Текст книги "Призраки дома на Горького"

– Все есть, говоришь?.. Чего ей не хватает, спрашиваешь?.. Пи…дюлей ей не хватает! – вышел с конструктивным предложением Принц.

Лида с сожалением на него посмотрела и сказала:

– Не понимаю, почему она вот так… Это, знаешь ли, для меня как маленькая смерть – такое разочарование в людях. Просто, наверное, не умеет быть счастливой – не обучена… А я тоже, старая дура, – неужели до сих пор так и не научилась разбираться, кто есть кто?

Лидка выглядела удивленной и растерянной, ища зачем-то причины произошедшего в себе, а не в Нюрке. Где она допустила ошибку, чем и когда вынудила няньку пойти на воровство, что сделала не так. Таким уж Лидка была особенным человеком, считавшим, что мир вокруг нее совершенен, а если что-то шло не так, то виновата она сама.

Нюрка, как и любой природный человек, вскоре почувствовала изменение отношения к себе, попритихла, даже стала меньше огрызаться на Катю и, видимо, до минимума свернула свою тайную деятельность по отъему у хозяев продуктов питания и прочего добра. Спрашивать ни у кого ничего не стала, а тем более выяснять с Лидкой отношения, просто старалась не привлекать к себе внимания и лишний раз не попадаться на глаза. Но Принц был настроен категорически, решил добиваться истины и вывести Нюрку на чистую воду, в связи с чем расставил по всему дому ловушки, в свое время насмотревшись, видимо, фильмов про шпионов. Завязывал дверцы шкафчиков на невидимые ниточки, скреплял клеем консервные банки, проводил опись продуктов и туалетных принадлежностей. Играл в свои игры и чувствовал себя нужным. Но когда приходили девочки, то очень старался не проговориться, хотя его распирало до невозможности и тайна эта каждый раз так и рвалась наружу.

Выпускной

Вылезти наружу, в мир, в люди хотелось и Кате. Школа, рамки, зубрежка, дисциплина уже уходили на задний план, все это вроде как отмирало, и казалось, что именно в конце июня должно будет начаться будущее. Но сначала в это будущее – в институт – надо было попасть. Со школьными экзаменами все было сравнительно просто, за исключением математики. За вступительные Катя тоже особенно не переживала, ведь не зря ж она в течение полугода терпела натиск репетитора из МГИМО, который смотрел на нее сладкими, заболоченными глазками и пользовался любой возможностью, чтобы ее коснуться. Да и своих знаний было достаточно, чай, не самая последняя дура. А пока дело шло к выпускному, единственное, что волновало барышню, – это в чем на него пойти, она все-таки была настоящей барышней. По магазинам шастать было бесполезно, лишняя трата времени, поэтому купили в очередной раз платьишко у спекулянтки – шифоновое, из тончайшего бирюзового облака с разводьями, но размера на три больше. Бабушка, Лидка, его, конечно, перешила, подогнала по фигурке, и Катя за один день (а точнее, ночь – Лидка сшила его за ночь) из советской школьной лягушки в шоколадных тонах превратилась в прекрасную воздушную принцессу, готовую к новой взрослой жизни. Дело было не столько в платье, и Катя это прекрасно понимала, дело было именно в готовности, а платье послужило отмашкой, которую обычно дают перед стартом.

Катя в раздумьях – подыскать что-то на выпускной было совершенно невозможно, сплошная школьная форма. Магазин «Детский мир», 1974 год

Вот он, выпускной 10а класс английской спецшколы № 5 города Москвы, 1974 год

Сам выпускной прошел стремительно. Столько готовились, столько было разговоров, столько денег собирали и собрали-таки, а пролетел – почти не заметили! Школу украсили шариками и остатками бумажных цветов с первомайской демонстрации, получилось скромно, но заботливо. И вот он, вечер, – счастливые прихорошившиеся родители, смущенные школьники, хоть уже и бывшие, радостные и гордые, что все это наконец закончилось, и вот она, жирная точка в виде запыхавшейся директрисы, осилившей целых пять ступенек на сцену. Самым скучным, но и самым нужным был долгий, монотонный ритуал вручения аттестатов, в основном только синих, красный был на удивление всего один. Лидка все с нетерпением ждала, когда дойдут до буквы «К», но все равно каждый раз громко хлопала, когда на сцену вызывали и другие буквы. А когда наконец произнесли фамилию внучки, то вскочила и по старой театральной привычке закричала, яростно хлопая: «Браво! Браво!» – победно оглядываясь вокруг в надежде на поддержку. Алена еле усадила мать, чуть ли не насильно, и сразу вместо успокоительного дала ей глотнуть крещенки из фляжки, которую специально захватила на праздник – вот как знала, что пригодится! Катя лениво и как бы нехотя вернулась на место, повертела в руках свой обычный синий аттестат и сразу сдала его сияющей Лидке, которая выглядела так, словно выпускной сегодня лично у нее. Но знакомый запах лимонной настойки обстановку заметно освежил.

Концерт получился добротный, праздничный, тем более что вела его настоящая дикторша Центрального телевидения Светлана Горбунова. Она торжественно вышла на сцену, подладила под себя микрофон и совершенно по-взрослому, не сюсюкая, а с уважением и достоинством обратилась к школьникам и учителям, которые все как один заулыбались, увидев ее:

– Добрый день, дорогие ребята и товарищи учителя! Я рада приветствовать вас в этот знаменательный день, в этот важный для вас час! Вы выходите сегодня на длинную светлую дорогу, которая открывается перед вами. Эта дорога у каждого своя, но все вместе они приведут к счастливому будущему нашей любимой необъятной родины! – говорила она торжественно, пафосно, но неестественно медленно, словно не была уверена, что быстрая речь может вообще быть понятной людям, которые сидят перед ней. – Мы с моими коллегами-артистами подготовили для вас специальную праздничную программу. Сейчас я хочу пригласить на эту сцену молодого артиста развлекательного жанра Геннадия Вазанова! Встречайте!

Все в зале захлопали, и на сцену вышел невысокий еврейскоглазый парень с модной длинной прической и косой челкой, который долго и с некоторой безысходностью описывал учебу в кулинарном техникуме, а затем картаво и очень правдоподобно изображал попугая, вцепившись корявыми пальцами в красный хулахуп. Все старательно смеялись, особенно директриса. Потом композитор Оскар Фельдман сел к разбитому роялю (завхоз клятвенно заверял, что настройщик был и «пианинка должна звучать») и запел что-то про огромное небо, про ландыши, морщась на каждой ноте и сильно в душе негодуя. Горбунова в своем красивом люрексовом платье все выходила и выходила, объявляя песни, а красавца Захарина вообще со сцены не отпускали, и его сочный голос так и гремел по всей школе.

Катя же сидела с недовольной миной, потому что чуть ли не каждый день имела это музыкальное удовольствие дома. А другие вокруг – нет, другим даже нравилось. Ирка перед концертом заговорщицки подмигнула, что, скорее всего, уйдет пораньше, что, может, сегодня у нее с Гелием все и произойдет. Тем более она в белом платье, «а оно как свадебное, понимаешь?».

– Дура ты, Королева, выпускной у человека один раз в жизни! Перенеси свою дефлорацию на завтра, ты же сама себе хозяйка, никто над тобой не стоит и ничего не требует. Отгуляй праздник! Что за бред, вообще? Мы ж всем классом на кораблике по Москве-реке поедем, а ты потом, дура, жалеть будешь, я уверена!

Ничего не ответила Ирка Королева, только взмахнула широкой юбкой своего белого платья и томно улыбнулась, нервно заморгав левым глазом.

После выпускного Ирка куда-то запропастилась, на звонки совсем не отвечала, дома застать ее было почти невозможно, а когда Кате это удавалось, то разговор почему-то быстро сам собой сворачивался. К Крещенским уже не заскакивала, как раньше, притихла, притаилась, исчезла из поля зрения. Да и самой Кате сейчас было не до чего, экзамены в институт, бессонница, почти круглосуточная подготовка, поездки, сбор документов. В институтскую приемную комиссию надо было предъявить кучу всего: расписку в приеме документов, заявление, аттестат о среднем образовании, рекомендацию партийного органа, производственно-партийную (комсомольскую) школьную характеристику, автобиографию, анкету, шесть фотокарточек, справку о медицинском освидетельствовании (форма 286).

Времени на это понадобилось немерено, Катя уже целиком выдохлась, мало того, что экзамены и зубрежка, еще и бумажки эти надо было свести воедино. Прошла наконец все комиссии, собрала охапку, сунула важные бумаги в папку и пошла сдаваться, вернее, сдавать документы.

Институтский коридор был долгий, как туннель, с пресловутым светом в конце и маячившей вдали одинокой длинной фигурой. Катя подошла, когда фигура скрылась за дверью приемной комиссии, и теперь только она сама и осталась маячить в просвете. Вскоре дверь открылась, и ее обдало ветром – оттуда выскочил высокий щегловатый парень в джинсах и красном свитере, такие обычно появляются как подарок – а вот и я, цветов не надо! Он наступил ей на ногу, чуть не сбив, и с вызовом взглянул на нее, чтобы усилить впечатление – не мешайся, типа, под ногами, Я иду! Но Катя только фыркнула и зашла в кабинет, надеясь там наконец избавиться от документов.

И таки да, прошла! А Ирка на экзамене провалилась, отпраздновав наконец свой провал лишением девственности. Решила, что именно в этот день и надо подсластить пилюлю – пусть не повезло с институтом, зато сбудется давняя девичья мечта, которая затмит собой этот позор на экзаменах. Прямо от института позвонила в слезах своему Гелию и сказала, что выезжает. Потом скупо рассказывала Кате, как все это было ужасно, как неловко, стыдно и больно, и зря она столько об этом мечтала и так готовилась. И что обаяние ее Гелия очень быстро после этого померкло, практически сразу. «Странно, правда», – подняла она на подругу грустные глаза. Ирка выглядела разочарованной, словно книжка, которую ей так долго и активно советовали, оказалась пустой, короткой и пошлой. Она ведь так долго себя убеждала в том, что все должно быть совсем по-другому, и на вопрос, как прошло, ответила довольно сухо:

– Как на карусели. Сначала весело, потом тошнит. Ничего, кроме боли и страха, не почувствовала, ни радости, ни гордости, ни того, что стала женщиной… А так мечтала… Потрепыхался несколько минут во мне своим дурацким отростком, ну прямо как в агонии, сначала я даже решила, что ему нехорошо. Хотя мне и самой было в этот момент отвратно, да еще от него чесноком воняло, а ты знаешь, я чеснок ненавижу. Замерла, старалась не дышать, терпела изо всех сил и все боялась, что эти его пихания надолго, – монотонно говорила она и выглядела при этом как продавщица вялой зелени с рынка, которой этот чеснок приходится продавать. – А он поерзал-поерзал и отвалился, весь из себя такой изможденный и уставший, словно дрова целый час колол. Ничего интересного, должна тебе сказать, полное разочарование, убедилась, что ни фига мне это не надо. Детей пока не рожать, слава богу, а так, по своей воле ни за что на это больше не пойду.

Но через недельку Ирка немного успокоилась, перестала пыхтеть и пошла устраиваться на вечерний.

Балтийские каникулы

В общем, девочки были пристроены, и вздохнули все – и Катя, и мама с папой, и Лидка, и даже Лиска, которая наконец получила сестру в свое распоряжение, несмотря на интриги няньки. До учебы оставалась еще куча времени, и Крещенские, как водится, решили взять свой законный месяц на отдых под Ригой, в Доме творчества на Балтийском море. Схватились и покатились. Получилось это все достаточно спонтанно, свободных номеров уже почти не осталось, но всем удалось разместиться более или менее прилично. Робочка с Аленой – отдельно, на высоком этаже, ближе к звездам, в главном корпусе, кабинет-спальня, так сказать. Лидка – в маленькой комнатке на втором этаже этого же корпуса. Катю на этот раз отселили в один из коттеджей на большой территории Дома творчества – в почти игрушечный двухэтажный «шведский домик» в тенистой, заросшей мхом и папоротником части парка. В домике этом когда-то жил Паустовский, а перед входной дверью на цементном полу сохранился отпечаток ножки хозяйской дочки, кому этот коттедж и был в свое время подарен. Комната Кати была похожа на каюту корабля или даже на купе поезда, вставала туда одна кровать с тумбочкой, а все вещи предлагалось вешать на огромный толстый крючок, привинченный к двери. Но Катя была счастлива – ее свобода, ее почти взрослая жизнь начиналась с этой самой каморки с крошечным иллюминатором вместо окна!

И началась отдыхательно-рабочая жизнь. Роберт всегда много писал в Дубултах, балтийский воздух был для этого чрезвычайно благоприятным. Он-то, в отличие от его девочек, ехал в Дом творчества не на отдых, а на работу. И распорядок дня был рабочий. В девять-десять начинался завтрак в большом дальнем зале со стеклянными стенами: сидишь, словно в саду, а вокруг вкушают и чавкают столпы советской литературы. Утром обычно давали свежайший творог или сырники, местный сыр с тмином, нарезанный волнистыми треугольничками, крестьянский завтрак – тушенную с луком и шпиком картошку, залитую яйцом наподобие омлета. Кофе с молоком, чай из титана. И меню, которое надо было заполнить на следующий день. Названия блюд были странными, но ставшими уже родными за столько-то лет – суп «Шелестень», например. В супе ничего особенно не шелестело, это были скорее щи из кислой капусты с какой-то крупой. Или луковый клопс, бигос, бубертс, скажем, – всякое такое, милое уху и желудку, с буквой «с» на конце. Алена все эти блюда по-своему улучшала, добавляя куда сметанки, куда варенья, куда подсыпая припасенных грецких орехов, которые всегда привозила с собой. Обязательно в поездку брала и любимый соевый соус, который подливала почти во все блюда к месту и не к месту, а могла и выпить стопку голого, даже не крякнув. Видимо, в организме постоянно не хватало чего-то солененького.

После обеда отдыхали кто как умел: кто спал, кто работал, кто расписывал пульку, кто шел на пляж протрястись, так сказать, после застолья. Гуляли часами, доходили до каких-то ручьев и заброшенных, необжитых уголков, шастали в Яундубулты выпить бочкового пива в самой известной на всем побережье шашлычной.

Обстановка в Доме творчества была всегда легкой, необычной, творческой, удивительной. Часто приезжал актер Михаил Козаковский и сразу приглашал друзей в холл на девятый этаж, где, закрыв шторы от белого балтийского солнца, по-обломовски полулежа на диване, читал стихи, глядя на остальных полуприкрытыми выпуклыми глазами. Ахматову, Цветаеву, Мандельштама, Корнилова, Сашу Черного – его натренированная память вмещала, наверное, всю антологию русской поэзии. Читал так, что захватывало дух и казалось, читает именно тебе, лично. На низком журнальном столике стояла водка, железные рюмки-матрешки – одна в одну – и закуска, кто что принесет. Но, пока он читал, никто и пошевелиться не мог, слушали. А он все читал и читал, а все вокруг боялись вздохнуть.

Пел Галич, приблизительно в такой же обстановке, с теми же неубиваемыми рюмками-матрешками. Пел, проверяя на нас свои новые песни, а как допевал последнюю, а потом на бис, и еще, и еще – начинался разговор и его обычное приглашение перед уходом: «Ну, приходите ко мне, сельдя заколем…» Именно «сельдя» и именно «заколем». И много рассказывал. Вспоминал, как встретился с Александром Вертинским в ресторане «Славянский базар». Галич туда зашел отметить в одиночестве очередной гонорар, сел, назаказывал, устроился, стал ждать. Вдруг открылась дверь, и вошел Вертинский – в цилиндре, черном длинном пальто и белом кашне. Устало оглядел зал, кивнул Галичу и сел за соседний столик. Подошел официант, Вертинский попросил только стакан чая. Ему принесли. «Некрепкий, – пожаловался он, – я люблю крепкий». Поменяли. Теперь уже не такой горячий, он любит, чтобы пар шел. Принесли другой, крепкий и горячий. «Там чаинки, я так не люблю», – сказал Вертинский. Процедили. «Ну он же ведь совсем остыл теперь», – закапризничал он. Пять раз гонял Вертинский пожилого официанта из-за стакана чая. Попросил счет, оплатил копейка в копейку, не оставив чаевых. Поднялся и вальяжно ушел. Галич жалостливо посмотрел на официанта, но тот слегка улыбнулся и мечтательно сказал: «Да-а-а, настоящий барин. Сейчас таких нет». И ушел, покачивая головой.

Ох, как много всего было в этом холле рассказано, и как жаль, что Кате мало запомнилось.

Вскоре в этот «шведский домик», на второй этаж, приехали абсолютно незнакомые товарищи, совершенно непохожие на писателей, – отец с сыном лет семнадцати. Сын, со странным именем Дементий, был безумно хорош собой, высок, длинноволос, с запасом сигарет, денег и совсем из другого мира, ничем не напоминающий Катиных друганов-ботаников. Лицо его показалось знакомым, но не настолько, чтобы можно было его сразу узнать. Но Катя поднатужилась и распознала в нем того самого парня с документами, которого мимолетом встретила в институтском коридоре и который наступил ей тогда на ногу. Хм, тоже из МГИМО, надо же…

По утрам он бегал с отцом трусцой в кислотно-оранжевых трениках с вытянутыми коленками, все время говорил слово «супер» и мягко произносил слово «социализьм». Местная отдыхающая писательская молодежь сразу приняла его, такого джинсового, красивого и щедрого, в свою компанию, а сама Катя по-настоящему потеряла голову. Голова отлетела совсем, когда еще через несколько дней приехала его девушка Наташа с цепкими и злыми глазками. Она была похожа на росток пророщенной картошки – длинная, ломкая и бледная, хоть при этом и жгучая брюнетка. Срочным порядком она была вызвана Дементьевским папой. Все было просто – папа обеспечивал себе тылы, решив выписать своему дитяте «няньку», чтоб тот был под присмотром, а сам пустился во все тяжкие, откупаясь от брошенного ребенка четвертным в неделю (перебор, конечно, но нужна была взятка, чтобы тот не проболтался дома).

Девушка Наташа попыталась было влиться в сложившуюся компанию, но ее быстренько бортанули, посчитав слишком бесцеремонной и безнравственной – во-первых, прискакала по первому свистку, во-вторых, курит. Никто из девушек в компании не курил, неприлично. А курит, значит, распущенная, а распущенная, значит, дает, яснее ясного. Позор.

И еще у девушки Наташи были две необычные привычки, очень сильно повлиявшие на Катины не вполне окрепшие мозги. Она ела хлеб, обязательно шпигуя его чесноком, и не мыла голову. Первая-то ладно, на вкус и цвет товарищей нет, а вот вторая обескураживала не только Катю, но и остальных тоже… Дело в том, что Наташа вместо мытья посыпала волосы мукой, чтобы грязь и сало перемешались, впитались, слиплись, а затем долго и тщательно вычесывала их частым гребешком, как это делают, когда подцепляют вшей или вычесывают колтуны. Причем могла делать это прилюдно, иногда активно стряхивая на других посеревшую муку с плеч. Про посыпание головы пеплом Катя что-то раньше слышала, ситуация же с мукой была хоть и более жизнеутверждающая, но все равно довольно непривычная и своеобразная… Несколько мучительных дней Катя действительно думала, что у Деминой девушки вши и что так, никого не стесняясь, она с ними борется. Потом все-таки спросила ее, не удержалась. Наталья по-простецки так ответила, что моет голову раз в десять дней, чаще ведь считается вредно, но каждый день обязательно проделывает эту процедуру по «впитыванию». Очень полезно для волос, особенно длинных. Особенно черных, как у нее, подумала Катя, где особенно видна свалявшаяся мука, а к десятому дню запах становится особенно приятным. Удержалась девушка Наташа в компании со своими мучными червями в волосах не очень долго. Через пару дней Дементий отправил ее в Москву. Кате показалось, что насильно.

Юрмальская рыбалка. Взяли судно и вышли в море. Наловили на ужин прилично. С Муслимом Магомаевым. Алёна с Робертом возятся с сетями

То лето, лето 1974 года, было шикарным! Демка казался интересным, широким, хорошо одевался, что тоже, кстати, было важно, много знал, сыпал фактами, хотя и был излишне трепотливым. Большой компанией они ходили в новый бар в гостинице «Юрмала», густо пахнущий налаченным деревом, куда вялый швейцар пускал только за хорошую мзду из Демкиных суточных, и на пять рублей выпивали ровно пять коктейлей с прекрасными названиями: «Розовый слоненок», «Отвертка», «Золотая карета», «Русская красавица» с сахарным краем бокала и ненавистный «Монах в пустыне» – в маленькую рюмку на самое дно наливался глоток рижского бальзама, сверху тихонечко, чтоб не лопнул, опускался сырой желток – это, по-видимому, и был сам монах, – а затем по ложечке аккуратненько затекала водка. Гадость. Но, видимо, полезная. А на закуску там можно было заказать… не поверите… ПИЦЦУ! Просто это была первая пицца, которую Катя когда-либо ела в ресторане – домашние не считаются. Маленькая, величиной с блюдце, на толстом, пышном слое теста, с местным латвийским тминным сыром, кружочком помидора на томатной пасте и тончайшим срезом черной оливки. Все неправильно, конечно, никакая это была не пицца, скорей горячий бутер, но этот совершенно неповторимый вкус запомнился навсегда! Для нее, семнадцатилетней, почти ребенка, эти коктейли и пицца были тоже вступлением во взрослую жизнь, полузаграничную, такую всю из себя таинственную, такую запредельную и почти запретную. Как это было невероятно сладко, все эти ночные встречи, походы большой шумной компанией в солидные места, куда раньше могла зайти только с родителями, сидение допоздна в барах – да, мне уже восемнадцать, с вызовом врала она! – с каким напором эта жизнь текла по ее жилам и каким щенячьим восторгом отзывалась на нее Катя! И рядом был Демка, который очень старался понравиться, казался совсем ничьим и так и просился в руки. Лида, первой заметив эту тягу, решила сразу же навести о потенциальном клиенте справки. Остановила его как-то после обеда, попросила помочь донести тарелку с булочками в номер, а там быстренько, пока он не опомнился, вскипятила чай – кипятильник был всегда с собой, – разложила плюшечки и конфетки и усадила чаевничать. С расспросами.

Вечером все доложила Алене: мальчик из приличной московской семьи, со стороны мамы – казаки-разбойники, со стороны папы – евреи-революционеры. Ну, приблизительно так ей показалось, подробности неизвестны. Поступил на факультет международной журналистики в Катин же институт, но хорошо это или плохо, Лида пока сказать не могла, терялась. Вроде бы показался душевно здоровым мальчиком с повышенным чувством справедливости, что редко для такого возраста. И главное, выглядит отрадно, что для Лидки все-таки казалось важным. В общем, хорошенько прощупав юнца за чаем, Лида решила, что отпускать девочку с этим молодым товарищем вполне безопасно, никаких сомнительных свойств не заметила, достаточно хороший, хоть и не идеальный, но пусть общаются и дальше. На том Алена с Лидкой и порешили, а что уж решит Катя – ее личное дело.

У Крещенских за годы, да что годы – десятилетия отдыха на Рижском взморье сложился ритуал: в день отъезда в Москву приезжать на вокзал за несколько часов до отправления поезда и идти на центральный рынок, примыкающий к вокзалу, закупаться. Рижский рынок отличался сдержанной строгостью и сказочным разнообразием того, что можно было купить. Ни восточных выкриков, ни слащавых улыбок, все на прилавке, все по существу. Продавцы на этом рынке особенным радушием никогда не отличались, латыши – народ суровый, серьезный и деловой, меньше слов – больше дела, долго говоришь – время теряешь. Поглядеть было на что. Шли сюда всей семьей – чемоданы в камеру хранения и вперед! Начинали с мясного ангара – а их было всего четыре, огромных, наполненных торговлей и жизнью. Так и ходили по рядам, пробуя, щупая, удивляясь, как это вообще возможно, чтобы столько было продуктов, да без очередей, да по приличным ценам, и не из-под прилавка, а просто так – бери не хочу. Запах в каждом ангаре был свой, не ошибешься: в мясном, где возвышались толстые мясники в окровавленных фартуках с топорами, чуть сладковато пахло плотью, разлитой кровью, гемоглобинчиком, одновременно опасным и влекущим человека духом. В молочном стоял тяжелый кислый запах, творог забивал все остальное, и свежесть молока можно было определить только на вкус. В овощном пахло прохладой и землей, больше ничем, овощи вообще не пахли, разве что ботва от помидоров, но ее-то как раз и не было. Самым мощным по ощущениям был павильон рыбный. И свежая, и соленая, и копченая рыбешка, и горы, эвересты банок со знаменитыми рижскими шпротами, и мерзкие змееподобные миноги с присоской вместо рта, и золоченые салаки в коробочках, и угри, пытающиеся ускользнуть с прилавков, и селедки, и икра, и что только не… Купили всякого, для рынка всегда оставляли сумку на колесиках, старческую, не слишком удобную, но вместительную. Она весь отдых пылилась в углу в ожидании своего часа в вот наконец открыла свое нутро, чтобы принять богатства. Набор продуктов, которыми затаривались Крещенские на рынке, год от года особо не отличался: две палки говяжьей вырезки ложились вниз, на самое дно, затем карбонат с жирком, сервелат, потом шли в рыбный – шпроты, которые старались положить под вырезку, балтийская малосольная селедочка, обязательно несколько коробок салаки, любимой семейной рыбки, пара баночек красной икры, семушка горячего копчения и малосольная. В молочном брали сыр с тмином – целую голову – и килограмм творога, который запихивали в вагонный холодильник, где пару раз за эти годы его забывали, спохватившись только дома. Сверху все это придавливалось двумя караваями плотного рижского хлеба, тоже тминного, темного, запашистого, из которого вдобавок еще получались отличные сухари. Сумка эта, вернее, ее начинка, была источником сытной жизни по меньшей мере еще целую неделю после приезда, а с учетом долгоиграющих продуктов могла радовать и несколько месяцев.