Текст книги "История рыцарства. Самые знаменитые битвы"

День 15 ноября 1202 года, когда, вопреки папскому запрету, христианский Задар был захвачен и безжалостно разграблен, можно считать генеральной репетицией крестоносцев по взятию Константинополя. Иннокентий III тогда действительно был не на шутку разгневан и отлучил всех участников разбоя от церкви, правда, все же больше обвиняя венецианцев. Он отписал рыцарскому войску: «Ибо… древний враг, который есть диавол и сатана, который соблазняет весь мир, чтобы никто не имел великой любви, такой, чтобы положить душу свою за друзей своих… заставил вас вести войну против ваших братьев и впервые развернуть ваши знамена против верного народа, поскольку так вы собрали для него (дьявола) первые плоды вашего паломничества и до такой степени, что ради демонов пролили кровь ваших братьев… И когда жители города хотели, чтобы мы рассудили их с венецианцами, и даже в этом не могли найти вас милосердными, они развесили вокруг стен свои изображения Распятия. Но вы несправедливо напали на Распятого не менее, чем на город и его жителей…» (Во время осады отчаявшиеся задарцы, в расчете на христианскую солидарность нападавших, выставили на городские стены кресты.)

Вскоре, однако, папа дипломатично «отменяет» отлучение при условии, что руководители позорного похода подпишут обязательство вновь повиноваться его приказам и наставлениям.

^{Иннокентий III}

«…Итак, чтобы преступление ваше вполне очистилось, – грозно напутствовал Иннокентий III в новом послании рыцарям, – мы всех вас предостерегаем и со всем тщанием побуждаем и через апостольское писание, строго предписывая, вам поручаем, чтобы c подобающим для кающихся отступлением от греха через покаяние умилостивили Господа и как удовлетворение за грех поддерживали соседей, вернув все, что вам от задарцев досталось в добычу, и от подобного в дальнейшем строго воздерживались. Так как… это неслыханно, чтобы кто-нибудь вас, кого Римская церковь связывает, покушался освободить, кроме, может быть, находящихся при смерти, потому не было того освобождения, которое вам дали епископы, находящиеся с вами в войске… Также повелевается, чтобы подобного в будущем строго остерегались, чтобы не нападали на земли христиан и не оскорбляли их в чем-либо, разве лишь, может быть, они легкомысленно помешают вашему пути, или другая справедливая или неминуемая причина, может быть, случится, вследствие чего будет нужно совершить это, посоветовавшись с апостольским престолом… Итак, мы напоминаем всем вам и ободряем в Господе и апостольским писанием приказываем, чтобы вы вышеупомянутого короля Венгрии смиренно умоляли, чтобы по унаследованном им от рождения королевскому милосердию ту обиду, которую вы причинили ему, для Бога и ради Бога вам милосердно простил…»

Венецианцам строгий Иннокентий тоже посулил отпущение грехов, если они раскаются. Но, ежели нет, так и останутся отлученными. Крестоносцам, тем не менее, милостиво позволяется взаимодействовать с торговцами, иначе как же им добраться до Святой земли без венецианского флота. Вот такая папская сделка с Богом. Впрочем, он же его представитель на земле.

Однако рыцарям уже, видимо, пришелся по душе вкус христианской, пусть и схимнической (православной), крови. Они в этот раз так и не собрались на защиту Гроба Господня. К тому же весьма кстати, к венецианскому дожу Энрико Дандоло и лидерам крестоносцев обратился за помощью бежавший из Византии Алексей IV Ангел, сын низложенного византийского императора Исаака II. (В 1195 году в Византии произошел очередной семейный государственный переворот. Брат императора Исаака II Ангела свергает его и узурпирует трон под именем Алексея III.) Обращение законного наследника византийского престола дает последний толчок «венецианско-рыцарскому» замыслу идти на Константинополь.

Предприятие сулило оказаться весьма выгодным. Каждый, в соответствии с ранжиром, получает свою «порцию счастья». Престарелый Дандоло устраняет могучих торговых конкурентов, молодой Иннокентий III имеет удобнейший случай провести в жизнь замыслы папской курии подчинить православную греческую (византийскую) церковь католическому Риму. Филипп Швабский угождает жене. Ее родственники возвращают в семью царский престол. Бонифаций Монферратский утоляет свои полководческие амбиции (новая красавица-жена стала лишь приятной неожиданностью). Кстати, у него были свои причины не жаловать Византию – ее императоры дурно обошлись и с его двумя братьями – Коррадо был обманут, а Раньери – отравлен. И, наконец, вся вместе эта честная компания сказочно обогащается…

Правда, не все расчеты оправдались. Если венецианские купцы действительно «отправили в нокаут» своего торгового соперника, то Иннокентий III, несмотря на разгром Византийской империи, так свой раунд и не выиграл. Он, хоть и объявил падение Константинополя «чудом Божьим», но ни военная сила крестоносцев, ни его блестящие проповеди не привели к унии греческой и католической церквей. А возникшая Латинская империя ничего, кроме ненависти, у православных константинопольцев не вызвала…

Более того, современники поставили рыцарей Креста в один ряд с вандалами, сравнив константинопольский грабеж с опустошением Рима в 455 году. Невольно напрашивается сравнение руководителя похода Бонифация Монферратского с королем вандалов Гейзерихом, под чьим началом был разграблен Вечный город. Довольна ли была такой параллелью новая супруга Бонифация, сказать не могу. Ведь имеются свидетельства, что Гейзерих «был невысокого роста и хромой из-за падения с лошади, скрытный, немногоречивый, презиравший роскошь, бурный в гневе, жадный до богатства, крайне дальновидный, когда надо было возмутить племена, готовый сеять семена раздора и возбуждать ненависть». Но это, как принято говорить, уже совсем другая история.

Для ясности картины, следует отметить, что вначале крестоносцы сдержали слово, данное законному византийскому царевичу, и, выдворив узурпатора, посадили на трон сразу двух императоров: Алексея IV и его свергнутого отца Исаака II Ангела. Однако те отказались полностью выполнить данные за это рыцарям и венецианцам огромные финансовые обязательства. И, пока между ними велись затянувшиеся переговоры, династии Ангелов пришел конец. И сына и отца отправил на тот свет, захватив трон, еще один узурпатор, воцарившийся как Алексей V Дука Мурзуфл. Вот тогда-то у крестоносцев были полностью развязаны руки, и произошел почти комический штурм, с которого мы начали рассказ, но завершившийся невиданной «константинопольской трагедией».

Что же касается, самой византийской столицы, то по утверждению главного латинского свидетеля Виллардуэна там «сгорело домов больше, чем их имеется в трех самых больших городах королевства Франции», разумеется, – тех лет. Варварские бесчинства крестоносцев побили любые известные «рекорды» вандализма. Без сомнения, непоправимый ущерб понесла от этого вся европейская цивилизации. Английский историк Годфрей сделает вывод, что «Европе и христианству были нанесены раны, которые, как выяснилось со временем, оказались неизлечимыми».

Чего стоит только такое «рациональное» решение крестоносцев – переплавлять в слитки бесценные художественные творения из металла. Так им было удобнее подсчитывать цену награбленного. Потрясающей красоты бронзовую статую богини Геры, супруги громовержца Зевса, что стояла на одной из городских площадей, «для удобства» искрошили на куски. Такая же судьба постигла и гигантского бронзового Геркулеса, созданного древнегреческим ваятелем-классиком Лисиппом, придворным художником Александра Македонского. По команде Энрико Дандоло в Венецию отправили (слава богу, не разбили) великолепную квадригу лошадей из позолоченной бронзы руки того же Лисиппа. В византийской столице она украшала императорскую трибуну ипподрома. А вот константинопольские статуи Париса, бросающего яблоко Венере, и волчицы, вскармливающей Ромула и Рема, кому был обязан своим рождением Рим, разделили участь бронзовых Геркулеса и Геры.

Робер де Клари в своих воспоминаниях описал прекрасное изваяние еще одного древнегреческого героя – Беллерофонта. Он взлетал на Олимп верхом на крылатом Пегасе. Статуя была таких размеров, что, как пишет мемуарист, «на крупе коня свили себе гнезда десять цапель: каждый год птицы возвращались в свои гнезда и откладывали яйца». Увы, в следующем году им возвращаться уже было некуда. Легендарный монумент так же превратили в слитки, как и фигуру Девы Марии, и десятки других памятников. Константинополь до прихода крестоносцев выглядел грандиозным музеем античного искусства под открытым небом, а стал таким же огромным пепелищем.

Если металл переплавляли, то все что было «неметаллом» просто уничтожали. Произведения искусства из мрамора, кости, дерева, картины античных художников, бесценные архитектурные сооружения обратились в прах. В огне погибли богатейшие книгохранилища, веками накопленные творения человеческого ума – религиозная литература, книги и рукописи древнейших философов и писателей…

Византийцы все-таки сумели потом создать на обломках своего государства новую Никейскую империю, которая сделалась «центром греческого патриотизма». И даже спустя полвека освободили Константинополь и положили конец Латинской империи. Но их историческая столица уже никогда не смогла оправиться от последствий варварского нашествия латинян. По высказыванию «главного свидетеля обвинения» Никиты Хониата, даже сарацины были более милосердны.

Думаю, все же не совсем так. Сколько воды утекло! Канула в небытие и сама Византия. Наверное, многие из читателей этой книги бывали в Стамбуле, некогда – Константинополе. Турки вслед за крестоносцами тоже изрядно приложили свою воинственную руку к изменению облика византийской жемчужины. Скажем, для того, чтобы возвести усыпальницу завоевателю города Магомету II, они сровняли с землей собор Святых Апостолов, второй по значимости храм, где хоронили почивших императоров. Подобных примеров тысячелетняя история города хранит великое множество.

А Стамбул и сегодня хорош – но не Константинополь…

Почти по Шекспиру
Нет повести печальнее на свете, чем повесть об оставленной Дамьетте…

… Людовик Святой умирал от дизентерии. Когда он забывался неверным сном, казалось, что король уже труп – кости просвечивали сквозь кожу, бледную, несмотря на палящее солнце; резкий нос заострился еще больше; поредевшие почти седые волосы обрамляли неподвижное лицо. По ночам ему снилась кровь – она заполняла русло Нила и текла широким свободным потоком, разливаясь узкими ручейками, орошая алым зеленые поля. Вся пойма была забита разлагающимися трупами. Или то была уже явь? Король помнил, что его солдаты потратили больше недели, чтобы вытащить тела: мертвых сарацин снова сбрасывали в реку, ниже по течению, христиан хоронили в огромных ямах… Шел Великий пост. Есть можно было лишь рыбу – а она питалась трупами. Тогда-то и началась эпидемия…

«Мышцы на наших ногах усыхали, – напишет потом друг Людовика историк Жуанвиль, – вся кожа на них чернела, становилась землистого цвета, как старый сапог; и у нас, заболевших этой болезнью, гнила плоть на деснах, и никто не спасся: от нее только умирали. Предвестником смерти было кровотечение из носа…»

Люди уходили сотнями – нередко вместо умерших господ караул несли верные слуги, облаченные в их доспехи… Разумеется, король посещал больных, дабы поддержать и утешить – разве это не его долг? Его не раз предупреждали, что он может заразиться. Ну что же – все в руках Господа. Даже здесь, в Мансуре, где его содержали в цепях, он не прекращал молиться. Те, кого он считал добрыми людьми, жили в его молитвах, хотя иных уже не было на этом свете… Геройски погиб Гийом де Соннак, магистр ордена тамплиеров. Ги де Шатель-Порсьен, епископ Суассонский, не вынеся позора отступления, бросился в одиночку навстречу неверным – и тут же был убит. Голова родного брата короля, графа Артуа, была выставлена на пике у ворот Каира… Прево ордена госпитальеров, брат Анри де Ронней, сопровождавший графа, вернулся из боя один; когда король спрашивал, есть ли новости о брате, он уже понимал, что случилось непоправимое. «Да, – ответил рыцарь, – вне сомнения, он в раю…»

Как и в Париже, Людовик каждый день читал свой бревиарий: сарацины, нашедшие книгу, вернули ее. Казалось, псалмы и гимны укрепляют его дух и проясняют сознание. Гийом Шартрский, его капеллан, будет вспоминать, как его величество пытался объяснить суть христианской веры магометанам, в доме которых жил…

Для него самого Божьи заповеди всегда были святы. Когда, по совету окружения, он решил снять осаду Мансура и возвратиться в Дамьетту, на пути крестоносцев встало бесчисленное войско султана. Тогда король велел сбросить с кораблей продукты, предназначавшиеся для него и его свиты, чтобы освободить место для раненых и больных… А ведь он и сам был болен – «вечером король несколько раз лишался чувств; и из-за сильной дизентерии пришлось отрезать нижнюю часть его штанов, столько раз он ходил по нужде…» – напишет Жуанвиль. К тому же его била сильная лихорадка.

«Король спешился и стоял, держась за седло; подле него стояли его рыцари – Жоффруа де Сержин, Жан Фуанон, Жан де Валери, Пьер де Босей, Робер де Базош и Гоше де Шатийон, которые, видя обострение болезни и опасность, коей он подвергался, оставаясь на суше, принялись его упрашивать, хором и каждый по отдельности, спасти себя, взойдя на судно. Он же продолжал отказываться покинуть своих людей; я сказал ему: сир, вы дурно поступаете, противясь доброму совету, подаваемому вашими друзьями, и не садитесь на судно; ведь если вы останетесь на суше, войско будет двигаться медленно, что небезопасно, и вы можете стать причиной нашей гибели“. Я говорил так, желая спасти короля и боясь его потерять, ибо отдал бы тогда охотно все свое наследство и наследство своих детей, чтобы укрыть короля в Дамьетте. Но король, очень взволнованный, гневно ответил: „Граф Анжуйский, если я вам в тягость, оставьте меня; но я никогда не покину своих людей“».

Так свидетельствовал на процессе канонизации Людовика Святого его брат, Карл Анжуйский. Но это будет уже потом, после смерти короля…

Смерть… Его мать, Бланка Кастильская, гонцов с Востока, первыми принесших весть о том, что король в плену, велела повесить как клеветников. Может ли это быть правдой, если только что Дамьетта была взята Людовиком без боя!

В самой же Дамьетте чудовищному сообщению поверили сразу – внезапно появившиеся там сарацины были облачены во французские доспехи… Неужели его сыну, который вот-вот появится на свет, суждено захлебнуться кровью? В бреду король слышал крик королевы Маргариты: «На помощь! На помощь!» Всякий раз, когда она засыпала, ей мерещилось, что комната полна сарацин. Что станется с ребенком, которого она носит? Королева велела, чтобы ночь напролет подле ее ложа сидел рыцарь восьмидесяти лет. Его твердая теплая рука и тихий голос успокаивали ее. Когда начались схватки, она велела всем выйти – за исключением старика. Опустившись на колени, королева молила о милости… «Я прошу вас, если сарацины возьмут город, отрубите мне голову прежде, чем меня схватят…» «Будьте покойны, – отвечал рыцарь, – я сделаю это, ибо и сам подумывал о том же…» Появившийся в тот день на свет малютка Жан, получит прозвище Тристан Дамьеттский…

Поистине в недобрый час решил Людовик напасть на Египет, чтобы освободить Иерусалим! Впрочем, стоит ли удивляться – ведь Палестину уже много лет терзал не кто иной, как египетский султан. Базой для нападения был выбран Кипр – когда-то его отвоевал у византийцев сам Ричард Львиное Сердце. С тех пор на остров не ступала нога сарацина.

Когда Людовик высаживался в порту Лимассол, случилось страшное – один из его кораблей, врезавшись в песчаную отмель, раскололся надвое. Утонули все – лишь одной молодой женщине удалось спастись. На берег она вынесла ребенка… Сначала казалось, он не дышал, – но вот в ночи раздался слабый крик, подхваченный ликующей толпой. Людовику казалось, он помнит бледное лицо спасенной, ее полубезумные глаза. Или это лицо его жены, оставшейся в Дамьетте? Та давняя катастрофа – дурное предзнаменование или знак надежды? И король опять впадал в забытье…

Он горел желанием напасть на Египет сразу же после высадки на Кипр – и это было разумно. Увы, большая часть военачальников еще не прибыла, и пришлось зимовать на острове. Пышный прием, оказанный Людовику Ги де Лузиньяном, королем Кипра, не умерил его беспокойства по поводу зря потерянного времени. Всякий раз, гуляя по берегу, он видел нагроможденные друг на друга бочки, горы пшеницы и ячменя (свозить сюда продовольствие для похода король повелел еще два года назад). Их щедро поливали зимние дожди – от этого горы проросли свежей зеленью… Хронист свидетельствует – когда решили-таки начать экспедицию в Египет, зерно нашли столь же свежим, каким оно было, когда его привезли…

Пройдет совсем немного времени – и единственной пищей его войска станет отравленная нильская рыба… Но пока он для подданных король-спаситель, корольвдохновитель, король-отец.

«Я, не имея и тысячи ливров дохода с земли, взял на содержание, отправляясь за море, десять рыцарей и двух рыцарей-баннеретов; и случилось так, что, когда я прибыл на Кипр, у меня оставалось всего 240 турских ливров после оплаты корабля, по причине чего кое-кто из моих рыцарей передал мне, что, если я не раздобуду денег, они меня покинут. И Бог, никогда меня не оставлявший, сделал так, чтобы король, пребывавший в Никозии, послал за мной и взял к себе на службу и выдал мне восемьсот ливров; и тогда у меня оказалось больше денег, чем было нужно…»

Именно здесь, на Кипре, благородный Людовик примет на службу сенешала Шампани Жана де Жуанвиля. Странствуя бок о бок с королем, он будет писать хронологию Седьмого крестового похода – и «Книга благочестивых речений и добрых деяний нашего святого короля Людовика» окажется одним из самых ярких описаний рыцарской жизни XIII века.

Уже сама весть о прибытии французского войска заставила Восток содрогнуться. Здесь еще хорошо помнили, с какой хладнокровной решительностью три десятилетия назад король иерусалимский Иоанн овладел Дамьеттой. Расположенная на расстоянии мили от моря, меж Нилом и озером Менсал, крепость казалась неприступной. Со стороны реки тянулся двойной ряд стен, а со стороны суши – тройной. Посреди Нила высилась грозная башня; толстая железная цепь тянулась от нее к городу. Проход для судов был намертво закрыт…

Три месяца крестоносцы штурмовали тогда Башню Цепей. Наконец, после бесплодных попыток тамплиеры «взяли одно из своих парусных судов и посадили в него сорок братьев ордена Храма и прочих людей так, что в нем оказалось триста человек. Тогда они дождались ветра и таким образом отчалили и двигались по реке, идя к горе, опасаясь столкнуться со скалами и разбиться. Но когда они оказались близ горной цепи, люди из города и из башни встретили их камнеметами и катапультами и так атаковали их, что рулевые растерялись и не справились с парусным судном, и оно поплыло без управления. Течение реки подхватило его и понесло к городу… Те, кто находился на нем, увидав сие, спустили парус и бросили якорь и очутились посреди реки. Сарацины навалились на них сверху… и оказалось их там добрых две тысячи человек, и, когда оттесненные вниз под палубу тамплиеры увидали, что ускользнуть невозможно, они пожелали умереть на службе у Господа, истребляя Его врагов. Тогда они взяли топоры и дробили дно корабля, отчего он пошел ко дну, и утонуло более 140 христиан и более 1500 сарацин…»

^{Атака Башни цепей}

А крепость стояла, как скала. Лишь 24 августа к ней сумела причалить одна из плавучих осадных башен, с которой перекинули трап… Теперь русло реки было открыто для франков. Султан аль-Адиль, узнав об этом, заболел от горя и спустя пару дней отошел в мир иной… Но – свято место пусто не бывает – на трон сел еще более коварный правитель аль-Камиль.

Первое, что он предпринял, – перечертил фарватер Нила дамбой. Крестоносцам удалось ее разрушить. Тогда мусульмане затопили несколько своих кораблей, вновь перекрыв проход. И тут же ринулись в атаку. 8 тысяч человек пошли на лагерь крестоносцев. Но франки, притворившись, что отступают, заманили неверных в засаду. Шедший во главе войска легат Пелагий нес над головой Крест Спасителя: «О, Господи, яви нам помощь, чтобы мы могли обратить этот жестокий народ…»

Дамьетта долго корчилась в блокаде, и аль-Камиль запросил мира. За то, что крестоносцы снимут осаду, он был готов вернуть им святая святых – Животворящий Крест, захваченный Саладином при Хаттине. В знак того, что Палестина утрачена ими, сарацины, не дожидаясь решения Иоанна, разрушили свои самые грозные крепости. Торон, Баниас, Бовуар, Сафет, Фавор лежали в руинах. В Иерусалиме, как памятник былому величию, торчала одна Башня Давида… Король весьма вдохновился таким самоуничижением неверных – но, как сообщает хронист, «легат, патриарх, епископы, тамплиеры и госпитальеры и все итальянские предводители дружно воспротивились заключению этого договора, справедливо доказывая, что прежде всего следует взять город Дамьетту». Посланники аль-Камиля были отосланы восвояси…

Много дней и ночей не поддавалась крестоносцам воинственная цитадель. Восемь гигантских «ложек» требюше без устали метали в нее двухсоткилограммовые камни. «У тамплиеров был большой камнемет, бросавший очень далеко и очень прямо, при помощи которого они причинили великий ущерб городу, и бросавший таким образом, что те не могли от него уберечься, ибо метал он один раз в одну сторону, другой раз в другую, один раз близко, второй раз далеко; так что сарацины прозвали его Эль-Мефертейс, то есть Вертушка». А гарнизон Дамьетты поливал крестоносцев при помощи «греческого огня». Эту адскую смесь серы, сосновой смолы и селитры изобрели византийцы. Выпущенное из специальной медной трубы металлическое копье, смазанное горючей смесью, летит подобно молнии. От этого «дракона с головой свиньи» не спастись – громоподобный взрыв, облако черного дыма – и всепожирающее пламя, погасить которое нельзя ни водой, ни вином. Но особенно едкий дым шел, если в адскую смесь добавляли мочу или кровь. Тогда зловоние становилось просто невыносимым…

Занималась осень 1219-го, когда в лагере крестоносцев появился святой Франциск Ассизский, основатель ордена францисканцев. Странствуя по Востоку, он пытался проповедовать христианство среди мусульман. В Дамьетте уже началась чума, но «…брат Франциск, вооружившись щитом веры, бесстрашно направился к султану. Сарацины схватили его, и он сказал: „Я христианин, отведите меня к вашему господину“. Когда его к нему привели, то этот дикий зверь, султан, увидев его, проникся милостью к Божьему человеку и очень внимательно выслушал его проповеди, которые тот читал о Христе ему и его людям в течение нескольких дней. Но затем, испугавшись, что кто-либо из его армии под влиянием этих слов обратится к Христу и перейдет на сторону христиан, он велел его бережно, со всеми предосторожностями отвести обратно в наш лагерь, сказав на прощание: „Молись за меня, чтобы Господь открыл мне наиболее угодные ему закон и веру“».

^{Франциск Ассизский}

…И вот – последний приступ. В ночь с 4 на 5 ноября франки взобрались на стены и, оказавшись в городе, выломали городские ворота, через которые свободно прошла христианская армия. Говорят, все случилось в полной тишине – лишь кардинал Пелагий громко воспевал победный гимн: «Те Deum laudamus!»

На рассвете все было кончено. «Трупы жертв чумы покрывали площади. Мертвых находили в домах, в спальнях, в постелях… сына видели рядом с отцом, раба подле своего хозяина, убитых заразой трупов, кои касались их. Победители обнаружили еще золото и серебро в великом количестве, шелковые ткани… в чрезвычайном изобилии и безмерные богатства всякого рода ценных вещей…» Полумертвая Дамьетта стала добычей крестоносцев – совсем скоро Иоанн начнет чеканить здесь серебряные денье с надписью «Иоанн – Король Дамьетты»… А в августе 1221 года будет подписан мир с султаном. По договору христиане должны были покинуть город восемь лет спустя, и они исполнили это требование…

Он, Людовик, должен был вернуть Дамьетту. Она манила его – словно в небе взошла новая звезда, подобная Вифлеемской, и озарила ему путь. Когда корабли франков все-таки вышли в море, его спутники думали, что курс взят на Александрию. Но он скомандовал поворачивать к Дамьетте… Более сотни крупных судов, не считая полутора тысяч галер и лодок, повиновались его приказу. Такой грандиозной флотилии еще не видел Восток!

Однако сами небеса были против него. Несколько дней дул встречный ветер, и корабли стояли на месте. А на Троицын день разразилась буря, как щепки разметавшая корабли по морю. Возвратившись в Лимассол, Людовик провел светлый праздник в печали… Лишь неделю спустя удалось поднять паруса. «В тот день, когда мы поднялись на корабль, было приказано открыть дверь судна и завести внутрь всех наших лошадей, которых мы брали за море; а затем дверь закрыли и хорошо её задраили, как конопатят бочку, ибо, когда корабль выходит в открытое море, дверь полностью оказывается под водой…» – напишет Жуанвиль.

(Если вам довелось путешествовать на морском пароме вместе с автомобилем, вы легко поймете, как выглядели корабли крестоносцев, прозванные «юиссье». Лошади закреплялись ремнями, а, достигнув цели, судно причаливало как можно ближе к берегу. Широкая дверь опускалась, и всадники верхом выезжали на сушу – примерно как вы за рулем своей верной железной «коняшки».)

Во вторник, 4 июня, франки увидели силуэт Дамьетты. Решили высадиться на рассвете – там же, где ступил на Землю обетованную Иоанн де Бриенн, – на западном берегу Нила под бесстрастным взглядом гигантского сфинкса Гизы…

Каменные глазницы и сейчас смотрели прямо в душу умирающего короля… А в ушах звонили колокола Дамьетты, гремели литавры и сарацинские роги. Нестерпимо блестели доспехи султана, освещенные солнцем… Или это сияние его орифламмы, которую водрузили в королевскую шлюпку? Запрестольную хоругвь аббатства Сан-Дени всегда выносили на поле сражения. Орифламма – от aureum – золото и flaiama – пламя, алое, как кровь… Как свидетельствует позже Жуанвиль, «после возвращения из-за моря король держал себя столь благочестиво, что с тех пор никогда не носил… ни ярко-красной ткани, ни золоченых стремян и шпор…» Для самого летописца это было настоящее приключение! Мадам де Барю, его кузина, предоставила ему шлюпку, которая вмещала восемь лошадей. Перейти с корабля на утлое суденышко непросто – но никто не утонул. Жуанвиль взял с собой оруженосца Гуго де Вокулера, коего лично посвятил в рыцари, а также двух отважных юных воинов.

«…Они люто ненавидели друг друга. И никто не мог их помирить, потому что они в Морее вцепились друг другу в волосы, и я повелел им простить взаимно обиду и обняться, так как поклялся им на реликвиях, что не ступим на Святую землю, если кто-нибудь из нас будет питать злобу…

…Когда мы тронулись, направляясь к суше, то обогнали баркас с большого корабля, в котором находился король. И его люди начали кричать мне вслед (так как мы шли быстрее их), чтобы я подошел к стягу Сен-Дени… но я их не послушался и приказал пристать напротив большого отряда турок, насчитывавшего почти шесть тысяч всадников… Едва завидев нас на суше, они, пришпорив лошадей, бросились вперед. Увидев, что они приближаются, мы воткнули острые концы наших щитов в песок и то же сделали с нашими копьями, повернув их острием к врагам. Едва они увидели, что копья вот-вот вонзятся им в живот, они повернули назад и бежали.

…Когда король услыхал, что стяг Сен-Дени уже на берегу, он… прыгнул в море, где вода доходила ему до подмышек; и со щитом на шее, в шлеме и с мечом в руке он направился к своим людям, которые находились на берегу моря. Достигнув суши, он заметил сарацин и спросил, что это за люди; и ему ответили, что это сарацины; тогда он поднял меч, выставил перед собой щит и побежал бы на сарацин, если бы мудрые люди, стоявшие рядом, не удержали его…»

Тучи стрел неслись навстречу друг другу… Жаркая была битва: «Монжуа, Сен-Дени!» Казалось, в Дамьетте не осталось ни одного сарацина, не вышедшего сражаться. Узники, бежавшие из тюрем, наспех присягали на верность королю. Это благодаря им, французские суда смогли причалить в самых удобных бухтах…

Гуго Маршский – бывший мятежник, в начале правления Людовика пошедший против юного короля, бросился в самое «жерло» битвы. Днем позже он умрет в Дамьетте от ран… А сарацины ночью покинут город. Они решат, что султан их погиб, – трижды почтовые голуби уносили ему весть о высадке латинского короля, и трижды от него не было ответа… Крестоносцы войдут в пылающую крепость без боя. Король прямиком отправится в мечеть. На какое-то время ей снова суждено стать церковью Пресвятой Девы… Все лето Людовик будет молиться в бывшем храме неверных. Ему было о чем молиться. Постыдная картина предстала глазам короля – его рыцари погрязли в низких склоках и разврате.

Верный Жуанвиль воскликнет потом:

«Господь может сказать нам то же самое, что сказал сынам Израилевым: „Они ни во что не ставили столь желанную землю…“ Люди короля, коим следовало бы снисходительно удерживать купцов, сдавали им место внаем, причем столь дорого, что те освободили лавки, где продавали свои продукты, и по другим станам прошел слух об этом, отчего многие купцы отказывались ехать в лагерь. Бароны, кои должны были хранить свое добро, дабы использовать его к месту и ко времени, принялись задавать пиры… В городе увлеклись дурными женщинами, отчего король по возвращении из плена распрощался с большинством своих людей… и это в то время, как войско претерпевало великую нужду».

Горы жареного мяса источали сладковатый розовый сок… Быть может, все, что случилось позже, явилось расплатой за бесчинства его людей? Он, их повелитель, не сумел это остановить… Да они и не слушали его. Он настрого запретил баронам всяческие стычки, дабы избежать глупых потерь, – и что же? Все видели, как один рыцарь из дома Шатийонов, облачившись в доспехи, бросился на врага:

«…прежде, чем поехать до турок, он упал, а его конь проскакал по нему и, украшенный его гербами, умчался к нашим врагам… Четверо турок подскочили к сеньору Готье, распростертому на земле, и, перескакивая через него, с силой ударяли своими палицами по его телу. Его отбили коннетабль Франции и королевские сержанты, которые на руках принесли его в шатер… Поздно вечером монсеньор Обер де Нанси предложил мне пойти посмотреть на него… Мы вошли в шатер, и навстречу нам вышел его камергер предупредить, чтобы мы шли тихо и не разбудили его хозяина. Мы нашли его лежащим на меховом одеяле, очень тихо подошли к нему и увидели, что он мертв. Когда об этом сказали королю, он ответил, что не пожелал бы иметь и тысячи таких людей, которые не подчиняются его приказаниям, как этот…»

А султан вовсе не умер. Бегство его людей из Дамьетты привело правителя сарацин в такую ярость, что он тут же приказал повесить пятьдесят человек. Он послал вызов французскому королю на 25 июня – день, в который разливается Нил. Людовик отвечал, что принимает вызов – не только на этот день, но и на все прочие и готов отказаться от боя лишь в случае, если султан примет христианство… И когда Нил вернулся в свое русло, франки стали лагерем подле городских стен.