Текст книги "Призраки дома на Горького"

Два дома композиторов

Через десяток шагов, если пройти еще через одну арку, находился уже другой двор, другая жизнь, деятельная, современная, заставленная машинами и усиженная старушками, – двор дома композиторов. Катя шла именно туда, где в маленьком скверике, посередине которого стояла высокая голубятня, воркующая на все лады, любила гулять с Бонькой. Двор этот был намного уютнее того, куда выходили окна их квартиры, – с кусочком леса, птичками, добрыми домашними собачками и местными буклированными бабушками, никогда не оставляющими пустыми любимые лавочки. Он был знаком Кате уже давно, и не только знаком, но и изучен с тех самых пор, когда они жили еще на Калининском проспекте и родители часто брали ее с собой в гости к своим друзьям-композиторам. А еще во дворе был вход в маленький уютный концертный зал, где часто случались музыкальные вечера, да и сам Роберт, бывало, читал стихи с той крохотной сцены. Такое Катя, конечно же, не пропускала. Ну и после каждого выступления шли, или «заваливались», как любил говорить Роберт, в соседний композиторский ресторан или к друзьям в гости, которые жили прямо в этом доме, – к Бабаджану или Фельдману.

От стола – к роялю, все происходило само собой, никто никого никогда не просил. Роберт, Алёна, Катя и замечательный композитор Арно Бабаджанян

Квартирки их большим простором не отличались, но внимание на это не очень-то и обращали, главная проблема композиторского дома состояла в другом – стенки в доме были тончайшими, словно сделанными из фанеры. Поэтому и слышимость была прекрасной: дом звучал на все лады и можно было насладиться не только тем, что происходило в соседней комнате, но и в соседней квартире тоже. И зачастую, когда композитор садился работать и какая-то музыкальная фраза ему не сильно удавалась, соседи-классики, слыша его неудачные попытки, предлагали через стенку свои варианты, лишь бы поскорее закончить эти аудиомучения.

Под такой аккомпанемент грех не спеть. Арно с Алёной

Внешне этот огромный дом был таким же монументальным, как и тот, где жили теперь Крещенские, но лишенным всех выпуклостей и помпезных наростов – ни тебе барельефов, эркеров и роскошных балконов, все лаконично и по-деловому строго, ведь дом-то хоть и клубный, композиторский, но фасадом выходил не на парадную улицу Горького, а просто в ничем не примечательный двор со сквером. Старые композиторы, начиная с самого Тихона Хренкова, все вспоминали свой первый клубный дом на Миуссах, который был построен с учетом всех особенностей композиторской профессии. Лестничные клетки и марши были сделаны слишком просторными, чтобы без особого напряжения можно было занести наверх самый что ни на есть большой концертный рояль. Хоть пыхтеть и все равно приходилось, конечно, но уже без разборки рояля или обтирания углов. Да и сами комнаты, как вспоминали великие, были внушительными, напоминающими маленькие концертные залы, чтоб и вид, и акустика соответствовали достойному советского творца уровню. Ну, что было, то было, чего вспоминать, зато нынешний дом композиторов отличался близостью к Кремлю – вон он, рукой подать, из окна виден! И пусть это не особо влияло на качество музыки, зато создавало внутреннее ощущение нужности своей родной стране и причастности к истории, чего уж там скрывать. Географически этот дом стоял, вне всякого сомнения, лучше того, старого, никто не спорил, – с верхних этажей открывался козырной вид на Красную площадь, как, кстати, и из квартиры Крещенских. Но плюс этот, хоть и большой, был почти что единственным. Практически все, кто переехал сюда с Миуссов, постоянно сравнивали оба дома, и, надо сказать, не в пользу нового. Интересное то было здание, продуманное, с толстыми метровыми стенами, чтоб в тишине работать, чтоб ноты правильные приходили да музы вовремя залетали. Да и стоял дом немного на отшибе, вдали от шума важных улиц, среди рабочих бараков. Это барачное соседство композиторам совсем не мешало, они осознавали важность такого расположения, это, можно сказать, даже помогало им писать хорошую патриотическую музыку. Так постепенно творческая интеллигенция вмешивалась и ввинчивалась в рабочую среду, на что, собственно, и была направлена в те далекие тридцатые годы линия партии и правительства.

Тот первый дом композиторов был своего рода клубом, где по вечерам шло постоянное брожение: то в одной квартире зазвучит музыка – у меня созрела новая симфония, надо поделиться, – то в другой – а я песню написал, точно будет шлягер! Гости, они же соседи, начинают ходить по этажам, ведь все хорошо знакомы. То тут оживает рояль, то там, вдруг откуда-то доносятся звуки скрипки или гитары, потом выше этажом зазвучит еще музыка – и все гурьбой туда, потом ниже, и так до бесконечности, а вернее, в ночь, до утра. В результате этого постоянного квартирного движения у композиторов появились дети, и самые великие маэстро – Данаевский, Хачатур, Воробьев-Седой и другие – пошли к высокому начальству пробивать строительство еще одного композиторского дома для маленьких народившихся композиторчиков. Тогда-то и застроили двор у Центрального телеграфа – сначала встал один дом, выходящий торцом на улицу Неждановой, потом и другой – на улицу Огарева.

Кате гулять здесь очень нравилось, хоть и не совсем свой двор, конечно, но почти. Тут всегда что-то происходило: то в подъезд втискивали очередной рояль и вытискивали другой – обнова, говорили хозяева, то к залу подъезжали иностранные машины и можно было на них поглазеть и даже погладить, то в подворотне разгружали продукты – и смотреть на эти связки сосисок, тушки кур и болгарские перчики было особое удовольствие! Но больше всего Катя любила усесться напротив голубятни и ждать. Ждала она хозяина, он ли ее сколотил – не он, неизвестно, голубятня была совсем не новая, уже покосившаяся от времени, но высокая-высокая, как нефтяная вышка, наподобие тех, что показывали по телевизору. Хозяин был совсем неказистый, блеклый, скучный как мычание, так-то, если он шел по улице, на него и глаз никто не поднимал, но как только забирался туда, на голубиную верхотуру, то совершенно преображался. Голуби ворковали вокруг, он сыпал им пшено или еще какую крупу, а они выхаживали под ногами маленькими гордыми павлинчиками, залетали ему на плечи, а то и на голову, совсем не боялись. Катя обожала его залихватские посвисты, всегда разные, означающие для голубей, видимо, что-то конкретное. Сидела, ждала, когда тот свистнет, обожала этот странный ритуал. И они взмывали вверх, делали круги и торопились вернуться назад, в дом. Бонька это ожидание категорически не понимал, ему б побегать, а не сидеть тут привязанным, не любил он голубей – ни жира, ни мяса, тьфу, перья одни, попадись они ему на охоте, не стал бы брать, побрезговал.

Со скамейки у голубятни хорошо было видно, как композиторские дети выходили на площадку играть в футбол, Катя это тоже про себя отмечала. Они отличались от обычных детей тем, что всегда, в любую погоду были в толстых кожаных перчатках. Композиторским детям, видимо, требовалось беречь руки – вдруг в них проснется отцовский дар, они станут сочинять музыку или пойдут в пианисты? Вот руки-то и понадобятся! Их, главное, надо было на всякий случай холить и лелеять с детства! Но перчаточников Катя не любила, были они какие-то надмирные, говорили всегда не о том, о чем хотелось слышать, от них за версту разило заносчивостью и пафосом, нет, не ее это. Не общалась с ними никогда, не нравилось, хотя с сыном Фельдмана, Мишкой, была знакома. Вот и ходила одиноко по двору с собакой, наблюдала, присматривалась. Бывало, захаживала в композиторскую библиотеку, книжную конечно, хоть там еще и нотная была, самая большая в Москве, а значит, и во всем Советском Союзе, а рядом студия звукозаписи с какой-то удивительно тонкой и внимательной аппаратурой, откуда постоянно лилась замечательная музыка, папа как-то туда водил. Катя тоже там любила проводить время, но с собакой не пускали.

Композиторские преимущества

А у входа в композиторский ресторан постоять было особое удовольствие! Ресторан был отличный, с фирменными, а не проходными блюдами, да еще с доставкой на дом. Причем звонить для этого не всегда было необходимо, Катя не раз слышала, как заказчики, свесившиеся из окон этого специфического дома, переговаривались с вышедшими покурить официантами:

– Володенька, дружочек, сегодня оливье не надо, – хриплым прокуренным голосом очень часто давала наказ знойная дама в китайском шелковом халате с драконами. Она была женой довольно известного симфонического композитора и, сознавая свою важность для советской культуры в целом и для музыкального искусства в частности, так и не научилась, видимо, готовить.

Дама эта очень часто, если не каждый день, пользовалась дворово-ресторанной услугой, зная весь личный состав кухни – от директора до последнего официанта. Она сильно шепелявила и всегда очень ласково называла названия блюд, видимо, еду очень уважала:

– Восемь пирожочков – по два каждого вида, селедочки с картофечкой, горохового супчика, куриных котлеток с пюрефечкой и морсика обязательно! Морсика не забудь! Но не брусничный, который Вася вчера приносил, мне только клюквенный! А если нет – компотик из айвы, он тоже вкусненький! На два нафих лица! И да! – Она делала паузу, но Володенька, Сашенька или Петенька всегда догадывались, что прозвучит дальше: – Самое важное чуть не забыла! Наполеонфик! Два больших кусочка!

И готово – минут через сорок, а то и раньше Володенька, держа в руках пакеты с горячей едой, только что приготовленной шефом ресторана, звонил в композиторскую дверь, за что получал щедрые чаевые.

Крещенские тоже, конечно, могли бы воспользоваться такой прекрасной системой получения готовых обедов, но никогда еще к ней не прибегали, в семье не было принято есть готовую покупную еду. Зачем это? При живой-то Лидке? Она, кстати, очень любила надо не надо вставлять: «Пока я жива!..» Или: «Через мой труп!» – и далее по тексту. Одно дело – с удовольствием в ресторан сходить, изредка, со вкусом, по важному поводу, а совсем другое – каждый день питаться киевскими котлетами или биточками по-селянски. Да к тому же в семье Крещенских испокон веков жил замечательный старинный сундук – железный, черного лака, с огромными латунными заклепками, да и достойного размера – с приличный лежачий холодильник, теперь стоящий в прохладе около балкона. Хранили в нем всегда все самое вкусное и дефицитное – консервы и всяческие съестные припасы – сундук изобилия, одним словом. Поэтому заказывать обед в ресторане соседнего дома или бегать по-срочному в магазин абсолютно не надобилось, можно было просто подойти к этому волшебному сундуку, поднять тяжелую крышку и прикинуть, из чего бы сделать салат. Крабы с рисом? Фасоль с орехами? А на второе – пусть даже дефицитная тушенка с не менее дефицитной гречкой, почему нет, а на третье – компот из нежных болгарских персиков. Ну а в морозильнике всегда своего часа ждала треска или навага, как НЗ. Поэтому Крещенские в экстренных ситуациях по приему гостей могли быть совершенно спокойны: прекрасный сундук-самобранец еще ни разу не подводил! Хотя, нет, было пару раз, когда Лида рассчитывала на баночку красной икры для своих подруженций – ну как закуску к водочке, хотелось девчонок порадовать – и ведь была стопроцентно уверена, что есть, а ее вдруг не оказывалось. И крабы однажды-таки затерялись. Хотя у Аллуси спросить забыла, скорей всего, она и прибрала, ну неважно.

Еще в доме композиторов находился и медпункт, куда Катя, да и все члены семьи часто приходили на разные процедуры, ну, скажем, погреть горло или нос всякими УВЧ, электрофорезами и другими физиотерапевтическими аппаратами, сделать массаж, укол или просто послушаться после простуды. Чего там только не было, в этом доме! Можно было, не выходя на улицу, переделать кучу дел – и зубы подлечить, и в библиотеке порыться-поработать, и великую музыку в архиве послушать, так сказать, вдохновиться, ну и тут же сразу в гости заскочить, купив в ресторане бутылочку заграничного джина. А в гости-то уж точно было к кому заскакивать, поскольку в доме этом сосредоточилась вся композиторская знать Страны Советов. Из-за композиторской скученности на единицу жилой площади дом этот в народе прозвали просто и ясно – «сто роялей», хотя их, роялей этих, никто, конечно же, не считал. Но летом, когда все окна были распахнуты, скверик перед домом наполнялся невообразимой какофонией, напоминающей звуки, доносящиеся из оркестровой ямы прямо перед тем, как дирижер взмахнет своей волшебной палочкой и польется настоящая музыка. Но нет, дирижер запаздывал, и поэтому слаженной музыки в композиторском сквере дождаться было невозможно.

Но сегодня окна были прикрыты и заказы от композиторских жен пока не поступали – для обеда еще рановато, да и довольно прохладно, чтоб окна держать нараспашку. В сквере дымились аккуратные кучки листвы, которые остались еще с осени, прелые, черные, дворник собрал их еще вчера, но на ночь решил не запаливать, а то на дым могли пожаловаться. Вот они и курились тихо-мирно, пуская сизую дымку по самой земле. Бонька зафыркал, очищая нос от вони, покрутился вокруг голубятни и повел дальше, по улице Неждановой. Он шел целеустремленно и рьяно, словно его где-то ждали с важным заданием, тянул поводок, спешил и пыхтел, вывалив на плечо большой розовый язык. Несколько раз поднимал лапу на углах, но скорее так, без особой надобности, просто обозначиться – собачьи новости еще никто не отменял. Довел почти бегом до улицы Герцена, остановился, оглянулся на двух дружинников в красных повязках, проводил их взглядом и принюхался, задрав морду. Жутко, захлебываясь, наорал на милиционера с рацией – эти приспособления, превращающие такой понятный человеческий голос в змеиное шипение, ненавидел и всячески выражал свое к ним отношение. Милиционер вздрогнул и отпрянул, потом зачем-то погрозил собаке пальцем и пошел дальше, продолжая шипеть. Бонька, повернувшись к уходящему дяде задом, победно расшаркался и выглядел абсолютно счастливым оттого, что исполнил свой долг, отогнав от хозяйки жуткого змия. Оглядевшись, нет ли где другой какой опасности, он на всякий случай посмотрел через улицу, туда, где у консерватории топорщились кусты еще не зазеленевшей сирени и сидел на высоком постаменте великий композитор Петр Ильич Чайковский, и встал как вкопанный, приметив его страшную черную фигуру. Страшную для собаки, конечно, не для людей – странная неподвижная статуя на возвышении, с откинутой, как в танце, рукой. Эта застывшая поза, видимо, Боньку и испугала – Катя проследила за его всполошенным взглядом, сам он мгновенно присел, поджав хвост, и в скором темпе бросился обратно к родному двору, домой. Мимо лавки обувщика, мимо дома певиц Большого театра, завешанного мемориальными досками, мимо уютной церковки и снова по композиторскому скверику с дымящейся листвой, туда, скорей, под спасительную арку, где все давно уже известно и знакомо.

Фамильная крещенка

Открыв дверь, Катя споткнулась об Иркины стоптанные сапожки, которые давно уже пора было менять на новые. Ирка теперь заходила к Крещенским без звонка – по пути куда-то или по дороге откуда-то, зная, что здесь ее всегда ждут, заскакивала, как она говорила, ну а если никого не заставала, то шла себе дальше до другого раза. Надо же, только о ней вспомнили, и она тут как тут! Катя понадеялась, что ни мама, ни Лидка обсуждать с ней ничего такого не станут. И видимо, правильно надеялась, потому что из кухни доносился Иркин полудетский тонкий голосок, срывавшийся моментами на крик подраненный чайки, – она, пока Кати не было, развлекала маму с бабушкой. По теме песни Катя догадалась, откуда Ирка пришла:

 
Цилиндром на солнце сверкая,
Надев самый лучший сюртук,
По летнему саду гуляя,
С Маруськой я встретился вдруг.
 
 
Гулял я с ней четыре года,
А после я ей изменил.
Но вскоре в сырую погоду
Я зуб коренной застудил.
 
 
От этой немыслимой боли
Три дня я безумно страдал,
К утру, потеряв силу воли,
К зубному врачу побежал.
 
 
За горло схватив меня грубо,
Скрутив мои руки назад,
Четыре здоровые зуба
Он выхватил с корнем подряд.
 
 
Четыре здоровых не стало,
И я, как безумный, рыдал.
Под маскою врач хохотала —
Я голос Маруськин узнал.
 
 
«Тебя я безумно любила,
А ты поступил как палач.
Теперь я тебе отомстила,
Изменник и подлый трепач!
 
 
Тебе отомстила за это,
Клади свои зубы в карман,
Носи их в кармане жилета
И помни свой подлый обман!»
 

Катя уловила яркий запах лимона, защипавший ей ноздри еще у входа, и сразу догадалась, чем занимаются на кухне, – мама с бабушкой делали запасы фирменной семейной водки, совершенно незаметно подслащенной и с нежной лимонной кислинкой. А может, к этому делу уже и Ирку подключили. Водка, по слухам, была чудо как хороша, Катя ее, конечно, не пробовала, но гости говорили, что она очень мягкая, хотя девочке это определение для водки было совершенно непонятным. Делать ее было просто. Покупалась водка, любая, можно было даже взять «Московскую особую» за 2 руб. 87 коп., хотя лучше было, конечно, ухватить «Пшеничную» или «Столичную», но даже и сивушная «Московская» годилась для этого рецепта. Потом тщательно острейшим ножом – его требовалось заточить специально для этого рецепта, и он шел в список необходимых продуктов – тончайшим слоем срезалась с добросовестно вымытого лимона цедра. Главное заключалось в том, чтобы не задеть белую мягкую часть кожуры, которая давала горечь, – и тогда все, продукт считался испорченным. Хотя и горькую водку все равно, конечно же, пили. Так вот, тонкая желтая цедра нарезалась на почти прозрачные яркие полоски, которые аккуратно отправлялись в бутылку. Одна бутылка должна была принять сок и цедру с одного-единственного лимона, ни больше ни меньше. И столовую, но без верха ложку сахарного песка, который, нехотя поблескивая и медленно планируя, красиво ссыпался на дно, напоминая снег в стеклянных игрушечных шарах, требующих взбалтывания. И все, и на денек-два в тепло, чтоб все растаяло, смешалось, растворились. А после процедить и в морозилку до употребления.

Эх, как пилась такая красота, как прекрасно смотрелись запотевшие рюмочки с приятной желтоватой влагой, как не болела голова на следующее утро! Алла придумала этот рецепт еще давно, в шестидесятых, когда к ним стала захаживать одна молодая поэтесса с нерусским именем Маргит, сильно любившая, как она сама выражалась, залить глаза. Гортанно читала резким голосом свои талантливые стихи, пила рюмочку за рюмочкой, закусывая лимоном. Вернее, не закусывая, а загрызая лимоном. Его не резали на дольки, а давали ей половинки, и она впивалась в них, как собака в кость, громко высасывая одним махом весь сок и снова запивая эту невозможную кислятину водкой. Через скорое время начинала проседать, мягчеть членами, неловко складываясь и сворачиваясь, как быстро увядающий осенний листок, была уже недосягаемая и каждый раз казалась немножко при смерти. Но рот ее не закрывался, даже когда был закрыт, – она все читала и читала, про себя ли, вслух, и выразительная мимика никогда ее не отпускала.

Алла жалела Маргит и всеми силами старалась «понизить градус» напитка – а та пила только водку или спирт, – чтобы как можно дольше продлить вертикальное положение этой милой и весьма одаренной гостьи. Именно тогда Алена и решила попробовать себя в роли алхимика и соединить лимон, полный витамина С, с водкой, превратив дурман в веселящий напиток. Было же известно, что этот прекрасный витамин может при желании чуть снизить опьяняющее свойство водки, да плюс сладость, которая тоже смягчает крепость, и вот уже и два-три градуса от сорока долой. Или Алле так казалось. Ясно, что она была не первой и не последней в водочных экспериментах, но рецепт этот быстро в семье закрепился, и гости уже сами просили налить им крещенку, а от обычной водки воротили нос.

Иркины секреты

Обеденный стол был уставлен тазами и пустыми бутылками – для такого важного дела требовался размах. Алена закрыла один таз с готовой водкой пакетом из «Березки», сверху прикрыла полотенцем и потащила его на подоконник для отстоя.

Вечно целующаяся Лидка и Катя с Нелли Кобзон

– Ирочка, детка, спасибо, очень ты нам помогла! Главное, песнями! Как же ты, однако, поешь, мать моя! – произнесла Лида, подбадривая Иру и улыбаясь во всю свою возможность. – В мое время совершенно спокойно могла бы выступать у нас в театре! Думаю, тебя и сейчас бы взяли! Я знаю, что говорю, у тебя явный талант! И амплуа необычное, редкое. Может, пойдешь все-таки в музыкальное училище? Столько возможностей откроется!

– Нет, тетя Лида, моя судьба уже предначертана, – с пафосом взмахнув лимонной рукой и привстав для убедительности со стула, ответила Ирка, – я буду петь только на природе и только для геологов! В экспедициях!

– Уже твердо решила? – спросила Алена, завязывая полотенцем другой тазик с огненной лимонной водой.

– Да, родители одобрили, обрадовались даже. Да я особо не хочу ничего другого, все эти языки, математика, история, литература – не мое это. А камень – вещь совершенно конкретная, вот он лежит, например, у тебя на ладони – и ты все понимаешь: где, как, из чего, что ожидать, что добывать. Интересно же! – Ирка мелко заморгала, а левый глаз даже слегка задергался, пришлось приостановить его конвульсии рукой. Глаз от лимонной руки защипало, и Ирку пробила слеза.

– Ладно, давайте заканчивать, надо Робочке обед накрывать, скоро придет, – сказала Лида, но Алла не хотела упускать возможность прощупать Иркин настрой.

– Интересно, даже очень, милая моя, – согласилась Катина мама, – целый мир, согласна. Просто профессия эта сложная, постоянные поездки, походные условия, горы, палатки… А семья? Муж? Дети? Об этом же тоже надо подумать, о твоем будущем.

– Так, может, у меня муж из геологов будет! – с вызовом ответила Ирка. – И мы вместе с ним будем ездить! Как мои мама с папой!

– Это все, конечно, замечательно, твоей маме с папой очень повезло, а у тебя самой-то есть кто на примете? – заговорщицки спросила Алла Борисовна и пихнула ее локтем в бок – такой жест был очень характерным для женщин прекрасной семьи Крещенских.

Ирка густо покраснела, почти мгновенно, словно на нее плеснули малинового сока.

– Ну-у-у-у, – немного замялась она и взглянула на Катю, которая старательно, чтобы не промахнуться, наливала чай. Катя поймала ее вопросительный взгляд и убедительно выпучила глаза: «Я? Как ты могла подумать! Ничего не говорила и даже не собиралась!» Но Ирке самой вдруг захотелось открыться, похвастаться, показать, что она совсем уже взрослая.

– Вообще-то, да, – хотела было продолжить она, но потом снова замялась, не зная, что можно говорить, а что не стоит.

– Как я рада! – наврала мама. – И кто же он?

– Он очень красивый и учится на геолога, зовут Гелий. – Ирка решила, что это самая важная информация, что важнее просто быть не может.

Мама с бабушкой переглянулись, а Катя снова завращала глазами. «Лучше бы ты уже молчала», – посылала она знаки подруге.

– Ну да, красивый, это важно, и имя какое редкое – Гелий, – решила поддержать девочку высококвалифицированная в вопросах любви бабушка Лида. – А откуда он? Ты с ним давно встречаешься? Ходите в театр? В Парк Горького?

– Ну, у него времени особо нет… Он же студент, учится в геолого-разведочном, я туда и пойду. Мы с ним сейчас мало ходим, он редко свободен. Да и мне надо готовиться к экзаменам.