Текст книги "Призраки дома на Горького"

Лучше поздно, чем не туда

Лидка же пустилась в фантазии, увидя во внучкиных новорожденных отношениях продолжение своей неуемной молодости, закатила свои зеленые глазки на потолок, внимательно что-то там разглядывая, и стала вспоминать свою первую любовь. Она училась тогда в балетной студии в Саратове. Шурка, высокий, красиволицый, смугловатый, выходил в учебных спектаклях на сцену в белых лосинах и колете, чуть прикрывающем грех, и Лидка вся замирала. Лидка любила его тайно, все знали, что он гуляет с другой, злой, мстительной, но красивой. Лидка держалась на расстоянии, мучилась и страдала – природа и ее распускающаяся женская натура давали о себе знать. Молча наблюдала, жалась в сторонке, отчаянно завидовала и не спала ночами, представляя откровенные картины, как ей казалось, разврата. И однажды, на встрече Нового года – какой это был? 1921-й? (ей как раз исполнилось восемнадцать), – отбила Шурку раз и навсегда.

Как это было?

Очень просто!

Лидка улыбнулась и прищурилась, словно внимательно всматривалась в эту картину. Вот она видит в промозглом актовом зале – один маленький камин на все огромное помещение – танцующие парочки, замечает Шурку со своей злюкой и вдруг, ни секунды не мешкая, молниеносно, с разбегу, приземляется между ними на шпагат, словно прочертив государственную границу. И все, и Шурка был ее! И началось: трепетание сердца, в секунду осипший голос, влажные глаза и дурацкие бабочки в животе на подступах к лону, которые вовсе даже и не бабочки, а самое что ни на есть проявление желания, так нежно и романтично выраженное телом. Ах, сердце Лидкино теперь сладко затрепетало, а бабочки, нет, те бабочки давно уже улетели…

«Дай бог Катюле женского счастья, – подумала, вздохнув, Лидка, – дай ей бог…»

Другое дело, она сама-то просто гуляла, набирая опыта и вбирая в себя мужские души, а если вдруг Катюля соберется замуж… Рановато ставить штамп в паспорте, рановато. Анатолий, который Принц, всячески Лиду в этом вопросе – чтоб Катюле подождать – поддерживал, хотя поддерживал ее во все времена, даже когда был не согласен. Он постоянно приводил к месту и не к месту примеры из личной жизни и все сыпал поговорками и присказками, словно весь был из них соткан, хотя говорило это лишь о том, что память у него прекрасная, а собственных мыслей нет. Совсем не обязательно полностью взрослеть, на светло-голубом глазу доказывал он Кате, намекая на то, что они с Демой еще юнцы, зеленые и неопытные, только школу закончили, поэтому лучше поздно, чем не туда! И закатывался от смеха. А его любимое «готовь сани летом, а честь смолоду»? И постоянно просил не спешить, подумать, погулять, понаслаждаться жизнью, найти, в конце концов, себе для сравнения еще кого-то, ведь третий не лишний, а запасной. И свое выступление заканчивал чем-нибудь оптимистическим, вроде «жизнь похожа на лестницу в курятнике – короткая и в дерьме». И снова заходился от смеха, смачно хрюкая.

Но нет, от добра добра не ищут – дети гуляли-гуляли и все-таки решили пожениться. Это решение пришло как-то совершенно спонтанно. Они почти ежедневно вдвоем возвращались после института в квартиру на Горького, Лидка усаживала их обедать, накладывая Демочке двойную порцию, и следила, чтобы он, как маленький, съел все, чтобы тарелка заблестела и он бы отвалился от стола, расстегнув пуговку на модных джинсах. «А что вы хотите, мужичок, хоть и молоденький совсем, их прикармливать надо, уж поверьте моему опыту», – говорила она подружкам и прикормленному, скорее даже откормленному ею же Принцу. Потом дети – их так и стали в семье все называть – наши дети, им было-то по семнадцать, – шли к Кате в комнату заниматься каждый своим, потом гуляли или отправлялись к друзьям. Вечером Дема провожал Катю до дому и уезжал к себе в Теплый Стан, иногда прося трешник на такси. Аллуся с Лидой наконец-то с облегчением вздохнули, что можно ночью уже не стоять на балконе, всматриваясь в черноту и ловя каждое движение во дворе – идет девка, не идет? Доставка на дом теперь была обеспечена.

Да и Дементий прижился в семье, ездил вместе с Робертом чинить на сервис машину, Алене помогал иногда по хозяйству, если что его попросят, но сам обожал посиживать с Лидкой на кухне, с удивлением и восхищением слушая ее кружевные истории с дымком, заполняющие ее биографию, эти мифы и легенды, в правдивость которых она и сама не всегда верила. Длилось это притирание довольно долго, весь первый курс уж точно. Про родителей Дема рассказывал скупо, к себе в гости Катю особо не звал, все отвечал, что отец в командировке, мама допоздна на работе. Но поскольку с папой его успели вскользь познакомиться в Юрмале, то его наличие под сомнение не ставилось. Другое дело – мама со стороны жениха, о которой и слова не было сказано. Потом, как его приперли к стенке, рассказал, что она функционирует в протокольном отделе одного из министерств, что зовут ее Владлена, сокращенно от Владимира Ленина, и больше ни гу-гу. Видимо, должность слишком секретная и простым смертным знать подробности не положено. Ну а Крещенские в подробности и не лезли, просто волновались, в чьи руки отдают свое сокровище. Никто Катю от такой ранней женитьбы не отговаривал, решили, что если дети полюбили друг друга, так что ж разлучать, пусть начинают свою собственную жизнь, а если разбегутся – значит, судьба, зато оба обрастут опытом или чем там обрастают после развода.

Против был, как обычно, Принц, все считал всю эту затею сомнительной, говорил, что они сами еще мальки и плодиться им рано, и уж он-то в своем убедительном возрасте все понимает, особенно то, что Дементий, этот безусый гусар первой свежести, прямо скажем, однодневка. Ни опыта, ни биографии, ни солидности, ни денег, в конце концов. «Да-да, деньги играют не последнюю роль в становлении семьи. – И он поднял свой длинный, но искривленный смычком палец вверх. – На одной красоте далеко не уедешь. – Принц был хмуробров и пучил глаза. – Красоту через два десятка лет как ветром сдунет и что останется в сухом остатке? Вот именно. И зачем тогда бежать в ЗАГС? Ради момента? Уж поверьте мне, для такой девочки, как наша, его калибр мелковат». «Калибр, – вступалась Лидка, – а ты измерял калибр-то? А если это любовь, то в расчет брать не надо? Я понимаю, что тебе нечем, но все же попробуй понять – это первая юношеская любовь!» Принц на такие колкости никогда не обижался, но всегда гнул свою прямую линию и становился скучным, как кот после кастрации. Вбросил было последний аргумент – о безумных расходах на свадьбу, – но был тотчас же поднят на смех. Короче, прения закрыли и, получив высочайшее позволение одних родителей, обратились к другим, со стороны жениха.

Жениховские ответ тянули долго, решиться никак не могли, но и особых аргументов против свадьбы не предъявляли. Просто не могли определиться, надо ли их сыну так рано жениться и не умнее ли подождать, пока закончит институт. Опасения, собственно, были те же, что и у Крещенских. К самой невесте и к ее семье претензий не было. Но как тут можно было лезть со своими советами – молодым приспичило и все тут, хоть на амбразуру. Позвали наконец Крещенских к себе в гости в Теплый Стан, где за бутылкой изысканного виски с каким-то непроизносимым названием – а достать Демин папа мог все что угодно – и обсудили детали. Свадьбу, естественно, пополам, человек на двести, по сотне гостей с каждой стороны, и в самом престижном месте Москвы – в «Метрополе» или ресторане «Прага», уровнем не ниже. Чтобы было время для разбега, торжество назначили на начало ноября, как раз на революционные праздники. Квартиру молодым снимать попервоначалу помогут, а потом видно будет. В общем, грубыми мазками нарисовали ближайшее будущее детей и потихоньку стали задумываться о торжестве.

Скоро свадьба

Главное было определиться, где и в чем. Платье у Кати должно быть самое лучшее. Лидка, конечно, могла бы и сама сшить, но то безысходное время самострока давно прошло, настало время дефицита, есть же разница! Раньше, до и после войны, перешивали из родительского, перелицовывали, подлаживали, шили свадебное, скажем, из тюля, украшали оборками из подзора, оставляя комнату голой, но вполне сносно приодевая невесту. Голь на выдумки хитра. А сейчас-то, вон, на улице аж 1976-й, социализм вовсю, уже все вроде есть, хоть и достать сложно, дефицит, одним словом. Но где-то же есть. Хоть и не купить. Сшить-то в крайнем случае Лида бралась, но вот из чего… В стенном шкафу рядом с полотенцами лежала коллекция отрезов разной ткани, которую удавалось урвать в магазинах, когда что-то особое завозили к праздникам, или ухваченное по большому блату, – в основном аккуратными стопками лежал наимоднейший кримплен в крупных геометрических фигурах, мощных, целиком распустившихся цветах и невероятных сказочных кричащих птицах кричащего цвета. И все по метру-полтора, от силы по два, не больше, длиннее отрез редко продавали. Хватало, дай-то бог, на новую кофточку Аллусе или Кате. Лидка пошуршала в шкафу, перетасовала все отрезики и покачала головой, сдвинув яркие брови, – ничего среди этого богатства для свадьбы не подходило. Ну разве что восемьдесят сантиметров нежнейшего гипюра слоновой кости. Куда? Ну пусть хоть на отделку…

Незадолго до свадьбы Катя вдруг решила сходить в фотоателье

Выход с платьем, как ни странно, был найден необычным образом.

Крещенские начали загодя составлять список гостей на свадьбу, стараясь вместить в ограниченное количество приглашенных всех родственников и друзей, чтобы потом не было обид. Всех впихнуть было практически невозможно, поэтому к ста решили добавить еще хотя бы гостей двадцать. Двое были приглашены из Франции – с ними Алла и Роберт познакомились еще в конце шестидесятых на Каннском кинофестивале, когда Роба возглавлял советскую делегацию. Одна, мадам Бурьян, привечаемая Союзом писателей, в свое время пописывала рассказы о французском Сопротивлении и была вдобавок вдовой известного французского коммуниста. С ней тоже познакомились на фестивале, куда она исправно каждое лето брала путевку. Она была доброй, компанейской, но очень визуально и сексуально активной, даже слишком – расцвела к своему закатному возрасту пышным цветом, отчаянно лезла на все, что шевелится, и была категорически против высказывания, что с годами предварительные ласки не возбуждают, а убаюкивают. Сама Лидка при всей своей влюбчивости и непредсказуемости возмущалась этой мадаминой напористостью. «А что ты хочешь, – говорила она Аллусе, – чем больше морщин, тем меньше мозгов, вот тебе яркий пример». Но все равно ее любили, удивлялись, правда, но любили.

И другой «француз», господин Александр Рускович, родившийся в России и увезенный в детском возрасте в Париж, обожал все русское, начиная от кулебяк с капустой, заканчивая поэзией Серебряного века. Он сам пописывал стишки, и общение с Робертом придавало ему силы и вдохновение. Обладал энциклопедическими знаниями, военным опытом и ровным, спокойным нравом. С гордостью и не снимая носил орден Почетного легиона Франции, который был утвержден еще в начале девятнадцатого века Бонапартом по примеру рыцарских орденов. Был личным другом де Голля. Любил людей, ценил друзей, был знатным рассказчиком. И да – источал сладкий аромат какого-то невероятного сказочного парфюма, так непохожего на советские «Шипр» и «тройные одеколоны». После него удивительно стойкий аромат в квартире стоял еще очень долго. С Робертом они сильно сдружились. Когда Алекс бывал в Москве, всегда селился в гостинице «Националь», чтобы до Крещенских можно было дойти пешком. Катю знал с самого детства, еще с Кутузовского проспекта, и вот нате, уже невеста! Он-то и заявил о таком необычном подарке на предстоящее торжество – свадебный наряд. Предложение поступило очень вовремя, и Лидка сразу перестала ломать на этот счет голову. «Выберу лучшее, – сказал Алекс смачно и немножечко картаво, – и пришлю до свадьбы с оказией».

Настало лето перед свадьбой, которое надолго разделило детей. Оно было не совсем привычным, это лето, хоть и не особо отличалось от других какими-то особыми свойствами. Дементия призвали на военные сборы и, одев его в неуютную солдатскую форму, увезли в неизвестном направлении. Катя только и успела, что пожарить ему цыпленка в дорогу, сунуть котомку в руку и помахать на прощанье маленьким синим платочком. А сами Крещенские вдруг решили отправиться на юга, в Коктебель, и совсем не потому, что он наравне с Ялтой был одним из самых дорогих элитных курортов. Просто Алена захотела показать Лиске настоящее море, и не в обиду Балтийскому, куда они ездили каждый год, – Балтийское было очень даже морским, уходящим за горизонт, с неповторимыми оранжевыми закатами, но мелким, с холодной водой, хоть его все равно очень любили. Дело-то было в другом: хотелось климат сменить, на солнышке погреться, чтоб мелкая побарахталась в теплой соленой воде, горло промыла, помакать ее, накупать хорошенько перед поступлением в школу, детям же это необходимо.

Странная Ирка

Перед самым отъездом вдруг объявилась Ирка, заскочила, как раньше, вдруг, без звонка. Открыла ей Нюрка, они как раз с Лиской переодевались для гулянья.

– Вот она, пропажа, объявилась! Совсем ты затерялась, девка. Куда делась-то? – стала от порога ворчать Нюрка, а Лиска заулыбалась, соскучилась, прямо видно было, что соскучилась, подбежала и уткнулась Ирке в живот. Нюра с раздражением проводила Лиску взглядом:

– Чем липнуть к людя́м, иди-ка лучше боты надень.

Ирке обрадовались все, даже Роберт, зайдя на кухню за своей законной чашкой чая – а он всегда пил только из одной – объемной, пузатой, синей с разводьями, – присвистнул от радости и неожиданности. Иркино отсутствие в семье Крещенских было достаточно заметно – девчонки не хохотали взахлеб, играя с мелкой, не носились, как лошади, друг за другом по длинному коридору, да и не было слышно жалостливых Иркиных песен про жизнь-злодейку и судьбу-копейку.

По Ирке было видно, что все эти недавние перипетии и изменения в статусе сильно на нее повлияли, казалась она теперь какой-то совсем другой, затаившейся, опасливой, застегнутой на все пуговицы и с виноватой кривой улыбкой, словно уже не в первый раз пришла устраиваться на работу, а ее все не берут и не берут. Алена с Лидой, не заметив этого сразу, бросились вокруг нее кудахтать, зарадовались, затараторили, усадили, стали угощать – Лидка как раз котлеток нажарила с гречкой.

– Не, спасибо, Лидия Яковлевна, я не голодная… – Ирка виновато растянула губы и напомнила Юрия Деточкина из фильма «Берегись автомобиля».

– Вот что, мать моя, мало того что ты нас совсем забыла… – Лида повернулась к Кате: – Катюнь, уж пару месяцев так точно, да? Так ты еще и есть отказываешься! Когда такое бывало, мил моя? Что с тобой?

– Аппетита просто нет, совсем не хочется, спасибо… – Ирка опустила голову, как провинившийся ребенок, и Кате все это показалось странным – и непривычная ее молчаливость последнее время, и потемневшие, почти потухшие глаза, и резко усилившийся тик на веке, который всегда казался милым, а сейчас активизировался и стал выглядеть очень пугающим и болезненным.

– Не едят, когда диагноз, у тебя диагноз? – спросила Лида и сама ответила: – Нет! Поэтому будем обедать! Я к тому же горяченьких бубликов купила!

– Давай мы сначала сходим погулять с Бонькой, Лиску возьмем, а потом придем и пообедаем, – предложила Катя и, не дождавшись согласия, схватила Ирку за руку и потащила к двери.

Лиска обрадовалась, гулять с сестрой ей очень нравилось, прогулки эти были всегда необычные, не на лавке с нянькой сидеть, а совершать долгие путешествия, полные опасностей, убегать от преследователей, диких животных и даже прятаться в кустах от динозавров. Лиска-то большая уже была, понятливая, самый сок. С ней интересно было. Катя очень любила сестричку и тютюшкала ее с некоторым остервенением, когда ей удавалось дорваться до нее без свидетелей или хотя бы без няньки.

Ее рождение взбудоражило в Катерине материнский инстинкт такой силы и мощности, что она почти что захлебнулась в нем, хотя было ей тогда только двенадцать. Сейчас, почти в восемнадцать, она уже чувствовала себя опытной матерью, зная о детях намного больше домашних, разрешая любые вопросы, связанные с Лискиным поведением или здоровьем. И почему-то мечтала о своих, которых когда-нибудь родит, хоть понимала, что даже думать об этом рано – впереди институт, учеба, серьезное время, все эти мысли совсем некстати. Но внутренняя природная пружина все раскручивалась и расправлялась, наполняя девичий организм новыми желаниями, придавая угловатому телу плавность и манкость, а юным курьим мозгам – животную одержимость. Материнский инстинкт, заложенный в ней с рождения, давно уже не спал, а постоянно подпитывался зазывным сестринским смехом. Ей нравилось, когда она ловила на себе удивленные взгляды прохожих, гуляя с сестрой, – надо же, такая молоденькая, а уже мама! А уж если в магазине ее с малявкой пропускали без очереди – «проходите, мамаша», – то внутренний восторг так и грозил вырваться наружу! Быть принятой за Лискину маму – вот оно, высшее наслаждение! Но пока ее волновала подруга – что-то с ней последнее время не ладилось.

– Чего с тобой, Королева? Какая-то ты… неописуемая… – Катя вела сестру за руку, сестра толкала впереди себя коляску с куклой, а Бонька тащил на поводке Ирку. – Колись давай, чего приключилось? Ты сама не своя.

– Да надоела вся эта дребедень. – Ирка дернула собаку, чтоб так сильно не тянула. – Чего-то я все жду и жду, а чего жду – сама не знаю. Казалось, поступлю на вечерний, спокойней станет. Думала, стану женщиной, все изменится, что ждет меня какое-то головокружительное счастье. Но, видимо, не ждет.

Ирка замолчала, остановившись вместе с Бонькой у церкви. А Катя взглянула на Лиску – можно ли при ней обсуждать такое, не греет ли она уши? Но сестричка была полностью поглощена своим «ребенком» и при каждой остановке внимательно проверяла, все ли в коляске спокойно, на всякий случай поправляя кукле чепчик.

Людей в переулке видно почти не было, рабочий день, оно и понятно. Только у входа в храм на приступочке сидела согнутая старушка, просто сидела и все, нежась на солнце и думая о чем-то о своем. Вида неказистого, в галошах, широкой цветастой юбке, объемном клетчатом мужском «пинжаке», пляжной кокетливой шляпке и в очках на резинке, перерезающей всю эту шляпную красоту. Ничего не просила, блаженно улыбалась и разглядывала верхушки деревьев в скверике. Когда девочки прошли мимо, она цепким взглядом посмотрела и на них тоже, ощерилась еще шире, вроде как улыбаясь, и одобрительно закивала. Катя знала ее, хотя не то чтобы знала лично, но часто встречала здесь, гуляя с сестрой или собакой, это было ее законное место, живая достопримечательность улицы, так сказать. Старушка махнула – идите, мол, дальше. Но Ирка встала неподалеку, заставила Боньку сесть рядом и тихонечко, чистенько и тоненько так запела:

 
Сирота, сиротка я,
Бог меня покинул,
А мой миленький дружок
Безответно сгинул.
 
 
Серебрится грусть – весна
Инеем, да ивою.
Выйду к реченьке одна,
Сделаюсь счастливою.
 
 
В светлый праздник рыбаки
Сеть потянут зыбкую,
Улыбнусь со дна реки
Горькою улыбкою.
 
 
Не страшись меня, рыбак,
Не крестись вдоль брюха.
Лучше в речке, чем уж так:
Молода – старуха.
 

Старуха зацепилась за нее взглядом, подняла скрюченную морщинистую руку и быстро и мелко закрестила прохладный воздух в том направлении, где стояла Ирка.

– Пошли, Королева, пошли. – Катя даже слегка испугалась, что Ирке приспичило запеть около церкви. – Нашла где петь, ни к чему это… – И потащила ее за рукав прочь. Когда они вот-вот должны были уже повернуть за угол, Катя зачем-то обернулась – старуха все еще продолжала испуганно крестить воздух…

А Ирка, отойдя от церкви – что-то ей мешало там говорить или она так долго вспоминала, о чем хотела сказать, – продолжила:

– Ты знаешь, Гелий мой… Что-то не то в нем чувствую. Предательство какое-то. И ничего вроде особенного не происходит, все на первый взгляд нормально, но… что-то все время меня смущает, какие-то нюансы, что-то не так. А еще брат его двоюродный, дурак какой-то… – Ирка на минуту замолкла, не решив, продолжать дальше или не стоит.

– У него и брат есть? – удивилась Катя. – Ты не говорила. Я только про сестру знаю. И что он?

– Да двоюродный, но довольно близкий. Вчера вдруг выступил. Вроде и ничего сверхъестественного, но как-то неприятно стало. Ну как бы назвать человека, который считает, что ему все изначально должны? И ведь женатый, с детьми… Разговоры постоянно только о себе и о том, как бы повернуть всю жизнь так, чтобы ему было удобно, – и работу, и семью, и друзей. И все в подробностях, приводя мерзкие примеры, похохатывая и гордясь собой. «А что жена говорит», – спрашиваю. «Жена? А причем тут она? Я говорю – она слушает. Женщина – мой веник, куда положил, там и взял». А самое противное, что Гелий все время ему поддакивает: да, говорит, правильно, а как иначе? И смотрит на меня, как я отреагирую. А я взяла и ушла.

– Почему? Может, лучше было обсудить с ним это, сказать, что тебе не нравится? – спросила удивленная Катя. Ирка до сих пор говорила о своем парне только в превосходных степенях, а тут вдруг такое – что-то не так, брат не понравился, да и сам Гелий в Иркиных глазах вдруг сдулся.

– Да нет, не думаю. О чем говорить? – вздохнула Ирка с привкусом грусти и беззащитности, дернув левым глазом. – Мне теперь все больше кажется, чем есть на самом деле. Да и увидела в нем больше, чем в нем было, наверное. Время покажет. Теперь вообще вся в сомнениях… По поводу учебы тоже – правильно ли сделала, что на геологический пошла. И надо же, так долго об этом мечтала, так отстаивала это свое решение, а сейчас думаю: а вдруг, например, во мне великая певица умерла? Или актриса? И я теперь буду жить не свою жизнь. Ты никогда о таком не задумывалась?

Кате довольно странно было слушать эти Иркины рассуждения, вполне зрелые и ей совсем не свойственные. Вся ее бывшая коллекция непристойных блатных песен, жалостливых старинных романсов и пошловатых гусарских частушек растаяла как дым, было и сплыло, только сегодня впервые за все это время напомнила о себе. И вообще эти несколько месяцев сильно изменили ее. Из восторженной наивной и впечатлительной девушки, яркой и шумной, она превратилась в серьезную и довольно мрачную женщину, уже подраненную жизнью и опытом, стала вялой, бесцветной и рассеянной.

– Когда я была совсем маленькой, мама с папой мне часто рассказывали об одной гениальной девочке-художнице, все хотели, чтоб я тоже научилась рисовать, все искали во мне какие-то скрытые таланты. Постоянно восхищались ею и приводили в пример, мол, вон как она себя нашла с детства. Неужели эти восторги могли мне нравиться? Но когда папа показал ее рисунки, напечатанные, по-моему, в журнале «Юность», я увидела, что они были, конечно, правы, и ТАК рисовать я не научилась бы никогда… Сначала я возненавидела и ее, и ее рисунки. Потом запрятала свою детскую гордость поглубже в организм и полностью отдалась восхищению. Звали ту девочку Надя Рушева, помнишь такую? Прекрасная, тоненькая, с раскосыми глазами…

Ирка так увлеченно рассказывала, что Катя даже не думала ее прерывать. Надя Рушева была и ее любимой художницей в свое время, но чтоб с такой страстью о ней говорить – на Ирку это было совсем не похоже.

– Она все время рисовала и рисовала, я читала, что руки ее продолжали двигаться по бумаге, даже когда она отвлекалась на разговор, представляешь? Она никогда не пользовалась ластиком, точно зная, где и какую линию проведет. Была обожаемым единственным ребенком в семье, но в семнадцать лет – представляешь, в нашем возрасте! – внезапно умерла, собираясь в школу… Мгновенная смерть. Об этом родители тоже очень долго мне рассказывали. «Бедная светлая девочка, – говорил папа, – жила как ангел, ушла – взлетела – как ангел, мгновенно…» «Несчастные родители, – говорила мама, – потерять смысл жизни…»

– И зачем ты мне все это сейчас говоришь? – Катя даже поежилась, так стало вдруг на мгновение страшно и холодно, до мурашек, словно подул холодный ветерок. Она сильнее сжала Лискину руку, хотя никакой опасности рядом не было, но рассказ этот необъяснимо ее напугал. Ирка словно захлебнулась историей, мелко заморгала и ушла на несколько шагов вперед, а Бонька остановился было на углу, подняв ногу, но отметиться не успел и тоже поспешил вслед за ней. Разбитая машина без глушителя протарахтела мимо, обдав всех вонючим бензиновым облаком, но и вернув этим Катю в реальность.

– Погоди, а зачем ты сейчас про нее вспомнила?

– Просто стало интересно: если я вдруг умру, будут ли они обо мне так говорить? Какие найдут слова… Я ж уже однажды умирала. В три года, от кори. Почти умерла. Мама не любит об этом вспоминать, а я как сейчас помню высокую кровать, плачущих соседей и настольную лампу в виде грибка… Часто думаю последнее время про ту маленькую смерть под грибком… Мне иногда кажется, что я сейчас в похожем состоянии и начинаю уже распадаться на молекулы.

– Королева, ты совсем, что ли, дура? Причем тут твои молекулы? У тебя по химии и физике всегда двойки были, откуда ты вообще про молекулы знаешь? Вот скажи мне, чего тебе неймется? Ты начни думать двумя полушариями, не жалей мозг! Что тебя в жизни не устраивает? Зачем вообще такое говорить? – Настолько странные мысли еще не посещали дурашливую Иркину голову, во всяком случае, Катя ничего подобного от нее не слышала, ни слова, ни намека. Но было видно, что Ирка разбита и подавлена, беспричинно, как казалось Кате. – Пойдем лучше на Пушкинскую, посмотрим, как дом передвинули, ты ж еще не видела! Представь только, мы живем на улице с двумя передвинутыми домами! Сказка!

Ирка нехотя кивнула, настроение настроением, а на переехавший дом было действительно любопытно взглянуть. Про Саввинское подворье Ирка знала, ведь не раз, когда ходила с Катей в «кишку» за продуктами, они обязательно захаживали в тот двор. Теперь, спустя сорок лет после Саввинского, передвинули еще один дом, там, вверх по Тверской, сразу за Пушкинской площадью. Это была всем известная типография Сытина, красавец-дом в стиле модерн, в котором находилась редакция газеты «Труд».

Девчонки гуляючи дошли по тихим переулочкам сначала до школы, которую уже присмотрели для Лиски на следующий год, и затем, обогнув уродливую красно-кирпичную коробку театра, вышли на Тверской бульвар. На бульваре сочно пахло землей, словно только что тут проехал трактор и поднял глубокий пласт, но нет, ни трактора, не взбаламученной земли не наблюдалось – только старушки, щурящиеся на солнце, да отдельные мужички, читающие газеты на стендах. Гулять здесь было неудобно – Лискина коляска вихляла по каменистой аллее, кукла подскакивала на ухабах, а Бонька норовил перезнакомиться со всеми встречными собаками или хотя бы отметиться возле каждой клумбы. Еле добрели наконец до площади и встали у самой проезжей части напротив Пушкина. Переходить на сторону Сытинской типографии не стали – большое видится на расстоянии. Катя первый раз так прицельно изучала переехавший дом, до этого лишь пару раз промчалась на машине мимо, так и не успев ничего рассмотреть. Хотя и вглядываться особо было не во что. Типография все еще стояла в окружении серого высокого забора, за которым, видимо, скрывались рельсы, лебедки и всякие другие приспособления для переезда домов. Репортаж, подробный, с деталями и интервью, Крещенские видели по телевизору, поэтому Кате было все более или менее понятно – под дом подсунули рельсы и каким-то макаром перекатили вниз по улице Горького так, чтобы было видно новое здание газеты «Известия», хотя, если сравнивать, Сытинская типография была в разы красивее известинской серой коробки.

– А ты помнишь наши зеленые тарелки? – спросила Катя Ирку.

– Какие? Из сервиза? Помню, к чему это ты их вспомнила? – удивилась Ирка.

– А они из этого дома… Тут на нижнем этаже находился книжный магазин Сытина, вон на тех, втором и третьем этажах – редакции газет, а на самой верхотуре была сытинская квартира, где наш сервиз и жил долгие годы. Его специально заказывали на Кузнецовской фабрике. Ну вот, а лет пять назад нам его продал внук Сытина, для которого он оказался слишком большим. Так что сервиз с историей. Представляешь, а вдруг с теперь уже наших тарелок сам Чехов ел? Или Толстой? Это ж как в сказке! У меня перед этими тарелками прям трепет какой-то, а мама их раздает направо-налево. Кулебяку недавно испекли гостям, так остатки на тарелочке и отдали, как хлеб-соль! Я уже сколько раз ей говорила, и бабушка тоже, а мама оправдывается: все должно быть красиво!

В общем, постояли, побубнили, почитали лозунги на боковине дома – Лиска в этом отличилась, внимательно все рассмотрели и пошли обратно на бульвар, где погуляли еще с полчасика. Бонька притомился, да и сестричка тоже. Она все пыталась избавиться от надоевшей коляски с выскакивающим младенцем, подсовывая ее то Кате, то Ирке, а Бонька вывалил длиннющий язык и всем своим видом намекал, что ему давно пора поспать. Кое-как доплелись до голубятни, послушали, как во дворе у композиторов поет один из жильцов – и акустика хорошая, и аудитория всегда найдется, – и пошли домой. Ирка, казалось, успокоилась, ни о чем таком странном больше не говорила и даже по настоянию Лидии Яковлевны немного поела. Ну как поела – поклевала. И все, попрощалась и снова исчезла.