Текст книги "Последний полет орла"

Когда они, наконец, выехали из Антверпена, шел девятый час. В карете сидели только Магдалена с Эммой, Джозеф устроился на козлах рядом с возницей, генерал МакКензи выслал вперед драгуна заказать лошадей на следующей станции и сам ускакал верхом, пообещав вернуться и вызволить карету, если она застрянет в дороге. Движение было по-прежнему плотное, но таких заторов, как вчера, уже не возникало. Правда, у Вилворде всё шоссе занял громоздкий фургон, по обе стороны от которого вышагивала охрана – два прусских солдата и конный офицер. Объехать их можно было только по обочине. Джозеф спустился с козел и влез на одну из лошадей, как форейтор, чтобы направлять упряжку; шедший с краю солдат сцепился с ним, дошло до драки; красный от бешенства офицер выхватил саблю…

– Убивают! – завопила Эмма.

Удары пришлись по ноге, защищенной форейторским сапогом; высунувшись в окошко, Магдалена кричала Джозефу, чтобы сидел на месте и молчал, а кучеру – чтобы гнал вовсю. Свистнул кнут; карета понеслась вперед, подпрыгивая на ухабах; офицер догнал ее и вновь махнул саблей, чиркнув кончиком клинка по лошадиной шее.

– Пропустите нас, пропустите! – Магдалена отчаянно махала руками в окно. – Мой муж – британский офицер, он умирает, я не увижусь с ним, если вы задержите нас!

Вряд ли он понял ее слова, однако придержал коня и скоро отстал.

После двух пасмурных дней опять настала страшная жара. Магдалена больше не опускала шторок, боясь не увидеть кого-нибудь из знакомых, и они с Эммой мучились от яркого света и резкого запаха пороха, становившегося всё заметнее по мере приближения к Брюсселю. Вдоль дороги нескончаемым потоком шли и ковыляли люди – раненые солдаты вперемешку с беженцами, грязные, окровавленные, изнуренные… У Магдалены не было сил смотреть на них, у нее кружилась голова, она чувствовала слабость во всём теле. Карета остановилась на почтовой станции; Магдалена заметила капитана Хэя, но не окликнула его. Он подъехал сам.

– Сэр Уильям жив, – сказал он, открыв дверцу кареты. – Мой слуга только что вернулся из Ватерлоо, сэр Уильям чувствует себя лучше, чем можно было надеяться. Мои лошади готовы, если дорога свободна, вы скоро будете на месте. А вот вчера и верхом было не проехать.

От Брюсселя до Ватерлоо оставалось чуть больше девяти миль, но на дорогу ушло три с половиной часа. Хэй ехал впереди с обнаженной саблей, расчищая путь, и всё равно карета то и дело останавливалась минут на десять. Лошади ржали и с фырканьем топтались на месте, чувствуя запах тления. Вот наконец и Мон-Сен-Жан – неширокий проселок с двумя рядами белых домишек, разделенных высокими тополями. Карета снова остановилась: Хэй уехал искать нужный дом.

Гонг опять отсчитывал минуты. Господи, Господи! Позволь мне увидеть его! Позволь мне провести с ним хотя бы час, и я никогда-никогда не стану роптать! Прошу тебя, Господи! Один только час! Продли ему жизнь на этот час, и я…

– Всё хорошо, я видел его. Он ждет вас.

Проселок пересекался с мощеной дорогой, ведущей в Нивель, по которой бесконечной чередой грохотали телеги с ранеными, обозные фуры, повозки с пленными. На этом перепутье и стоял приземистый дом с настежь распахнутыми окнами без ставен. Дверца кареты внезапно открылась, немолодой уже офицер назвал себя: «Полковник Сковелл».

– С прибытием, леди де Ланси! Пожалуйста, задержитесь на минутку.

Его круглое белобрысое лицо с выпуклыми карими глазами и узкими светлыми бакенбардами казалось приветливым и спокойным, но Магдалена всё равно встревожилась: почему ее не пускают к мужу?

– Сэр Уильям жив?

– Да, жив, и хирурги считают, что он поправится. Мы так сожалеем о том, что вам пришлось испытать.

– О, это совершенно неважно – что испытала я. Дайте же мне пройти к нему. Я владею собой.

– Я вижу. – Он улыбнулся, и на его щеках обозначились ямочки. – Но я хочу предупредить вас об одной вещи. Жизнь сэра Уильяма пока еще висит на волоске, любое потрясение способно оборвать его. Мы не сказали ему, что вас уже записали во вдовы, подумав, что это его огорчит, поэтому не подавайте виду, будто не надеялись застать его в живых.

– Да, да, конечно! Благодарю вас. Я буду вести себя непринужденно. Я смогу.

– Тогда пойдемте.

И всё же у Магдалены подкашивались ноги, когда она поднималась на крыльцо. Сковелл оставил ее в темной прихожей, войдя в комнату первым; в ушах звучал набат.

– Впустите же ее! – услышала она голос Уильяма.

Голос оказался неожиданно сильным – совсем не шепот умирающего. Прикрытый собственным мундиром, Уильям лежал на кровати в углу маленькой каморки шириной футов семь. Его подбородок оброс светлой щетиной, это было непривычно. Увидев жену, он протянул к ней руку.

– Магдалена! Подойди. Печальные наши дела, правда?

Слова застряли в груди; Магдалена приблизилась, точно сомнамбула, опустилась на колченогий стул у кровати и взяла мужа за руку.

– Ну-с, теперь у вас есть компания, сэр Уильям, – я поеду в штаб! – бодро объявил Сковелл. – Я уже набросал список того, что вам нужно из еды, закажу вам в Брюсселе пайки. Да, и вам, леди де Ланси, понадобится кровать, я пришлю вам походную нынче же вечером. Те двое молодцов, – он кивнул в сторону окна, – останутся здесь, чтобы вас не беспокоили.

– Благодарю вас, сэр Джордж, вы очень добры! Что бы я делала без вас!

Магдалена не сводила глаз с Уильяма: осунулся, темные круги вокруг глаз, но взгляд по-прежнему теплый и ласковый.

– Ты плохо выглядишь, милая. Не заболела ли ты?

– Нет-нет, это просто усталость с дороги. Пройдет. Но скажи же мне, наконец, что с тобой случилось? Все говорят: ранен, ранен, но я до сих пор не знаю, куда.

Уильям глубоко вздохнул и тут же поморщился.

– Общее внутреннее сотрясение. Похоже, хирурги сами плохо себе представляют, что со мной.

– У тебя болят ноги?

– Нет, с чего ты взяла?

– Колени согнуты.

– Ах, это! Я слишком длинен для этой кровати. Или она коротка для меня. Это вообще даже не кровать, а рама, прибитая к стене, ее нельзя перенести. Сначала я лежал на полу в другой комнате, но там мимо окон постоянно ходят люди и заглядывают в них. Мне это было неприятно, меня перенесли сюда.

– Боже мой, тебе же так неудобно! Нужно переложить тебя повыше.

Отпустив руку мужа, Магдалена встала, чтобы взбить ему подушку, но вместо подушки оказался мешок, набитый мякиной, который исторгнул из себя тучу пыли. Уильям закашлялся, его лицо исказилось от боли.

– Ах, милый, прости меня, пожалуйста!

Магдалена беспомощно оглянулась на дверь, в проеме робко стояла Эмма.

– Эмма, скажи Джозефу: пусть принесет сюда подушку из кареты.

Совместными усилиями они заменили подушку. Теперь Уильям полулежал, и ноги наконец-то распрямились. Зато он побледнел и покрылся испариной.

– Уильям, милый, может быть, тебе нужно дать лекарство? Мне ничего не сказали…

Он снова устремил на нее свой ласковый взгляд и погладил ее руку большим пальцем.

– Вы хорошая сиделка, леди де Ланси?

– Не знаю, у меня не было опыта…

– Ваш муж будет хорошим пациентом и беспрекословно станет исполнять всё, что вы ему велите, но когда он поправится, то превратится в сердитого брюзгу. Согласны ли вы на такие условия?

– Любимый, я согласна на всё, лишь бы тебе стало лучше.

Нужно было как-то устраиваться. В доме не оказалось ничего: ни мебели, ни посуды, если не считать оловянной кружки и видавшего виды закопченного чайника; Уильям лежал на соломенном тюфяке без простыней и одеяла. Магдалена вспомнила, как болела сама в Дангласском замке – в чистой сорочке, которую часто переменяли горничные, на душистом постельном белье, утопая в пуховых подушках… Чай ей приносили на подносе в фарфоровых чашках, на обед готовили любимые блюда, в остальное время ходили на цыпочках, чтобы не беспокоить, – а здесь громыхают по камням колеса и громко разговаривают.

Чей это дом? Уильям понятия не имел. Джозеф пошел на разведку и вскоре вернулся с испуганной женщиной, вытиравшей руки о передник. Магдалена заговорила с ней по-французски. Да, это их дом, их с мужем, только сейчас они оказались изгнаны в опустевший хлев. Они и раньше жили небогато, а теперь и последнее потеряли. Солдаты приходят, требуют того, другого – а им самим в рот положить нечего. Еды здесь не достать и за деньги, за ней надо ехать в Брюссель. Вода? В колодце. Кухни нет, во дворе сложен очаг, там можно что-нибудь стряпать. Отхожая яма – за домом.

Магдалена готова была бить себя кулаками по глупой голове. Потратить целые часы на ожидание, вместо того чтобы запастись нужными вещами! И генералы тоже хороши! Нет чтобы сказать: «Ваш муж жив, ему нужны сменная сорочка, тарелка, ложка, чистая постель, чай, сахар, лимоны, чтобы делать лимонад», – она бы сразу поверила и не сходила бы с ума! Подумать только, она могла бы заехать в Брюсселе на их квартиру в Парке и забрать вещи Уильяма – но нет, теперь придется посылать туда Джозефа, который неизвестно когда вернется!

Джозеф принес ведро воды из колодца и развел огонь в очаге, на огонь поставили чайник. Пришел какой-то офицер – навестить Уильяма – и церемонно представился Магдалене, дав ей свою визитную карточку. Эту карточку она превратила в ложечку, чтобы напоить Уильяма горячим чаем с размоченным в нём сухарем. Какое счастье, что они в Бельгии, а не во Франции, иначе хозяева, пожалуй, уморили бы их, вместо того чтобы делиться последним.

– Жаль, что без молока, – сказал Уильям с тихой улыбкой.

Разговор с офицером явно утомил его. Магдалена вышла к солдатам, оставленным Сковеллом, и велела им никого больше не пускать: полковнику надо отдохнуть. Но почти тотчас явился аптекарь. Он был весь в пыли, в разбитых башмаках, и от него на версту разило по́том: чтобы добраться сюда, ему пришлось проделать много миль пешком через поля. Уильям знал его и поделился своей радостью: к нему приехала жена! Аптекарь поднял к Магдалене потное красное лицо с грязными потеками. Это был еще молодой мужчина, хмурый от усталости. Магдалена не внушила ему доверия; он стал объяснять Эмме, как разводить в воде порошки и в каком порядке давать их больному. Потом пощупал ему пульс и задрал рубашку. Магдалена чуть не вскрикнула, увидев серо-лиловый кровоподтек во весь правый бок.

– Может, приставить к нему пиявок? – спросил Уильям.

– Пожалуй, – согласился аптекарь. – Только пиявок у меня нет, их надо купить в Брюсселе.

– Наш слуга скоро едет туда, он привезет, – сказала Магдалена.

– Отлично. – Аптекарь с усилием поднялся со стула. – Пошлите за мной в Брен-л’Аллё, когда их доставят. Спросите Джеймса Пауэлла, меня там все знают.

Явился торжествующий Джозеф с полным горшком молока. Как, где? Там, за околицей, пасутся коровы; доить коров он умеет. Но они же чьи-то? Разве можно без спроса? Слуга посмотрел на хозяйку, точно на глупенькую девочку, и вздохнул. Ну что с нее взять? Молодая, жизни не знает…

Когда Джозеф вернулся из Брюсселя, уже стемнело. Сковелл передал с ним пайки на Уильяма и солдат и походную кровать для Магдалены; в стеклянной банке с водой извивались пиявки. Лечение отложили до утра, ограничившись сменой рубашки и постланьем простыней; Уильям стискивал зубы, чтобы не стонать, когда его переворачивали. От еды он отказался, но жадно выпил целую кружку воды.

– Иди отдохни, милая, на тебе лица нет.

Джозеф где-то раздобыл два тюфяка – для себя и для Эммы. Одеял для них не нашлось: он привез только легкое французское покрывало из хлопка для Уильяма (Магдалена боялась, что под фланелевым ему будет душно). Легли спать прямо в одежде: Джозеф – на полу в комнате Уильяма, заняв противоположный угол, Эмма – на полу в комнате с окнами на улицу, Магдалена – на туго натянутой ткани кровати. Она повернулась на бок, спиной к окну, и засунула руки между коленями, как в детстве. Какие-то люди затеяли ссору прямо под окнами; солдаты их прогнали.

Как ни устала Магдалена за два этих ужасных дня, она мгновенно проснулась, услышав тихий шепот Уильяма: «Пить!» Джозеф похрапывал на своем тюфяке и ничего не слыхал. Магдалена наполнила кружку из кувшина, дала мужу напиться и села на стул у кровати. Каждый раз, когда он просыпался, мучимый жаждой, она была рядом. У них не так много времени, чтобы проводить его порознь.

Глава девятнадцатая. Благая весть

Буонапарте не взял Брюссель! Сражение при Ватерлоо выиграл Веллингтон.

Самое омерзительное в мужчинах – это их способность говорить сегодня одно, а завтра другое, но с таким видом, будто они совсем не меняли своих убеждений. В воскресенье днем все кричали: «Спасайся, кто может!», Месье бранил пруссаков и Веллингтона (бездарного генерала, не способного воевать даже числом, которому никогда не совладать с гением Наполеона), комендант и губернатор Гента распространяли слухи не хуже рыночных торговок; все, у кого хоть что-то осталось, перекупали друг у друга лошадей за бешеные деньги и уезжали; Кот пытался отправить Селесту одну в Антверпен, но она отказалась наотрез. Однако в ночь на понедельник в Гент прискакал Поццо ди Борго (корсиканец на российской службе, ненавидящий Буонапарте) и сообщил о том, что Веллингтон выиграл «страшнейшее и славнейшее сражение с величайшими последствиями для истории». Утром приехал майор Генри Перси с торчавшими из почтовой кареты двумя французскими «орлами», сменил лошадей и умчался в Брюгге. И что же? Бездарный генерал тотчас превратился в талантливого полководца, трусливые пруссаки – в храбрых солдат с несокрушимой дисциплиной, гениальный Наполеон – в неудачника, который малодушно сбежал верхом, в очередной раз бросив в беде поверивших ему людей. А главное – все изначально знали, что так и будет. Из фургона, куда сложили королевские драгоценности, даже не стали выпрягать лошадей: он поедет в Монс, а не в Остенде. Месье торопил брата с возвращением в Париж, пока его не опередил герцог Орлеанский. Кот рассказывал в салонах, что его бонапартистка-жена превозмогла свой страх перед стрельбой, чтобы остаться с ним, и вспоминал свою первую эмиграцию: тогда у него был с собой вещмешок, служивший подушкой ему самому и пеленками «Атале», а сейчас – только шейный платок, который он по ночам повязывает на голову вместо колпака, и тощий министерский портфель. Как всё это мерзко, мерзко! Селесте ли не знать: он просто хотел ее спровадить, чтобы остаться одному с Мушкой. Ничего, мой дорогой: и портфель твой у тебя скоро отберут, и Мушка найдет себе другого.

* * *

Строчки смазались: Роворт выхватил газету прямо из-под печатного пресса и сунул за пазуху, прежде чем пуститься в бешеную скачку до Остенде, переплыть Ла-Манш на быстром куттере и восемь часов добираться до столицы в почтовой карете. Французского Натан Ротшильд не знал, но дату разобрать сумел: 19 июня 1815 года, позавчера. Gand – это Гент, «Веллингтон» набрано крупным шрифтом. Значит, он победил? Хм. Год назад, в конце февраля, в Сити нарочно пустили слух, будто Наполеон убит, а в Париже восстановлена прежняя династия. Это оказалось аферой лорда Кокрейна, затеянной с целью спекуляции на бирже. Но разрешенная к печати газета – это не заявления какого-то там адъютанта… Услав Роворта с нею к лорду Каслри, Натан спокойно позавтракал с семьей, потом надел шляпу, взял в руку трость и отправился пешком в Кейпел-Корт.

Торги на Бирже начинались с десяти утра; сегодня среда – день, когда публикуют котировки. На улице Бартоломью Ротшильда обогнали несколько джентльменов, спешивших туда же, куда и он, но Натан не прибавил шагу. Он чинно прошествовал до конца тупичка, поднялся по ступеням на полукруглое крыльцо с колоннами и вошел в полутемный зал с высоченным потолком, гудевший, точно пчелиный улей. Большие круглые часы на стене против входа показывали три минуты одиннадцатого.

Заняв свое обычное место (у второй колонны справа), Натан осмотрелся. Кресло управляющего пока пустовало, но маклеры уже заняли свои места на возвышениях. Члены биржи сбивались в кучки, перебегали из одной в другую, что-то оживленно обсуждали. К Ротшильду подошли два его клерка.

– Консолей[35]35
  Консоль – ценная бумага, государственная облигация без срока погашения, с периодическими купонными платежами.


[Закрыть] на сорок тысяч… нет, на пятьдесят тысяч, – сказал он им.

Клерки завели разговор с маклером; ближайшие к ним кучки взволновались. «Еврей покупает, еврей покупает», – прошелестело по залу. К Ротшильду никто не подходил и ни о чём его не спрашивал. Хотя он и являлся уже четвертый год членом Биржи, специально для этого перейдя в британское подданство, приятелей здесь у него не было. Вернулись клерки: сделка согласована, какие еще будут поручения? Ротшильд спросил, о чём говорят остальные. Оказалось, какой-то джентльмен, сегодня утром приехавший из Бельгии, сообщил кому-то в Сити, будто Наполеон разбит. Хорошо, тогда еще облигации Банка Англии на пятнадцать тысяч. И, пожалуй, еще консолей на тридцать пять.

Вокруг маклеров теперь роились клерки: раз еврей покупает – дело верное!

* * *

Вахтенный перевернул склянку и дал три сдвоенных удара в колокол: одиннадцать утра.

– Земля прямо по носу! – прокричал впередсмотрящий с фок-мачты.

Белые скалы берега было видно и в подзорную трубу – до них оставалось полтора десятка миль, но ветер, стихший еще вчера вечером, даже не думал надувать паруса.

– Боцман, первую шлюпку к спуску!

Капитан Уайт похлопал по плечу истомившегося майора Перси: всё будет хорошо.

Двухмачтовый бриг «Перуанец» покинул Остенде во вторник в два часа пополудни, намереваясь к ночи быть уже в Дувре, однако коварный штиль порушил все планы. Но ничего, и не из таких передряг выпутывались! Четыре матроса первыми спустились в шлюпку, приняли у майора два французских знамени и сумку с почтой, помогли сойти ему самому и капитану.

– Отваливай!

Гребцы вставили уключины, разобрали весла, шлюпку оттолкнули от борта.

– На воду!

Сильным течением шлюпку сносило вбок. «Навались!» Майор и капитан налегали на весла вместе со всеми. После трех часов напряженных усилий лодка наконец-то чиркнула килем о дно. Перси выбрался из нее и на подгибающихся ногах, по щиколотку увязая в песке, побрел к рыбацкому поселку, опираясь на «орла»; второе знамя нес гордый этим матрос, еще один тащил сумку. Два гребца остались сторожить шлюпку.

Их снесло севернее Дувра – к Бродстейрсу, но и там имелась почтовая станция, а до Лондона оставалось восемьдесят миль. Простившись с капитаном, майор кое-как поместился в коляску со своими «орлами» и помчался в столицу.

На Перси всё еще был алый бальный мундир, отделанный золотым шнуром, некогда белые бриджи, чулки и туфли – всё это изгвазданное, в пыли, крови и грязи. Его галстук размяк и почернел, подмышками расплывались темные пятна – вот уже шесть дней, как он не переменял одежды! Но это пустяки, могло быть гораздо хуже. Генри приложил левую руку к груди, нащупав уплотнение под мундиром, – да, всё на месте.

Там, на балу, когда он уже собирался уходить, леди Джорджиана Леннокс, дочь герцогини Ричмонд, подарила ему свою сумочку-кошелек из красного бархата – «на счастье». Тогда он просто поблагодарил и сунул подарок за пазуху – все думали только о предстоящем сражении. Но уже после Ватерлоо Генри всё чаще и чаще возвращался мыслями к сорванному балу. Леди Джорджиана сделала ему этот подарок с досады: он был ее кавалером в англезе, кадриль же она обещала Александру Хэю, но тут всех офицеров вызвали к своим частям, и корнет радостно убежал на свидание со славой. Сумочка-талисман наверняка предназначалась Хэю: майор Перси достаточно опытен в любовных делах, чтобы не заметить взглядов, которые семнадцатилетняя девушка бросала на девятнадцатилетнего корнета. И вот Хэй убит, а он даже не ранен…

В Кентербери остановились, чтобы сменить лошадей. «Орлы», торчавшие из коляски, привлекали внимание, к почтовой станции отовсюду стекались люди. Утром кто-то пустил слух, что Наполеон победил, англичане разбиты; майор разоблачил эти нелепости, его славили и благословляли. Ситтингбурн, Рочестер, Дартфорд – повсюду явление гонца вызывало радость и ликование. Вот и Лондон – темная каменная громада на фоне розового заката. За коляской бежала толпа, постепенно разрастаясь. На Даунинг-стрит майору сообщили, что кабинет в полном составе обедает у лорда Харроуби на Гровенор-сквер, пришлось ехать в Мэйфэр. Шумное людское море растеклось по широким сумеречным улицам; в окошки застрявших в нём карет высовывались рассерженные головы – и расплывались в улыбке, узнав, что случилось. Коляска остановилась у красивого трехэтажного дома с пилястрами и бельведером; в освещенных окнах замелькали испуганные женские лица.

– Победа! Победа! – завопил Перси. – Буонапарте разбит!

«Победа!» – подхватила толпа. Незнакомые люди обнимались друг с другом, радостные крики слились в неясный рев. Усталый гонец вошел под арку, почтальон тащил за ним сумку; обычно чопорный граф Ливерпуль в темно-зеленом фраке и белоснежном галстуке уже спускался по лестнице ему навстречу.

– За победу и за вас, сэр! – он поднял свой бокал. Его щеки румянились от выпитого.

К Перси подошел лакей в ливрее и белых перчатках, Генри взял с подноса бокал с вином янтарного цвета и осушил его залпом. У него слегка кружилась голова: он ничего не ел с самого утра. Лестница наполнилась людьми; дамы смеялись и хлопали в ладоши, мужчины шумно переговаривались.

– Я полагаю, принц-регент будет рад узнать счастливую весть, – сказал премьер-министр. – Его высочество вместе с герцогом Йоркским находится на званом ужине у Боэмов, на Сент-Джеймс-сквер. Пожалуй, я поеду с вами.

Они вдвоем втиснулись в почтовую коляску; от Перси несло по́том, гарью и кровью, от Ливерпуля – винными пара́ми. Скрещенных «орлов» майор удерживал вытянутыми руками, боясь зацепить ими за что-нибудь и молясь про себя, чтобы его мучения поскорее закончились.

Уже стемнело, на улицах зажигали фонари. Люстры на первом этаже роскошного особняка Боэмов ярко сияли, в раскрытые окна вырывалась музыка: начинался бал. Увязавшаяся за коляской толпа затопила всю площадь; мальчишки, подсаживая друг друга, карабкались на постамент памятника Вильгельму III, чтобы лучше видеть, цеплялись за хвост и ноги бронзового коня. Ну, еще одно усилие! Перси взял в охапку своих «орлов» и поднялся на крыльцо. Перед ним распахивали двери.

– Победа, сир! – выдохнул он на пороге бальной залы.

Древки с деревянным стуком упали на пол – к ногам принца-регента. Музыка смолкла, пары остановились. Георг перешагнул через поверженные знамена, сжал обеими руками майора за плечи:

– Поздравляю вас, подполковник!

Перси наклонил голову. Толстые дряблые щеки принца с пятнами румян подпирал накрахмаленный галстук, красные губы влажно блестели.

– Надеюсь, наши потери невелики?

– Ваше высочество, не прогневайтесь, но я не смею скрывать от вас горькую правду: победа досталась дорогой ценой. Соблаговолите прочесть.

Генри достал из-за пазухи красную бархатную сумочку и вынул из нее депешу герцога Веллингтона, адресованную военному министру.

Герцог Йоркский встал рядом с братом; он был так же толст и щекаст, но его шевелюра начинала редеть, удлиняя лоб, тогда как волосы принца Уэльского, разменявшего шестой десяток, лежали над его челом густой волной. Гости стали подходить поближе; дама лет пятидесяти в узорчатом «французском» платье до самого пола что-то быстро говорила, прикрываясь веером, на ухо глуховатому старику – Перси понял, что это и есть мистер и миссис Боэм, богатый банкир и его сплетница-жена.

Лицо принца-регента увлажнилось от слез, его плечи вздрагивали от рыданий. «Что, что?» – шелестело по залу. Георг отдал депешу графу Ливерпулю, тот зачитал ее вслух. Гробовое молчание нарушалось лишь женскими «ах!» при каждом новом имени отличившегося в бою офицера – погибшего или искалеченного. По просьбе принца-регента, граф вышел на балкон и повторно огласил депешу для толпы.

Подробное описание сражений, пересыпанное иноземными названиями и незнакомыми именами, слушали, наморщив лбы в мыслительном усилии.

– С величайшим удовлетворением могу уверить вашу светлость, что армия никогда, ни при каких других обстоятельствах, не вела себя лучше. Гвардейская дивизия под командованием генерал-лейтенанта Кука, который был серьезно ранен, генерал-майора Мейтланда и генерал-майора Бинга подала пример, которому последовали все; нет ни одного офицера, ни одной воинской части, которые не вели бы себя достойно.

Вот это было уже понятно; ночной воздух огласился ликующими криками.

Гости покидали бал, дамы были бледны, кавалеры удручены; принц-регент с братом уехали еще раньше. На лице Дороти Боэм было написано отчаяние. «Ну вот, еще один бал испорчен», – подумал про себя подполковник Перси.