Текст книги "Однажды в Петербурге"

Глава 12
Великосветская скука

– Дать, что ли, бал? – протянула княжна Нина Щенятева, перебирая украшения в шкатулке.

– И кого ты в эту глушь дозовешься? – хмыкнул князь Роман. – Айда лучше на охоту! Ты же у нас Диана. Я даже слово придумал: дианоподобная. Надо какому-нибудь пииту подарить.

Он стоял во дворе своего загородного имения Прыткое в новом светло-коричневом охотничьем костюме, высоких сапогах и треуголке и озирал в подзорную трубу занесенные снегом окрестности. Слева, насколько хватало глаз, тянулся лес, безлистый, но все равно густой и темный. На его кромке начиналось такое же бескрайнее белое поле, ровное и скучное. Вдалеке, на самой полоске окоема, – только в подзорную трубу и разглядишь – виднелись маленький городок, синий куполок на стройной, как занесенная инеем ель, колокольне, погост и едва видный отсюда большой, надежно и крепко сложенный дом, над которым вился веселый дымок. От остальных домов даже в подзорную трубу было видно только дымы.

– Да ну ее, эту охоту! – отозвалась Нина устало. – Мне папенька крестный на именины колье из черного жемчуга подарил, оно так идет к моему бархатному платью – а надеть его до сих пор некуда было! Не по лесу же в нем скакать…

– Нинон, когда тебе скучно, ты невыносима! – отрезал Роман. – Тогда я не буду тебя дожидаться. Adieu!

Он убрал подзорную трубу за пояс, свистнул трех борзых и лихо, под их бег, побежал вниз по склону в сторону леса.

Княжна посмотрела ему вслед и приказала одеваться на охоту.

Через полчаса тоже заскучавшего князя нагнала лихая амазонка верхом на прекрасной вороной лошади. По-разбойничьи присвистнув, выхватила у брата из рук подзорную трубу.

– О, да тут Безугловы! – воскликнула она изумленно, поймав в окуляр тонкую фигуру в белом полушубке с меховой светло-серой оторочкой, появившуюся на крыльце крепкого домика у церкви.

– Не дразни меня, Нинон! – Юный князь пытался сохранить шутливый тон, но наблюдательная Нина заметила, как посерьезнело его лицо.

– Посмотри сам! – с силой втолкнула трубу обратно брату в руку. – Вон там, на крылечке.

– Правда, похожа на Лену, – согласился князь Щенятев, – только что ей тут делать, а?

– Постой… это же, кажется, караваевский дом. Где живет эта, рыжая, все время забываю, как ее зовут. Кира-Клава-Капа…

– Ах да, ты права. Должно быть, Безугловы приехали к Караваевым на Масленицу.

– Значит, бал? – победоносно спросила Нина.

– Не маловато ли людей?

Княжна надулась:

– Вижу, ты меня совсем не любишь, братец. Ну что тебе, жалко порадовать твою маленькую сестренку? – Она спешилась и стала ластиться к князю, как кошка. – А то потом целых семь недель богомольной скуки…

– Фу, Нинон, где твои манеры? – фыркнул Роман. Потом хитро сощурился и подмигнул сестре: – Как насчет маленького камерного бала: нарочно никто не наряжается, а приходят все в чем есть, хоть даже и в валенках?

– Это было бы очень весело! – Нина захлопала в ладоши и звонко поцеловала брата в щеку.

– Ну ладно, ладно… полно тебе вести себя как маленькая! Ведь двадцатый год пошел, а все в девках!

– Прямо как твоя Елена Прекрасная!

– Нинка, замолчи!

Князь Роман слепил крепкий снежок и бросил им в сестру. Та в долгу не осталась. Завязался нешуточный снежный поединок. Устав драться снежками, брат и сестра начали бороться и так увлеклись, что скатились вниз по склону на заснеженное поле.

На самой опушке леса на поваленном дереве сидел мальчик в крестьянской одежде и что-то вырезывал из дерева. Заслышав смех, он обернулся, окинул взглядом барахтающихся в снегу юношу и девушку, пожал плечами и вернулся к своему занятию. От такого поведения крестьянина при виде господ, пусть и не своих, оба Щенятевых опешили. Встали, отряхнули с одежды налипший снег. Князь Роман вежливо спросил:

– Ты чьих будешь, мальчик?

– Трифон Семенов, крепостной господ Караваевых, – отчеканил тот, невозмутимо глядя вопросившему прямо в глаза и не слезая со своего дерева.

– Как может у плотника и бывшего солдата быть крепостной? – подхихикнул князь.

– А я не Ляксандра Ануфрича, я Наталии Ивановны кухарки внук. Здешний житель, углицкий.

– Ну, все с тобой ясно. – Князь продолжал смеяться и добродушно щурить карие глаза. – А скажи, правильно ли нам с сестрой показалось, что у твоих господ гостят Безугловы?

– Точно так. К завтрему ужо домой собираются. И еще немчура какая-то.

– Какая-такая немчура? – недоверчиво переспросил Роман Щенятев.

– А, покойного лекаря ефтого родня.

– Финницера, что ли?

– Яво.

– А что, помер? Здесь? Давно ли?

– Вчорась как раз сороковины справили. Пользовал барыню Наталию Ивановну, да и подцепил от них хворобу ефту…

– Ты посмотри, чудно как, – делано удивился Роман, – у них сороковины только вчера, а Безугловы, кажется, третьего дня приехали?

– Точно так. А хто ж виноват, что помер лекарь? Маслена – Божий праздник, все одно гулять надоть.

– Ишь ты, – опять хмыкнул молодой князь, – ну что ж, коль сороковины справили, теперь и потанцевать немного можно ради Божьего праздника, а?

– Не пойму, про что вы сказываете.

– Не поймешь? А вот беги предупреди своих господ и Безугловых тоже, что в Прытком, имении князей Щенятевых, – Роман весомо показал на себя и сестру, – сегодня вечером состоится бал. Но только чтобы никто особенно не разнаряжался, а все пришли в чем есть. Все одно ведь они не взяли с собой бальных туалетов, бьюсь об заклад… Запомнил?

– Точно так, ваше сиятельство!

– Тогда беги, чего встал?

Трифон убежал исполнять поручение, а князь Роман свистнул борзых и от скуки из-за неудавшейся охоты начал палить по белкам, да все мазал.

– Эх ты, охотничек! – Нина вскинула на плечо ружье, зажмурила левый глаз и…

«Паф!» – подстреленная белка камнем свалилась с сосны.

«Паф!» – догнала ее другая.

«Паф!» – третьей перебило лапку, и юному князю пришлось добить ее.

– Нинон, Нинон, уймись! Это уже не охота, а смертоубийство!

– Ну и что? – кровожадно рассмеялась княжна Щенятева, подгоняя лошадь. – А мне любо! Сколько белок на одну шубку надо? – Она кокетливо завела глаза.

– Сколько шубок надо юной Диане? – Роман спрашивал игриво, но было видно, что он готов всерьез рассердиться.

– Слыхивала я, будто наша Государыня имеет столько платьев, что ни одного из них в жизни своей не надела дважды. – Княжна снова завела глаза, на этот раз мечтательно. Договорила с театральным нажимом: – А мне б хотя на одно меньше!

– Ну и аппетиты у вас, душенька!

– А что? Мы же от самого Гедимина свой род ведем! Старинная фамилия, знатная!

Нина тряхнула головой и изо всех сил пришпорила лошадь. Кобыла рванула и пошла в галоп. Князь Роман с тройкой борзых пошел следом спокойным шагом, насвистывая что-то веселое.

Когда Триша добежал, запыхавшись, до дома и рассказал всем о встрече со Щенятевыми и предстоящем бале, к его словам поначалу отнеслись с недоверием. Но Трифон Семенов был известен своей кристальной честностью, поэтому вскоре известие о «камерном бале без нарядов» все одобрили, и молодое поколение оживилось. Особенно, конечно, волновалась Леночка: она действительно не захватила с собой из Петербурга ни одного хоть сколько-нибудь подходящего для бала платья, хотя привезла их с собой целых четыре штуки – все, которые были, за исключением как раз бального да еще траурного. Но именно это условие – что не надо особенно рядиться – больше всего и напугало ее, потому как, если бы бал был обыкновенным, она бы точно знала, что надеть, а раз это платье осталось дома, то и вовсе не ходила бы на этот бал. Такое условие не давало повода хоть как-нибудь отговориться от посещения этого вечера. Но ради всего святого, только не молодой Щенятев! Леночка согласна хоть десять раз явиться на каком-нибудь роскошном балу в самом затрапезном, но только не перед ним. Барышня очень явственно представила себе, как он насмешливо щурит глаза, и по лицу ее скользнули две досадливые слезинки.

– Ну почему, зачем ему это понадобилось? Это, небось, Нина придумала, чтобы все пришли в чем есть, а она наденет самое лучшее свое платье и явится в полном блеске своей красоты!

Арсений пытался отыскать в этом доме хотя бы одно зеркало: в начищенный до блеска поднос усов не поправишь, – но, как назло, их в доме не водилось, так что в конце концов юноше пришлось воспользоваться маминым маленьким карманным зеркальцем: Леночка свое не отдавала даже под угрозой смертной казни.

– А можно нам не ехать? – хором спросили Кира и Матяша.

– С чего бы? – так же хором отозвались Мария Ермолаевна и Наталия Ивановна.

– Езжайте, развейтесь! Не все же дома сидеть! – договорила госпожа Безуглова.

Кира на пару секунд задумалась, нахмурив густые брови, потом поймала за рукав Тришу.

– У меня есть одна славная мысль. Триша, отпросись у бабушки, скажи, я велела. Надевай косоворотку и портки, которые на Пасху носишь, и езжай с нами. Прихвати с собой еще ложки. Затеем им праздник!

Тришка был всего на полгода старше барышни, они дружили сколько себя и друг друга помнили, поэтому в этот раз, как всегда, он понял Киру с полуслова. Глаза его заулыбались, и он весело побежал наряжаться.

* * *

– Здравствуйте, гостюшки дорогие! Поздравляем с Масленицей, милости просим к нам на маленький самодельный бал! – Нина Щенятева встречала гостей в платье, стилизованном под простонародный сарафан, и в настоящем кокошнике и изо всех сил старалась соответствовать камерности и простоте, но выходило у нее, по правде сказать, из рук вон плохо.

– Елена Григорьевна, вам так восхитительно идет гридеперль![11]11
  Гридеперль (фр. gris de perle – жемчужно-серый) – оттенок светло-серого, очень популярный в XVIII в. цвет платьев.


[Закрыть] – Князь Роман раскланялся с Леночкой и со всеми вошедшими.

Барышня Безуглова внимательно посмотрела ему в глаза и не увидела в них и тени иронии, поэтому улыбнулась и кротко ответила:

– Благодарю вас, ваше сиятельство!

Арсений представил Юлию Шмайль, и она решительно всем понравилась, в отличие, кажется, от ее платья, которое было слишком безвкусным даже для такого праздника.

Первый полонез Арсений танцевал с Леночкой, а князь Роман – с княжной Ниной, на второй они поменялись. Матяша хотел было пригласить Киру, но вспомнил, что никто из них не умеет толком танцевать. Это выглядело бы нелепо. Поэтому Матвей, стесняясь, подошел к Юлии Шмайль. Девушка тоже залилась краской и протянула руку. Поскольку бал был вроде бы понарошку, можно было особо не стараться, но алеман фрейлейн Шмайль знала прекрасно. Ее огромные глаза при таком освещении приобрели почему-то желтоватый, кошачий оттенок, а на губах застыла безмятежная улыбка. Говорить в алемане было неудобно, да даже если бы и была возможность, смущение остановило бы обоих.

«Стеснение есть признак чистоты души». Матяша где-то вычитал эту мысль и сейчас вспомнил. И рядом с Юлией его природная робость вдруг показалась Матвею Безуглову не бременем, которое мешает жить и от которого хотелось бы, но никак не получается избавиться, а, наоборот, достоинством. Кажется, они оба одного поля ягоды. «Это приятно знать», – вспомнил он слова Киры.

Каждая уважающая себя юная барышня, живущая в восемнадцатом столетии от Рождества Христова, твердо знает, что нет лучше места, чем бал, для начала романа. Матвею Безуглову было всего четырнадцать лет, но ведь и сама Юлия была ненамного старше. Самый возраст для первой любви! Особенно когда горят свечи, играет приятная музыка и партнер по танцам не путает ноги и смотрит с улыбкой и интересом. Но тут аллеман кончился, к обоюдной досаде юных танцоров. Матяша проводил Юлию на ее место и, все еще робея, попытался завести светский разговор. Расспрашивал об отце, о дяде Таде, о том, что собой представляет город Рига, жадно слушал ответы и отвечал на ее вопросы, столь же многочисленные и так же смущенно заданные.

Тем временем, воспользовавшись паузой в танцах – музыканты меняли ноты, это заняло некоторое время, – Кира лукаво подмигнула скучавшему у дверей Тришке. Это был условный сигнал. Трифон отбросил тулуп, вышел на середину залы, неуловимым движением достал из-за пояса ложки и, притопывая ногами, пустился в пляс. Музыканты подхватили русскую плясовую, и Кира, хлопнув в ладоши, полетела по бальной зале в единственном знакомом ей танце. Ее некрепко заплетенная коса распустилась, и пряди волос, казавшихся в свете свечей ослепительно золотыми и вспыхивавших огненными звездами, разлетались от быстрой пляски.

Арсений смотрел на троюродную сестру и улыбался нежно. Эта девушка все больше изумляла его. В ней жил и не обжигал такой огонь, такая сила, которой он не видел больше ни в ком из барышень. Все остальные рисовали себе пудреную бледность, передвигались по бальным залам воробьиными шажками, кутались в шаль при малейшем сквозняке и падали в обморок при виде капельки крови. Такой, несмотря на всю напускную самоуверенность, была и Паша, и Арсений теперь был от души благодарен Провидению за то, что в одну долгую, но прекрасную зиму сумел излечиться от иллюзий и понять, что нужно ценить в женщинах и вообще в людях.

Едва Арсений в танце подошел к Кире и весело подмигнул ей, как задорный ложкарь на долю секунды смолк. Никто не обратил на это внимания, кроме самой рыжеволосой плясуньи. Кира бросила на друга удивленный взгляд. Триша продолжал играть как ни в чем не бывало, и только самое цепкое око могло заметить, что весь его кураж как-то сник и улетучился в унисон с упавшими плечами. Девушка, не отрываясь от танца, помотала ему головой, и Трифон немного повеселел, но все было уже не то.

– Ох! – Кира тяжело села на ближайший стул, едва переводя дух.

Ложки смолкли во второй раз, за ними и оркестр. Арсений с разгону дал еще полкруга плясовой, а потом тоже сник и остановился у колонны, куда отнесло его течение танца. Поманил Киру, и та осторожно пробралась к нему.

– Устала? – спросил он ласково, убирая с ее лица эту вечно мешавшую прядь. – Может, поедем домой?

– Как хочешь, – пожала плечами Кира. – А тебе разве не весело?

– Плясовая была огонь!

– А я думала, тебе больше нравятся эти ваши аляманы, экосезы, – она нарочно сказала через «е», – и прочие возвышенные танцы.

– Видишь ли, мой огонек, еще совсем недавно я и сам так думал, – Арсений легонько дотронулся до кончиков ее пальцев, не почувствовал сопротивления и скользнул рукой по ее руке аж до запястья, – но жизнь показала мне, как сильно я ошибался. – Юноша поймал ее руку в обе свои и стал играть с ней, то перебирая пальцы, то сжимая сильнее, то поглаживая ладонь и тыльную сторону кисти. Кира не отнимала руки, но смотрела на кузена снизу вверх одновременно строго и умоляюще.

– Я люблю тебя, Кира. – Арсений не выдержал нахлынувших эмоций.

– Я тебя тоже, – пожала плечами девушка, – ты ведь мой брат.

– Нет, ты не поняла. Я люблю тебя, Кира. Не как сестру, а как самую яркую, живую и необыкновенную девушку из всех, которых я когда-либо встречал.

– Вот интересно только, что скажет на это твоя нареченная невеста, баронесса Прасковья Дмитриевна Бельцова? – Кира говорила спокойно и весомо, недрогнувшим голосом, всем огнем своей души взывая к его здравому смыслу.

– Она тоже была всего лишь одной из иллюзий, – отмахнулся юноша, – как и то, что мне нравятся аллеманы и экосезы.

– Не окажусь ли одной из твоих иллюзий и я? – Каким, оказывается, холодом может веять от этого пламенного существа!

Арсений помотал головой:

– Исключено.

– Жаль, – покачала головой Кира, – и вдвойне жаль, что все эти слова говоришь мне именно ты.

– Отчего же жаль?

– Оттого, что меня нельзя любить. Ни в коем случае нельзя. Под страхом адских мук.

Арсений хмыкнул:

– Адских мук я не боюсь хотя бы по той причине, что никто не доказал мне их существования. Но даже если они и есть, я не понимаю, как это может помешать мне любить тебя. С Пашей мы даже еще не обручены, так что клятвопреступления здесь никакого нет.

– Не в этом беда. Я много раз говорила, что никогда не пойду замуж, потому что Феша уже пожилая, а у папы больная нога, и кто-то должен облегчать жизнь моим родителям…

– Я останусь с тобой, и мы вместе будем помогать им.

– Не перебивай. Пожалуйста. – Арсений кивнул, и Кира продолжала: – Я много раз говорила, что не пойду замуж, и, видно, Господь услышал меня. С недавних пор есть одна причина – прости, о ней я не могу сказать тебе: ты мужчина, – по которой это желание мое лишь усугубилось. Причина весома, и я не могу обречь того, кто будет рядом со мной, на жизнь в кромешном аду.

– Зачем ты так говоришь? А впрочем, если ад таков, я прыгну туда с головой.

– Замолчи. Не понимаешь, с чем шутишь.

– Ну ладно… а что за причина?

– Я не могу сказать тебе.

– И это ты, мой огонек, самая храбрая, самая искренняя из всех барышень, что я знаю?

– Вот видишь, иллюзии уже проходят, – засмеялась Кира. Потом снова стала строже некуда: – Храбрость – одно, а женская стыдливость – совсем другое.

– Ты не соблюла свою девичью честь? – поднял брови Арсений. Тон у него был ироничный.

– Смешно. Соблюла.

– Тогда в чем же дело? – Юноша продолжал настаивать.

– Однажды был такой же зимний вечер, и тоже был бал у Щенятевых, и Леночка была очень добра, что взяла меня с собой… но я совершенно не могла там находиться, когда мама была при смерти… Я убежала, и… после всех этих рассказов о юродивой Ксении я побежала ее разыскивать… Потом я, по ее примеру, молилась на коленях в снегу… Потом, узнав об этом, Леночка, золотая душа, против моей воли привела ко мне лекаря, и он сказал… Словом, у моих родителей никогда не будет внуков.

Воцарилась тишина, и длилось она, казалось, чуть меньше вечности. Арсений ласково потрепал Киру по щеке:

– Пообещай мне, что больше никогда не будешь делать как Ксения. – Он улыбнулся, как взрослые улыбаются нашкодившим детям и учат их не повторять своих шалостей.

– Если Господь заберет тебя раньше меня, буду! – решительно сказала Кира и, не стесняясь ничьим присутствием, крепко прижалась щекой к его груди.

Глава 13
Ропот

Веселые бубенцы коляски Безугловых смолкли в припорошенной дали. Александр Онуфриевич, Наталия Ивановна и Феша, стоявшие на крыльце, разом перекрестились в нависшее небо:

– Господи, помоги им благополучно добраться!

Феша еще прибавила:

– И огради от лютого зверя, и от лихого человека, и от всякого зла.

Пора было возвращаться к делам: хозяину – к интересной новой книге, которую по дружбе привез ему Григорий Афанасьевич, а женщинам – к хозяйству.

– А где Кира? – поинтересовалась Наталия Ивановна в пространство.

– А я как раз Трифона обыскалася!

– Может, вместе они где-то?

– Можа и такое быть. Ну, значится, найдутся. Вы ж сами знаете, молодое дело не хитрое.

* * *

Триша стоял, вжавшись в стену и весь скукожившись в большой напряженный комок, и судорожно перебирал в голове все известные ему молитвы вперемежку со словами, которые хотел сказать своей рыжеволосой – кому? Подруге? Да, они в теплых отношениях, но она пусть и полукровка, а все ж таки барышня, а стало быть, и дружба между ними невозможна: дружат обычно с равными. Молодой хозяйке? Тоже глупо: дочь плотника сделалась помещицей! Смех один! Так кто же ему эта девушка, скрасившая своей добротой его детство и потихоньку перебравшаяся в начало его юности? От неразрешимости этого вопроса Трифон тяжело молчал и мучился отсутствием слов.

В маленькой комнате все было как всегда: низкое оконце, занесенное сейчас снегом, небольшая кровать с пологом, на котором была изображена девочка лет четырех, розовая и кругленькая, собирающая цветы; в красном углу – большие темные образа: Господь, глядящий прямо в душу и без осуждения, но и без сантиментов читающий все, что в ней есть; кроткая, но серьезная Божия Матерь в посеребренной, как будто инеем схваченной ризе, как мама, балующая своих детей и снисходящая к ним; и главная гордость дома: редчайшая икона, изображающая двух монахинь в темных одеждах на фоне пустынного пейзажа. В облаках над их головами – еле видная надпись по-славянски: «Стыя жены Марина и Кира Берийския». Этот образ подарила тезке старенькая соседка Караваевых, Кира Павловна, узнав, что девочку нарекли этим именем и в благодарность за то, что Александр Онуфриевич смастерил ей новый стол и полку для икон и по добрососедству взял с нее лишь полцены. Кире Павловне этот образ передала в дар какая-то подруга, а той – ее мать, крещенная Мариной в честь второй изображенной на иконе святой. Вся предшествующая история иконы терялась в тумане времен. Святые Марина и Кира были друг другу родными сестрами, а потому чаще всего изображались вместе.

Взгляд Триши в который раз проделал кривую из красного угла по веселому пологу с девочкой и цветочками на пол. На полу, уткнувшись лицом в медвежью шкуру, заменявшую ковер, и разметав растрепанные волосы, навзрыд плакала Кира. И от этого больше всего не было слов, а были искусанные губы, исщипанные руки, и слезы висели в уголках огромных глаз, как груши на ветке.

– Кира Ляксанна, – выдавил наконец Тришка.

Девушка подняла заплаканное лицо и пролепетала невпопад:

– Доктор Финницер спас маму, Ксения спасла их обоих, а я… осталась неплодной смоковницей! – Слезы не останавливались.

– А вот и неправда ваша, Кира Ляксанна! Вы тоже маменьку вашу спасли, да как еще крепко: с той поры ни едина хворь не берет ее.

– Это не я. Это Ксения. А я… я… теперь навсегда лишу кого-нибудь счастья! И зачем только Господь придумал любовь!

– Не знаю я зачем. Даже и чаво такое ефта ваша любовь, не знаю. А про щастье я тожа не знаю ничаво, да только сдается мне, что и без детишков оченно даже неплохо прожить на свете можно.

– Ежели ты обыкновенный человек, то, может, и можно, правда твоя. А ежели старший сын, продолжатель рода, наследник состояния…

– А хто вам велит? По вас вон сколько сохнет – берите любого.

Слезы вдруг просохли так резко, что Триша даже вздрогнул.

– «Вон сколько» – это кто?

Тришка ужасно смутился, и Кира поняла, что он имел в виду прежде всего самого себя. И от этого стало намного больнее. «У него золотое сердце, – подумала девушка. – Хрустальное, хрупкое и драгоценное. Разбить – проще простого, но как больно-то!»

– Да хоша б младший братец Арсентия Григорича, – сказал наконец Триша.

– Матяша? – изумилась Кира. – И с чего это ты взял, что он по мне сохнет?

– А то не видно! Целых два дни не отходил от вас, да и глазами так смотрит – будто поесть просит.

– Глупости ты говоришь, Триша. Это мы в игру играли, потому и не отходил.

– Чаво за игра-то? Допомочь господам Караваевым по хозявству? – хмыкнул Тришка.

Кира, кажется, совсем успокоилась:

– Вот такой ты мне нравишься! Веселый зубоскал. А то…

– Дак вы ж сами, Кира Ляксанна, тоску навели.

И только тут, когда он так назвал ее в третий раз, девушка как будто только услышала:

– Я те дам Ляксанну! Сто лет друзья мы с тобой, Трифон Семеныч, негоже.

Юноша так опешил от того, что его назвали по имени-отчеству, что минуты три стоял как вкопанный. Потом засмеялся:

– Ну вот, разогнал тоску, и Богу слава. А то болото развели и глазки… глазки почем зря промочили.

Он подошел близко и промокнул ее заплаканные глаза рукавом своей рубахи. Кира крепко схватила его за руку:

– Тришечка, золотой ты человечек! Даже и не знаю, что бы я без тебя делала! – Поймала на себе его взгляд – совсем взрослый, до щекотных мурашек по спине мужской, закрыла глаза в испуге.

Тришка обнял ее крепко и зашептал в ухо:

– Вы только не плачьте больше, ладно? А то ить больно дюже.

Кира отстранилась, взяла друга за плечи и постаралась заглянуть поглубже в его синие-синие глаза.

– Триша, ты мой друг, ты как брат мне, ты понимаешь меня с полуслова и от тебя у меня нет вообще никаких тайн, хотя даже от мамы есть… Пожалуйста, не проси большего. Меня нельзя любить.

– Ему можно. Почему? Он барчук, хочешь замуж за равного… гулять по Питербурху в платьишках красивых… Да, это твоя жизнь должна быть. Я знаю.

– Не говори глупостей. Ты же знаешь, я никогда не хотела сидеть сложа руки в красивом платье.

– Тогда почему?

Кира задумалась:

– Он добрый, умный… и… он первый, кто посмотрел на меня как на женщину, а не как на нескладную девку, встревающую во всякие неприятности и вечно путающуюся под ногами.

– Не знаю, чаво он первый, я всегда так на тебя смотрел.

– Ну вот, а говорил, про любовь ничего не знаешь… – Девушка изо всех сил пыталась разрядить обстановку.

– Ежли это она, так и пропади она пропадом!

Триша всплеснул руками и опрометью бросился вон из комнаты, но Кира услышала, как он всхлипнул. И никогда еще барышня не была настолько согласна с ним.

В Прощеное воскресенье Мария Ермолаевна отрядила всю семью и дворню на исповедь и причастие. Арсений был уже в Москве, но все равно знал, что если в церковь он в этот день не пойдет, то маменька непременно про это разузнает, и костей потом не соберешь. Что ж, придется потерпеть толчею в Казанском соборе. Главное, придумать, что сказать на исповеди.

Когда подошла его очередь, он начал перечислять какие-то ерундовые, незначащие грехи. Престарелый священник понимающе кивал и повторял только «Бог тебя простит», «Бог тебя простит».

На третьем или четвертом «Бог тебя простит» кающийся не выдержал и, не стесняясь ни начавшимся богослужением, ни присутствием других исповедников, воскликнул громко:

– «Бог простит», «Бог простит»… а вот вы объясните мне, за что этот Ваш Бог лишил прекрасную добрую девушку счастья иметь детей за то лишь, что она молилась о своей больной матери?!

– Сын мой, я не могу так сказать. Если тебя не затруднит рассказать мне всю ситуацию поподробнее…

– Живет на этой земле прекрасная девушка Кира. У нее заболела мать, и Кира, будучи наслышана о нашей петербургской юродивой – есть у нас такая, Ксения, – последовав ее примеру, молилась о здоровье матери, стоя на коленях в снегу в одном бальном платье. Мама выздоровела, но пришедший к Кире доктор сказал, что она никогда не сможет стать матерью. Ну, как по-вашему, есть Бог али нету?

Священник погладил свою роскошную седую бороду:

– Спасибо тебе, сын мой, что ты открыл мне, грешному, новую святую нашего времени. Да благословит Господь рабу Свою Киру! А ты, сын мой, не беспокойся: отняв у нее детей, Господь непременно сторицей воздаст ей в другом.

– В другом-то воздаст; детей за что отнял?

Батюшка сощурился:

– А ты, чай, жених ей?

– Еще не жених, но я люблю ее, – на прямой вопрос и ответить хотелось прямо.

– Так вот, сын мой, знаешь, что я скажу тебе… Это гордыня твоя в тебе кричит. Потому как ежели любишь женщину, то всякую ее готов принять – и рябую, и кривую, и без возможности к чадородию.

– Ее я принимаю. Не ее вина. Я Бога вашего не принимаю! Он-то, как вы говорите, все видит, Он мог бы и понять, что девушка от души молится, из любви к матери, и оградить ее от…

– От чего? От действия естественных законов природы вроде воздействия на человеческое естество холода? Да будет тебе известно, сын мой, что такие чудеса Господь и святым-то не всем подает, а токмо оченно редким, избранным Своим угодникам. А все остальные подвержены естественному ходу вещей и, принимая на себя подвиги, должны понимать, что идут на жертву. Ты спроси у самой Киры, что она думает по этому поводу. А так, повторюсь, это кричит в тебе твоя гордыня: ты любишь ее, хочешь вступить с ней в законный брак, и больно тебе, сын мой, оттого, что у тебя детей не будет. А ты, чай, старший сын, наследник имения?

– Да. Только и имение-то невелико.

– Вот видишь, снова гордыня: Господь тебе дал родиться в дворянской семье, каким-никаким, а состоянием пожаловал тебя, дал тебе любовь настоящую и разум. А не всем и это дано. А ты ропщешь…

Арсений поймал себя на мысли, что возразить ему нечего. Это его еще больше разозлило. Священник накрыл его голову епитрахилью, прочитал молитву и сказал:

– До Святого Причастия, сын мой, я тебя допускаю, но даю тебе совет как пастырь и добрый друг: постарайся взять власть над своей гордыней.

«Очень мне нужны твои советы!» – подумал Арсений. И даже не понял, что и это всего лишь его гордыня.

Причастие Арсений Безуглов понимал исключительно в символическом смысле и тем не менее постарался принять искренне. Но, отойдя от Чаши, юноша заметил, что, даже против его воли, что-то неуловимо изменилось. Было неприятное чувство, что он гораздо хуже, чем должен быть, и что Киру он не заслужил и вряд ли когда-нибудь заслужит, и что она, должно быть, не знает толком, что он за человек, а то ни за что не ответила бы ему. Но странно: от этого не хотелось бунтовать, кричать, лезть на стену… На душу снизошел пусть не благостный и не очень-то приятный, но мир. Это не был свет, но это было наступившее после бури затишье за минуту до того, как облака разойдутся и глянет солнце.

– Трифон! Куда ж ты запропал-то?!

– Уходил по важным делам.

– Ишь как заговорил-то! Важные дела тебя тута дожидаются! – Феша взяла внука за вихры и ткнула в нечищеный котел. – А шашни твои – дело молодое. Да к тому же и знай свое место!

– Да знаю я, бабинька, место ефто проклятущще, знаю. Из-за него и не могу свое «дело молодое» справить.

Пожилая крестьянка снова взяла его за волосы и повернула к себе его лицо.

– Ты чаво, со свету меня, старую, свести хошь?! А ты знаешь, что давеча приезжал от Щенятевых управляющий тебя торговать?

– Как ефто?

– Как-как… а вот так… «Ложкарь, – говорит, – у вас добрый дюже. Хошь бы к нам яво. А ежли он и в деле сметлив, так и цены б яму не было».

– А барыня чаво?

– Покамест дала от ворот поворот, да сдается мне, ненадолго ефто. Уж больно цену дорогую торгуют.

Тришка задумался, надраивая котел. Может, вот он и выход: продаст его барыня Щенятевым, они заберут его в Прыткое, а потом и в Петербург, и Киру он больше никогда не увидит, а стало быть, рано или поздно забудет? Только бы знать, что с ней все хорошо и она счастлива, – тогда бы и ничего. А если что случится, а его не будет рядом? Но ведь у нее же есть тот, кто сможет о ней позаботиться… Может, и к Щенятевым? Все ведь люди, везде жить можно. А ну как барыня не продаст? Она ведь чудна́я, прямо как Кира: людей – всех, даже крестьян – ценит больше, чем деньги… Может, удрать? Бабиньку жаль только… Да она тож за великим множеством дел забудется, чай…

На следующий день спозаранку, пока никто не видел, задав овцам и корове корму и попросив соседского пастуха присмотреть за ними, Трифон Семенов с узелком за плечами скользнул за околицу и заторопился, пока не встало солнце, в сторону Прыткого.