Текст книги "Однажды в Петербурге"

Глава 7
Три озарения студента Безуглова

– Не хотите ли загадку?

– Изволь, Арсений Григорьевич!

– А вот: доводилось ли вам когда-нибудь видеть золотую осень среди зимы?

Студенты сосредоточенно засопели, пытаясь придумать отгадку, наконец один из них, чернявый кучерявый Андрюша Синицкий, неуверенно спросил:

– Это… костер на снегу?

– А можно, кстати, и так сказать! – обрадовался Арсений. – Но ты, между тем, все равно не угадал. Подумай еще!

– Братцы, позвольте пригласить вас всех на мою свадьбу в будущее воскресенье! – после некоторого молчания перевел тему розовощекий блондин Алешка с неприглядной фамилией Пиголицын.

– Вот как? На ком же ты собрался жениться? – загалдели все сразу.

– На Оленьке Злотниковой.

– Это на той, что прошлый год приезжала с маменькой поприветствовать тебя с днем Ангела?

– Да, на ней.

– Так, погоди… – почесал голову Арсений. – Она же, сколь я помню, тебе троюродная сестра. Разве можно?

– По благословению правящего архиерея можно! – парировал Алешка безапелляционным тоном.

– И что, – ехидно поинтересовался Арсений, – вы с Оленькой ездили к преосвященному Илариону?

Алешка огляделся и, понизив голос, шепнул приятелю:

– Послушай, да кто там смотрит! Сам понимаешь, до Бога высоко, до преосвященного Илариона далеко!

– Вот это, друг мой, слова не мальчика, но мужа! – Арсений одобрительно похлопал друга по плечу. – Где свадьба-то будет?

– В Иоанне Воине. На Оленькином приходе.

– Венчаетесь в церкви, посвященной воину? Смотри, как бы не воевать потом всю жизнь.

– Это ты на ходу примету придумал, братец. Отродясь не было такой, – сконфузился Алешка.

– Прав, не было, а только не складно ли придумано? Ведь и все суеверия по схожей логике строены, а?

– Пожалуй, что и складно. – Алешка хотел еще что-то сказать, но пора было идти слушать лекцию по римскому праву.

Шутки шутками, это по молодости, пожалуй, что и можно, а вот к лекциям студенты Московского университета относились со всей серьезностью. Поэтому Арсений Безуглов, как и его товарищи, слушал пожилого плешивого профессора очень внимательно. И тут, когда красноречивый лектор живописал римское право времен ранних христиан, темноволосую голову Арсения, прикрытую белым париком, посетило первое озарение.

«А ведь пожалуй, что христиане первых веков были гонимы не столько даже за Христа, сколько за отказ жить по общепринятым нормам и правилам», – подумал он. Эта мысль была так стройна, хороша и нова для юноши, что он немедля записал ее и стал в своем сознании развивать.

«Потому и притесняли первых христиан, что считали их чуть не государственными преступниками… А у нас, в Российской стране, в наши дни как назовут и кем сочтут человека, сознательно живущего вразрез с законами? Разумею не законы государства даже – тут-то как раз все понятно, – а некие устоявшиеся в обществе нормы, как бы это сказать, бытовые… Вероятней всего, сумасшедшим». И вдруг, как нежданная вспышка молнии, ослепившая в свое время Савла и одновременно сделавшая его из великого гонителя великим апостолом, мелькнула в сознании студента Безуглова картинка, случайно виденная им однажды в родном Петербурге. Молодая женщина в простой зеленой кофте и красной юбке (впрочем, он забыл, может, и наоборот, но она почему-то все время носила только эти цвета), в белом платочке. С настолько разумными глазами и такой живой и кроткой улыбкой, что у Арсения тогда защемило сердце. Щемануло и сейчас, но, как и положено молнии, так же быстро прошло. Так и есть, ее все считают городской сумасшедшей, потому что она осознанно ни за что ни про что подарила свой дом подруге и странствует по Петербургу, не имея где приклонить голову. Потому что зовет себя именем мужа и уверяет, что умер не придворный певчий Андрей Федорович Петров, а жена его Ксения. Потому что вещи говорит диковинные, не имеющие, кажется, вообще никакой логики и связи с реальностью. А только Леночка давеча писала ему об услышанном на балу – и о младенце Параши Антоновой, и о вдовом докторе, за которого Катя Голубева, кажется, все-таки собралась замуж… А может, и семнадцать веков спустя ничего не меняется? Появись сейчас среди них святой – такой вот, сошедший с клейм старого темного образа, – так его, пожалуй, распяли бы, как Христа, только в тот же день и прямо посреди Красной площади.

Это откровение занимало Арсения весь остаток лекции – последней в тот день – и весь путь под снегом до домика крестьянина Анфима Павлова, где юноша квартировал с двумя приятелями, пока не был достроен пансион, и почти все время до сна.

Второе откровение явилось следующим утром, едва Арсений встал с постели и привел себя в выходной вид. К нему подошел хозяин домика, Анфим Павлов, и, ехидненько так подмигивая, шепнул:

– Я, барин, вчорась ваш камзольчик почистил – так вот чаво нашел. К пуговице прицепилось. – Сухощавый седой крестьянин держал между пальцев рыжий волос.

– Спасибо, – ответил Арсений бесстрастно и попытался быстрее припрятать этот волос куда-нибудь подальше, чтобы его товарищам не пришли в голову всякие лишние вопросы. Увидев хитрющее лицо хозяина, понял, что от него, по крайней мере, не отвертеться. Договорил: – Спасибо, что не выкинул.

Забавно: должно быть, Кирин волос зацепился за его пуговицу, когда Арсений пытался снять троюродную сестру с лошади, чтобы она не бросалась в Углич ходить за больной матерью. И снова яркой вспышкой – женский образ: Кира Караваева, сидящая в снегу. Платок сполз назад – кажется, она не очень-то умеет крепко его завязывать, – и рыже-золотые пряди почти закрыли ей лицо, но из-под них видны полные решимости серые, как пасмурное небо над Петербургом, глаза; некрасивое лицо разрумянилось – от мороза ли или от все той же решимости? – а сверху сыплет снег, и на ресницах и огненных волосах, на тулупе и нелепых стоптанных валенках – бело-золотые искры. И это она и есть, золотая осень среди зимы, и нет на всей земле, а может, и за ее пределами ничего более сказочного и ничего более настоящего.

Видение довершила мелькнувшая в сознании фраза Алешки Пиголицына: «с благословения правящего архиерея можно». Впервые в жизни Арсений Безуглов подумал о Кире не как о сестре, а как о женщине. И самое поразительное: эта мысль ему понравилась. Да, Кира Караваева далеко не красавица, если не считать волос, и, наверное, ума там не палата, но она так разительно не похожа на всех женщин, с которыми Арсений был знаком (да что греха таить, тайком от всех с парой друзей ходил однажды ради интереса в дом терпимости – интерес был вознагражден сполна, но после этого как-то очень быстро пропал), что в этом есть даже что-то заманчивое.

Студент Безуглов был уже почти готов идти на занятия, когда почта принесла письмо, а с ним и третье, самое невероятное озарение.

Писала Паша, и не ему, а Леночке, потому как неприлично незамужней девушке писать мужчине, пусть даже она ему невеста, но Леночка, конечно же, переслала ему.

«Дражайший жених мой, как пусто и скучно было без Вас на именинах княжны Щенятевой! В особенности, конечно же, потому, что нелепые наряды присутствующих дам остались без Ваших язвительных замечаний. И потому еще, что танцевать на том празднике было решительно не с кем, ибо кавалеры были одеты столь же безвкусно, что и дамы, да и разговаривать с ними было совсем не о чем. Вот разве только слухи о бродяжке Ксении. Княжна Щенятева уверяет, что у Параши Антоновой есть младенец и что она нашла его у Смоленского кладбища с подсказки бродяжки Ксении. Да только доверчивая эта Щенятева больно, а мне думается, что нагуляла Параша младенца этого, а на Ксению теперь переваливает. Потому как странницы и богомолицы – люди тихие и безответные, на них хоть смертоубийство навесить можно – и то не отговорятся. Тем паче ежели человек умалишенный. Потому как русский народ с незапамятных времен любит калик перехожих, бродяжек, юродствующих и прочий сброд в том же духе, и слава Богу, что Государь Петр Великий принес в Отечество наше просвещение, да, видно, не до конца еще повыветрилась из голов людских привычка любить дураков всех мастей.

Да что-то отвлеклась я от главного, о чем хотела писать Вам, дражайший жених мой. А главное это состоит в том, что жаждет душа моя лицезреть Вас на Масленой дома и в добром здравии. Примите, помимо того что не подобает благовоспитанной девице выражать на письме словами, еще и всегдашнее мое почтение и глубочайшее уважение.

Всегда Ваша,

Баронесса Прасковья Дмитриевна Бельцова».

И по тону письма, по его смелости даже – хотя именно за эту смелость и дерзость он и выбрал в свое время из всех девиц именно ее, – по гордой подписи под неофициальным письмом, да шут знает, почему еще, но вопреки законам логики, никак не вытекая из предыдущего озарения, холодком под ложечкой и резко испортившимся настроением Арсений понял, что совсем не хочет венчаться с Пашей Бельцовой. Ни на Красную горку, ни когда бы то ни было.

Глава 8
Дивна дела Твоя, Господи

Груббе

Я не видел, чтоб так умирали

В час, когда было все торжеством.

Лаге

Наши боги поспорят едва ли

С покоряющим смерть Божеством.

(Н.С. Гумилев)

Доктор Финницер болел мучительно долго, успев измотать неутомимую Фешу и только оправившуюся от той же заразы Наталию Ивановну. Александр Онуфриевич ворчал, краснел, бледнел, бил посуду, грозился уйти в запой, но ни он, ни сам больной никакими силами не могли запретить хозяйке ухаживать за захворавшим.

– Вот, попей, Фадюша, я молочка подогрела, – вполголоса сказала Наталия Ивановна, бесшумно опускаясь на стул рядом с доктором и ставя поднос себе на колени. На подносе стоял котелок, полный почти горячего молока, лежали ложка и салфетка. Хозяйка осторожно одной рукой приподняла голову больного, другой поднесла ко рту ложку.

– Попей, – попросила она снова.

– Natalie… уйди, заразишься…

– Не ври, сам говорил, раз в жизни этой лихорадкой болеют. Кто перенес, тому уже не страшно. Вот я и не боюсь.

– У тебя хозяйство… семья… – Больной говорил тяжело, прерываясь то на дыхание, то на очередной глоток молока.

– Хозяйство, семья, – соглашалась хозяйка, – и тяжело больной друг, который спас мне жизнь. Каково ж это будет: друг меня спас, а я его не спасу?!

– Этот твой друг едва не лишил нас счастья, ежели ты забыла! – ворчал из большой комнаты хозяин.

– Кто старое помянет, тому и глаз вон! – Наталия Ивановна была невозмутима и решительна. Это ее мужа злило и одновременно обезоруживало.

– А кто забудет, тому оба, – пробурчал он, все еще пытаясь спорить.

Хозяйка вышла из комнаты больного и оказалась лицом к лицу с мужем. Увидела его полыхающее гневом лицо. Она знала, что в ярости Александр Онуфриевич бывал страшен, но почему-то сейчас впервые в жизни совершенно его не испугалась. Быть может, потому, что была кристально уверена в своей правоте.

– Саша, но ведь он наш гость, к тому же он вылечил меня.

– Не он тебя вылечил, не он! – кричал хозяин. Тыча себя кулаком в грудь, продолжал горячиться: – Вот кто тебя вылечил! Сутками Бога молил, чтобы ты встала! Лоб расшибал перед образами!

– Господь и вылечил, не иначе, – согласилась Наталия Ивановна, крестясь в красный угол, – твоими молитвами. И радением моего кузена Гриши, который потрудился прислать мне лекаря, хотя никто его об этом не просил.

– Господь и вылечил, – встряла Феша, – да только вы, барин, сутками лоб расшибали, а ентот лекарь, я сама слышала, одно слово только сказал – мол, забери, Господи, меня, ежели кого-то забрать нужно, а ее оставь. Да не иначе как с тех пор барынька-то и встали.

– Дура баба!!! – завопил не своим голосом Александр Онуфриевич. – Али ты басурманка, в силу Святого Причастия не веришь?

– А кто за отцом Васильем-то послал, чтобы с Тайнами пришел к барыньке-то? – не сдавалась Феша. – Кого Господь надоумил?

В пылу спора хозяин и крестьянка не заметили, что хозяйка снова исчезла в комнате, где лежал доктор Финницер, и поплотнее прикрыла за собой дверь.

– Открой! Открой, растреклятая! – Александр Онуфриевич колотил кулаками в дверь, но та была заперта.

– Фадюша, это… это правду сказала Феша? Ты говорил так? – В голосе Наталии Ивановны слышались строгость, умиление и тревога.

Доктор Финницер кивнул.

– Это… ты зачем?! Зачем?! – Хозяйка, казалось, совсем забыла о том, что больному меньше всего сейчас следует волноваться, и с рыданиями повалилась в изножье кровати – то самое, где всего пять дней назад доктор в таком же исступлении произнес свою страшную молитву.

Вдруг женщина почувствовала, что слабая длиннопалая рука гладит ее по голове. Услышала голос, совсем спокойный и рассудительный:

– Ну как зачем? Чтобы тебя спасти…

– Не слишком ли велика цена?

– Ничтожна, – слабо улыбнулся доктор.

– Перестань! Не говори так…

Александр Онуфриевич, с мясом выломавший своей недюжинной силой дверной замок, ворвался в комнату, крепко схватил жену за косы и выволок в столовую.

– Мне ентот твой Фадюша, как ты его величаешь, в кошмарах снится! Ты понимаешь, что́ он чуть не сотворил в ту ночь, когда мы с тобой убежали? Подумай, что было бы, ежли бы сотворил?.. Да пусть бы подыхал в канаве, а не пил с ложечки молоко, да еще из твоих рук!

Наталия Ивановна встала и воззрилась на мужа. Глаза ее полыхали, как два огнива.

– Христос на Кресте, ты думаешь, умирал за праведных? за благодарных? Это во-первых. А во-вторых, обидеть гостя сродни святотатству!

Успокоилась и договорила совсем тихо и спокойно:

– И потом, ты же не знаешь, что там было до того, как ты вышел на наш дом.

– А что было? – спросил Александр Онуфриевич строже некуда.

– Он ведь целых полгода у нас прожил, пока ты не пришел… Все было как в хорошем сентиментальном романе. Целомудренно, красиво и безнадежно. – Она горько усмехнулась.

– А потом появился я и все испортил, – хмыкнул хозяин еще горше.

– Нет, дело было не в тебе, а в том, что Фадюша – немец, лютеранин. Да и не нравился он мне. Нет, в смысле, я готова была его любить, но только как доброго, нежного брата, не более того.

На последних словах Александр Онуфриевич закрыл ей рот рукой:

– Когда он выздоровеет – уходи с ним.

– Что? Ты прогоняешь меня?

– Я недостоин жить рядом со святой, – совершенно искренне вздохнул мужчина.

Наталия Ивановна поняла, что он говорит серьезно и без тени иронии.

– Да ну что ты, Саша… Ну какая же я святая!

– Самая настоящая. Умеющая прощать и любить врагов своих.

Хозяйка хотела что-то возразить, но в этот момент подал голос доктор Финницер:

– Natalie… ты здесь?

– Здесь, Фадюша. Молока еще дать?

– Нет-нет… я просто хотел некультурно вмешаться в вашу беседу. На мой счет Александр может быть спокоен: я не выздоровею.

– Да ну что ты такое говоришь! – Наталия Ивановна всплеснула руками.

– Правду. Ты же помнишь мою молитву?

– Господь понимает, когда говоришь сгоряча, не подумав. Он не заберет тебя.

– Эх… неужели я и Его недостоин, не только тебя? – горько усмехнулся доктор Финницер.

– Нет, я не в этом смысле.

– Я не встану, – повторил доктор уверенно и совершенно спокойно. – И перед тем как уйти – а это будет уже скоро, очень скоро – я лекарь, я знаю, – у меня есть целых два желания… Вот ведь наглец, а? Не всем и одно перепадает, а я на два замахнулся…

Наталия Ивановна, из последних сил сдерживая слезы, кивнула, давая понять, что слушает.

– Во-первых, позови священника.

– Ах, Фадюша, в нашем маленьком городке вряд ли отыщется лютеранский пастор.

– Нет-нет, ты не поняла. Позови отца Василия из вашей церкви. Я думаю, он не откажет в последней просьбе христианину, пусть и другой конфессии.

Наталия Ивановна снарядила было в Корсунскую церковь Тришу, но доктор Финницер упрямо проговорил:

– Нет, я хочу, чтобы ты непременно сходила сама.

– Эй ты, немчура, – буркнул Александр Онуфриевич, – за окном метель воет, а Наталия только после болезни. Себялюбец ты, вот ты кто!

– Замолчи, Саша! – строго воскликнула Наталия Ивановна. – Закутаюсь потеплее – и не заболею больше. Последняя просьба – самая святая, самая непременная к исполнению.

Александр Онуфриевич уже в дверях резко поймал жену за руку, но хозяйка вырвалась и побежала выполнять просьбу.

Отец Василий, кажется, смекнул, зачем умирающий немец хотел видеть именно его, поэтому кроме дароносицы прихватил с собой еще ларец с некоторыми церковными принадлежностями. Священник не ошибся.

– В присутствии свидетелей, – улыбнулся доктор, – пока Господь не забрал меня… я хотел бы присоединиться к вашей вере, могущей подымать больных силой Святого Причащения. Natalie, будешь моей крестной матерью?

– Буду, – кивнула Наталия Ивановна, уже не сдерживая слез.

– А крестным отцом я попрошу стать достопочтенного отца Василия. А теперь, отче, не будете ли вы столь любезны начать?

Своим чередом совершилось Таинство миропомазания, в ходе которого доктор Финницер из Таддеуса стал Фаддеем Васильевичем, по славной традиции получив отчество по имени крестного отца. Его остроносое лицо обрело умиротворенно просветленное выражение, какое бывает, пожалуй, только на Пасху.

Пока священник готовил все для Причастия, хозяйка поинтересовалась:

– Каково же будет твое второе желание? Если столь же прекрасно, как первое…

Доктор не дал ей договорить, жестом прося наклониться, как будто желая сказать ей что-то на ухо. Наталия Ивановна склонилась к нему, и доктор бережно, как будто боясь ее разбить или смять, коснулся губами ее крутого бледного лба. Спустился вниз по линии волос, немного помедлил перед последним поцелуем, в висок, а потом выдохнул радостно:

– Ну вот и все.

Отец Василий поднес ему Святые Дары, но больной жестом остановил его и произнес как-то даже торжественно:

– Natalie, Александр… я очень виноват перед вами обоими прежде всего за ту ночь. Прости меня, Natalie. Я был в отчаянии… и сдуру, сгоряча, с молодости не мог придумать другого способа удержать тебя… Как я благодарен Богу и тебе, Александр, что мне не удалось тогда исполнить свое гадкое намерение. Простите меня, если сможете.

Александр Онуфриевич вошел в комнату. Долго молчал, видно было, что решение дается ему с трудом. Молчал он минут десять. Потом глубоко вздохнул несколько раз и, махнув рукой, пробормотал:

– Господь тебя простит, Фаддей Василич… – и поскорее засеменил обратно в столовую. Наталия Ивановна поняла: чтобы никто не заметил, как он плачет.

– И еще… – продолжал умирающий доктор, – я рассказал твоим родителям, что вы бежали.

– Что ж, и за это пусть простит тебя Господь, – кротко отозвалась Наталия Ивановна. – Думаю, это им было и так очевидно.

– Ну вот и все, – повторил доктор Финницер, приняв Причастие. Перекрестился по-русски и блаженно, с чувством полного, невыразимого счастья тихо закрыл глаза.

– Дивна дела Твоя, Господи! – широко перекрестилась Феша.

Наталия Ивановна протянула руки, приняла в них обессилевшую голову лекаря и крепко прижала ее к груди.

– Упокой, Господи, душу раба Твоего Фаддея. Прими его в Твои Небесные селения и сотвори ему вечную память… и слава Тебе за то, что я могу сказать эти слова. Воистину дивна дела Твоя, Господи.

Глава 9
Масленица

Но на Масленой неделе Паше Бельцовой не удалось, выражаясь ее же словами, лицезреть своего дражайшего жениха дома, потому что Александр Онуфриевич и Наталия Ивановна решили, что раз из-за болезни матери и доктора Финницера Кира объедала родственников лишних пятнадцать дней, то ее родители просто обязаны отдариться и пригласить Безугловых к себе праздновать Масленицу.

Больше всех такому повороту событий радовался Арсений: при мысли о том, как он будет объясняться с невестой и какой предлог придумает, чтобы расторгнуть помолвку, ему делалось дурно, как кисейной барышне, и юноша изо всех сил старался оттянуть этот момент.

– Главное, не затянуть до самой Красной горки, – хмыкнул горе-жених, усаживаясь в коляску рядом с братом. – Надо, надо поговорить с ней… но все-таки хорошо, что не теперь: как ни крути, а все ж таки не хотелось бы омрачать ей праздник.

По правде сказать, едва ли не больше этого тяжелого разговора его пугала предстоящая встреча с Кирой. Уж к кому к кому, а к ней он никогда не ожидал испытать что-то другое, кроме покровительственных чувств старшего брата, а вот теперь жизнь задала загадку, и разгадать ее, честно говоря, было немного боязно. В самом деле, как это можно – молодому человеку его круга, столичному жителю, считающемуся среди друзей пусть не красавцем, но одним из любимцев барышень, любить провинциальную нескладеху, рябую от перенесенной оспы, без талии, без умения держать себя, без манер, без образования? Сестра – это одно, сестер не выбирают, и совсем другое дело, если вдруг в отношении этой самой сестры ты становишься полон самых серьезных намерений, сам от себя такого не ожидая… Но в глубине души Арсений надеялся, что все это блажь, сон, бред и новая встреча с Кирой Караваевой поможет ему в этом убедиться.

Коляска тронулась, и веселый перезвон бубенчиков моментально разогнал тоску и придал праздничное настроение.

– Что-то ты нынче задумчив, Арсюта, – поинтересовался Матвей, обводя брата взглядом темно-серых с нежной голубизной глаз из-под пушистых светлых ресниц, за которые острые на едкое словцо соученики называли его лошадкой. – Масленая началась! Надо радоваться!

– Ох, не люблю я это «надо», – вздохнул старший брат. – Радоваться надо искренне, от души, а не просто потому, что праздник.

– Чудной ты стал в этом своем университете… А помнишь, как мы раньше играли в долгой дороге, чтобы не помереть со скуки? Искали маленькие поводы для радости, кто больше найдет. Давай попробуем опять?

– Давай, – улыбнулся Арсений из-под усов. Может, хоть эта дурацкая детская игра поможет ему развеяться…

– Масленица, – загнул палец Матяша, радуясь, что брат поддержал затею.

– Весело звенят бубенчики, – ответил Арсений.

– Солнце искрится на снегу.

– Не надо идти в университет, – ляпнул старший брат, хотя на самом деле учиться любил.

– И в гимназию, – поддержал Матяша.

– Новый полушубок, – вставила со своего места Леночка, и оба брата засмеялись.

– Сестра-красавица, – продолжил игру Арсений.

– Брат-умница, – парировал младший.

– И у меня, – подмигнул старший.

Снова юношеский смех. Небольшая пауза. Коляска взъехала на пригорок, с которого открылись застывшая во льду речка и стройный безлистый березняк на том берегу.

– Самая красивая страна на свете! – воскликнул, задохнувшись от таких видов, Матяша.

– Это ты просто или игра продолжается?

– Пожалуй, что и так и эдак. Так что твой черед.

Старший брат задумался. Проигрывать не хотелось, но что-то больше ничего не приходило в голову. Наконец сообразил:

– Родня в маленьком городке, куда можно уехать на праздники.

– Рыжеволосые девушки, – отозвался Матвей. Он, кажется, говорил просто так, зацепившись рассеянным взглядом за конопатую девку с коромыслом, встреченную ими по дороге, но Арсений внутренне напрягся. Зачем брат это сказал? Догадался и дразнится? Вряд ли: не похоже на Матяшу. Сам думал в этот момент о Кире? Возможно, особенно после слов старшего брата о родне в маленьком городке, но в каком смысле? Если просто как о сестре, то какой же это повод для радости, когда эта нескладеха вечно встревает во всякие приключения… не хватало еще быть соперником собственному брату! А впрочем, в четырнадцать лет оно бывает. Пройдет, ничего.

– Да меня, знаешь ли, брат, вообще девушки радуют, не только рыжие, – а это он ловко вывернулся!

– Отлично! Будем считать, что это твой ход был. Теперь, стало быть… наша вера! – воскликнул мальчик патетически, ловя взглядом золотой куполок промелькнувшей церкви.

Спорить Арсению не хотелось: все равно брату не объяснишь… Все еще под впечатлением от предыдущих Матяшиных слов выпалил почти на автомате:

– Моя предстоящая свадьба с Пашей Бельцовой.

– И то, что мне свадьба предстоит еще не скоро… и не с ней, – последнее – вполголоса, робко, но искренне. Он думал, что брат рассердится, но тот расхохотался.

Коляска качнулась и встала.

– То, что мы наконец-то доехали! – снова встряла в игру Леночка. – А то такая скукота в дороге. Если б не ваша веселая игра, я бы, наверное, и вовсе заснула.

– И то, что ничего с нами в дороге не случилось, – совсем уже тихонечко проговорил Матвей, хотя была не его очередь.

– Что это, мой дорогой братец боится зимней дороги? – усмехнулся Арсений. – Чего же ты боишься – снегопада, бездорожья, волков?

– Мало ли, – поежился Матяша, – всякое бывает. Давеча мальчишки сказывали, третьего дня ехал один купец куда-то по своим делам, да колеса на льду заскользили, едва коляска не опрокинулась.

– Ну, ребята любят рассказывать разные страшные истории, – ободрил старший брат младшего, вылезая из коляски. Леночке подали руки оба сразу, так что сестра могла лишний раз убедиться в том, какие у нее замечательные братья.

Родители ехали в другой пролетке, уже добрались и теперь стояли, поджидая детей, рядышком с Александром Онуфриевичем, Наталией Ивановной, Кирой и Тришей, готовым сорваться с места и начать снимать с коляски пожитки приехавших гостей. Вместе с ним к коляске подошла Кира и легонько взвалила на плечо Леночкин узелок.

– Здравствуй, Арсений! Привет, Матяша! Здравствуй, Леночка! Не устала с дороги?

Она вела себя почти как Триша, как будто она не дочь хозяев, а крепостная, вроде Феши. Конечно, отец у нее «из простых», как выражалась Мария Ермолаевна, но все-таки это выглядело странно, почти неприлично для благовоспитанной барышни, пусть и из провинции. Это коробило, но окончательно разобраться в своих мыслях по этому поводу Арсений не успел, потому что подошел к дому и поприветствовал хозяев. Наталия Ивановна обняла его: она была крестной матерью всем детям Безугловых и крестников очень любила.

– Как ты возмужал с тех пор, как я тебя не видела, Арсений! И усы тебе идут очень. Совсем взрослый стал!

– Здравствуйте, – просто сказал Матвей, догоняя брата.

Александр Онуфриевич улыбнулся и крепко пожал ему руку – так же, как до того приветствовал Арсения. У Наталии Ивановны нашлись объятия и для него и теплые слова тоже, но Безуглов-младший заметил, что у ее глаз появилась пара новых морщинок, а в волосах – тонкие ниточки седины. От этого стало грустно. Хозяйка шепнула ему что-то на ухо, и на Матяшином простом лице засияла улыбка, развеявшая грусть.

– Тетушка Натали, дядюшка Александр, как я рада вас видеть! – воскликнула Леночка, чуть не с разбегу кидаясь в объятия гостеприимных хозяев.

– Взаимно, Леночка, взаимно, – улыбнулись оба одновременно. – Что нынче нового в столице?

– Да много всего сразу, и не расскажешь, – смутилась Лена. – На балу у Щенятевых только и речи было, что о Ксении. Мы с Кирой из-за этого до конца не остались. – Девушка скрыла от хозяев, что Кира покинула бал без ее ведома: она ведь должна была за этим следить на правах старшей… – Ей-богу, Ксения мне все брачные планы портит!

– При чем здесь она? – удивилась Наталия Ивановна, и тонкие брови поднялись в две крутых дуги над ее большими глазами с грустинкой.

– А при том! Кто же захочет на мне жениться, когда перед глазами такой пример! А вдруг я тоже склонна к… – Она не сказала к чему, но покрутила тонким пальчиком у виска.

– Как знать, возможно, Лена, ты не совсем права, – сказала хозяйка покровительственным тоном, приобнимая племянницу одной рукой, пока они шли к дому.

Матяша и Арсений пошли с Александром Онуфриевичем и Кирой, и, пока старшие обсуждали университетскую жизнь и новые научные достижения, Матвей, не зная, что сказать, но непременно желая сказать хоть что-нибудь, поделился с троюродной сестрой их с Арсением игрой в маленькие радости.

– Как здорово! – обрадовалась Кира. – Мне иногда кажется, мы с мамой каждый день в такое играем. Жизнь непроста, и если не находить все время хоть маленькие поводы для радости, ее вообще не вынесешь.

Матяша, в силу возраста и характера, не понял, чем же так непроста жизнь, но то, что Кира оценила игру, ему понравилось.

– Вот после обеда и поиграем. Папа обещал разные масленичные забавы, но если это, конечно, не поедание блинов, то рты свободны и мы сможем поиграть и в ваши маленькие радости тоже.

Она так простосердечно радовалась приезду Безугловых, что всю дорогу до дома без конца тараторила и звонко смеялась. И непонятно было, отчего именно хотелось смеяться и самому: не то от Кириного легкого характера, не то от солнечных лучей, играющих в чехарду в ее растрепанной рыжей косе.

Обед удался на славу, так что после него действительно хотелось немного размяться на свежем воздухе. Александр Онуфриевич был неутомим на разного рода выдумки. Первым, с чем пришлось столкнуться четверке друзей, была блинная крепость, стоившая Феше трех бессонных ночей кряду. Из уложенных стопками блинов был сооружен большой дом, который надо было «взять», то есть отбить у противника. Эту роль был готов исполнять Тришка, окопавшийся внутри блинной крепости и прихвативший с собой целый арсенал плотно слепленных снежков.

– Четверо на одного? Так нечестно! – хмыкнул Арсений.

– Ты, правовед, – засмеялся Александр Онуфриевич, – ты б видел, как этот один снежками палит! Да и блинцы-то с сюрпризом! – Он хитро подмигнул юноше.

– Ну что ж, для начала на пары бы разделиться надоть, – продолжал хозяин, обращаясь уже ко всем. – Приличия ради, барышни отдельно, кавалеры отдельно.

Леночка смешно надулась: в любом состязании она любила быть в одной команде хоть с кем-нибудь из братьев. За их умом она могла отдыхать и не пытаться ни о чем думать: в этом занятии барышня была не сильна.

– Раз. Два. Три! – Александр Онуфриевич хлопнул в ладоши, и две пары игроков бросились с разных сторон на крепость. Бегущие впереди Арсений и Кира были метко обстреляны снежками, летевшими из глубины блинной башни. И как только Триша успевал так быстро кидать снежки!

Арсений добрался до крепости первым, но шквал снежков стал почти беспрерывным, и юноша на какое-то время замедлил. Троюродная сестра подбежала сзади и с разбегу опрокинула брата ничком в снег. Довольно-таки больно припечатала крепкими льдышками по спине и уже собиралась бежать дальше, как Арсений перекатился на спину и цепко схватил ее за руки. Потянул на себя, и Кира, потеряв равновесие, повалилась сверху. Взгляд Арсения был слишком серьезным и взрослым, он как будто рассматривал девушку с головы до ног, пытаясь проникнуть туда, куда благовоспитанному юноше до свадьбы не стоит проникать даже мыслью, не то что глазами; так что Кира поежилась. Обезоружила его веселым взглядом, непроницаемым от смеха и снежных звездочек, растаявших прозрачными бисеринками на ресницах, выдернула руки, оставив в руках троюродного братца несуразно большие варежки грубой вязки, и первой, обогнав у самых стен крепости Леночку, ворвалась в блинный замок. Снежные залпы метко попадали ей по груди, плечам и лицу, но девушка уверенно шла вперед. Добралась до условного противника – и сейчас же полетела вниз: Триша охранял свои владения добросовестно.