Текст книги "Призраки дома на Горького"

Запах кислых щей и тухлой рыбы

Уставшие после отдыха, навьюченные Крещенские возвратились домой. Подъезд встретил привычным запахом кислых щей и хриплым голосом радио «Маяк», единственного развлечения лифтерской семьи. Из-за занавески выплыла Нина Иосифовна, которая исподволь наблюдала из окошка за разгрузкой чемоданов и выверяла время, чтобы явиться в самый срок – ни раньше ни позже.

Снова мама и дочка: Катя и Алёна

– Как отдохнули? – спросила она с чуть слышимым недовольством, ведь, пока Крещенские плескались там, в море своем, они тут с сыном – рабочий класс – исправно охраняли их барское добро. Ответ она хотела услышать только от Роберта Ивановича, но вперед с разговорами всегда вылезала его разговорчивая теща, Лидия Яковлевна. Приходилось скрывать свое раздражение, ведь Нина Иосифовна считала себя интеллигентным человеком. Поэтому, не став даже слушать ответ, она перешла сразу к делу: – Все скопившиеся письма я к вам в дверь засунула, уж больно много набралось, все пишут и пишут, просто удивительно, будто людям делать нечего. Еще приходило несколько товарищей к Роберту Ивановичу и даже одна барышня к Алле Борисовне. Вся такая воздушная, в органзе, все хотела выведать у меня, как часто вы к Леониду Ильичу ездите.

– К какому Леониду Ильичу? – удивилась Алена, подтягивая к себе сумку на колесиках.

– Вот и я спросила, к какому. А она на меня вылупилась, вроде как каждый должен понимать к какому! – Нина Иосифовна говоряще округлила глазенки и подняла указательный палец вверх, выше некуда.

– Может, вы что-то спутали? Может, это приходили к Владимирову? – Сосед с верхнего этажа был действительно помощником дорогого Леонида Ильича, его гигантская черная машина по утрам всегда перегораживала вход в подъезд.

– Я? Спутала? – Нина Иосифовна от негодования даже поддернула свой гребень в волосах. – Это моя работа – ничего не путать. Если я говорю, так оно и есть! Приходила, просила вас, хотела, чтобы вы передали письмо наверх, лично в руки, там просьба какая-то…

– Чего только не придумают! Отдохнуть спокойно нельзя, сплошные новости! – оборвала разговор Лидка и, говоряще окинув взглядом лифтершу, с шумом открыла железную дверь лифта, чтобы все побыстрей загрузились. – Вот ведь болтушка! Причем тут Леонид Ильич? Что за фантазии! И вообще, вы видели Нину? – задала риторический вопрос Лида, пока они поднимались на четвертый этаж, и сама же на него ответила: – Она за этот месяц стала шире, чем выше. Это ж надо так на простых щах отъесться…

Когда вышли на лестничную площадку, в нос ударил отвратительный и подозрительно едкий запах, идущий от их двери.

– Господи, неужели там кто-то умер? – Лидка выпучила глаза и повела носом. – Робочка, открывай ты, я боюсь. – И опасливо протянула ему ключи с веселым Микки-Маусом. У Лидки сразу учащенно забилось сердце, поскольку она решила, что зловоние это напрямую связано с тем, кто обитает у них в чулане. Она на секунду зажмурилась и сделала глубокий вдох, мысленно готовясь к тому, что может увидеть, когда откроют квартиру…

Запах объяснялся просто: перед отъездом Лидка забыла положить в морозильник треску, которую купила прямо перед выходом из дома – давали, надо было брать, но в спешке так и оставила ее у самой двери – главное было занести добычу в дом. Треска, вернее, ее мумия, одиноко стояла в углу, как памятник, вклеившись в собственный сок месячной давности. Она была завернута в газету «Известия», и пропитанный рыбьей влагой портрет дорогого Леонида Ильича одним заплывшим глазом смотрел на вошедших Крещенских вопросительно и требовательно. Запах от мумии шел соответствующий. Казалось, им пропитался уже весь подъезд, а не одна только их квартира, но все равно, как только была открыта входная дверь, он со свистом радостно вырвался наружу и пошел гулять по этажам. Лидка бросилась на Ильича, отодрала его двумя руками от засохшей лужицы на чуть вздыбившемся паркете, завернула в дефицитный целлофановый пакет и скинула вождя вместе с бывшей треской в мусоропровод. Окна были распахнуты настежь, все бегали по квартире и махали кто чем мог – вонь не хотела выветриваться, за целый месяц она в хоромах освоилась, попривыкла, а может, даже и снюхалась с чуланным призраком!

Как только прошел шок от запаха, Робочка с Катей стали разбирать газеты и журналы, которые Нина Иосифовна ежедневно, пока их не было, закидывала в узкую прорезь на входной двери. Они заполонили всю прихожую до самой комнаты. Но это было любимое Катино занятие – что-либо сортировать: книги ли выставлять на полках шкафа по какому-то несуществующему правилу или, скорее, наитию, консервные банки аккуратно складывать в холодильник, вещи стопочкой, мама даже шутила, что в прошлой жизни она работала на станции Москва-Сортировочная. Или вот теперь прессу, разбросанную по полу, – два журнала «Юность», крупноформатные журналы «Знание – сила», «Техника молодежи», любимую всеми «Науку и жизнь», кучку «Крокодилов», «Огоньков», «Советских экранов» и «Работниц». И ворох газет.

Перепуг

Письма попрятались среди газет, их было много, с марками и штемпелями. Одно лежало отдельно, необычное, в маленьком коричневом конверте, без адреса, выделяясь из всех остальных прежде всего цветом. Просто запечатано, и все. Роберт вскрыл, почему-то выбрав в первую очередь его, не отложил на потом, а вскрыл, сразу нахмурившись и даже слегка побледнев. Пошел на кухню, где девочки – Лида с Аленой – разбирали привезенные продукты. Взял сигарету, закурил и начал читать вслух: «Уважаемый Роберт Иванович! Когда вы прочтете это письмо, знайте, что ваше здоровье и здоровье ваших близких уже под угрозой. Пока вы отсутствовали, я через щель распылял в вашей квартире радиоактивное вещество, которое уже создало определенный злокачественный фон. Я к вам приходил лично, если помните, и у нас состоялся вполне конструктивный, как мне показалось, разговор. Впоследствии я вам неоднократно писал письма с просьбами не ставить вашу подпись под моими стихами. Предлагал публиковаться вдвоем под псевдонимом Минин и Пожарский, на выбор. Я все хорошенько продумал, толково вам письменно объяснил – все готово, уже и памятник на Красной площади стоит, уже и люди знают эти фамилии, мы с вами могли бы быть увековечены. Ответа я так и не получил. Но вы упорно продолжали и продолжаете вынимать стихи из моей головы и печатать их в советской прессе, выдавая за свои. Зачем вы опубликовали вот это???

 
Человеку надо мало:
чтоб искал и находил.
Чтоб имелись для начала
Друг – один и враг – один…
Человеку надо мало:
чтоб тропинка вдаль вела.
Чтоб жила на свете мама.
Сколько нужно ей – жила.
Человеку надо мало:
после грома – тишину.
Голубой клочок тумана.
Жизнь – одну. И смерть – одну.
Утром свежую газету —
с Человечеством родство.
И всего одну планету:
Землю! Только и всего.
И – межзвездную дорогу
да мечту о скоростях.
Это, в сущности, – немного.
Это, в общем-то, – пустяк.
Невеликая награда.
Невысокий пьедестал.
Человеку мало надо.
Лишь бы дома кто-то ждал.
 

Я могу вам даже в мельчайших подробностях описать день, когда эти строчки пришли мне в голову! Это стихотворение было написано мной 18 февраля 1972 года. Я вернулся с работы домой, еле дошел от метро, всю Москву тогда занесло снегом. Настроение было мрачное, в голове гудели колокола, как если войти под огромный колокол и ударить по нему железной палкой. Гудение это у меня постоянное, отпускает, только когда я езжу в метро под землей, где есть защита от излучения. Но когда я выхожу, снова начинает моментально гудеть. И вот я поднимаюсь на свой этаж, а живу я на четвертом, как и вы, открываю дверь ключом, нащупываю выключатель и почему-то не нахожу его. Вдруг вижу два маленьких зеленых огонька, которые медленно ко мне приближаются, глазки моего кота, который пошел встречать хозяина. Так было всегда, но только 18 февраля, когда был выключен свет, я оценил эту встречу в полной мере! И сразу меня отпустило, гудение ушло, я включил свет и, не раздеваясь, пошел на кухню – у меня там стол, за которым я пишу. Так и родилось именно это стихотворение, без помарок, как есть. Не кто иной, как кот, натолкнул меня на мысль, что очень важно, когда тебя кто-то ждет дома. А когда я увидел эти стихи, опубликованные под вашим именем, то понял, что уговорами тут уже не поможешь. Пришлось действовать, не обессудьте. Таких, как вы, надо брать испугом. Противоядие есть только у меня».

Скрывать письмо было глупо, хотя Роберт понимал, что вероятность того, что это действительно правда, ничтожно мала, однако на всякий случай рассказать об этом посчитал необходимым. Позвал жену, дал ей бумажку:

– Катьке тоже прочитай.

Лида зашаркала по коридору за внучкой, обходя, как ледокол, оставленные чемоданы, и, как только они вернулись, Алена стала читать. На второй фразе запнулась, растерянно посмотрела на Роберта, но сразу продолжила, нервно сглатывая. Лида теребила кухонное полотенце и после каждой фразы поглядывала на зятя.

– Что ж это делается? Как такое возможно в наше время? Это какая-то дурная пьеса! И как так его Нина пропустила? – Видно было, что Лида заволновалась всерьез, даже как-то не допуская возможности, что все это на самом деле бред, стопроцентно поверив в этого кота с зелеными глазами, в то, что псих мог действительно пшикнуть в прорезь двери чем-то ядовитым.

– Мам, дай я сначала дочитаю, – сказала Алена, и Лида, отлипнув от стены, села рядом с Катей. Она приобняла ее за плечи, будто уже настало время прощаться навеки, и стала трагически слушать. Роберт улыбнулся, снова закурив, – во все эти угрозы и байки он особо не верил.

– А вдруг он работает в каком-нибудь НИИ и имеет дело с радиоактивными веществами? – предположила Алена.

– Ну ведь вы понимаете, что он совершенно неадекватен для работы в каком-то важном НИИ, успокойтесь по этому поводу, там нужен допуск и медицинский контроль, я в этом уверен. Расслабьтесь, девочки, это всего лишь письмо, что вы все так всполошились? Причем не первое и не последнее. – Роберт потушил сигаретку и открыл балконную дверь. Комната, не знавшая свежего воздуха целый месяц, весело заиграла занавесками. Двор был длинным как кишка, с маленьким аппендиксом, уходившим, как полагается, налево. Одна припаркованная много месяцев назад чья-то голубая «Волга» так и стояла не шелохнувшись на своем законном месте, еще больше припорошившись пылью, грязью и сморщенными листьями. Над ней нависал старый облезлый тополь, никогда не знавший обрезки, нависал опасно, облокотясь на чахлый заборчик и грозя при первой же возможности проломить ей крышу. Но бесхозной «Волге» было на это наплевать. Чуть вдалеке, почти у выезда на улицу Неждановой, у черного хода в магазин, шевелилась кучка подсобных рабочих в замызганных халатах, они дымили, хрипло подкашливая и приглушенно смеясь, и были единственными живыми существами во всем гигантском дворе. Оно и понятно, ни травки, ни цветочка, сплошной мертвый асфальт, кому тут интересно, разве что только если по делу что-то нужно. Середину двора занимала никогда не засыхающая лужа, превратившаяся за лето в маленький прудик, в котором при желании за это время могла бы завестись какая-никакая живность. В общем, жизнь на задворках улицы Горького выглядела как обычно – тихо, неспешно, совсем не по-городскому.

– Может, позвонить Давиду? – это было вечное Лидино предложение, когда ситуация казалась ей опасной или чересчур щепетильной. Давид Коб был одним из самых близких людей и одновременно известнейшим советским певцом, с которым дружили давно и крепко. Людей он любил, знакомства заводил легко и умел дружить, в том числе и с товарищами в погонах. Позвонили ему, прочитали письмо. Тот сразу же связал Роберта с какими-то чинами в МВД или еще в чем-то подобном, и через час по квартире ходили военные со счетчиками Гейгера в руках. Но ничего не пищало. «Чисто!» – сказали они, отдали честь и ушли, но Лида-то видела, что не чисто – в квартире пыль толстым слоем. К вечеру, совсем под темноту, во двор приехали серенькие незаметные «Жигули» с двумя товарищами из наружки – органы, судя по всему, письмом были обеспокоены всерьез. Лидка метнулась было отнести «мальчикам» в машину бутерброды с чаем, но нет, Роберт не разрешил, сказал, не положено.

Машина стояла, наверное, с неделю. Сменялись дежурные и места стоянки, но псих, у которого Роберт ночами воровал стихи из головы, больше не появлялся. Скорее всего, у него прошло обострение. Но Лида, на этот раз слишком близко к сердцу воспринявшая письмо, так и осталась в напряжении, хотя приняла дополнительные меры по защите квартиры, попросив Анатолия законопатить эту опасную почтовую прорезь и навесить на дверь вторую цепочку для подстраховки первой, короче, полностью забаррикадироваться. А еще привезла с дачи крепенький новый черенок от лопаты и на ночь обязательно просовывала этот черенок в дверную ручку, чтобы уж точно непрошеным гостям доступа в квартиру не было. Чуть позже этот черенок собственноручно покрасила белой масляной краской, чтобы и он в интеллигентной семье выглядел интеллигентно. Она всеми силами старалась сосредоточить все свое внимание и страхи на тех, живых, кто звонил в дверь, а не на призраке из чуланчика, который явно и откровенно о себе никак еще не заявил и которого попервоначалу Лидка так боялась. Хотя ветерок у уха она иногда чувствовала. И мурашки вдруг беспричинно могли побежать у нее по рукам. И чей-то смех в кабинете у Робочки слышала, когда его самого там не было, тихий-тихий, почти беззвучный и очень затаенный, словно нарочный. И люстра раскачивалась при закрытом окне, да, было, и в дверь чулана кто-то по-мышиному скребся, но в лицо, слава богу, – в лицо никого такого не видела! Какое счастье, что квартиру освятили, какое счастье, радовалась своему Лидка.

Инцидент этот вскоре забылся, хотя ходоки не унимались, навещать продолжали, и теперь в основном Алену. Кто-то пустил слух, что она любовница дорогого Леонида Ильича и легко и непринужденно может решить любые народные вопросы, подсунув просьбу Самому в благоприятную минутку близости. Женщины приходили за справедливостью, отчаявшиеся вконец мужчины топтались у подъезда, и те и другие волокли с собой орущих детей, чтоб жальче выглядеть. Но вскоре волна схлынула, видимо, сарафанное радио донесло, что ошибка вышла, лучше стоять у подъезда другой Аллы Борисовны – Пугачевской, которая недавно тоже переехала на Горького.

Лифтеры вздохнули с облегчением.

Жизнь понемногу продолжалась – Алена с Робом в поездках, Катя в институте или с друзьями, Лидка с младшей Лиской, собакой и нянькой Нюркой за двумя дверными цепочками и толстой белой палкой по ночам. Лидка, конечно, после того случая за Нюркой прислеживала, но не сумку же у нее каждый вечер проверять, ей-богу, воспитание такого бы не позволило. Но консервы в кухонном шкафу точно не прибавлялись, а все равно ухитрялись таять как дым. Лидка страдала, но почему-то терпела и все ждала, когда все из этих бесконечных поездок соберутся дома, чтобы отвлечься от этого пустого дежурства, чтобы снова пыль столбом и дым коромыслом: в печи пироги, на пороге гости, лимонная крещенка по рюмкам, великие у рояля! А сам рояль, что характерно, превращался в такие славные моменты в накрытый стол, и ни у кого язык не поворачивался сказать, что это кощунство! Стелилась скатерочка, на скатерочку ставилась закусочка с водочкой, великие композиторы подходили – опа! – край скатерки откинут, крышку рояля откроют и давай свои шедевры играть, знай только рюмки подпрыгивают! Вот, гуляют люди, широко и со смыслом! А новые песни опробовать – где, как не в такой обстановке? А новые стихи прочитать, чтоб у друзей дыхание перехватило, чтоб снова налили по маленькой и чокнулись – за тебя, Роберт!

Новые друзья вливались в старую компанию, старые отпадали. Совсем исчез Мамед Муслимов, с которым раньше не разлей вода, затерялся, растворился, вывелся из сложившегося круга друзей, выветрился, превратился в призрака. Видели его теперь редко, все равно что зверька из Красной книги, любили, почитали, гордились, но почему-то жалели. Наблюдали за ним в основном по телевизору, радовались его успехам, вспоминали, каким был веселым и обаятельным, как умел дружить. В компаниях он почти не появлялся, был от друзей изолирован или самоизолировался, поди разбери. Хотя Лидка очень по нему скучала, вспоминая, каким жизнерадостным, светлым и общительным он был, когда впервые пришел к ним в дом лет пять назад. Ну что тут скажешь, меняются жены – меняется жизнь, вот и Мамедова поменялась кардинально. Был человек – и сплыл. Лидка видела его только по телевизору – лоснящегося, с напомаженными волосами и извиняющимся взглядом. В семье говорили о нем теперь в прошлом времени, словно его уже вообще нет, – какой прекрасный был, да как смеялся всегда, да какой обаятельный, а помнишь, как Павочку покойную любил да как Лиску на пианино учил играть… Ну да бог с ним. На нет и суда нет. Хотя однажды, уже после того, как он совсем пропал с горизонта, Крещенские по его поводу сильно переволновались.

Как-то так само собой произошло, что Мамед, когда еще не был москвичом и наезжал в столицу из своего родного Баку, постоянно останавливался в гостинице «Россия», окнами на Кремль и храм Василия Блаженного. Поселился было там пару раз – в башне на верхних этажах, в одном из больших люксов с чудесным видом, а чуть позже, как стал бешено известен по всей стране, этот шикарный люкс так за ним и закрепили. Кто – история умалчивает, но это неважно, факт оставался фактом. И вот однажды зимой Катя, обожавшая сидеть у себя в комнате на подоконнике и оборудовавшая там себе уютное тепленькое гнездышко из плоских подушек, чтоб не продувало, увидела в темноте странное свечение в башне гостиницы «Россия». А башню эту можно было спокойно разглядеть из окон квартиры Крещенских, никакие очки не надобились, все видно и так как на ладони. Целиком гостиница не проглядывалась, а башня, вот она, стоит! И горит, как показалось Кате! Она сразу позвала всех своих, и Лидка, увидев весь этот ужас, заохала и сбегала к себе за старинным инкрустированным театральным биноклем, который всегда находился у нее под рукой просто как удивительно красивая вещь. А тут и функционально пригодился! Алена принялась скорей звонить Мамеду, но его телефон натужно молчал, что пугало еще больше. Стали названивать друзьям, чтобы хотя бы понять, в Москве Мамед или нет, но точно никто ничего не знал. Был недавно, да, говорили одни, концерт будто бы давал, вспоминали другие, новую песню на студии неделю назад записывал, уверяли третьи. А в Москве ли именно сейчас, никто не знал. Только час спустя после того, как Крещенские, оцепенев, в ужасе выстроились у окна, понимая, что никак и никому помочь не могут, кто-то позвонил и сказал, что Мамед сейчас как раз в Баку, стопроцентно в Баку. Ну и слава богу, вздохнули все и пошли отпаивать Лидку валокордином, но она, конечно же, предпочла крещенку. Сильно тогда испугались.

На следующий день ни одна газета ни о чем таком не сообщила, что, в общем-то, было неудивительно, советских граждан старались о плохом не информировать. Но Роберт потом узнал, что пожар был серьезным, народу погибло много, не один десяток, срывались из окон, задыхались, горели, гибли…

– Какое счастье, что Мусика в Москве не было, люблю я его, – только и сказала Лидка, плача по другим, тем, кого видела тогда в огне…

Катино семнадцатилетие

Катя, пройдя экзамены и поступив в институт, почувствовала себя свободной – школа очень сковывала ее. На свое семнадцатилетие устроила девичник – мальчишки из класса, по Катиным словам, были сплошь дураки. Какие-то надмирные и напыщенные или, наоборот, приземленные и совсем непригодные для разговоров. С ними в школе как-то не сложилось, поэтому и решила позвать девчонок, не всех, конечно, а близких. Первый раз, можно сказать, устроила такое, ведь родилась в середине лета, когда одноклассники обычно в разъездах, на дачах и на морях, а тут вон как оно сложилось – школьные экзамены позади, вступительные в процессе, вот все до единого и в Москве. Впервые!

Лидка выступила с необычным предложением: а не пригласить ли на праздник Владимира Бока, мало того что большого друга, так еще и знаменитого гинеколога? Пусть расскажет курочкам, что да как. Почему не воспользоваться достоверной информацией от профессора женских наук? Тем более что врач был из своих, почти родной, поскольку уже «рожал» Лиску, доверие было безоговорочным. Легкий по характеру, с прекрасным чувством юмора, он уж точно быстро расположит к себе девочек, выведет их на правильные вопросы, ответы на которые им потом долго пришлось бы искать без такой помощи. Хохмач и балагур, он, чтобы снизить волнение своих клиенток, любой прием сопровождал шутками, а на вопрос, почему стал именно гинекологом, неизменно отвечал: «Где родился, там и пригодился». Алена с Робертом очень его любили, он излучал тепло, был невероятно обаятельным и добрым. А Лидка так просто была в него влюблена, чего уж тут скрывать, как, впрочем, и во всех новообретенных друзей, которые зачастили к ним на Горького. Ну хорошо, почти во всех.

Лидкина идея пригласить Бока на Катин день рождения понравилась всем без исключения. Главное, еще и очень полезно, подытожила Аллуся.

Девчонок Катя предупредила заранее, что, мол, на празднике будет их семейный друг, который по совместительству еще и известный гинеколог, и если кому что надо спросить, а спросить точно надо, то пожалуйста, не стесняйтесь, он свой на все сто процентов. Девчонки были совсем зеленые, неоперившиеся и уже вступающие во взрослую, практически неизведанную и таинственную половую жизнь. Поэтому не мешало им помочь хоть как-то пройти курс молодого бойца. В школе, помимо основных предметов, учили, конечно, всякому, и автомат Калашникова на скорость разбирать, и картинки специальным паяльником на дощечке выжигать, и запеканку делать, и первую помощь оказывать, а про отношения мужчины и женщины – ни гу-гу. Ни намека, ни полслова. Стеснялись. Ни в одном учебнике такое предусмотрено не было. Пускали жизнь на самотек. Анатомию человека заканчивали проходить еще в восьмом классе, так, в общем-то, особо и не начав. Был предусмотрен всего лишь один-единственный урок – под сдавленный смех одноклассников – про размножение нас, млекопитающих. И то очень в общих чертах и совсем не вдаваясь ни в какие подробности про строение мужских и женских секретных органов. Никаких специальных книг и брошюр, пусть даже полумедицинских, в открытой продаже не было, а уж про фильмы, пусть даже полунаучные, и говорить глупо. Тема перехода из девичьего состояния в женское нигде, кроме подворотни, не обсуждалась, а в официальной педагогике так и просто была закрыта. Вот и решили устроить ликбез на довольно высоком уровне в лице профессора медицинских наук Владимира Бока.

Для поддержки такого смелого эксперимента Алена пригласила и своих друзей. У девчонок пусть будет своя торжественная часть, у взрослых – своя, и для создания праздничного и легкого настроения девочкам на вечер была выделена отдельная бутылка вишневого ликера Cherry Herring, купленная специально для этого случая в магазине «Березка». Впервые, можно сказать, – до этого девочки у Крещенских пили исключительно лимонад.

Подруги на дне рождения Кати

За столом уселись впритык – только что оформившиеся, округлившиеся, чуть подправленные гэдээровской косметикой Катькины подруги, вырвавшиеся практически на днях из школы и ворвавшиеся во взрослую жизнь, и солидные самодостаточные мудрецы, о каждом из которых можно было уже давно писать по отдельной книге. Стол уравнил всех. Застучали вилками-ножами, зазвенели рюмками, тяжелые блюда пошли по рукам. Алена только зорко следила, чтобы девочкам ни в коем случае не наливали из других бутылок – только из выделенной и по чуть-чуть.

– Так, Толя, мне перед родителями отвечать! Не усугубляй! – приструнила она Принца, который, почувствовав рядом молодую кровь, раздухарился и принялся подливать молодежи, не видя краев. – Поэтому поручаю тебе при всех важное задание! Наливаешь девочкам по глоточку! Без добавок! Бутылку надо растянуть на весь вечер! Ко взрослым это не относится, наши возможности абсолютно безграничны! – сказала Алена, широко улыбнувшись, и показала на маленький барный столик, где красовалась батарея заграничного питья в бутылках темного тяжелого стекла.

Катино 17-летие. Перед лекцией профессора Бока – небольшая прогулка по улице Горького. Советская площадь с Юрием Долгоруким

Бок, как вечный и непревзойденный тамада, блистал остроумием, обаянием, артистизмом и всем, чем только можно было блистать, и девочки, хохоча до икоты, немного расслабились и оттаяли. Лидка внесла большое дымящееся блюдо с мясом, плюхнула на стол, уж очень оно было тяжелым, и предложила:

– Сейчас под ребрышки выпьем холодной водочки!

Бок заулыбался, встал и поднял рюмку:

– Лидия Яковлевна, дорогая, никто еще не ставил передо мной такой оптимистической задачи! Вы, наверное, знаете, – обратился он к гостям, которые, собственно, давно были и его друзьями тоже, – что папа у меня был самым знаменитым хирургом во всем Саратове! И когда его спрашивали, почему он стал именно хирургом, он всегда отвечал, что для проктолога он слишком веселый, а для гинеколога слишком влюбчивый. А я никогда, например, не хотел быть ни хирургом, ни терапевтом, потому что до сих пор уверен, что хирургия – это терапия, доведенная до отчаяния. Решил сначала заняться урологией, но переметнулся, ушел совсем недалеко, в тот же район, в гинекологию. И, – он посмотрел на прекрасного художника Савву Барского, – могу тебе сказать как уролог художнику: мазок мазку рознь.

Первой басом засмеялась Света Горбунова, она смеялась всегда громко и именно первой, перед ней пролезть было совершенно невозможно. Она лихо поддернула на лоб чуть съехавший парик и, широко открыв рот, захохотала, громко и смачно выдыхая, словно питалась нутряным своим духом.

– Ха! Ха! Ха! – почти сказала она, обнажив все зубы до последнего, часть розовой десны, ребристое высокое небо, уходящее куполом далеко вверх, почти к мозгу, маленький смешной болтающийся язычок и заднюю стенку гортани. Ни один отоларинголог не мог бы к чему-нибудь придраться – все было безукоризненно. – Ха! Ха! Ха! – Света вторично подтвердила своим уникальным смехом услышанную шутку, и Бок, казалось, даже слегка зарделся. – Вовка, ну ты даешь! – Света по-молодецки хлопнула ладонью по столу так, что у соседей подпрыгнули тарелки. – Тебе на сцене выступать надо, уж намного талантливее будешь половины наших конферансье! Я-то знаю, о чем говорю! А ты все на посту! Скажи честно, не надоело?

– Это не может надоесть, Светик! Удивить, конечно, меня уже сложно, но ни в коем случае не надоедает. Так что донт уорри, далинг, not at all.

Вова с женой недавно принялись за изучение английского, что навело друзей на определенные мысли. «Как жалко, за кордон собрались», – сказала Лидка, но Алена мать успокоила: пока Бок хоть пару слов выучит на английском, не один год пройдет, не его это. В таком неожиданном решении винили, конечно, Володину жену, Жанну. И все, кроме нее, наверное, прекрасно понимали, как невероятно трудно ему будет отрываться от работы, друзей и Москвы. Именно ему, с его характером и жизнелюбием, именно в самый разгар жизни и карьеры, когда все схвачено, полно друзей и связей, когда ты самый молодой главврач большого московского роддома, тебя все безмерно любят, а сытая и безбедная старость уж точно гарантирована. Но все ставилось на сына, муж в расчет не брался. Поэтому Лидка и смотрела теперь на него с некоторой опаской, каждый раз немножечко прощаясь, немножечко отрывая от сердца и все больше осуждая Жанну. А Бока при встрече неизменно спрашивала, начал ли он говорить по-английски, и тот ей так же упорно отвечал: «Только со словарем. С людьми пока стесняюсь».

Архитектор Вова Ревзин, почувствовав некий спад в разговоре, произнес тост, подняв бокал за родителей такой замечательно девочки, выпил, крякнул и, даже не присев, стал с восторгом и азартом рассказывать про Москву, которую не просто любил, а очеловечивал.

Алена поняла, что момент настал. Она подмигнула Боку, дав понять, что да, уже пора, и профессор, наполнив свой стакан до краев чем-то импортным и очень алкогольным, картинно встал и произнес торжественно-театральным голосом: «Ну-с, барышни, пройдемте-с!»

Девчонки, прихватив рюмки и остатки вишневого ликера, засеменили к Кате в комнату за профессором, как крыски за Нильсом с дудочкой из сказки Лагерлеф.

Все устроились кто как мог, в основном на полу, стульев столько не нашлось. Катя зажгла свечи: во-первых, празднично, во-вторых, красиво, а в-третьих, в темноте и тем более при свечах намного проще задавать «такие» вопросы. А вопросов действительно накопилось. От совсем глупых до изощренных, от наивных до вполне научных. Научные задавала в основном Катя, которая уже много знала и так, и, кстати сказать, не без помощи Бока – он всегда пускал ее на операции, она обожала присутствовать при родах, ну и аборты, конечно, неоднократно видела. И все эти безумно «стыдные» для одноклассниц слова – вагина, мужской половой орган, коитус, оплодотворение, крайняя плоть и всякое подобное – совершенно не вызывали у Кати оторопи или ступора. Она сразу представляла анатомический атлас, где под подробными схемами и рисунками черным по белому было написано: vaginae, pénis, coitus, praepūtium…

Пока шла вступительная лекция по медицине и сексопатологии у Кати в комнате, на кухне тоже время даром не теряли – архитектор Володя Ревзин рассказывал о гигантомании, а точнее, о грандиозных планах по развитию Москвы еще во времена отца всех народов Сталина. Два Владимира – Бок и Ревзин знаниями обладали обширными, чувством юмора отменным, интеллектом исключительным и были в этом даже похожи. Слушать их было одно удовольствие. Даже Принц перестал болтать со Светкой, они положили вилки и принялись слушать.

– В Москве вообще много чего в сталинское время задумывалось, но по каким-то причинам мы это не поимели… – Видно было, что Володе план по реконструкции Москвы близок не был. – Может, и слава богу, хотя, думаю, все бы уже давно попривыкли. Во-первых, намечался огромный Дворец Советов высотой четыреста метров, да еще и со стометровым Лениным вместо шпиля. Можете себе представить этот размерчик, Лидия Яковлевна? – Лидка лукаво посмотрела на Вову и почему-то слегка зарделась. – Во дворце собирались проводить сессии Верховного Совета СССР и всякую другую важную… – Вова замялся, подыскивая правильное слово. – Чепуху. Это был самый вроде как великий проект архитектора Иофана. Был такой, я вам как-то недавно рассказывал. – Вова отхлебнул морсика и зачем-то заел кусочком соленого огурчика. Потом поморщился и снова сделал глоток морса. – Ленин еще хотел крутиться вокруг своей оси, чтоб зорко следить за всеми москвичами и гостями столицы. А построен он должен был быть на месте храма Христа Спасителя. И соседнюю станцию метро уже переименовали во «Дворец Советов». Три года она так и простояла «Дворцом», а потом превратилась в «Кропоткинскую». Но тут началась война – и планы рухнули…