Текст книги "Призраки дома на Горького"

Письмоносцы

Рано поутру Лидка вместо зарядки разминалась, поднимая газеты и письма с пола около двери. Иногда все у входа было просто засыпано корреспонденцией. Роберт выписывал бесчисленное количество газет и журналов, но почта все равно состояла в основном из писем. Очень люди его уважали за стихи и песни, писали много, жаловались, советовались, хвалили, обращались с просьбами – в общем, по-всякому, а как только он стал вести по телевизору еще и передачу «Документальный экран», то поток писем увеличился в разы. В основном-то советские граждане привыкли отправлять свою корреспонденцию по организациям, начиная, как водится, с обращения: «Дорогая редакция!» Так и шли послания в музыкальный отдел на радио и телевидение, в редакцию журнала «Юность», куда Роберт с самых институтских времен отдавал свои новые стихи, в секретариат Союза писателей, мало ли было адресов! Но, бывало, приходили письма и на адрес Крещенских.

«Дорогой товарищ Роберт!

Думала-гадала, к кому обратиться с наболевшей, если хотите, просьбой, и всплыло перед глазами Ваше честное лицо!

Товарищ Роберт!

Что творится кругом! Нельзя выйти за порог спокойно, без опаски, чтобы в уши не лезли со всех сторон эти гадкие, грязные до ужаса, омерзительные ругательства! Отовсюду они лезут в уши! До чего опустился и распустился народ русский – ни шагу без мата! Даже в метро не стесняются, даже в автобусе, при женщинах и детях! И самое страшное, что ЖЕНЩИНЫ молчат как ни в чем не бывало, как будто так и надо. Ведь что-то надо делать, как-то бороться с этим страшным злом! Ведь грязь эта расползается дальше-больше.

Ну придумайте вы что-нибудь, меры какие-нибудь, вроде штрафа, что ли! Нельзя же молчать и глотать эту мерзость безропотно, беспомощно. Почему наше уважаемое правительство считает, что грязные руки (я имею в виду взятки) страшнее грязных языков?! Ведь, как давно известно всем умным людям, все зло начинается с нечистого языка! Сначала грязные мысли, потом – грязные дела.

Надо с этим бороться!

И лично Вы с Вашим авторитетом многого можете добиться в этом вопросе.

Умоляю Вас, ради светлого будущего наших Детей, в том числе и ваших лично!

Вы обязаны поднять этот вопрос. В газетах, в стихах, на телевидении, в правительстве, если хотите!

Спасать надо язык русский, а вместе с этим надо душу русскую приподнять из грязи, а потом и вырвать ее оттуда. Очиститься! Знаю, на это уйдет время, мы, наше поколение, результатов еще не увидим, но ДЕТИ наши будут очищены!

Не сомневаюсь, что и Вас этот вопрос мучает, удивляюсь только, почему бездействуете.

Галина Иванна Урмузова. Москва, Рязанский проспект».

Письма эти стали неотъемлемой особенностью нового адреса, словно все эти годы ждали, когда наконец семья известного советского поэта переедет на улицу Горького, чтобы пролезть в заветную дверную щель квартиры номер 70. Со всего Союза, из больших городов и мелких деревушек нескончаемым потоком шло все, что можно было послать по почте, – конверты, открытки, рукописи, вырезки из газет и журналов. Все они пролезали, вздыхая, кряхтя и отталкивая друг друга, чтобы непременно первыми упасть на пол, по которому ходит сам поэт Крещенский! Вздыхала и кряхтела, конечно же, лифтерша Нина Иосифовна, которой из-за переезда Крещенских заметно прибавилось работы. Она и озвучивала кряхтеньем свою работу рано поутру, когда весь подъезд еще крепко спал.

Особо необычные, интересные или даже жуткие письма – а бывали всякие – Лида отдавала Анатолию, после того как Робочка на них ответит – а он не оставлял безответным ни одного письма, кроме уж самых вопиющих. Сначала складывала их в заветную синюю папку в ящик, где за долгие годы накопились фотографии, театральные программки и либретто из Большого театра, которые аккуратно собирала. Эта папка и раньше была пухлой, а как только семья переехала на улицу Горького, стала расти день ото дня и начинала уже застревать в ящике. Потом Лидка завела отдельную, зеленую, решив не смешивать все эти чужие письма со своими приятными воспоминаниями. Поэтому папок в ящике было теперь три – синяя, зеленая и красная, Лидка специально выискивала по магазинам разноцветные, чтобы нужная сразу бросалась в глаза. В третьей папке, красной и объемной, лежали совершенно другие письма, от друга, несколько лет назад насовсем уехавшего за границу. Видимо, друга можно было назвать уже бывшим, заграница поставила жирную точку в их романтических отношениях, хоть оба они всеми силами старались сохранить эфемерную связь. Он много писал и, случалось, даже звонил, но нет, сердце так сладко уже не замирало и поволоки на глазах не наблюдалось. Но Лидка все равно ждала от него письма, ритуал надо было соблюдать.

А зеленая папка с чужими письмами чуть ли не через день опустошалась, и как Анатолий приходил, Лидка вручала ему новую порцию откуда только не пришедших посланий. Чужие письма Лидку тяготили, а Принц всегда радовался новому чтиву.

Лидкин Принц

Анатолий никогда не исчезал из Лидкиного поля зрения с тех пор, как они расстались, и вначале, то есть давным-давно, просто маячил где-то на горизонте. Его всегда обязательно звали на все дни рождения и праздники, со временем он стал приходить и чаще, в будни, давно из мужа превратившись в подругу, хоть имел абсолютно нормальную ориентацию. Получалось, что Лидка с Толей и не расстались вовсе. Он прижился, утвердился и, собственно, был всегда в помощь.

– Ох, девки, – говорила Лида, несмотря на присутствие Анатолия, убирая со стола и смахивая крошки в ладонь, – поели-попили, переходим к художественной части! – И шла к своему заветному шкафчику, где лежала потрепанная колода карт.

– Ну-с, – начинала она, как старинный доктор, – с чего начнем – партию во фрапчик или распишем пульку? – Карты, причем только на деньги, были неизменной составляющей быта Лидки и ее подруг.

– Предлагаю свою программу! – Принц выступал со встречным предложением. – У меня она намного интереснее! Какое письмо вам, милые дамы, прочитать – тюремный романс или страдания молодой извращенки?

В этом был весь Принц: письма, на которые Робочка уже ответил, он забирал к себе «в коллекцию» и ими питался, по многу раз читая-перечитывая подругам, вслух и про себя, проживая жизни тех, кто ими необдуманно поделился. Лидка поначалу шипела на него, мол, это невоспитанно и неинтеллигентно так себя вести, чужие письма читать неприлично, а потом махнула рукой и смирилась, после того как Принц вдруг заявил, что учится на писателя и черпает вдохновение и сюжеты из людских жизней. Ну а как можно было выкинуть письмо с трепетными объяснениями в любви зечки, удивлялся Принц, севшей за убийство мужа, или слишком откровенный и, честно говоря, довольно талантливый поток сознания некой девы, кишащий при этом мерзкими подробностями физиологического характера? Из этого мог бы получиться отличный роман! А роман – дело прибыльное, ухмылялся Принц, особенно не придуманный, а из жизни.

Другое дело, когда такие люди вместо письма заявлялись по адресу лично, случалось и такое. Роберт в разговор с ними очень старался не вступать, пытаясь отправить доброхотов восвояси. В квартиру таких упорных приглашать было просто страшно, Лидка категорически выступала против, вот Робочка и просил прийти в его рабочие часы по адресу: Поварская, 54, и обратиться в секретариат Союза писателей, оставив письмо с просьбой именно там. Некоторые настырничали и не уходили, демонстративно садясь на ступеньки напротив входной двери квартиры, у лифта, всем своим видом показывая презрение и поджимая губы, когда кто-то из домашних выходил на лестничную площадку. Одна баба, искавшая в столице правду и сбежавшего от алиментов мужа, тайно осталась даже ночевать между этажами, о чем узнали только рано утром, когда она, сладко потягиваясь, позвонила в дверь к Крещенским и попросилась в туалет.

– Опасно стало жить, решительно заявляю, – пожаловалась как-то Лидка подругам, при этом многозначительно взглянув на Анатолия, – опасно, честное слово! Во всех смыслах! Дома тревожно, в подъезде страшно, на улице жутко! Ведь не знаешь, что у кого на уме, вдруг какой-нибудь псих нож к горлу приставит! В твоем же собственном подъезде! А у меня, вон, две девки! Аллуся с Робочкой всегда в разъездах, сами знаете, а я тут с детьми постоянно на передовой, можно сказать. С Лиской-то нянька беспрестанно, а Катя? Одна везде бегает хвост задрав, не остановить! И возраст самый, знаете ли, противный – на все свое мнение выкладывает и делает мне восстание каждый день. Как не понимает, я ж постоянно на нервах, и зачем ей тратить свои нервы, когда есть мои! А с другой стороны, не замаринуешь ведь ее в квартире, ей в институт надо готовиться, репетиторы, школа, беготня вся эта.

– Оставь ее, ради бога, в покое. – Анатолий достал из портсигара сигаретку и постучал ею об стол, оживляя табачную крошку. – Катерину нашу не остановить, у нее шило в одном месте, возраст такой. Лучше я как мужчина поговорю с этими двумя, которые сидят там внизу на часах.

– Да их давно пора гнать отсюда ссаной тряпкой! – вспыхнула Лидка. – Вспомни, какие у нас были лифтеры на Калининском! Муха пролететь не могла! Как на военном объекте! Жили как у Христа за пазухой! А тут… А эти двое… Умереть не встать…

Консьержи

Эти двое, мама с сыном, так называемые консьержи (лифтерами они категорически не желали зваться и всегда всех поправляли: «Мы консьержи»), были действительно умереть не встать. Пригретые ЖЭКом из жалости – кто-то из сотрудников слезно попросил пристроить в Москве на какую-нибудь работу проблемных родственничков из деревни, – они прекрасно прижились на задворках улицы Горького, в подъезде номер четыре. Оба были настолько похожи друг на друга, что казалось, мама в свое время справилась с зачатием и тем более с рождением своими силами, без какого бы то ни было участия мужчины – покряхтела-покряхтела и часть ее просто отпочковалась, шмякнув об пол и превратившись в рыхлого придурковатого подростка в круглых очечках. Маму звали Нина Иосифовна (хотя непонятно было, каким боком этот мифический Иосиф вообще мог оказаться в далекой русской деревне), а ее великовозрастного сына – Василий. Вечно немытые волосы что у нее, что у ее девятнадцатилетнего «малыша» были зачесаны назад старушечьими коричневыми гребнями, и если у мамаши это выглядело более или менее к месту, то у парня – довольно странно. У обоих на лице красовалась подозрительная улыбка, придававшая их лицам какое-то нецензурное выражение, постоянная, никогда их не оставляющая, независимо от того, о чем и с кем они разговаривали. Как же, как же, читалось по этой улыбке, вы уж говорите что хотите, а мы себе сами все знаем, и знаем правильно. Да, они обладали полной информацией о жизни целого подъезда, а может, даже и всего дома: кто из соседей куда ходит, что покупает и на сколько уезжает из квартиры, поэтому считали себя персонами ключевыми и чуть ли не самыми важными. А в подъезде-то жил, на минуточку, оскароносный режиссер Сергей Бондарчук с женой неземной красоты Ириной Скобцевой, а в соседних подъездах – замечательные актеры Наталья Селезнева, Олег Ефремов, Владимир Басов, а еще много заслуженных ученых, в основном физиков-ядерщиков и просто физиков. Жили себе и жили, кто со двора, кто с улицы подкатывали вплотную к подъезду на персональных черных «Волгах» с водителями, приветствовали консьержей и поднимались ввысь на скрипучем лифте. Поэтому Нина Иосифовна цену себе, уж будь здоров, знала.

На первом этаже за лифтом, где почти на уровне земли зияло большое грязное окно во двор, мама с сыном оборудовали себе каморку с двумя топчанами, тумбой с электрической плиткой и старым ободранным креслом, которое притащили с помойки. Это унылое жилье от парадной жизни подъезда отгораживала цветастая занавесочка на провисшей бечевке, почти ничего не скрывающая, а лишь подчеркивающая безнадежность и убогость их безотрадного существования. На плите вечно стояла зеленая эмалированная пятилитровая кастрюля, в которой всегда что-то булькало и выкипало, судя по запаху – вечные щи или что-то капустное. И хотя кто-то из них постоянно находился с этой булькающей кастрюлей рядом, каждый день у них что-то все равно, шипя, обязательно подгорало, и тогда мерзкий удушливый смрад поднимался до четвертого этажа и проникал внутрь квартиры Крещенских. Лидка пыталась с ними говорить, что, мол, мало того что вечно кислый запах в подъезде, тараканы, так еще и пожароопасно, загореться может.

– Как вы вообще дышите этим воздухом, Нина Иосифовна? – негодующе спросила Лидка, поводя носом.

– А мы не затягиваемся, – безапелляционно ответила лифтерша и грузно села, по-мужски широко расставив ноги и буравя ее цепкими злыми глазами. – Если хотите – пишите жалобу, – выдавила она из себя. – Нам тоже питаться надо, мы, между прочим, рабочие люди, а тут не предусмотрено. – А по глазам читалось: «Это вы там, баре зажравшиеся, жируете на своих этажах, а мы, простой люд, можно сказать, подножным кормом питаемся, горбатимся тут на вас…»

Лида в глубине души Нину Иосифовну, конечно, жалела как человека, полностью неустроенного в жизни, да еще с этим ее придурковатым сыночком, но что можно было сделать, не портить же с ними отношения, приходилось терпеть. Раз написала в ЖЭК, что хорошо бы улучшить им условия проживания, но ответ был категоричный – их прописка находится далеко от Москвы, пусть снимают жилье. Варят щи там. В общем, бесполезно.

Но в любом случае наличие лифтеров было огромным плюсом. Именно они, скажем, всегда предупреждали о пожаре. Да, пожар был сезонным явлением в доме 9 по улице Горького. Вполне обычным. Как, например, ремонт лифта или прочистка мусоропровода. Маленькие пожарчики подванивали раз в квартал, большой, с красивыми мужественными пожарными в блестящих касках, снующими по квартирам снизу вверх, – к новогодним праздникам, когда закрывался финансовый год. Обычно горела «Галантерея», занимающая два нижних этажа на самом углу их дома, прямо под квартирами подъезда номер 4. Горела всегда она и только она. Кто-то из продавцов или служащих оставлял без присмотра кипятильник, аккуратно положенный на бухгалтерские отчеты, или вдруг тлеющий бычок случайно падал в папку с документами, и пошло-поехало – дым, гарь, вонь по всему подъезду, разгоряченный и запыхавшийся Василий, яростно стучащий в дверь (электричество сразу вырубали), темень, беготня пожарных по подъезду и Крещенские, прилипшие к окнам, чтобы понаблюдать за суетой пожарных машин у Почтамта. Пожарное явление это было довольно частым и не вызывало в подъезде большого ажиотажа. Наоборот, вносило в жизнь толику экстравагантности и романтизма. «Опять пожар?» – якобы скучающе, но при этом томно говорила Лидка, потягивая носом, когда чувствовала запах гари. Потом шла мочить тряпку и укладывала ее у входной двери, чтобы дым не особо валил в квартиру. И все ждала и ждала пожарных, а когда те приходили, глаз ее начинал блестеть, как начищенные пожарные каски, и сердце трепетало от невозможной красоты парней, даже если их лица прятались за противогазами. Но это был тот случай, когда форма решала все! И Лидка каждый раз ждала этих высоких, почти опереточных ребят, которые своими касками и резиновыми хоботками очень украшали будни, а иногда и новогодние праздники! Но все равно зорко следила, чтобы они, когда выходили из квартиры, не прибрали что-нибудь к рукам. А как же, плавали, знаем, подмигивала она.

На тумбочке, покрытой обшарпанной, некогда цветастой клеенкой, прямо около самого лифта, Крещенским оставляли письма, которые приходили не с почтой, а которые приносили просто так. Те товарищи, кто приносил эти письма «просто так», часто требовали разрешить им подняться в квартиру и вручить их адресату лично. Надо отдать должное Нине Иосифовне, несмотря на все ее странности, служебные функции она выполняла исправно – подняться чужим она почти никогда не давала, за редким исключением, и выгоняла их из подъезда сразу, как только они вручали ей корреспонденцию. Но все равно эти пришлые часто оставались караулить Крещенского у подъезда. Женщины с детьми, например, которых Роберт срочно должен был признать своими. Такие выстаивали часами, притаившись в ожидании где-нибудь за машиной, а потом, налетев на него как коршуны, начинали кудахтать, стыдить, убеждать, доказывать его мифическое отцовство.

– Вон, родинка у ребенка, видите? Видите, значит, ваш сын! Вы же были в шестьдесят восьмом году в Курске со стихами? Были! Значит, Матвейка ваш!

Роберт все сразу понимал – не единичный случай – и спокойно давал денег на обратный билет с чаевыми. Вопрос отцовства чаще всего отпадал сам собой.

Заявлялись и поэты, которые претендовали на авторство, и часто отделаться от них было намного сложнее.

Как-то промозглым весенним вечером к подъезду подошел человек с портфелем, в костюме и даже в шляпе. Сначала пообщался с лифтершей, потом стал курить у подъезда, ждать, пока подъедут Роберт с Аллой:

– Роберт Иванович! Добрый вечер! Мне надо с вами поговорить! – Мужчина ежился на ветру, и видно было, что стоит он тут уже порядочно. Его светлые, почти белесые глаза бегали, суетились, руки тоже были неспокойны. – У вас найдется для меня минутка? – интеллигентно спросил он.

Роберт посмотрел на Аллу и подтолкнул ее к подъезду, давая понять, что лучше зайти внутрь от греха подальше. Но Алла мужа в сомнительных ситуациях никогда не бросала и решительно осталась, чтобы задавить чужака численным превосходством.

– Слушаю вас. – Роберт не очень любил все эти приходы, но куда уже было деваться, пришел, надо выслушать, делать нечего.

Мужчина немного помялся и сказал, резко перейдя на «ты»:

– Роберт, послушай меня! Я все продумал.

– Что именно?

– То, как мы будем жить дальше. Я так больше не могу! Неужели тебе не стыдно? Неужели совесть не мучает? Зачем ты вынимаешь из моей головы стихи и выдаешь за свои?! И делаешь это ночью, когда я сплю и совершенно не могу тебе противостоять.

– То есть вы считаете, что я прихожу к вам ночью, вынимаю из вашей головы стихи и выдаю за свои? – сразу нашелся Роберт. – А как же я это делаю? Вы что-то чувствуете?

Мужчина замешкался и недоуменно посмотрел на Крещенского.

– Не делай вид, все ты прекрасно знаешь! У тебя целая технология, я уверен! В твоих стихах я слышу мои самые лучшие строчки! Это мне первому пришло в голову так написать о войне, это была моя история, именно моя – «был он рыжим, как из рыжиков рагу»! А вот это, мое самое любимое:

 
А когда он упал – некрасиво, неправильно,
в атакующем крике вывернув рот,
то на всей земле не хватило мрамора,
чтобы вырубить парня
в полный рост!
 

– Да и не только это, весь «Реквием» тоже мой! «Помните! Через века, через года помните!» – мужчина поднял шляпу вверх и стал читать громко, пафосно, горделиво поглядывая на Роберта, мол, ну, как я написал, узнаешь?

– Ладно, я больше так не буду. Никогда, – вдруг совершенно неожиданно для себя самого ответил Роберт, и эта детская успокаивалка волшебным образом подействовала и на пришедшего.

– Спасибо, Роберт, я знал, что мы придем к консенсусу.

И все. Развернулся и быстро пошагал прочь, словно добился того, ради чего пришел.

Много народа заявлялось, народная тропа не зарастала, и это стало вполне привычным явлением, некоторой отличительной чертой этого адреса.

Ирка Королёва

Катерина оканчивала школу, и, несмотря на то что добираться до нее надо было теперь порядочно – где Горького и где Кутузовский, – вопрос о переходе в другую, которая под самым боком, на Герцена, конечно же, не стоял. Друзья, учителя, привычки, отношения – куда все это прикажете деть? Да и от лучшей подруги Ирки Королевой, той, что с первого класса рука об руку, бок о бок, плечом к плечу, трудно было оторваться. Девчонкой она была хоть и милой, но отлётистой, и ее ангельская внешность была абсолютным контрастом острому язычку. Могла сказануть так сказануть, за словом в карман не лезла. И пахло от нее всегда почему-то печеньем курабье. Она часто и подолгу засиживалась теперь у Крещенских на Горького, ведь ее родители-геологи стали много мотаться по экспедициям, а Ирке дома было одиноко. Тем более маленькая Катина сестричка очень оживляла жизнь. Девчонки не спускали ее с рук, нянчили, баловали, особенно когда нянька-церберша была занята на кухне. Так-то она всех к Лиске ревновала, начиная с родной матери и кончая сестрой. Но больше всего доставалось Кате – как нянька увидит руки, протянутые к сестренке, так зашипит, едко зыркнув: не трогай рабенка, положь на место, не мешай, иди делать свои уроки – и встанет над мелкой, как ощипанная наседка, раскинув облезлые крылья и прикрыв ее своим немощным тельцем. Девчонкам приходилось довольствоваться малым, но и за это недолгое время, что им удавалось урвать в Нюркино отсутствие, они вдоволь успевали натютюшкаться с Лиской. А когда Ира оставалась у Кати ночевать – случалось и такое, – счастью не было предела: сказки, рассказанные сестренке на ночь, простые, легко запоминающиеся стишочки, совершенно забытые колыбельные в нежном, чуть слышном Иркином исполнении, раннее пробуждение девчонок по первому пробному Лискиному зову и ее сладкие улыбки, милое воркование, кокетливые светлые глазки, все еще восхитительный запах от ее пушистого темечка – все это удваивало девичьи инстинкты, будоражило, пробуждало их женскую сущность. Они часто гадали, сколько народят детей, сколько будет мальчиков, сколько девочек, выбирали ребеночьи имена, думали, кем их дети станут.

А еще по ночам зачитывались похождениями восхитительной Анжелики. По большому блату достали роман Анн и Сержа Голон «Анжелика – маркиза ангелов», этакое девичье пособие, помогающее разбудить пока еще дремлющую чувственность. Это было похлеще, чем «Три мушкетера», даже намного более подходящее чтение для неокрепшего девчоночьего возраста. «Он чувствует, как чуткие руки жены судорожно упираются в его плечи, – с придыханием и чуть запинаясь читала вслух Катя, – отталкивают его, но он только крепче обнимает ее, не в силах отпустить, оторваться от нее. И хотя мысли Анжелики блуждают где-то вдали от него, в бесплодном одиночестве, тело ее совсем рядом с его губами, и Жоффрей не может отказаться от ее влекущей красоты, даже если она вся сжимается под его поцелуями, даже если этот ее отказ раздражает его и в то же время разжигает в нем еще более страстное желание…»

Второклашки Катя и Ирка

Как можно было спокойно уснуть после такого… Но больше всего девчонки любили, когда Катины родители куда-то уезжали, поохотиться на привидение, которое, по тайным рассказам Лидки, жило в чуланчике у Робочки в кабинете. Ночью, тихонечко прокрадываясь в папин кабинет мимо Лидкиной комнаты, чтобы ее, не дай бог, не разбудить, они шарахались от любой тени и вздрагивали от малейшего скрипа и, добравшись наконец, куда надо, засаживались на диванчик в угол кабинета в ожидании неизвестно чего. Катя на всякий случай всегда мусолила в руках выключатель от настольной лампы, чтобы, если приспичит, осветить комнату и прогнать страх, а Ирка снимала со стенки – Катя разрешала – африканское копье, чтобы в критической ситуации было чем отбиваться. Но совсем уж критических ситуаций не было и случая отбиваться пока не представлялось. Однажды только в чуланчике кто-то глубоко и протяжно вздохнул, девочки хором вздрогнули, но решили списать этот звук на затормозившую под окнами внизу машину. Зато с тех пор поверили во что-то таинственное и больше засаду на призраков не устраивали, береженого бог бережет, решили.

Лидка, Лидия Яковлевна, Ирку любила, выделяла среди других Катиных подруг и сильно, очень по-бабушкиному жалела, переживая из-за вечной ее неприкаянности и никомуненужности.

Неординарная, живая, часто смешная и смешливая, в общем, как казалось Кате, совсем не от мира сего, а скорее из какой-то сказки, Ирка очень привлекала к себе людей, выделяясь из серой невзрачной толпы ровесников невероятной яркостью и самобытностью. Этой необычностью она и притягивала Катю. А еще был у нее небольшой милый тик – она непроизвольно подмигивала одним глазом, словно хотела что-то сказать, но не здесь и не сейчас. Позже. И выглядело это очень по-заговорщицки. Голос имела звонкий и какой-то неземной, могла взять и ни с того ни с сего запеть в метро, нежно, по-ангельски, просто так, от скукоты:

 
На окраине где-то города
Я в убогой семье родилась,
Горе мыкая, лет пятнадцати
На кирпичный завод нанялась.
Было трудно мне время первое,
Но зато, проработавши год,
За веселый гул, за кирпичики
Полюбила я этот завод!
 

Граждане в вагоне сначала опасливо оглядывались и даже шарахались, но быстро проникались к милой девочке, к ее ясному и чистом голосу и даже к кирпичному заводу, начинали слушать с интересом и участием.

 
На заводе том Сеньку встретила…
Лишь, бывало, заслышу гудок,
Руки вымою и бегу к нему
В мастерскую, набросив платок.
Кажду ноченьку мы встречалися,
Где кирпич образует проход…
Вот за Сеньку-то, за кирпичики
И любила я этот завод…
 

Знала таких песен бессчетное множество, откуда все они вошли в ее такой недетский репертуар, Катя долго не могла понять, хоть и спрашивала, пока наконец сама Ирка как-то не призналась, что их ей пела бабушка вместо колыбельных. А бабушка-то у нее была будь здоров – Ирка рассказывала о ней с гордостью, словно о живом сказочном персонаже, скорей всего, они и были с ней из одной сказки.

Просидела и промоталась Иркина баба Люба десять лет по тюрьмам и ссылкам якобы за растрату, а на самом деле решили на предприятии сделать ее крайней, обычное дело – рядовой бухгалтер часового завода, начальство проворовалось, а ее и бросили в пасть зверю. Ирки тогда еще и на свете не было. В семье это, конечно, скрывали, стыдились такой героической семейной биографии, но времени сколько уже прошло, почему бы лучшей подружке-то об этом не рассказать. Так Катя после очередной Иркиной арии о несчастной блатной любви узнала все заодно и про бабулю.

Отбыв положенное, бабушка вынесла на волю много всего любопытного, тщательно уложив в голове целую коллекцию тюремных и матерных песен, словно они были аккуратно записаны по номерам. А Ирка, напичканная с детства таким фольклорным богатством, щедро делилась им с окружающими. Один раз внезапно спела у Крещенских, когда именитые гости восседали за столом, – те прямо рот открыли! А там сплошь композиторы да певцы, все значительные и штучные, отродясь подобного не слышали, чтоб такая молодая да настолько проникновенно спела, с такой душой и чувством, еще и невероятно чисто, словно все возможные консерватории уже окончила. А было-то Ире лет пятнадцать всего, самородок. Исполнила она тогда гостям две песни, Алла Борисовна попросила, Катина мама, хотела похвастаться юным дарованием, ну и знала, конечно, чем удивить таких именитых.

– Девочка моя! – Великий Фельдман, который композитор, смотрел на улыбающуюся и чуть раскрасневшуюся после пения Ирку. – Откуда ж ты такая взялась? Я и песен таких не знаю, и, чтоб так в твоем возрасте пели, честно, никогда и не слышал.

– Да, интересная исполнительница, – согласился один из известных баритонов, Борис Пуляев, который с невероятным успехом выступал и в Большом, и на эстраде, отличался сочным мясистым голосом необычайной глубины, который невозможно было не узнать, – но песни довольно своеобразные для такой молодой девушки. А вы никогда не пробовали, скажем, спеть романс? Или, чтобы по возрасту ближе, комсомольские песни, молодежные, песни о родине?

– Я только одну пионерскую знаю, – сказала Ирка, заложив руки за спину и нервно подмигнув баритону.

– Вот это интересно, это как раз подойдет! Вы тоже а капелла споете или мне вам подыграть? – спросил Борис, на всякий случай садясь к роялю.

– Не, спасибо, я так.

Ира глянула на потолок, словно там должны были нарисоваться слова, и затянула:

 
Залегла тайга в тумане сером,
От большого тракта в стороне.
Для ребят хорошим был примером
На деревне Паша-пионер.
 
 
Красный галстук Паша нес недаром,
За учебу брался горячо.
Пряча хлеб, тая зерно в амбарах,
Не любило Пашу кулачье.
 
 
Был с врагом в борьбе Морозов Паша
И других бороться с ним учил.
Перед всей деревней выступая,
Своего отца разоблачил.
 
 
За селом цвели густые травы,
Колосился хлеб в полях, звеня.
За отца жестокою расправой
Угрожала Павлику родня.
 
 
Вечер тихий, теплый, летний,
Час, когда не вздрогнет лист.
Из тайги с братишкой малолетним
Не вернулся Паша-коммунист.
 
 
Собирала ночь седы туманы,
Расходился ливный дождь прямой.
Пионер, один из самых лучших,
Не вернулся в эту ночь домой.
 

Последние жалостливые слова Ира пела уже со слезой, которая вот-вот норовила скатиться из левого глаза и скатилась-таки, когда глаз в очередной раз подморгнул.