лишь последнее, да и то только если считать смущение и неумение дать отпор мягкостью характера.

– Я ее видела полтора месяца назад, – снова вмешались в разговор откуда-то из толпы. – Ни следа беременности заметно не было.

– Так ты небось ее на улице видела, – парировала Паша, – а под салопом иногда и любовника спрятать можно, не то что беременность!

Этой шутке все расхохотались. Слушатели явно были на стороне баронессы Бельцовой, и княжну Щенятеву это злило.

– Нет, Прасковья Дмитриевна, вы, к сожалению, ошибаетесь. – Говорившая наконец пробралась сквозь толпу и встала с глазу на глаз со спорящими. – Я видела ее на собственных именинах, а там она, согласитесь, была без салопа.

Паша, яростно обмахиваясь веером, сверху вниз посмотрела на девушку, все время перебивавшую их с Ниной разговор. Близоруко прищурилась, рассматривая, и наконец признала: это Катерина Голубева, ее знакомая и очень какая-то дальняя родственница Щенятевым.

Воспользовавшись тем, что у баронессы Бельцовой, кажется, иссякли аргументы, Катерина продолжила:

– Ко мне вот тоже заходила на днях… разумею, конечно, Ксению, а не Парашу Антонову… Мы с маменькой кинулись стол накрывать, чтоб, значит, хотя бы чайком ее попоить, а она от чая давай отказываться и говорит: ты, мол, тут чаи распиваешь, а на Большой Охте твой муж жену хоронит!

– Ну! Слышали ли вы что-нибудь подобное?

– Что это такое – «твой муж жену хоронит»?

– Конечно, безумная, кто ж сомневается! – раздалось со всех сторон.

– А как по-моему, не безумная она, а юродивая: мужа вымаливает!

– Ерунда: нету нынче юродивых. Времена не те! Повывелись все юродивые, по грехам нашим…

Дождавшись, когда наступит тишина, Катерина Голубева снова принялась рассказывать:

– Мы с маменькой подивились тоже, но пошли, потому как у юродивой Ксении все слова не просто так, а со смыслом каким-то особым… Пришли, там и правда погребение. Молодой доктор жену хоронил. Убивался так… молоденькая жена совсем была, любимая… в родах померла, бедняжка…

– Опять?! И ты тоже подобрала младенца?

– Нет, – ответила Катерина невозмутимо, – младенчик тоже скончался. Ну так вот, и так вдовец убивался, горемычный…

– Что ты его пожалела и немедленно воспылала к нему безумной страстью! – засмеялась Паша.

– Про страсть не знаю, но он такой… добрый и такой… несчастный. А по глазам видно, хороший человек, и так мне его жалко стало… Я ему про Ксению рассказала, только по-другому, естественно, про «твой муж жену хоронит» говорить не стала. Сказала просто, что, мол, юродивая Ксения позвала меня вас утешить… напомнила ему про рай и про милосердие Божие…

– Все ясно! – нетерпеливо перебила Паша. – Теперь ты непременно за этого доктора замуж выйдешь, просто так, за послушание полоумной бродяжке… а потом станешь утверждать, что это, мол, Ксения так предсказала и знала все заранее…

Катерина Голубева вспыхнула и хотела с жаром что-то возразить, но начались танцы, и Пашу очень быстро умыкнул какой-то смазливый надушенный кавалер. Князь Роман Щенятев, щуря длинные, чуть косящие карие глаза, галантно подошел к Леночке. Та зарделась и расцвела такой улыбкой, что сомнений в ее расположенности к юному наследнику тысяч душ не осталось ни у кого.

Возможности поговорить в танце почти не было, и тем не менее князь спросил:

– А правду ли говорят, Елена Григорьевна, будто юродивая Ксения – родня Безугловым?

Лена стала еще белее, чем была, и, забыв движения аллемана, встала как вкопанная посреди залы.

– Кто говорит? – прошептала она побелевшими губами.

– Что с вами? – не на шутку испугался Роман. Он взял ее под локоть, отвел на ее место и усадил там, приказав слуге немедленно принести воды.

– Кто это говорит? – упрямо переспросила Леночка, немного приходя в себя.

– Да знаете, как всегда бывает у барышень: сказали шепотом в одном конце России, через пять минут повторяют во всеуслышание в другом…

– Да еще приукрашивают по пути придуманными подробностями.

– Да-да… я рад, что вы меня понимаете, Елена Григорьевна, и еще более счастлив, что вам уже лучше. А сейчас позвольте откланяться. Можете быть уверены: в моем доме о вас позаботятся.

– Благодарю вас, – безучастно процедила Леночка ему вслед. Потом встала и бросила через плечо, не оборачиваясь: – Кира, мы уезжаем!

Молчание было ей ответом. Оглядевшись, Лена нигде не увидела троюродной сестры. Еще раз не спеша обвела взглядом танцующих (а вдруг!), играющих в карты, никак не могущих оторваться от застолья, беседующих, скучающих и мирно дремлющих в уголке. Киры Караваевой нигде не было.

Извинившись перед Ниной за спешный отъезд и еще раз поздравив ее с днем Ангела, поблагодарив ее и князя Романа за радушный прием, Леночка спустилась в сад.

– Кира! – позвала она в темноту. Ее зов услышали лишь тяжелые от налипшего снега розовые кусты, статуи в саду да скупое на звезды петербургское небо.

Глава 6
Подвиг любви

– Катись-ка ты отсюда, доктор Таддеус Финницер, – беззлобно и устало попросил Александр Онуфриевич вместо приветствия.

– Entschuldigen Sie mir bitte…[8]8
  Извините, пожалуйста (нем.).


[Закрыть] Простите великодушно, никак не могу. Если человек болен, то помочь ему – мой долг.

– Да чем тут поможешь… – вздохнул хозяин.

Доктор Финницер повнимательнее вгляделся в его лицо. Роскошная борода мешала рассмотреть некоторые черты, но немец все равно был уверен в своей догадке:

– Александр! Это… Natalie больна?! Скарлатина?! И ты еще смеешь не пускать к ней доктора?! А ну-ка!.. – Он хотел напереть на Александра Онуфриевича плечом, но габариты были несопоставимы, и тогда доктор Финницер как угорь протиснулся между стенкой и мощным корпусом перегородившего проход хозяина.

– Стоять!!! – рявкнул Караваев ему вслед, но немец сейчас же попал в распоряжение Феши, которая явно была другого мнения.

– Вы лекарь? Ой как хорошо! Вот и слава Богу! Григорий Афанасьич прислали? Ну дай Бог ему здоровьичка и детишкам евойным! – Пожилая крестьянка истово перекрестилась на ходу несколько раз.

Доктор, не слушая ее причитания, опрометью ворвался в комнату и склонился над больной. Наталия Ивановна лежала, закатив глаза в потолок, что-то лепеча запекшимися губами. Ее светлые волосы разметались, покрыв собой всю подушку и большую часть кровати. Немец машинально взял ее руку, послушал пульс, потом профессиональным жестом потрогал лоб и тут только, каким-то внутренним подсознанием, холодком по спине, мурашками по коже и упавшим куда-то в бездну сердцем ощутил, что имеет весьма смутные представления о том, как лечить эту проклятущую пурпурную лихорадку или, по-научному, скарлатину.

– Фетинья Яковлевна! – позвал он негромко служанку, с которой уже успел познакомиться.

– Чаво изволите, барин? – Готовая на услуги Феша подскочила ближе.

– Первым делом, Фетинья Яковлевна, успокойте барина. Скажите ему, что утекло слишком много воды, и эта вода, как ей и положено, смыла и унесла с собой всю грязь. Он поймет, о чем это…

– Да уж понял, – пробурчал Александр Онуфриевич из столовой, смежной с комнатой больной. – Ты мне давай не разглагольствуй, немчура, а дело свое делай.

– А во-вторых, принесите мне, пожалуйста, таз горячей воды и этот… essig… как его по-русски-то… уксус! – вспомнил наконец доктор Финницер.

Феша убежала исполнять, а доктор все слушал неровное дыхание больной и… поймал себя на мысли, что чуть не до крови раскусил нижнюю губу и даже не чувствует боли. В голове вертелись рецепты различных мазей, настоек, микстур, и все было не то… ведь вот как бывает на свете: тридцать лет лечишь людей от самых разных недугов, не имеешь в своей практике ни одного смертельного случая – и тут на́ тебе! Единственной, кому почти бессилен помочь, оказывается женщина, которую эти тридцать лет назад ты любил со страшной, даже сокрушительной силой. С возрастом чудовищность прошла, да и любовь… Разве умеет любить старый бобыль, равно рассматривающий женщин и мужчин исключительно с точки зрения врачебного искусства? Женское тело давно уже перестало его будоражить, а женская душа – вдохновлять на подвиги, и вдруг здесь, в небольшом домике почти на окраине Углича, свет снова сошелся клином. В первый раз в жизни женщина не в лучшем своем состоянии вызвала не отвращение, не чисто врачебную деловитость, а приступ нежности. Это было некстати и очень мешало работать.

Вернулась Феша, и доктор, почти не размышляя, положил на шею больной компрессы из горячей воды и уксуса. Показал сметливой крестьянке, как их менять, и задумался над следующим шагом.

– У вас есть корова? – спросил он деловито.

– А как же! Есть, кормилица. Так и зовут ее.

– Давайте больной молока. Поите пока с ложечки, но как можно чаще.

– Поняла, барин, поняла… Триша! Трифон, негодник, где тебя черти носят!

– И пожалуйста, не кричите так громко: больной нужен покой, – строго говорил доктор, меняя компресс.

Феша закрыла рот руками, как бы обещая больше не кричать.

Наступила тишина, и всем присутствующим казалось, что она длится вечность. Потом доктор Финницер услышал из смежной комнаты странный звук. Как будто что-то пересыпалось из одного места в другое, а временами – словно на пол падало что-то тяжелое. Осторожно выглянув из комнаты больной, доктор Финницер увидел, что это хозяин, затеплив лампаду перед большими темными образами, шепчет слова молитв, поминутно падая ниц и ударяя об пол лбом. Немец хмыкнул, но про себя подумал, что, может быть, только это и поможет.

* * *

Быстро выйдя из дома Щенятевых, Кира поняла, что не знает, куда идти, и ноги сами повели ее в сторону Смоленского кладбища. Атласные бальные туфельки скоро завязли и потерялись в глубоком снегу, и барышня пошла дальше босиком, то и дело останавливаясь, потому что подол платья намок и потяжелел, мешая идти.

Ксению она нашла за оградой кладбища, посреди поля. Та на коленях молилась о чем-то своем – быть может, о покойном муже, а может, обо всем засыпающем городе, о том, чтобы поменьше в нем было таких смертей. Кира подошла к ней, склонившись, протянула запеченное яблоко, которое стянула с обеда у Щенятевых, и проговорила тихо:

– О здравии тяжко болящей Наталии.

Юродивая не шелохнулась, но Кира проследила движение ее глаз. Ксения смотрела туда, где, присыпанные снегом, спали лачуги низшего слоя населения столицы. Барышня поняла, дошла до крайней лачуги, подметая подолом снег, положила яблоко на окошко и вернулась. Опустилась на колени чуть поодаль от Ксении и тоже доверила небу, снегу и крестам, осенявшим старые надгробия, свою молитву.

* * *

– Сегодня должен наступить кризис, – сказал доктор Финницер, снимая с шеи больной очередной компресс. И только очень чуткое ухо услышало бы в его голосе тревогу и усталость: он ухаживал за Наталией Ивановной уже часов восемнадцать кряду, начал сразу с дороги и пока еще ни разу не поел и не сомкнул глаз.

– Это что ж такое – хризес? – непонимающе переспросила Феша.

– Одно из двух: или пойдет на поправку, или… – Доктор услышал хрип больной и тяжело замолчал, не договорив, что́ «или». – Я сделал все что мог. Дальнейшее в руках Великого Врача, перед Которым я склоняюсь в молчании и воле Которого подчинюсь.

Из его речи Феша поняла только то, что сегодня барыня должна или умереть, или подняться, но внутренним, бабьим каким-то чутьем уловила главное: иноземный лекарь места себе не находит и потому стал многословен, из чего заключила, что барыня скорее скончается, чем выздоровеет. Крикнула Три-шу, опять куда-то удравшего:

– Трифон, сходи в Корсунскую церковь за отцом Василием.

Тришка, едва запахнув зипун, выбежал на улицу. Он понял, что это значит, и бежал теперь сломя голову и всю дорогу повторял про себя: «Господи помилуй!» Барыню он уважал, но сейчас болел сердцем не столько за нее даже, сколько за дочь ее, а его подругу. Триша знал, что смерти Наталии Ивановны Кира не вынесет. А он не вынесет Кириных слез. Он уже видел их однажды и понял, что это страшнее даже, чем больной зуб или великопостная исповедь. Других сравнений его простой мозг придумать не мог, но никогда еще в жизни Тришке не было так страшно, как сейчас.

Трифона не было, кажется, несколько часов, хотя на самом деле прошло не больше двадцати минут. Наталия Ивановна Караваева повернула голову, тихонько простонала и силилась что-то сказать, но не могла. И тогда весь ужас того, что могло произойти, помноженный на внезапный приступ нежности, бессонную ночь и чувство голода, придавил доктора Финницера. Тот бессильно рухнул в изножье больной, закрыл лицо руками и в каком-то исступлении пролепетал:

– Oh, mein Herr…[9]9
  О, мой Господь (нем.).


[Закрыть] Если Тебе непременно нужно кого-то забрать, возьми лучше меня.

Пришедший священник сделал глухую исповедь[10]10
  Если больной не в состоянии говорить, но хочет исповедаться, священник имеет право сделать так называемую глухую исповедь, то есть отпустить грехи без перечисления их кающимся.


[Закрыть] и причастил умирающую. Приняв Святые Дары, Наталия Ивановна спокойно выдохнула и прикрыла отяжелевшие от болезни глаза.

* * *

В запорошенном поле возле старого кладбища, стоя на коленях в снегу, молилась юродивая Ксения. Неподалеку от нее, с непривычки ежась и икая от холода, молилась Кира. В маленькой комнатушке маленького домика на окраине маленького городка, мерно кадя, молился престарелый священник. Там же, снова бессильно упав головой в изножье больной, молился вполголоса по-немецки доктор. В соседней просторной комнате, перемежая поклоны водкой и водку поклонами, молился Александр Онуфриевич Караваев. Забившись за печку и стараясь не плакать, неумело молился Триша. Феше молиться было некогда, но и она, бегая из комнаты в комнату, то и дело крестилась на ходу на образа.

* * *

– Отошла, болезная? – спросил, просовывая в дверной проем свою большую голову, Александр Онуфриевич. От него пахло ладаном и водкой. «Чисто русское сочетание запахов!» – подумал доктор. Сам удивился, что в такую минуту могут еще приходить в его голову такие ничтожные мысли.

– Да Господь с вами, барин! – отмахнулась передником Феша. – Спят оне. На поправку пошли-с, не иначе.

Фетинья Яковлевна была права: проспав после Причастия четыре с половиной часа кряду, Наталия Ивановна проснулась почти здоровой. Во всяком случае, жар спал, лицо ее заметно посвежело, и она смогла сесть на кровати и в полной мере оценить, кого послал ей в качестве лекаря Господь и двоюродный брат Гриша.

– Фадюша? – Хозяйка улыбнулась, назвав лекаря русским именем, и на щеках ее появились обаятельные ямочки. – Вот уж не чаяла! Как благодарить, даже не знаю…

– Лучшая благодарность лекарю – что пациент здоров! – сухо ответил доктор Финницер. И только Феша, успевшая проникнуться к доктору самой неподдельной симпатией, снова разгадала выражение его глаз. В них было счастье пополам с непонятной грустью и чем-то похожим на чувство вины.

К утру, немного поев, Наталия Ивановна встала, при помощи Феши оделась и заплела косы, попросила позвать отца Василия отслужить благодарственный молебен и как ни в чем не бывало принялась хлопотать по хозяйству.

Тем же вечером слег в пурпурной лихорадке доктор Таддеус Финницер.