Текст книги "Призраки дома на Горького"

Лидка же чувствовала в этот момент не столько цветаевскую муку, сколько безумную гордость и безмерную нежность, что у нее такой замечательный зять, умный, понимающий, добрый и мудрый. Она бросила гордый взгляд на внучку – смотри, Козочка, и тоже гордись, вот такой у тебя папа, единственный в своем роде! Катя слушала отца с нескрываемым удовольствием. Цветаеву она, конечно, читала, дома водились ее старые, еще прижизненные книжки, аккуратно стоящие на книжной полке в отцовском кабинете, но в школе ничего подобного не проходили, ни Цветаеву, ни Мандельштама с Заболоцким, сплошной Маяковский, достающий чего-то там из широких штанин. Катя улыбнулась бабушке в ответ, видно было, что та выглядит счастливой. Находить счастье во всем, даже в том, что зять собрался в партию, – это и было отличительной Лидкиной особенностью, редкой и уникальной. Глаза ее светились, и она теперь была всеми руками за то, чтобы Робочка сделал то, что задумал. Ее вдруг осенило, что если таких, как он, в партии будет больше, то, может, что и сдвинется с мертвой точки и жизнь пойдет другая, не такая замкнутая и узкоколейная.

– Намерения благие, не спорю, – сказала Алла, – но ты уверен, что членство поможет? И слово-то какое – членство… Этим многое объясняется.

– Ну как тут можно что-то гарантировать, Аленушка, но пытаться все равно надо. Само ничего не сделается, это уж точно, – вздохнул Роберт.

Алена смягчилась, перестала поправлять прическу и принялась вдруг думать, кому из начальства написать письмо по поводу издания первой после длительного перерыва цветаевской книги.

Так и решили за тем ужином – Роберту в партию вступить, чтобы получить всевозможную поддержку в реабилитации светлых имен и гениальных поэтов. Ради важного дела. Ничего никому не объяснять и ни перед кем не оправдываться. Позже поймут, если захотят.

Так Крещенские готовились к важным этапам в жизни – Роберт собирался получить партийный билет, а Катя – студенческий. Алена же морально готовилась и к тому и к другому, а Лидка тихо всему этому радовалась, на то она и была Лидкой.

Все-таки мгимо

Катя в МГИМО не очень хотела, ни международным журналистом, ни тем более дипломатом она себя не видела, но понимала, что высшее образование необходимо и без него дальнейшая жизнь будет не очень понятна. Да и как-то принято было после школы обязательно постараться поступить в институт. А уж если в престижный, как МГИМО, то и жизненная дорога сразу намечалась более чем серьезная – учеба, а потом карьера за рубежом, или профессиональная, или семейная, при муже, на любой вкус. Тем более что МГИМО, особенно факультет международных отношений, куда прочили Катю, считался самой что ни на есть кузницей завидных женихов. Что скрывать, в этот институт могли попасть лишь по большому блату, по звонку «оттуда» или по наследству – дети дипломатов, послов Советского Союза, партийных работников. А куда ж еще было идти, когда под рукой находился такой прекрасный вариант, где безбедное будущее ребенку точно было бы обеспечено.

А Катерина незрелая еще была, инфантильная, чего там скрывать, привыкла, что правильные решения принимались за нее. Вот и сейчас с решением свыше, то есть с родительским, послушно согласилась, теперь надо было приступать к его исполнению. На блат особенно не рассчитывала, да и училась прилично, к вступительным экзаменам готовилась активно и самостоятельно, и с репетиторами. Весь последний учебный год без конца дополнительно занималась. Поездки по всей Москве, зимняя, внезапно наваливающаяся уличная мгла, долгое метельное ожидание уже переполненных автобусов, чужие враждебные подъезды с курящими подростками, менторы, не всегда отвечающие профессиональным и человеческим критериям… Много было этих адресов, и находились все они, как назло, далеко от центра. У Кати создавалось ощущение, что в свой десятый учебный год жила она исключительно в метро, в переездах от одного учителя к другому, с быстрыми перекусами всухомятку где-нибудь на станции в ожидании поезда, зубрежкой какой-нибудь истории КПСС или рассматриванием географического атласа. А зачастую и засыпая в вагоне под мерный стук колес и просыпаясь только на конечных, когда дежурная начинала тыркать ее за плечо. Но Катя стоически проходила через все эти испытания, постепенно включаясь во взрослую жизнь, и уже сама находила решения в странных, совсем не детских ситуациях, стараясь не прибегать к помощи родителей и не посвящая их в детали. Хотя иногда ну очень хотелось посоветоваться.

Например, один учитель, картошконосый и большеглазый, в убедительно зрелом возрасте, был явно с педофильскими замашками, но всеми силами старался это скрывать, отдавая себе отчет, что престижная работа намного важнее его старческих эротических капризов. Жил он в большом желтом доме с эркерами рядом с рельсами Павелецкого вокзала. Гудки поездов, черная копоть, снующие привокзальные цыгане и попрошайки, сквозь плотные ряды которых требовалось пробиться, мятые пьяницы, лежащие у подъезда так, что нужно было через них перешагивать, – уже это делало еженедельные походы к учителю самыми нежеланными. Вдобавок он оказался с двойным дном. Дно это поскрипывало и подванивало, портя его вполне презентабельный фасад с бархатной бабочкой, туго закрепленной на черепашьей шее.

В квартире он ждал всегда один, напомаженный и душно пахнущий французским одеколоном, поигрывал часами на толстой золотой цепочке и зачем-то блестел лакированными туфлями, которые были на нем не к месту и не ко времени. Слегка грассировал, но шарма ему это не придавало. Назойливо подчеркивал, что квартира арендована специально для занятий, поскольку ему очень важно разделять семью и работу, и при этом глядел своими выкатными глазами прямо Кате в душу. Был омерзительно любезен и, как только Катя заходила, бросался помочь ей снять пальто, громко и натужно сопя в самое ухо. И моментально начинал предлагать свою домашнюю наливку. «Сладенькую, вкусненькую, специально для девочек, там градуса совсем нет, искать будешь – не найдешь», – блеял он, подходя опасно близко, так, что мурашки не только бежали по девичьей коже, но при этом еще и подпрыгивали. Катя спиртного не пила и на такие предложения не велась. Повторялось это из раза в раз, словно у ментора была рыбья память или он должен был каждого пришедшего провести через подобный ритуал. Темные глаза его в приспущенных веках сочились влажными фантазиями, и Кате каждый раз становилось зябко. Была у него присказка: «Человек я нежный и впечатлительный», – томно говорил он к месту и не к месту, по-молодецки ероша лысину. Готовил Катю к экзаменам по истории и географии, прекрасно совмещая два этих предмета в один невнятный рассказ. Но что тут было делать, экзамены принимал он сам, и, геройски перетерпев этот отчаянно-бурный подготовительный период, Катя подошла к выпускному без потерь.

В начале апреля директор школы попросила Катиных родителей зайти к ней, как будет удобно, и добавила: «Я всегда на рабочем месте». Просьба оказалась «простой» – организовать выпускной вечер.

– Я прекрасно понимаю, Роберт Иванович, вы человек предельно занятый и времени у вас в обрез, но поймите, выпускной у детей в жизни один и надо, чтоб он запомнился. У вас связи, у вас знакомые мастера эстрады, у вас вся культура вот где, – директриса показала впечатляющий кулак, – вы как никто можете организовать настоящий праздник! И делать особо ничего не надо, только договориться с артистами! Ну что, устроим детям праздник? – И она хохотнула басом, подкрепляя свою просьбу. А куда было деваться?

Получив это непростое задание, Роберт с Аленой задумались. До выпускного оставалось не так много времени, а гастроли уже у всех их друзей были давно расписаны – Давид Коб точно будет в ГДР, только недавно об этом сообщил, а Мамед Муслимов – на Дальнем Востоке. Принялись обзванивать других. Но народ собирался со скрипом – выпускной в конце июня, а июнь, сами знаете, начало отпусков и гастролей. Уговорили выступить композитора Фельдмана: хоть он и был слишком велик для школьного выпускного вечера, но большой друг, отложил отъезд куда-то там и согласился. Еще одна подруга, телеведущая, жизнерадостная и громогласная Светлана Горбунова, обещала поспрашивать на концертах, кто свободен для такого важного дела в конце июня. Без нее не обходилось ни одно мероприятие, она каждый вечер где-нибудь что-нибудь да вела, поэтому и обзванивать всех было совсем не обязательно, обещала просто узнать при встрече. Ну и сказала, что сама будет вести этот важный вечер.

Через пару дней пришла с рассказами. Отозвался молоденький и только начинающий эстрадный путь голосистый красавец Сергей Захарин, который хоть и был ленинградцем, но как раз в это время планировал приехать на съемки в Москву и пообещал спеть в школе пару песен Роберта. С превеликим удовольствием. Еще и одного молодого эстрадника встретила на концерте: он как раз начинал взлет, выступая повсюду с номером, где изображал вцепившегося в хулахуп говорящего попугая. На всех последних «Голубых огоньках» так за хулахуп и держался. В общем, выступлянты на выпускной постепенно набирались, и Алла с Робертом немного расслабились.

Принц Мудило же, узнав, сколько каждый родитель должен сдать на выпускной денег, очень возмутился этой вопиющей несправедливости. «Мало того, что им концерт организовывать, – пыхтел он Лидке, – знаменитостей приглашать, со всеми бесплатно договариваться, так еще и такие деньжищи выложить ни за что ни про что! Надо жаловаться в роно, я считаю».

Лидка тогда еле-еле его остановила.

Про МГИМО все было уже точно решено, не сказать, что помимо Катиной воли, но без ее активной радости. Это же не медицинский… Ну и ладно, языки – это тоже неплохо, решила Катя. Английский она уже знала, как-никак школа была специализированная, с углубленным изучением языка, где зубрили не только «London is the capital of Great Britain», но и Шекспира читали в оригинале, с полным погружением в великую английскую литературу. Так что, да, добавить к английскому еще какой-то язык было бы очень даже и соблазнительно, языки ей давались легко, хотя Катя никак не могла определиться, какой именно ей еще хотелось бы выучить. Как Толстой, знать пятнадцать языков она точно не сможет, да и ни к чему это – все эти латыни и старославянские, татарские и древнееврейские – зачем? А вот парочку европейских, да на хорошем уровне, – с удовольствием. Точно была против арабского и китайского – слишком уж сложные, почти инопланетные и совершенно ее не вдохновляющие. Одни алфавиты чего стоили – эти черточки, лесенки, закорючки и перевернутые музыкальные знаки! Да и на их изучение ушло бы полжизни. А, скажем, языки романской группы – да, пожалуйста. Так что лингвистика – дело хорошее, решила Катя и с удвоенной энергией стала зубрить билеты к вступительным экзаменам, с выпускными проблем случиться не должно было.

Тайное стало явным

Ирка в этот период приходила часто, готовиться к экзаменам самостоятельно у нее никак не получалось, она или звонила по каждому мало-мальски непонятному вопросу – и тогда телефон был вечно занят, или накапливалось этих вопросов тонны и разгрести их потом было намного сложнее. А если уж она заявлялась, то сразу забывала, о чем хотела спросить, мысли ее куда-то улетали, она затормаживалась и начинала помигивать левым глазом. Потом усаживалась у подоконника, задумчиво глядела вверх, подперев подбородок рукой и источая нежный сладкий запах печенья курабье. И в этот момент очень становилась похожа на ангелочка с картины «Сикстинская мадонна». Ну на того, который слева. Так молча и просиживала под Катины монотонные объяснения, рассматривая свои мысли в небе над Почтамтом, а потом вдруг резко спохватывалась, словно вспомнив о чем-то важном, и говорила: «Ну да, я все поняла». Быстро собиралась и шла себе восвояси, оставляя за собой устойчивый шлейф сладкого духа.

– Ира стала какая-то диковатая и странная, – озабоченно вздохнула Лида. Катя с сестричкой и мамой сидели в столовой, пили только что заваренный чай «со слоником», крепкий, терпкий, да еще с малиновым вареньем, которое наварили летом с избытком, – вкуснота!

– А что ты, мам, хочешь, – отозвалась Алена, – бедная девочка, одна-одинешенька, как в таком опасном возрасте ребенка бросать! Ни одна работа не может оправдать! Никакие экспедиции или что там у ее родителей! Один ездит, другой ребенка пасет, как иначе?!

– Хорошо хоть, она у нас душу отводит, я ей и блинчиков с собой даю, и котлет… Чем там дома питается – непонятно…

– Да ладно, что это вы ее так зажалели! – возникла, слегка приревновав, Катя, оторвавшись даже на секунду от Лиски, которую увела-таки из цепких Нюркиных рук. – Все у нее хорошо, не волнуйтесь! Ей родители сейчас и не нужны особо, только мешать будут… – Тут она спохватилась, явно сболтнув лишнего и поймав вопросительный взгляд мамы. Она немного замялась, опустила глаза, стала активно поправлять бантики у сестры на голове, одновременно решая, сказать про Ирку все-таки или нет. Случайно дернула волосок, Лиска громко ойкнула, но уходить от сестры не захотела. Молчание за столом стало напряженным, и Катя решила больше не испытывать судьбу. – Просто ее голова сейчас другим занята, у нее парень появился.

Сорокалетие Алёны. А Кате скоро заканчивать школу

– Парень? – Мама с бабушкой переглянулись, словно им выдали государственную тайну, знание которой приведет к непредсказуемым последствиям. – Интересно, а ее мама об этом знает? – спросила Лидка.

– Не знаю, я не спрашивала… Но я вас очень прошу, не выдавайте меня! Это большой-пребольшой секрет! – Катя отпустила Лиску, вскочила с места и прыгнула по-кошачьи сзади на бабушкины плечи, приобняв и зацеловав ее быстрыми, как очередь из калаша, легкими поцелуйчиками.

– Козочка моя, ну вы же еще несовершеннолетние. – Мама нарочно сказала «вы», чтобы дать понять дочери и ее ответственность тоже. – А он из вашего класса?

– Нет… – приуныла Катя, а про себя подумала: «Ну вот, сейчас начнется…»

– Из параллельного? – с надеждой спросила мама, попридержав Лиску, которая собиралась достать со стола голубую пузатую чашку и делала вид, что ничего не слышит. Но вопрос был щепетильный, а в пять лет рановато было присутствовать при подобных обсуждениях. – Пойди почитай немножко, нечего тут уши греть, – сказала она младшей. Лиска с удовольствием ускакала: читать она любила, научившись этому восхитительному занятию еще пару лет назад.

– Он не из школы даже, уже закончил и немного старше Ирки, года на четыре, по-моему…

– Что ты говоришь, какое несчастье! – вырвалось у Лидки, хотя она всегда была за любовь, но двадцать лет – возраст опасный, когда при общей мужской оболочке мозги еще местами подростковые и думающие только о своем удовольствии. Так, еще довольно приблизительный мужчина.

– Ясно… Ему под двадцать… – Мамины брови взлетели двумя черными галками, а от этих галок надо было держаться подальше, все знали: могли и заклевать. – Ты понимаешь, что не только я, а прежде всего ты несешь ответственность за подругу, когда ее родители в отъезде! Я понимаю, вы обе уже почти взрослые! Но не до такой степени, чтобы так рисковать!

– Аллуся, уймись, ну Катюля-то тут при чем? Что ты на нее набросилась? И сама-то лицо попроще сделай! Как ребенок тут может помочь, мать моя? Да и потом кто ее будет спрашивать? – заступилась Лида за внучку.

Катя отвернулась и промолчала. Не станет же она рассказывать про Иркины метания и фантазии, как выбрать правильную дату расставания со своим девичеством. А уж про то, что главным специалистом по дефлорации Ирка назначила именно ее, Катю, она даже и думать сейчас постеснялась.

– Так, все, опустим эту тему, но постарайся быть с ней в этом вопросе очень тактичной. – И мама слегка опустила брови, дав понять, что вопрос этот уже почти исчерпан, или «исперчен», как любила говорить Лидка. – Пойди-ка лучше с Бонькой погуляй.

Окрестности дома

Катя быстро приодела спаниельку в ошейник, сама накинула пальтишко – папка недавно из Парижа привез, красивое, легкое, мышиного цвета, с двумя рядами крупных золотых пуговиц, шинелька, называла его Лидка, – прицепила поводок и, облегченно вздохнув, поскакала вниз по лестнице. Лифтеры тихо возились за занавеской, Катя громко поздоровалась и, не дождавшись ответа, шмыгнула на улицу. Машин у подъезда не было, несколько разноцветных стояло вдалеке, и Бонька помчался к ним, чтобы было где задрать лапу, не присаживаться же посреди двора, как какая-то сучка.

Сам двор красотой не блистал и был неопрятен, как зачастую и любая изнанка красивой вещи. Единственный жилой подъезд, выходящий во двор, номер 4, где жили Крещенские, находился на самом дне глубокого, уходящего вниз от улицы Неждановой дворового колодца, а остальные двери по всему периметру этой скрытой стороны дома прятали черные лестницы других, уличных, подъездов, лестницами этими никто никогда не пользовался. Балконы тоже красотой не отличались, сравнить их с теми богатыми и помпезными, что выходили на саму улицу Горького, было невозможно – обычные, хлюпенькие, с неровными железными прутьями и кое-где проросшими, как зимняя картошка, стебельками деревьев, которые не нашли ничего лучше, как зацепиться за жизнь на высоте второго или третьего этажа в ожидании, когда их вырвут с корнем и выкинут, чтобы остановить дальнейшее разрушение балкона. В общем, смотреть тут особо было не на что. Катя, не дойдя до конца колодца, где с одной стороны красовались гордые гранитные колонны, ведущие на улицу Горького, а с другой – дом, где жил Мейерхольд, свернула налево, в черные покосившиеся ворота, туда, где каким-то чудом сохранился крохотный кусочек старой, скрытой ото всех и припрятанной Москвы. Катя обожала этот внутренний дворик, эту милейшую картинку из прошлого века, несмотря на то что все здесь было уже в остатках – остатки ворот, остатки проездных арок и два подразвалившихся маленьких полутораэтажных домика, где жили когда-то «стеклянные короли», владельцы заводов по производству стекла. «Полутора», потому что нижний этаж уже почти врос в землю, подзарылся, спрятавшись от мира. Это рассказал ей Володя Ревзин, который, помимо старинных и удивительных историй, собирал и разнообразные предметы быта тех давних времен: керосинки, замочки, ключики от самоваров, сами самовары, да и старинные бутылки того самого заводика – изумрудные, с выдавленным на донышке двуглавым орлом, одну такую даже подарил Крещенским.

Хоть официально и звали его Бонифацием, в простонародье он был Бонькой, просто Бонькой

Около этого почти поленовского домика с арочкой с дореволюционных времен остался стоять прислонившийся к нему сарай и старинный огромный тополь, скрывающий своей только что народившейся клейкой листвой древний уголок от чужих глаз. Бонька тоже любил здесь гулять, запахи здесь были густые, насыщенные, невыдуваемые. Он глубоко внюхивался, наслаждаясь древним духом, а потом отфыркивался, сбрасывая его, чтобы полакомиться другим ароматом, который прятался еще глубже. Для него это было как книга с интересными иллюстрациями из прошлой жизни, он словно видел греющихся на солнце кошек, огромные мешки с известняком в углу дворика, приказчиков в вонючих кожаных сапогах, дам, подметающих пыльную дорожку своими подолами и окутанных ароматными терпкими духами. Пахло пыльными, чуть в плесень, застоявшимися запахами, иногда проскальзывало даже что-то лошадиное и крысиное, но все это было уже давнишнее, неживое – Бонька умел это отличать, – просто старый дух, въевшийся в доски и кирпичи, призрачный, увлекательный, манящий. Нынешние запахи – подгоревшего лука и жареной картошки из кухонных форточек, нафталина, ядовито вырывающегося из шкафов, нагретого на солнце дерматина, обтягивающего входную дверь, вывариваемого в ведре постельного белья, перегара, неприятного, очень взрослого духа смеси пива с куревом, влажного хозяйственного мыла, половой тряпки, которую не отмыть, – били по носу и особого удовольствия Боньке не доставляли, но любопытство возбуждали. Он уверенно вел хозяйку по двору, и она рассеянно скользила взглядом по неказистым окнам. Как здесь можно было жить так на виду, комнатами нараспашку, Катя не могла себе представить. Все окошки, уже изрядно потрескавшиеся, с покосившимися маленькими форточками, находились почти у земли, приземистые, полуподвальные, осевшие со временем под пол. Вот и сейчас Катя шла мимо и в который раз рассматривала неказистые внутренности похожих друг на друга комнат первого, почти подземного этажа, просвечивающие за чахлыми тюлевыми занавесочками, – кровати с железными остовами (скрипучие – нет сил!), наивные цветные коврики с лебедями или оленями на стене, фотографии предков в овалах да оранжевые абажуры с беззубой бахромой над столами, закрытыми протертой насквозь клеенкой… Изредка – герань на окнах, но чаще какие-то банки и бутылки, у кого пустые, у кого со старыми мутными засолами. Иногда – книжные полки, а в одной комнатенке – карта Советского Союза во всю стену да красный вымпел. У интеллигентного окна с этой картой Бонька отмечаться и предпочитал.