Текст книги "Однажды в Петербурге"

Глава 7
Одиночество, или Богатые тоже плачут

Ах, как хочется думать меж зимних лесов,

Что недолог дурной этот сон,

Что полуночный страх улетит, невесом,

Пробудись поутру – и спасен!

Александр Городницкий

Сразу после сороковин князь Роман решил уехать подальше от грустных воспоминаний: за границу. Куда именно, было все равно, но все же Его Сиятельство замедлил, обдумывая, куда лучше, выражаясь высокопарным штилем, направить свои стопы. Даже если идущему безразлично, куда идти, конечная точка у маршрута быть должна.

Но на третий день после сороковин у Матвея Безуглова был день Ангела, и он, вместе с родителями, очень просил князя Щенятева остаться хотя бы на это время. За все время его недолгого брака с Леночкой Безугловы уже успели сродниться с князем, почувствовать его еще одним сыном и братом. Поддавшись на уговоры, князюшка согласился подзадержаться в гостеприимном доме, но не больше чем на эти три дня.

* * *

Матяша, прислонясь лбом к стеклу, рассматривал пейзаж за окном. Ветер кружил последние листья и от души посыпал Санкт-Петербург мелкой крупой снега. Стояла середина ноября – самое промозглое время, особенно в столице.

Портьера колыхнулась бесшумно, Матвей даже и не заметил, и понял, что у окна он уже не один, только когда ласковые руки опустились ему на плечи и, так же как он сам упирался лбом в стекло, в его спину ткнулся чей-то лоб. Он прекрасно знал чей, обернулся – и сразу же как будто невзначай попал губами в сладкий мед Кириных губ. А впрочем, нет, не мед. Скорее, целебный отвар из трав и ягод, на которые так богаты угличские леса.

– Осень нынче холодная дюже, – проронила Кира, тоже бросив взгляд в окно, потому что надо же было что-то сказать.

– Самая холодная осень на свете, – кивнул Матяша.

Кира поняла, о чем он. Она давно уже понимала его с полуслова и даже без слов. Нахмурилась, думая, что же лучше сказать, как утешить. Вот и сорок дней прошло уже, а кажется, вчера только схоронили Лену, и никуда не девается боль и меньше не становится. А ведь Матяша из всей семьи сильнее всех был привязан к сестре…

– Значится, боле такой не будет. – В голосе девушки звучала твердая, уверенная надежда. – Значится, дале тёпло будет.

Матяша обеими руками взял ее за лицо:

– Дай мне в это поверить. Лену прибрал Господь, но у меня осталась еще ты, и Арсений, и папенька с маменькой, и будущий маленький племянник… да твой Фадейчик, в конце концов… И я… я просто схожу с ума, когда думаю о том, что мне предстоит потерять еще кого-нибудь из вас. А самое жуткое, что нельзя заранее знать, кого именно и когда.

Кира обняла его крепко, всей широтой своей души:

– Ну вот и не думай про ефто. Я с тобой. Мы все с тобой и любим тебя.

Матвей прильнул к ней как к своей последней в жизни надежде.

– Кира… без них мне будет очень горько, холодно и тяжело, как сейчас без Лены… но без тебя я вообще умру.

– И мы снова будем вместе. – Она пропустила сквозь пальцы несколько прядей чуть отросших за осень Матяшиных волос.

– Ты даже и в смерти найдешь повод для радости! – Впервые за скорбные дни Матвей улыбнулся.

* * *

«Молодо-зелено, – подумал князь Роман Щенятев, проходя за каким-то делом через столовую. – За портьерой схоронились – и думают, раз не видно, так и не слышно». И со скорбным вздохом прошел мимо. Вот уже сорок дней с небольшим ему некому было сказать такие слова.

Отъезд был решен. На другой день после именин Матяши уезжали все чересчур загостившиеся члены семьи. Князюшка – за границу, Матвей и Кира – назад, в Углич. Князь Роман выбрал конечной точкой Париж: во-первых, он когда-то мечтал свозить туда Лену, а во-вторых, ему французская столица казалась вечно веселым городом, бесчувственным к чужим горестям. А это то, чего ему хотелось сейчас сильнее всего. Оставалось только одно – проститься с сестрой.

Несмотря на то что недавно пробило одиннадцать, княгиня Игнатьева приняла брата не в парадной гостиной, а в смежной со своим будуаром маленькой комнатке. Она до сих пор была без прически и только к приходу брата накинула поверх ночной сорочки пеньюар. Когда князь вошел, Нина сидела склонясь над какой-то французской книгой и то и дело отхлебывала из стоявшей на столе фарфоровой чашки крепкий кофе.

– Доброе утро, Нинон!

Княгиня едва подняла от книги делано косящий спросонья взгляд и несколько минут молча разглядывала лицо брата.

– Bon matin[37]37
  Доброе утро (фр.).


[Закрыть], – наконец отозвалась она как-то лениво и снова углубилась в чтение. Вообще-то Роман Щенятев рассчитывал посемейному тепло попрощаться с сестрой и не портить их, быть может, последнюю в жизни встречу взаимными колкостями, но своим поведением Нинон упрямо сбивала беседу в другое, приятное ей русло.

– Что ты читаешь с таким увлечением? Очередной ерундовый дамский роман?

– Нет. Очень серьезную книгу. О догматических различиях между восточным православием и римо-католическим исповеданием.

– С каких это пор княгиню Нину Павловну Игнатьеву стали интересовать вопросы богословия?

Ее сиятельство вскинула на брата глаза:

– Ну должна же вице-адмиральша французского флота хотя бы по вере соответствовать своим подданным!

– Ты говоришь так, как будто речь идет не о вице-адмирале, а как минимум о короле. – Князь старался говорить непринужденно, но выходило, по правде сказать, не очень.

– Кто знает… – Нинон загадочно завела свои миндалевидные глаза с игривой зеленцой и тут же заговорила о другом: – Так ты, значит, твердо решил ехать?

– Бесповоротно, – кивнул Роман.

– Жаль. – Княгиня надула губы. – А я надеялась, ты воспримешь от купели своего племянника, который к лету должен быть тут как тут.

В душе князя Щенятева смешались радость, испуг, настороженность и еще целая гамма чувств. Он думал, что сказать, и наконец, очень недвусмысленно кивнув в сторону сестры, напрямую спросил:

– Чей?

Нина беспечно повела плечами:

– Не знаю. Надеюсь, что соссюровский, но боюсь, что художников. Ты же, кажется, видел того смешного, как его… Тимофей или Тихон…

– То есть законного супруга ты в расчет не принимаешь?

– Ну… скажем так, я не исключаю такой возможности… – Нина встала, отложив книгу. – Но давай не будем об этом. Милый брат, ты собираешься ехать куда-то далеко, мы, может быть, не скоро теперь увидимся – и ты говоришь со мной о таком скучном явлении, как мой муж! Давай лучше о чем-нибудь приятном?

И от этих ее неожиданно проснувшихся сантиментов, от тона и всего поведения в это утро – а ведь знает, что он в трауре и искренне скорбит по жене! – князя Романа вдруг мучительно, как святого Себастьяна на картинах мастеров Возрождения, пронзило страшное чувство. Он понял, что чувство это зрело в нем уже давно, но раньше он сопротивлялся и не давал ему выхода. Нарочитая небрежность Нинон при затрагивании даже таких святых тем, как законный брак и дети, – не говоря уже о легком, как о пустячном деле, рассуждении о перемене веры – стала последней каплей. Сейчас перед ним во всем блеске своей молодой, нарочно неприбранной красоты стояла совсем незнакомая, чужая и далекая женщина и холодно улыбалась кошачьи-зеленоватыми глазами с той искоркой, которая неизбежно проскальзывает в глазах женщин, изменяющих своим мужьям так же просто, как вдыхают воздух. Князь впервые взглянул на сестру чужими глазами, и чем красивее она казалась ему, чем больше он понимал, какую истому и страсть находили в ней мужчины, тем ясней и отчетливей ощущал, что, будь он и вправду совсем чужим ей и встреть ее где-нибудь, не подошел бы и на пушечный выстрел.

Как будто что-то рухнуло в сердце князя Романа, рассыпалось пылью и бросило его сиятельство в такую пропасть, которая оказалась даже чернее пустоты от потери Леночки. Он поклонился легко и формально и молча, не отвечая на протянутые ему объятия княгини Игнатьевой, вышел из комнаты, плотно прикрыв за собой дверь. В этой жизни не осталось у него решительно никого. Что ж, значит, он сейчас взойдет на корабль и, помолясь, отправится навстречу новой. А там – как управит Господь.

Глава 8
Час от часу не легче

– Кира, я прошу тебя, уймись и иди обратно в коляску!

– Ну мы же не можем без колеса дале ехать!

– Конечно, не можем, но я сам его отыщу. А ты сиди в коляске и не спорь! Видишь, какая метель воет!

– «Вишь, кака метель воет», – передразнила жениха Кира, – и потому вместе нам сподручней будет колесо искать.

– В такой метели да в сумерках все равно не найдем. Придется в лесу заночевать.

Перспектива была нерадужной. В горе по Леночке и семейных делах они совсем забыли починить коляску, и это был уже пятый или шестой раз, когда они теряли колесо в дороге. Раньше оно, по счастью, быстро находилось, но вот уже почти два дня подряд мела непроглядная метель, успело намести сугробы, поэтому на сей раз колесо, кажется, пропало безвозвратно.

Не внемля Матяшиным увещеваниям и даже слегка оттолкнув его с дороги, Кира, наскоро накинув на голову и плечи теплый платок, поковыляла в ближайший овраг, куда, как ей казалось, могло закатиться злополучное колесо. Матвей пошел следом за ней, глядя на невесту со странным каким-то чувством. Ну неужели она не понимает?! Метель, снегу почти по колено… Он так любил в ней эту решимость, готовность идти хоть на край света – и так хотел уберечь ее ото всего, что хоть мало-мальски могло ей навредить.

– Чаво ты? Всего-то колесо! Не помру, чай!.. Вот, нашла!

Колесо застряло под огромным сломанным ветром деревом. Взявшись голыми руками за заледеневший металл, которым оно было обито, Кира рывком потянула колесо на себя. Матвей хотел остановить ее, но вспомнил, как они работали в четыре руки, играя в маленькие радости, и не мешали, а, наоборот, помогали друг другу, и никто не носился ни с кем как с писаной торбой. Вздохнул и ухватился за крепкую ветку. Приподнял дерево на столько, что девушке удалось вытянуть колесо. Отпустил дерево, взял колесо и постарался при помощи подручных средств приладить его покрепче.

Вдруг где-то неподалеку хрустнула ветка. Еще и еще. Лошади навострили уши, зафыркали, замотали головами. Матяша встревоженно обернулся.

– Ну что, попались, путешественнички! – раздался совсем близко хриплый голос, и из сгустившихся сумерек навстречу Матвею и Кире вышли четверо крепких мужчин с ножами.

Матвей толкнул невесту в глубь коляски и… Времени теряться не было, но и времени думать, что ему делать врукопашную против четырех ножей, тоже. Не раздумывая он схватил ком заледенелой земли и с силой швырнул в одного из разбойников – того, что стоял прямо на дороге. Следом почти без промежутка полетел Кирин валенок, а дальше… Матяша видел, как все четверо с перекошенными лицами бросились прямо на них. Один из них вцепился в Кирину руку, но тут же получил от Матвея отчаянный укус в запястье – а что еще оставалось! Четверо с ножами против двоих безоружных, один из которых девушка… Шансов на спасение не было.

Матяша оглянулся на Киру. Она сидела в глубине коляски и внешне казалась совершенно спокойной. Но он видел, как беззвучно шевелятся ее губы, – молитву творит, не иначе, – как она не мигая смотрит в даль снежного леса, и понимал, что ей так же нечеловечески страшно, как и ему самому. И этот ее страх, помноженный на его любовь, придал юноше и сил, и решимости. Прежде чем нож лихих людей вспорет ему горло, он закроет собой Киру. Спасет ее.

Внезапно все четверо разбойников, как по команде, на мгновение замерли, а потом, побросав ножи, кинулись под одно и то же дерево и едва не перебили друг друга, как будто под корнями этого дерева была насыпана куча золота. Кира опомнилась от шока и тихо-тихо сказала тоже замершим с перепугу коням:

– Гони.

Вмиг рванувшие лошади полетели с такой силой, что через секунду не видно стало ни леса, ни разбойников, а еще через десять минут коляска стояла во дворе дома угличского плотника Александра Караваева, а за спинами путников бушевала метель, заметая следы и занося все вокруг.

Прежде чем вылезти из коляски, Матяша поймал Киру за руку:

– Мой солнечный лучик, это ты? Ты помолилась?

– Я-то помолилась, да только рази подмогнёт моя молитва?

– Ты же спасла нас!

– Господь с тобой! Ефто рази я? Ефто она все.

– Ксения? Ты ее просила?

– Я просила ее попросить Господа.

– Ну! И говори после этого, что это не ты…

– Думается мне, она просто не могла хорошего человека в беде оставить. Вот и под-могла. А я не указ ей, что ты!

– Можешь отнекиваться сколько угодно, а я слышал, как ты молитву шептала. Вот в аккурат перед тем, как им под деревом золото примерещилось, и слышал… И колесо за весь остаток дороги не отвалилось ни разу, хотя до того мы раз пять его теряли.

– Ну! А сказываешь, я… я коляски починять не умею.

– Ты зато молиться умеешь. И любить. Получше всех нас. – Матвей нежно поцеловал Киру в лоб и вдруг вздрогнул: – Лучик мой солнечный, ты в порядке?

– Да. Малость зазябла только. – Голос девушки дрогнул. Но Матяшу было не провести.

– Малость зазябла? Да тебя же озноб колотит! Вон и лоб горячий!

Он выбрался из коляски, подхватил ее на руки и понес в дом. Кира хотела что-то возразить, но с изумлением поняла, что говорить тяжело, и ничего не хочется, и трудно пошевелиться.

– Захворала, ясочка моя! – запричитала Феша, принимая Киру из рук Матяши. Уложила барышню на жарко натопленную печь, накрыла пуховым одеялом. Побежала ставить самовар.

На какие-то пару секунд Матяша растерялся. Он чувствовал себя ужасно виноватым в том, что Кира заболела, и потому не находил себе места. В полузабытьи снял с коляски вещи, машинально кивнул Александру Онуфриевичу и состроил Фадейчику «козу рогатую». Подошел, взобрался на печь, хотел снова пощупать Кирин лоб, но увидел, что от тепла и ощущения родного дома она заснула, и решил не мешать ей, спустился обратно.

Хозяин молча кивнул ему на окошко. Там лежало письмо.

– На час только раньше вас приехало. Почтовые лошади дюже быстрые у нас, да метель и их позадержала.

Матвей вздрогнул. В прошлый раз письмо из дома не принесло никаких хороших вестей. Чего ждать на этот раз? Он аккуратно вскрыл письмо, прочитал. Бессильно опустил руки.

– Что? – хором взволнованно спросили Александр Онуфриевич и Феша.

– Маменька… так стосковалась по Леночке, что чахотка открылась. – Он произнес это тихо и как-то безнадежно. Потом помолчал и вдруг в каком-то порыве упал навзничь и навзрыд закричал, колотя кулаком в дощатый пол: – Я не могу! Не могу так больше! Тут Кира… там маменька… меня не два! Я не могу порваться на части!

– И, полно вам, барин! – замахала руками Феша. – Дитё напужали как! Да хворенькую нашу того гляди разбудите.

Фетинья Яковлевна была права, но опоздала со своими восклицаниями. В следующие несколько секунд со стороны печки послышалась возня, и еще через короткое время добрые, но сильные девичьи руки подняли Матяшу с пола, крепко обхватили, его голова ткнулась в ткань серого дорожного платья на Кириных коленях. Ее пальцы перебирали его волосы, ее губы ткнулись ему в макушку, ее дыхание согревало. Если бы Матвей любил Киру хоть чуточку меньше, если бы не накопилась в его душе смертельная усталость от бесконечной дороги, потерь и приключений, он, наверное, поддался бы соблазну так и замереть в этих руках. Но в тот раз Матвей Григорьевич Безуглов в первый и последний раз в жизни прикрикнул на нее:

– Иди на место!!!

Правда, тут же смертельно побледнел и в самом что ни на есть прямом смысле слова прикусил язык. Зажмурился в ужасе. Довольно долго сидел, обхватив руками колени и раскачиваясь взад-вперед. Потом не выдержал и полез на печку мириться.

– Уходи! – попросила Кира. Испугалась: вдруг он решит, что она обиделась. Поэтому поспешно пояснила: – Уходи, заразишься!

Матвей не ушел, наоборот, забрался подальше на просторную печь – четверо больших и толстых свободно вместятся! – сел по-турецки и протянул невесте моченое яблоко. Когда та взяла и откусила кусочек, как-то сдавленно сказал:

– Прости меня, я сам не свой от всех этих передряг. Но Христом Богом умоляю тебя: сиди здесь, отдыхай, выздоравливай. Никуда сломя голову не бросайся. Побереги себя. Хоть немножечко.

– Езжай опять в Петербург. Ты нужен тетушке Марье.

– С ней папенька, Арсений и Паша. И вся наша дворня.

– А со мной Феша.

– С чахоткой бывает, что и живут, и долго.

– Да и я не помираю. Зазябла чуток – а ты перепужался, как будто что страшное. – Кира ободряюще улыбнулась. Потом вдруг стала строже некуда и серьезно, уверенно повторила: – Езжай. Авось моими слабенькими молитвами Господь и на ефтот раз беду отведет.

Матвей обнял ее и долго шептал ей в ухо самые чудесные эпитеты, которые он для нее придумал, и, казалось, все было мало.

Александр Онуфриевич и Феша тоже настаивали на том, что нужно ехать, а с Кирой ничего страшного не случится, уж в этом Матяша может на них положиться. Мужчины в четыре руки починили коляску, и, не успев толком отдышаться от непростой дороги в Углич, Матяша был почти тотчас отправлен обратно. Кира спустилась проводить его, перекрестила вслед, долго, почти без сна молилась о нем и о Марье Ермолаевне и никому не сказала, что у нее поднялся жар и невыносимо болит голова.

Глава 9
Кто из вас без греха, первый брось в нее камень

– Догоняй! – Шаловливая девочка лет десяти в пышном розовом платье, подобрав юбки, бросилась в глубь садового лабиринта, путая след и временами бесстрашно перелезая через зеленую изгородь.

– Эй, так нельзя! – Высокий стройный мальчик чуть старше ее догнал девочку в самой середине лабиринта и, легонько дернув за руку, повалил на землю.

– А я всегда играю не по правилам! – Барышня тряхнула головой и звонко расхохоталась, озорно сверкая карими, с хищной зеленцой глазами. – По правилам – скучно!

Мальчик подал ей руку, оглядел со всех сторон ее платье и раздосадованно покачал головой.

– Ох и влетит же тебе от мадам!

– А ты мне на что? – хитро прищурилась девочка. – Да я и сама ее не боюсь!

– Votre Exellence![38]38
  Ваше сиятельство! (фр.)


[Закрыть] – донесся откуда-то издали неприятный чуть гнусавящий голос. Не дождался ответа и позвал настойчивее: – Votre Exellence!

– Бежим! – Озорница схватила мальчика за руку и потащила хитросплетенными дорожками в глубь сада, где старая яблоня склоняла свои ветви, тяжелые от спелых плодов, совсем низко к земле. Мальчик, подпрыгнув, ловко уцепился за одну из веток, подтянулся на руках и вскоре уже сидел на дереве, надежно прикрытый от глаз гувернантки густой листвой. Посмотрел вниз и протянул девочке обе руки. Та раздраженно фыркнула, помощи не приняла и ловчее кошки забралась следом.

– Ну вот, – засмеялась она, переводя дух, – вот мы и спасены!..

* * *

Княгиня Нина Павловна Игнатьева, как бы очнувшись, тряхнула головой, и воспоминание улетучилось. Почти десять лет прошло. С тех пор успело столько всего произойти, так многое поменялось, но их дружба оставалась неизменной, пока… дай Бог памяти… лет пять спустя после того случая в саду ее прекрасный рыцарь и лучший на свете брат не встретил однажды в церкви тоненькую девочку с беломраморным лицом, почти ликом юной Мадонны, с копной пшеничных волос и пронзительно-голубыми глазами. Что это был за праздник? Кажется, Благовещение… Она стояла у боковой двери, открытой из-за многолюдства, и лучи первого весеннего, холодного еще солнца играли с ее волосами, наколкой[39]39
  Наколка – кружевной платочек или повязка, носимая женщинами на прическе как украшение. Называется так потому, что прикалывается к причёске шпильками.


[Закрыть] и небесной синевой глаз. Невинно-детское лицо, поднятое в почти экстатическом благоговении, только добавляло сходства со статуэткой Девы Марии, принимающей от архангела самую важную в жизни всего человечества Весть. Романчик всегда любил мрамор и фарфор, а Нинон предпочитала более живые и теплые материалы. С тех пор неслышно, незаметно, тонкой змейкой в отношения брата и сестры стал вползать разлад. Нина насмешничала, Роман злился… Потом княжна проявила качества искусного дипломата и даже подружилась с этой фарфоровой куколкой, но почти сразу отметила ее недалекий ум и слишком скучную правильность, воспитанность. В ней, пожалуй, даже были красота, грация и нежность, но не было ума и огня. Но пока любимой маленькой девочкой Романа Щенятева оставалась она, сестренка, можно было не переживать. Тем более что эта белокурая Мадонна была не первым увлечением юного князя.

Кто же знал, что все так серьезно обернется!.. Кончина родителей, многочисленные дядья, передравшиеся за наследство, пока Романчик был несовершеннолетним, галантный и чересчур слащавый ухажер, которого князь вовремя раскусил, что ему нужна не сама княжна, а ее нешуточное приданое, – все это убедило Нинон в том, что брат – единственный человек, на которого она могла опереться в жизни. И вот ее вчерашний самый лучший друг не на шутку влюблен и готов нести все сокровища мира и своего сердца уже не ей, а глупой кукле из фарфора! И он предал свою милую маленькую Нинон, по-настоящему предал, почти играючи поставив ее в ситуацию, когда ей не оставалось иного выбора, кроме как принять предложение увечного и скучного человека, который годится ей в отцы!

Княгиня Игнатьева длинными пальцами смахнула слезы, но они все равно бессовестно подступали к глазам, так что ее сиятельство раздраженно замотала головой, пытаясь их отогнать. Она повела себя как послушная и любящая сестра, подвинулась, уступила место мраморной Галатее – ну, или фарфоровой, какая разница?! – и что получила от брата взамен? За что он презирает ее, перечеркивает все, что было? Сам-то, небось, не на старушке женился! Представив покойную Лену Безуглову почтенной дамой в летах, Нина усмехнулась сквозь слезы… И что, ей так и просидеть всю жизнь в четырех стенах с престарелым Вулканом, сдувающим с нее пылинки и тем только больше ее раздражающим?! Нет-нет, она искренне уважает Петра Артемьевича за отличие в Северной войне, и вообще, он хороший человек, но до невозможности скучный! Не говоря уже об интимной стороне дела, не приносящей молодой княгине никаких чувств, кроме отвращения… Ей всего-то девятнадцать лет, жить и жить! И хочется и ласки, и тепла, а главное – страсти, стихии, бури, которой уж точно не дождешься от пятидесятилетнего благовоспитанного святоши. В чем же здесь ее вина? И разве виновата она, что красива и, как древнеримская Венера, требует жертв своей красоте?

В тот день Нина Павловна сказалась больной, закрылась в своей комнате и, к досаде своей, никак не могла справиться со слезами. Да что же это такое?! Она – красавица, умница, объект преклонения всех кавалеров, ей стоит только повести бровью, и любой из них будет у ее ног, она чувствует власть над ними и может переставлять их по своей жизни, а может и прочь из нее так же свободно, как фигуры на шахматной доске, – и вдруг единственный человек, от которого она ни в жизнь не ждала подвоха, смотрит на нее как на презренную женщину, хлопает дверью и даже не говорит, куда собирается пропасть!

Что это за звук? Кажется, в дверь стучат? Княгиня закрыла глаза, дождалась, пока последняя слезинка промочит ресницы, притворившись блеском в глазах, глубоко вздохнула, не забыв при этом проверить в зеркало, достаточно ли красиво поднялась и опустилась от вздоха ее грудь в почти неприличном выеме домашнего платья, и открыла дверь.

– Ваше сиятельство, к вам господин маркиз. – Дородная Глашка с жирным, как блин, лицом, подобострастно осклабилась и даже, кажется, хихикнула в передник, догадываясь, зачем вице-адмиралу французского флота понадобилось навестить барыню. – Прикажете сказать, что больны?

Дура!!!

– Нет, проси.

Пусть закроется дверь за его широкоплечей фигурой. А дальше пусть ее обнимут сильные мужские руки и пьянящий баритон нежно спросит по-французски, отчего она нынче плакала, и пусть она выдумает какой-нибудь благовидный повод – например, чересчур сентиментальную сцену в романе, а может, дурной сон – да мало ли что еще? И пусть он бесцеремонно и нежно большими пальцами смахнет с ее глаз последние слезинки, и пусть его поцелуи заберутся поглубже за выем ее платья… а все дальнейшее пусть скроют тяжелые занавеси балдахина. И пусть будет море восторга и щемящего счастья, и пусть он будет адмиралом этого моря безо всяких приставок к титулу. И пусть отныне он носит великое звание единственного в мире человека, которого Нинон Игнатьева будет по-настоящему любить. И пусть никто никогда не узнает, как от галантной светской беседы на Императрицыном балу они оба докатились до самого дна этой заманчивой пропасти.