Текст книги "Однажды в Петербурге"

Часть 2
Взросление

Глава 1
Великопостные искушения

Весна, как ей и положено, пришла девятого марта[12]12
  9 марта (по старому стилю) – день Сорока мучеников Севастийских. В народе считалось, что в этот день прилетают жаворонки и окончательно наступает весна.


[Закрыть]. Снег потемнел, стал липким и неуверенным, бойкие воробьи вовсю расчирикались, радуясь теплым лучам, и в воздухе запахло щемящей радостной свежестью. Четвертый класс Академической гимназии готовился к первым экзаменам – Закону Божиему и арифметике. Матвей, Ванька и Глеб не готовились – все трое не считали нужным зубрить к экзаменам и контрольным: Глеб и Ванька учились через пень-колоду, а Матяша был уверен в собственных познаниях. Поэтому, улучив минутку, трое друзей сбежали из гимназии и пошли прогуляться и подышать весной.

– Так ты говоришь, на Масленой у родни в Угличе был? – спросил Глеб, ероша рыжеватые вихры.

– Да. Я же рассказывал. Крестная там у меня, тетушка двоюродная с семейством.

– А велико ли семейство-то?

– Муж хромой да дочка.

– А дочке много ли лет?

– На первой седмице семнадцать стукнуло.

Весь этот диалог почему-то вызвал у Глеба и Ваньки бурю хохота. Матяша удивился, но не обиделся: должно быть, они просто засиделись в четырех стенах, да к тому же пост…

– Над чем потешаемся? – как черт из табакерки выскочил перед ними Витька.

– Так ты, говоришь, на Масленой у родни в Угличе был? – кривляясь, повторил Глеб.

– Да. Я же рассказывал. Крестная там у меня, тетушка двоюродная с семейством, – делано пришепетывая и нарочно растягивая слова, пропел за Матвея Ванька.

– А велико ли семейство-то? – Глеб продолжал балаган.

– Муж хромой, да до-о-о-о-о-очка, – пропищал противненько Ванька.

– А дочке много ли лет?

– На первой седмице семна-а-а-а-а-адцать стукнуло. – Новая волна хохота потопила окончание фразы.

– А-а, ну все ясно. – Витька мерзенько захихикал. – Как там французы говорят? Лямур, что ли?

– Лямур – это такое, пучеглазое, где-то в Африке живет, – прыснул Глеб.

– Не-не, братцы, то другой лямур! – Витька не больно, но ощутимо ткнул Матяшу локтем в бок. – А, Без Углов? У тебя ведь другой лямур, не пучеглазый, а? – Он с деланым участием склонился над другом и заглянул ему в глаза.

– Не понимаю, о чем ты, Витя, – тихо и почему-то неуверенно пролепетал Матвей.

– Ха-ха, а сам, глядите-ка, братцы, зарделся, словно барышня! Не понимает он! Ну-ка, рассказывай как на духу, что там за дочка семнадцати лет и что между вами такое происходит.

Меньше всего на свете Матяше хотелось рассказывать этим зубоскалам о Кире. Да, он любил ее очень сильно, но совсем не в том смысле, какой имели в виду его товарищи. Кира Караваева была ему сестрой, по сути, второй Леночкой, и сердце грело то, что эти две сестры, данные ему Богом, такие разные. Но он одинаково не представлял себя ни без одной из них и чувствовал, что рассказать о троюродной сестре этим озорникам, пусть даже они ему друзья – чуть ли не то же, что отдать ее им на поругание. «Господи! – закричало сердце и судорожно работающий мозг Матвея Безуглова. – Господи! Пожалуйста, придумай что-нибудь за меня, чтобы они отстали!»

От такой, с Матяшиной точки зрения, безумно дерзкой просьбы к Богу мальчик покраснел еще больше. Мальчишки наступали, то и дело озорно произнося: «Ну? Ну?!»

– Братцы! – снова закричал Витька, на секунду отвлекшись, – оставьте вы этого мямлю в покое, он вам все равно сейчас не скажет ничего! Смотрите лучше, кто там!

Даже не поднимая глаз, Матвей уже угадал, кто там. Туда, куда показывал Витя, по привычке полетели снежки и улюлюканья. Когда все ребята оставили друга в покое и переключились на другой объект своих шуточек, мальчик наконец поднял глаза. Ну так и есть: тихая тень в красной кофте, зеленой юбке и белом платке медленно идет-плывет над оттаивающим городом и смотрит перед собой вполне осмысленными глазами, а кажется, заглядывает в душу сразу всем и каждого видит.

– А ты, Без Углов, опять в сторонке стоишь? Ну и какой же из тебя товарищ?! Давай-ка, ату! Ату!

Матяша закусил губу, и вдруг где-то внутри скребнула мысль: кинуть камешек – маленький, чтобы не очень больно было, – легче, чем выслушивать от ребят все эти насмешки. И правда легче. Кажется тяжело, потому что против совести. Но выслушивать насмешки тяжелее. Потому как камень кинуть один раз, а насмешки еще очень долго будут.

– Размазня! Размазня! Размазня! – кричали ребята в его сторону, подпрыгивая на одной ножке и хлопая в ладоши. И от их крика Матвея все больше разбирало неведомое ему доселе чувство: злость. На мальчишек, что им все нипочем и, кажется, нет ни стыда ни совести; на себя – что уродился он на свет таким робким тихоней и размазней, что не может дать им отпор; даже на несчастную нищенку – если она и правда такая святая, какой ее считают, она должна видеть, что бушует у него внутри, – почему же не возмутится, почему не защитит его или хотя бы саму себя? И в миг, когда мальчик наполнился этой злобой до краев, камень размером с куриное яйцо сорвался с его руки и полетел в сторону бедной юродивой.

Нищенка даже не вздрогнула. Матвей ясно видел, что камень задел ее, но странное дело, боль от этого как будто ощутил он, а не она. Женщина только посмотрела на него в упор своими васильковыми глазами и… улыбнулась нежной, кроткой, как будто за что-то извиняющейся улыбкой. В следующее мгновение все поплыло перед глазами, смешалось, погасло и завертелось вихрем, и в этой неразберихе четче прежнего виделись только эти глаза и эта улыбка. Матвей чувствовал, что ноги несут его куда-то с невероятной скоростью, не разбирая дороги. Как он не попал под копыта лошади, не налетел на здание или прохожего и не упал кубарем в реку, он не знал, но готов был бежать хоть на край света, лишь бы не видеть больше этой улыбки. Слезы, крик боли, спокойное равнодушие ко всему привыкшего человека – но не такое кроткое всепрощение. В конце концов, когда ноги заломило от быстрого бега и окончательно сбилось дыхание, Матяша ощутил под собой скамейку и рухнул на нее, по инерции закрыв лицо руками. В следующий миг он ничего уже не видел и не слышал.

– Geht es Ihnen gut?[13]13
  С вами всё в порядке? (нем.).


[Закрыть] – спросил участливый девичий голос где-то совсем близко. Матвей сел ровно, встряхнулся, огляделся по сторонам – он сидел на скамейке в Третьем летнем[14]14
  Третьим летним в XVIII в. назывался Михайловский сад.


[Закрыть]. Впереди сквозь безлистые еще деревья бежевел Императрицын дворец[15]15
  Летний дворец Елизаветы Петровны стоял ровно на месте нынешнего Михайловского инженерного замка.


[Закрыть], а в глубине сада веселая ребятня каталась на качелях и горках. Потом мальчик посмотрел перед собой – и увидел обеспокоенное лицо Юлии Шмайль очень близко от своего.

– У Леночки сквозь сон часто бывает такая улыбка… – пробормотал Матяша невпопад по-русски.

– Was?[16]16
  Что? (нем.)


[Закрыть] – переспросила Юлия растерянно.

– Ничего, все пройдет. – Мальчик перешел наконец на немецкий. – Все будет хорошо, вот увидите.

– Сейчас, стало быть, нехорошо все-таки… Позвать доктора?

– Нет-нет, не нужно, прошу вас.

Он попытался задержать ее за локоть, но получилось неловко – должно быть, Матвей слишком сильно потянул за рукав ее сизо-голубого нового полушубка, фрейлейн Шмайль поскользнулась и нечаянно повалилась на скамейку прямо поверх опешившего мальчика. По инерции выбросила вперед руки, пытаясь удержать равновесие, и Матяша – ей-богу, не нарочно – оказался у нее в объятиях. В другой раз он бы немедленно оттолкнул ее и смутился до кончиков ушей, но сегодня был такой день, когда невыразимо хотелось, чтобы его кто-нибудь приласкал и ни о чем не спрашивал. Поэтому Матвей без рассуждения и вообще без мыслей ткнулся Юлии в полушубок и заплакал от полнейшего бессилия.

– Ну-ну-ну, – девушка ласково гладила его по волосам, – довольно, довольно. Что бы ни было, все хорошо будет. Сами же говорили.

Матяша отстранился, увидел этот взгляд, вспомнил импровизированный бал в Прытком, и ему вдруг ужасно захотелось рассказать ей все-все без утайки. Но первым делом он спросил:

– А вы какими судьбами в Петербурге?

– Нашла место. Гувернанткой в не слишком богатом, но очень благовоспитанном семействе. Не хочу уезжать из страны, где был счастлив мой дядя Таде.

– Так ли уж счастлив… – хмыкнул Матяша.

– Так счастлив, как только может быть счастлив человек на этой земле! – пылко воскликнула Юлия явно вычитанные из романа слова. – Конечно, если бы ваша тетушка разделила его чувства, он был бы еще счастливее, но все же какой романический финал у этой истории!

Матвей смотрел на нее во все глаза: и этой патетичной клуше ему еще секунду назад хотелось раскрыть самые заветные тайники своей души?! Какой же он все-таки бестолковый человек!

– А ведь и у нас с вами весьма романическая встреча, не правда ли? – продолжала ворковать фрейлейн Шмайль. – Должно быть, это знак. – Она засмеялась.

Смех у Юлии был простой и очень радостный, даже если поводом служило что-нибудь совсем пустячное. От этого смеха стало вдруг тепло, и, как растаявший по весне снег, утекло с души все наболевшее. Снова всплыл в сознании вечер в имении Щенятевых. Страсть к сентиментальным романам с возрастом пройдет, а помимо них его немецкая знакомая, в сущности, очень даже неплохой человек. Этой мыслью Матвей утешил себя и из Третьего летнего сада ушел умиротворенным и по уши влюбленным в Юлию Шмайль.

Глава 2
Первый дождь

С утра десятого числа Леночка собиралась к цирюльнику. Пасха, конечно, еще не очень скоро, но освежить прическу пожалуй что и можно. Мама, правда, ворчала, что прихорашивание не самое подходящее занятие для Великого поста, но ведь цирюльни не закрываются подобно театрам.

А вот тратить деньги на извозчика, пожалуй, лишнее. До цирюльни три квартала всего, и пешком можно.

В конце первого квартала хлынул дождь. Лена распахнула зонт, но поняла, что хватит его ненадолго.

– Останови! – услышала она вдруг над самым ухом смутно знакомый голос. Кучер – тоже, кажется, где-то виденный – покорно дернул, и тяжелая карета остановилась на массивных золоченых колесах. В карете сидел молодой Щенятев.

– Елена Григорьевна, – князь Роман вышагнул из кареты, нимало не смущаясь тем, что его роскошные лаковые туфли с пряжками испачкаются в весеннем месиве, – вы, должно быть, промокли. Садитесь, а я извозчика поймаю. Трифон у меня расторопный малый.

Услышав имя, Леночка наконец узнала кучера: да это же Тришка, пастух Караваевых! Как он тут оказался? Кучером у Щенятевых? Глазам и ушам не верилось!

– Садитесь же! – настаивал юный князь.

– Да-да, а вы скомандуете Трифону, он отвезет меня в ваше имение, и вы сделаете меня наложницей! – отозвалась Леночка резко.

Князь Роман расхохотался:

– А вы, оказывается, под стать брату, Елена Григорьевна! А сознайтесь же, в глубине души вы как раз об этом и мечтаете!

Леночка вспыхнула, и князь Щенятев понял, что угадал. Бесцеремонно взял барышню Безуглову за подбородок, весело посмотрел в глаза:

– Не беспокойтесь, даже в наше время еще осталось истинное благородство. Скажите, когда засылать сватов и, главное, каковы шансы на успех, – а остальное после.

– Ах, ваше сиятельство, как вы можете шутить такими вещами!

– Право же, Елена Григорьевна, я вовсе не шучу! И в доказательство – вот.

Князь легонько коснулся губами мокрых губ растерянной Леночки и как бы невзначай забыл у нее в руке свой золотой перстень с сапфиром. После чего, оставив барышню в полном ошеломлении, сел обратно в карету, раздосадованно хлопнул дверцей и крикнул Трише:

– Гони!

* * *

– Пашенька! – воскликнул Арсений, никак не ожидавший увидеть невесту в Москве. И, поняв, что шанс упускать нельзя, добавил: – Какая удача, что я вас встретил! Мне надо поговорить с вами!

– Нам не о чем разговаривать! – ледяным тоном отрезала баронесса Бельцова.

– Отчего же? – Горе-жених попытался принять беззаботный вид.

– Ах, вы не знаете! Оттого, что весь Петербург судачит о том, что мой нареченный на самодельном балу у князей Щенятевых любезничает с другой барышней!

– Ну откуда же мне знать, о чем судачат в Петербурге, коли я в Москве! А вы, случаем, не знаете имени этой барышни?

Паша вспыхнула и отвесила жениху звонкую пощечину. Такого молодой Безуглов, по правде сказать, не ожидал.

– Кира Александровна Караваева! – почти выкрикнула Паша.

– Да, имя этой барышни – Кира Александровна Караваева, – проговорил Арсений, резко посерьезнев, – и я люблю ее. Как раз об этом я и хотел бы с вами поговорить. Наша свадь…

– И после этого вы еще смеете заикаться о свадьбе! – всплеснула руками Прасковья Дмитриевна Бельцова. – Да как вам не стыдно: променять меня на нелепую растрепу-деревенщину без малейшего представления о манерах – и что-то еще говорить о свадьбе!

– Да я же как раз это и…

– Слушать не хочу! Вы страшный человек! Ну ничего, попомните мое слово, вам мои слезы аукнутся! Пусть зачахнет во цвете лет та, что будет вашей женой!

Проклятие было страшным. Вообще-то Арсений не очень верил в силу слов, особенно женских, но о том, что подобные проклятия сбываются, знал не только из Священного Писания, но и на опыте. Но при из рук вон плохой игре во что бы то ни стало нужно было сохранять хорошую мину, поэтому студент Безуглов напустил на себя невозмутимый вид и спокойно сказал:

– Что ж, в таком случае я буду, как герой дешевого романчика, орошать слезами ее могилу, и из моих слез вырастут самые прекрасные во всем мире цветы… А теперь, коль скоро между нами все ясно, позвольте откланяться и на прощание пожелать, чтобы тот, кто будет рядом с вами, был как можно более счастлив. Прощайте!

Арсений шел, краем уха ловя проклятия, которые кричала ему вслед теперь уже бывшая невеста, и думал о том, что не такого разговора с ней он ожидал, совсем не такого! А язык у этой Щенятевой длинней, чем у сороки! Ну ничего, как говорят в народе, баба с возу – кобыле легче. Но странно, он думал, что, подведя черту, испытает радость и облегчение, а вместо этого на душе кошки скребли. Тогда он поспешил на квартиру, спросил перо, чернила и бумагу и весь ушел в сочинение письма.

* * *

Раз прическа безнадежно испорчена дождем, идти к цирюльнику – самое верное решение. Но после встречи с молодым Щенятевым и в особенности после его поведения Леночка вконец растерялась. Не первое апреля, в самом деле! Так и стоя в нерешительности под дождем возле того места, где повстречалась с князем Романом, она в раздумье натолкнулась на Пашу, которая ехала в пролетке и увидела подругу.

– Садись, подвезу, – позвала она важно.

Не выходя из задумчивости, почти машинально Леночка, расправляя мокрые юбки, уселась рядом с Пашей.

– А что это ты нынче раздумчивая такая? – поинтересовалась баронесса Бельцова все так же чуточку свысока.

Лена долго молчала, потом спросила в пространство:

– У тебя хоть раз было так, что самая заветная-презаветная мечта вдруг сбылась, а ты настолько этого не чаяла, что и не веришь по-настоящему, что так бывает…

– Нет, – отрезала Паша, – я вообще очень редко мечтаю. Неблагодарное это занятие.

– Это ты зря, – вздохнула Леночка, – а я так люблю улетать мечтой куда-нибудь ввысь и вдаль. Например, когда вижу тебя, все пытаюсь вообразить, какова ты будешь в подвенечном платье.

– Не буду я в нем! Не будет свадьбы!

– Не будет? Почему? – Леночка изумленно вскинула тонкие брови.

– А сама как думаешь? Ты ж тоже в Прытком на самодельном балу была!

– Была, что с того?

– Ты не видела разве, как твой братец любезничал с Кирой?

– Я танцевала, – пожала плечами Леночка, – а слухи про брата и Киру, должно быть, распускает княжна Щенятева. Наверное, сама на Арсения виды имеет, вот и пытается вас поссорить.

Такой вариант развития событий Паше Бельцовой в голову не приходил, поэтому на секунду она задумалась и сникла. Но потом к ней вернулась ее прежняя горделивая невозмутимость, и барышня ответила:

– Нет, Лена, он сам сознался, что любит ее.

– Ну сама подумай, ведь этого не может быть: они же троюродные брат и сестра!

– И что? Мои родители тоже меж собой троюродные – и ничего, венчаны законным браком с благословения преосвященного.

Леночка замолчала. Ей было обидно за брата. Зачем эта глупая Щенятева сплетничает о том, что вовсе ее не касается?! А самое обидное, что под этими слухами, скорее всего, не было ни малейшего основания. Значит, нужно поговорить с братом, рассказать ему, что говорит Паша об их свадьбе. А еще… когда князь Роман приедет свататься, если только он не пошутил, надо поговорить и с ним о том, что себе позволяет его дражайшая сестрица. А если княжна Нина и ей отравит всю жизнь, когда Лена Безуглова примет предложение князя? Барышня попыталась представить себе, каково ей будет в этом огромном, роскошном доме, если бок о бок с ней будет обитать злая и острая на язык княжна Щенятева, – и на глаза навернулись слезы. Конечно, Нина – красавица, а значит, рано или поздно найдется жених и ей, но все равно они станут одной семьей, будут видеться на всех семейных праздниках, и Нина наверняка найдет повод позубоскальничать.

Из невеселых мыслей Леночку вывела мелькнувшая неподалеку вывеска цирюльни.

– Останови! – скомандовала она и, поблагодарив Пашу, выбралась из пролетки. Баронесса Бельцова проводила ее взглядом и поехала дальше в одиночестве. Неплохая она девушка. Глупа только, но эта беда в наше время почти повальна, это не самый страшный недостаток человечества… Но почему же было так больно от этой встречи с ней? Из-за ее глупости? Но глупа Безуглова была и раньше, Пашу это коробило, но она уже привыкла… Оттого, что она сестра Арсения? Как это глупо! Раз он так подло поступил, нужно забыть его как можно скорее и продолжать идти по жизни с гордо поднятой головой! В отместку быстро влюбить в себя кого-нибудь знатного и с недюжинным состоянием – да хоть того же Щенятева! – и назло всем выйти за него замуж аккурат на Красную горку – месяц всего остался, ну так это не беда… к тому же Леночка не виновата, что она его сестра… Проклятие! Как ни крути, а после той ссоры третьего дня – нарочно в Москву моталась, не хотела верить, решила спросить напрямую, – мысли то и дело упрямо возвращаются к бывшему жениху. Бывшему, Пашенька, бывшему, и хорошо, что ты его вовремя раскусила, так что успокойся немедленно, клуша ты сентиментальная!

Ночью, лежа без сна в своей мягкой постели с рюшами, пуфами и поддерживавшими балдахин золочеными херувимами, а может, амурами, баронесса Бельцова все не могла успокоиться, простить Арсению эту пусть и моральную, а все ж таки измену и себе – то, что никак не может окончательно его позабыть. Поглядев в зеркало, Паша с удивлением обнаружила у себя на лице слезы. Ну вот еще! Это она, баронесса Бельцова, которая никогда не сдается и никогда не плачет!

– Первый дождь… – иронически буркнула Прасковья Дмитриевна себе под нос и наконец заснула.

Глава 3
Женское сердце

«Милая, добрая, нежная моя Кира!..»

– Барышня! Куда ж запропали, ясочка моя?

От Фешиного голоса Кира вздрогнула, прижала листы с письмом к себе, готовясь в случае чего чисто по-женски спрятать их за корсаж, хоть платьев декольте отродясь и не носила. Но от высокого воротника вниз сбегали пуговки, и, если их расстегнуть… не очень многословное письмо вполне можно там спрятать.

Девушка быстрым движением выглянула из-за веселого полога с толстой, благостной, за семнадцать лет успевшей вконец надоесть девочкой, огляделась по сторонам. Не нашли, слава Богу! Поплотнее задернув полог, Кира Караваева снова принялась за чтение письма.

«Милая, добрая, нежная моя Кира! Как счастлив я, что в любовных письмах к тебе не нужно городить по три этажа витиеватых патетичных слов! Хоть я, пока сочинил предыдущее предложение, и закрутил уже чересчур. Здесь призови в помощь свое богатое воображение – и увидишь между этими строками мою самоироничную улыбку. Пожалуйста, не забывай, пиши мне обстоятельно, как и чем живешь, как проводишь время и что занимает тебя. Мне все это очень интересно и очень важно.

Что до меня, я целыми днями погружен в учение, и оно занимает меня и по-настоящему увлекает. Но как жаль, что в эти часы нет рядом со мной тебя и что вообще женское просвещение в Отечестве нашем находится в весьма плачевном состоянии. Я убежден, что ты, с твоим хватким умом, сейчас же поняла бы все, о чем рассказывают профессора, и что понимание это решительно не стоило бы тебе никакого труда.

С Прасковьей Дмитриевной все получилось вовсе не так, как я предполагал, и все же как нельзя лучше. Давеча встретил ее в Первопрестольной – Бог весть что она там делала – и получил от нее за тебя порядочную выволочку, да за тебя это мне отрада. Оказывается, Щенятева разболтала всему свету о том, каковы мы с тобой были на самодельном балу в Прытком. И, узнав об этом и получив от меня подтверждение слухам, баронесса сама разорвала со мной все отношения. Ну да оно и к лучшему! Дай Господь счастья и ей, и княжне Щенятевой! Главное, что теперь я свободен от данного мною когда-то сглупу обещания и могу – подумать только! – надеяться прижать тебя покрепче к своему сердцу уже на Пасху (как скоро!) и без зазрения совести просить у твоих родителей руки твоей. А сердца твоего, такого горячего и нежного, я могу просить только у тебя – и после твоего нежного взгляда и таких простых, за самую душу берущих слов твоих на сто раз вышепомянутом балу в Прытком я смею надеяться получить его. А чтобы без сердца ты не застыла, как изваяние изо льда, – что вряд ли когда-либо угрожает тебе, я взамен дам тебе свое, каюсь, не такое пламенное и далеко не столь чистое, но пламенеющее и очищающееся любовью к тебе. Вот каково придумал! (Здесь я смеюсь, и ты тоже можешь видеть это между строк, стоит тебе только прикрыть глаза.) В старых былинах богатыри, братаясь, менялись нательными крестами, обручающиеся меняются кольцами – а мы с тобой поменяемся сердцами, и потому сердца наши будут тянуться друг к другу вечно. Вот каково придумал!

Итак, до Пасхи я, к великому своему сожалению, лишь мысленно могу обнять тебя и лишь в памяти освежить незабываемый и ни с чем не сравнимый вкус твоих губ (о трижды благословенный Масленичный лабиринт!). Но будь уверена, остаюсь навеки твоим братом, другом и – смею, отчаянно смею надеяться – чем-то большим.

Арсений Григорьев сын Безуглов

(иными словами, весь я, с именем, отчеством и фамилией)

9 марта 1758 г.

Постскриптум, или, в переводе с латыни, то, что следует после подписи: пусть жаворонки нынче разбудят тебя своим пением и вместе с весной и солнцем принесут тебе частичку моей любви – потому что всю ее они все одно не донесут: велика больно».

Читая письмо, Кира Караваева улыбалась, смеялась тихонько, смахивала порой легкие слезы. Дочитав, сложила аккуратно все листы вместе, перевязала лентой и убрала в сундук, под тряпье: там вряд ли скоро найдут. Выскользнула из своего укрытия и как ни в чем не бывало сама нашла Фешу, извинилась за исчезновение и занялась привычными домашними делами. И ни одна жилка, ни один мускул на ее лице не выдали того, что творилось у нее на душе. И только ночью, переделав в шесть рук с мамой и Фешей всю работу, Кира снова забралась в свое укрытие – села вдоль своей детской, почти уже малой для нее кровати, прихватив с собой бювар, перо, чернила и свечу, задернула полог и стала писать ответ.

«Милый брат мой. Милый друг мой. Милый – да, тут ты прав, несравненно больше, чем брат и друг.

Беда и проклятье мое в этой любви, а особливо в том, что она разделенная. Мудрые, знающие жизнь люди сказывают, будто любовь светла и всем в радость, но отчего же наша не такова? Мы любим друг друга – казалось бы, что в этом плохого или грешного? Но из-за этой проклятущей любви страдают дорогие нам и ни в чем не виноватые люди. От Тришки вот уж недели три нет никаких вестей – то правда, что грамоте он не обучен, но ежли бы хотел, нашел бы способ известить о себе, а раз не извещает, стало быть, не хочет, и мне остается только молиться о нем и оплакивать его сердце – поверь, я как никто другой знаю, что оно оченно хрупкое, а я имела неосторожность его разбить, и знаешь ли, как это больно не ему только, но и мне грешной! Да и ты, ежели только ты честный человек – а я не могу в этом усомниться, – не можешь не болеть за ненароком разбитое тобою сердце Паши Бельцовой, ибо при всем ее – как это по-вашему, умно говорят, гоноре – и у нее есть сердце. Поразмысли сам, ежели мы с такого начинаем нашу любовь – к чему же придет она? Ежели начало дороги засыпано осколками – не посуды, живых сердец, – каков будет итог ее? Не пойми, не подумай неправильно: я очень люблю тебя и не могу отречься от своей любви, и мне оченно больно писать тебе такие слова, – но сердце мое, то самое, которое ты просишь себе взамен твоего, замирает от страха перед будущим.

О прочем, что не меньше занимает меня, – ты ж просил меня писать обо всем, что меня занимает. Мама моя забрюхатела, сказывает, до Масленой еще, еще когда в нашем доме хворал доктор Финницер, – не в том смысле, конечно, забрюхатела честно и от венчанного мужа, – но в ее лета рождение дитяти не может быть хорошо и гладко, а обязательно скажется на ее здоровье. Говорит, разрешиться должна к началу осени, и мне боязно за нее.

Как ты можешь понять из этого письма, я уж не та беззаботная Кира, какой была еще на Масленой. А ну как, поразмыслив в себе как следует, ты и разлюбишь меня горемычную?

Благослови Бог твою любовь и твое сердце. Я не стою его.

Кира

15 марта 1758 года».

Запечатать письмо с первой попытки помешали подступившие к глазам слезы. Мотнув головой и протерев глаза рукой, Кира решительно еще раз расплавила сургуч на свечке, стараясь не поджечь дом и не закапать постель, запечатала и надписала адрес. Завтра с раннего утра она попросит Фешу передать письмо на почту, откуда его повезут с оказией на самых быстрых лошадях. Кира дунула на свечу, наскоро перекрестилась, прочитала по памяти краткую молитву, разделась и легла спать.

Стук копыт и скрип колес резко оборвались у самого дома Безугловых. Танька со всех ног бросилась отворять ворота.

– Дома ли хозяева? – спросил галантный, но с прохладцей молодой голос.

– Дома, ваше сиятельство, – промямлила от волнения Танька.

– Это хорошо, – откликнулся тот же голос.

– Как прикажете доложить?

Но гость уже прошел в дом. Марию Ермолаевну он застал в столовой: та проверяла, все ли накрыто к обеду и ничего ли слуги не перепутали. Хозяйка обернулась на звук шагов и спросила, приседая в реверансе:

– Доброго здоровья, ваше сиятельство! Чем обязаны вашему столь внезапному визиту?

– Milles pardons, Madame[17]17
  Тысяча извинений, мадам! (фр.)


[Закрыть], что без предупреждения, однако дело, которое привело меня сюда, столь важное, что не терпит отлагательств.

– Слушаю, – кивнула Мария Ермолаевна.

– Я хотел бы… если это возможно… высказать то, что собирался, в присутствии Григория Афанасьевича.

Хозяин, сидевший в смежном со столовой кабинете, услышал, что́ сказал гость, и вышел к нему. В дверях он переглянулся с женой: оба, кажется, уже догадались, зачем приехал гость.

Приняв торжественный вид, юный князь Щенятев – а это был именно он – произнес весомо, серьезно и чуть взволнованно:

– Я понимаю, что Святая Четыредесятница[18]18
  Святой Четыредесятницей называется по-церковнославянски и в богослужебных книгах Великий пост, длящийся, в строгом смысле слова, сорок дней.


[Закрыть] не самое подходящее время для подобного рода предложений, и все же, следуя единственно велению моего сердца, я хотел бы просить у вас руки и сердца вашей дочери!

Повисла тишина. Потом Мария Ермолаевна сказала солидно:

– Мы очень признательны вам, князь, за столь теплую привязанность к нашей дочери. Решение этого вопроса мы хотели бы всецело предоставить ей самой, ибо единственное желание любящих родителей – чтобы дитя их было счастливо, а так как мы не знаем ее сердца в этом вопросе, то пускай она скажет за себя сама.

Леночка, подвязавшись передником, стояла в этот момент у холста и срисовывала цветы в вазе, украшавшие простенок между двумя окнами. Рисунок выходил недурно, но Лене Безугловой никак не удавалось смешать дивный оттенок розового для изображения одной из маленьких розочек в букете.

– Леночка, – услышала она взволнованный и торжественный мамин голос, – здесь его сиятельство князь Щенятев. Он хотел бы сказать тебе пару слов.

Мария Ермолаевна протолкнула юного жениха вперед и деликатно притворила дверь.

– Вы заняты? – начал князь Роман не смущенно, но дружелюбно и вежливо. – Возможно, мне стоит заехать в другой раз?

– Что вы, ваше сиятельство, я вся внимание! – улыбнулась Леночка и в подтверждение своих слов отложила кисть и палитру и сняла фартук. Она поняла, что́ хотел сказать ей этот внезапный гость, и почему-то вдруг ужасно испугалась его слов и своего будущего на них ответа.

Князь собрался с мыслями и, вздохнув, начал свою речь:

– Елена Григорьевна, я люблю вас. Вы знаете, что я наследник весьма большого состояния и готов повергнуть все его к вашим ногам, но прошу вас на секунду забыть об этом и, принимая столь важное для нас обоих решение, смотреть не на имения, звания и титулы, а единственно на личность мою и душу и держать ответ на вопрос, мила ли вам и дорога ли для вас душа, живущая в этом, дерзаю сказать, прекрасном теле и дышащая любовью к вам.

Князь Роман умолк, дав застигнутой врасплох барышне собраться с мыслями. У Леночки дрожали поджилки, но, мысленно выдохнув «Господи помилуй!», она заговорила спокойным, ровным голосом:

– Ваше сиятельство, я очень тронута вашими словами и весьма признательна вам за чувство, которое они выражают. Уверяю вас, я разделяю его всем сердцем и более всего на свете желала бы принять ваше предложение. Однако есть два весьма важных обстоятельства, из-за которых я никак не могу этого сделать и со слезами на глазах и с неимоверной болью в сердце вынуждена пойти против своих чувств и отказать вам.

– Что же это за обстоятельства? – Под деловитым тоном даже удалось спрятать упавшее в пустоту сердце.

– Во-первых, ваша сестра. Не сочтите меня бестактной, но ваша сестра позволяет себе совершенно непростительные деяния, например распускать по всему Петербургу слухи о якобы имеющихся романтических отношениях между моим братом и нашей троюродной сестрой, Кирой Караваевой, чем уже рассорила моего брата с его нареченной невестой, баронессой Прасковьей Дмитриевной Бельцовой. А это, извольте видеть, два разбитых сердца человеческих, не детские игрушки, и потому, при всей любви к вам, я не смогу обитать под одной крышей со столь злой и, не побоюсь этого слова, бессердечной девушкой, ибо ее шутки давно перестали быть невинными и затрагивают сердца и честь дорогих мне людей… Теперь ко второму обстоятельству. Вы, безусловно, знаете о нашей городской юродивой, Ксении. Говорят, она тронулась рассудком после кончины супруга. Безумие – это страшно. А вдруг и я, как она, склонна к некой… нетвердости рассудка? И кто знает, какие события могут ее усугубить? Взвесив все эти обстоятельства, я полагаю, вы поймете, что в настоящее время брак между нами невозможен.

– Благодарю вас за столь искренний ответ, Елена Григорьевна, и прошу великодушно простить меня за столь внезапный визит и столь дерзкое предложение. Засим позвольте откланяться.