Текст книги "Завоеватели"

Капитан Вальхейм отнесся к синякиной чернокожести равнодушно. Дал ружье, показал, как стрелять, потом скривился от брезгливой жалости, дернул ртом, но ничего не сказал.

Вальхейм плеснул себе водой в лицо, обтерся рукавом и нашел глазами Синяку. Когда он уселся рядом, от него крепко пахнуло потом. От южных ворот донесся пушечный выстрел. Вальхейм задумчиво произнес, ни к кому в особенности не обращаясь:

– Ну вот и все.

Он вытащил из кармана грязный кусок вяленой рыбы и принялся жевать. Синяка деликатно поерзал, вздохнул, однако промолчал, но капитан извлек из того же кармана еще более грязную корку белого хлеба и сунул ее Синяке.

– Где госпожа Вальхейм? – спросил Синяка, взяв хлеб и тут же положив его за щеку.

– Полчаса назад была жива, – ответил Ингольв хмуро.

Пушка выстрелила снова. Синяка вдруг сообразил, что возле южных ворот никаких пушек быть не должно, и в ужасе посмотрел на капитана. Угадав его мысли, Ингольв спокойно сказал:

– А, сообразил, что к чему. Жаль, что тебя скоро убьют. Ты умный паренек.

– Откуда там пушки?

– Не все коту масленица. Альхорн ударил со стороны Темного Леса. С севера у нас теперь Бьярни, а с юга Альхорн. Угадай, чем все закончится?

Он вытащил из кармана еще один замусоленный кусок рыбы, разорвал пополам, и они с Синякой еще поели.

– Кто же все-таки взорвал пороховой склад? – спросил Синяка. У него все не находилось времени на этот вопрос. На самом деле теперь это было уже безразлично, но уж больно тоскливо делалось от молчания.

Ингольв так же лениво ответил:

– Демер.

Синяка беззвучно вздохнул и задал совсем уж безнадежный вопрос:

– Он жив?

Глядя ему в глаза, Ингольв еле заметно покачал головой.

Демер погиб, подумал Синяка и постарался ощутить печаль, но не смог. Тогда он попробовал вызвать в своей душе хотя бы раскаяние – все-таки Демер был одним из организаторов восстания. Быть может, именно он спас честь старого Ахена в глазах будущих поколений. Но и раскаяния Синяка не почувствовал.

Несколько дней назад, пробираясь переулком Висельников, который был «ничейной землей», Синяка заметил в одной из подворотен странное свечение. Словно горел на снегу опрокинутый факел. Солнце уже садилось, и его красноватые лучи пылали так, будто кто-то срезал их серпом и связал в сноп. Синяка сделал несколько осторожных шагов и замер. В подворотне золотом сверкала длинная светлая коса – одна из четырех кос Амды. Он не мог не узнать этих волос.

Он опустился на колени, взял косу в руки. Медные пластинки, свисавшие с косы гирляндой, звякнули. Судя по пятнам, волосы обрезали наспех, окровавленным мечом. Синяка зарылся в косу лицом, вдыхая запах пороха и еле слышный сладковатый аромат какого-то восточного масла, которое Амда втирала в виски. Потом, с косой в руках, встал и бесшумно прокрался в подворотню.

Она лежала там. Две арбалетных стрелы, одна пониже другой, торчали у нее в груди. Они уже покрылись инеем. На кожаной куртке остались два темных пятна. И кто-то срезал ей косы, как публичной женщине. На окровавленном снегу золотые волосы горели, как живые.

Синяка взял застывшее тело Амды на руки и уложил ее на ступеньки жилого дома. Морозя пальцы, подобрал косы, свернул их и положил ей на грудь. Один глаз Амды был приоткрыт и белесо поблескивал.

Внезапно он понял, что за ним следят. Он замер, потом мгновенным движением метнулся в тень. Он еще не понял, с какой стороны исходит угроза, и потому прижался спиной к стене подворотни и нащупал на поясе нож. Еле заметное движение совсем рядом, потом сиплый голос:

– Я успею выстрелить раньше, чем ты нападешь.

Синяка знал, что это правда, и, задыхаясь, ответил:

– Я бросаю нож. Ты этого хочешь?

– Да, – отозвался сиплый голос. Синяка выронил нож на булыжную мостовую, так, чтобы тот зазвенел. Голос в темноте рассмеялся.

– Болван, – проговорил он, – разве ты не знаешь, что Завоеватели пленных не берут? Я разрежу тебя на куски.

В этот миг Синяка узнал этот голос.

– Хильзен, – сказал он и почти физически ощутил удивление человека, скрывающегося в темноте.

– Кто здесь? – спросил Хильзен.

– Я, Синяка.

Завоеватель выругался вполголоса. Синяка, уже не таясь, подобрал свой нож, и враги вместе вошли во двор. Теперь, когда они оказались на свету, Синяка разглядел, каким исхудавшим, черным было лицо молодого человека. Хильзен словно сразу постарел на полвека. Темные глаза ввалились, их как будто припорошило пеплом.

Хильзен посмотрел на убитую девушку и совсем тихо спросил:

– Зачем ты это сделал?

Синяка покачал головой:

– Я не убивал ее. – И дрожащим от смертельной обиды голосом добавил: – ╩И уж тем более не надругался бы над мертвой.

Хильзен вдруг разрыдался – громко, надрывно, без слез. Запрокинув голову, он судорожно хватал воздух раскрытым ртом.

– Прости, – выговорил он наконец. – Конечно, ты не мог этого сделать. У меня помутился рассудок…

Синяка вдруг заметил, что весь дрожит.

Неожиданно Хильзен отстранился от него и посмотрел словно издалека. Чужим и враждебным стал его взгляд, и Синяка невольно отступил в тень и снова взялся за нож.

Хильзен шевельнул пистолетом, который держал в опущенной руке.

Синяка повернулся и зашагал прочь. Каждую секунду он ждал, что сейчас пуля вопьется в спину между лопаток. Но Хильзен не стрелял. Он смотрел ему вслед, и взгляд этих мертвых черных глаз преследовал Синяку до тех пор, пока он не скрылся за поворотом.

Ингольв Вальхейм сказал Синяке:

– Сейчас возьмешь с собой сопляков десять и будешь с ними пробираться к заливу. Если спасешь хотя бы двоих – считай, что я порадовался перед смертью. Сдохнете все – туда вам и дорога.

Не позволяя Синяке возражать, он встал и, обойдя костры, отобрал одиннадцать человек из самых молодых. Вальхейм не имел привычки щадить людей, но бессмысленные потери считал дурным тоном.

Синяка дожевал вяленую рыбу, встал и подошел поближе. Не глядя в его сторону, Вальхейм ткнул пальцем и сказал:

– Вот он поведет вас к заливу. Попробуйте прорваться.

– А остальные? – крикнул кто-то от костров.

Вальхейм повернулся и, прищурив глаза, посмотрел туда, откуда донесся голос.

– А остальные останутся здесь, со мной, – сказал он вежливо. Возражать никто не решился.

С Караванной доносилась отчаянная стрельба. Пора было уходить. Минут через десять Завоеватели доберутся до этого перекрестка. Синяка повел одиннадцать человек в сторону серого пятиугольника Элизабетинских пакгаузов, где в былые времена купцы, входившие в Ахен через южные ворота, хранили свой товар. Там было много галерей, проходных дворов. Если повезет, они выйдут из этого лабиринта к улице Южный Вал, по которой доберутся до залива.

Как только они скрылись из глаз, Ингольв тут же забыл о них. Он расставил своих людей по баррикаде, заранее зная, что это бесполезно – два-три хороших пушечных выстрела разнесут их жалкое укрепление. Но сдавать перекресток без боя в планы Вальхейма не входило. Он не собирался повторять подвиг командования ахенской армии, которое дало ему полсотни плохо обутых солдат и велело стоять насмерть, после чего героически отступило. В принципе, это было умно, и Ингольв одобрял свое начальство, но только в принципе. А в частности ему нужно было удержать Завоевателей хотя бы на четверть часа.

Синяка успел уйти в глубину пакгаузов, когда с баррикады на Торговой донеслись первые выстрелы. Судя по всему, пушки туда еще не добрались. А может, их не успели перезарядить. Синяка отослал своих спутников подальше в лабиринт, а сам остался и начал слушать, присев в темноте на корточки и касаясь щекой ружья, которое поставил между колен. Среди беспорядочного треска выстрелов он отчетливо различал карабины, которыми были вооружены Ингольв и пятеро оставшихся с ним. Каждую секунду Синяка ждал, что вот-вот вступят пушки и все будет кончено.

Постепенно карабинов становилось все меньше и, наконец, остался один. В ответ на шквал огня он отзывался неторопливо и уверенно:

– Б-бах!

Синяке чудилось, что в этом выстреле он постоянно слышит голос Вальхейма. Он поднялся и побежал назад, к перекрестку, огибая ящики, коробки, наваленную кучей мебель. Он страшно спешил и уже не понимал, почему медлил до сих пор. Временами ему казалось, что он опоздал, но в следующее мгновение упрямец карабин снова отвечал тем же спокойным расчетливым выстрелом. А потом карабин замолчал.

Обливаясь слезами, Синяка вырвался из темного здания на свет и помчался, утопая в рыхлом снегу, к баррикаде. И в этот миг, наконец, ударила пушка. Он упал на снег, пролежал несколько секунд и снова вскочил и побежал, пригибаясь.

Баррикады уже не было. Как и предвидел Ингольв, первым же пушечным выстрелом ее разметало. Убитые защитники, видимо, были погребены под обломками. Синяка вылетел на перекресток и увидел человек двадцать Завоевателей. Двое возились с единорогом, некоторые бродили вокруг еще не погасших костров. Один пил воду из ведра. Лошадь с распоротым брюхом лежала на очень красном снегу, и широкоплечий темноволосый Завоеватель ловко разделывал тушу.

Со всего маху Синяка бросился на снег и открыл огонь. Тот, кто пил воду, выронил ведро и рухнул, неловко вывернув руку. Второй выстрел пришелся на середину костра. Оттуда выскочил уголек и упал на колени Завоевателю, присевшему было погреться. Ничего больше Синяка сделать не успел. К нему уже бежали. Завоеватели не смотрели на него, словно собирались пробежать мимо, но не успел он подумать об этом, как у него вырвали ружье и начали бить. Он прикрыл голову руками, но били Завоеватели сильно, и под конец Синяка провалился в черноту, где не чувствовал уже никакой боли и только содрогался под силой очередного пинка. Наконец, его поставили на ноги. Колени у него подгибались, голова болела так сильно, что он не мог разлепить ресниц. Его куда-то поволокли, и это тянулось невыносимо долго. А затем втолкнули в какое-то холодное помещение и, наконец, оставили в покое.

В городе постепенно восстанавливалась тишина. Крупные редкие снежинки нехотя, словно бы раздумывая – а стоит ли? – падали на мостовую. Мартовскими голосами орали воскресшие вороны.

Завязав платок крест-накрест на груди и спрятав под ним пистолет, Анна-Стина бежала проходными дворами от Малой Караванной к улице Южный Вал. Она не очень хорошо знала этот район, к тому же, война многое изменила. Каждый двор мог оказаться перегороженным баррикадой или заваленным обломками рухнувшего здания, и тогда ей придется либо разгребать руины, либо возвращаться назад, к головорезам Косматого Бьярни.

Перед глазами у нее стояла пелена, в ушах гудело, но она продолжала идти вперед, не позволяя себе забыть о главном: нужно выбираться из города. На миг она подумала о том вечере, когда в их доме на улице Черного Якоря появился Демер. Тогда горели лампы, и они пили кипяток из старинного фамильного сервиза. Надо же, она тогда еще вздохнула мимолетно о той навсегда ушедшей поре, когда за окнами не стреляли, когда купцы третьей гильдии торговали колониальным товаром, а не грабили оружейные склады, когда из чайных чашек пили чай, а из кофейных – кофе…

Она стояла посреди двора, медленно оглядывая стены домов. Двор был тупиковый. Постояв немного в раздумьи, она внезапно сообразила, что здесь может быть сквозной коридор. Дверей было четыре. За одной обнаружился ход, который упирался через десять шагов в глухую кирпичную стену. Две другие вели в чьи-то квартиры. Анна-Стина вытащила из-под платка пистолет и осторожно постучала. За дверью тут же послышалась возня, потом женский голос пронзительно и злобно крикнул:

– Убирайся!

– Помогите мне! – просительно сказала Анна-Стина, сжимая оружие покрепче. Ей нужны были другая одежда и немного еды.

– Убирайся! – взвизгнул голос истерически.

За второй дверью девушке ответил мужчина, такой же подозрительный и злой. Здесь боялись. И правильно, внезапно усмехнулась Анна-Стина, убирая пистолет. Эта мысль ее почему-то подбодрила. Потом она подошла к четвертой двери и немного постояла в неподвижности, прежде чем открыть. Как там говорил Демер? Рано или поздно все равно приходится уходить к богам Морского Берега…

За дверью был коридор. Длинный и очень темный. Анна-Стина уверенно пошла по нему, словно желая дать понять неведомо кому, что она ничего не боится и твердо знает, куда ей идти и что делать. В темноте она смутно видела желто-зеленый расписной кафель больших каминов, которыми в старые, невероятные времена отапливали подъезд. Наконец, она добралась до второй двери. Взялась за ручку. Собралась с силами. Зажмурилась. И рванула на себя.

Ветер с залива ударил ей в лицо, отбросил со лба темно-русые волосы. На миг она задохнулась. Раскрыв рот, Анна-Стина смотрела на бескрайние белые просторы, и глаза ее наполнились слезами. Снег повалил хлопьями, скрывая очертания города, высящегося за улицей Южный Вал. В густом снегопаде исчезли колокольни и дома, старый форт и городской яхт-клуб, где вместо легких прогулочных яхт стояли теперь грозные дракары Завоевателей. Анна-Стина рухнула в снег и громко зарыдала. Она всхлипывала, глотая слезы, – забытое детское ощущение. Потом ей стало стыдно, она обтерла лицо снегом, сжала губы и стала думать о своем будущем.

Оно представлялось ей весьма неопределенным. Пока она пробиралась к заливу, она была слишком занята тем, чтобы найти дорогу и не встретить патрули. Ей казалось, что главное – выйти на берег.

И вот она у цели. А дальше что? Оказывается, это ничего не решает. Куда идти? Она оглянулась на город и покачала головой.

Ларс.

Все это время она смутно надеялась на Ларса. И шла она, оказывается, именно к нему. А теперь вдруг выясняется, что понятия не имеет, где его искать. Он говорил, что живет где-то на холмах за рекой Элизабет.

Она пойдет к реке Элизабет.

Неожиданно она поняла, что ей очень холодно, и зашагала по берегу быстрым шагом. Сухие камыши, присыпанные снегом, ломались и хрустели под ее ногами. Подол юбки отяжелел от налипшего снега. В таком снегопаде она могла не бояться, что патрули у южных ворот ее увидят. Она сознательно старалась не думать о том, как найдет дом Ларса за рекой Элизабет. Теперь нужно было добраться до реки.

Она не поняла, когда город остался позади. Просто в какой-то миг ей стало ясно, что вокруг нее пустое пространство. От горизонта до горизонта валил густой снег, словно небо падало на землю.

Волосы, скрученные на затылке узлом, рассыпались. Анна-Стина остановилась, поискала упавшую в снег шпильку, но та канула бесследно. Выпрямляясь, она заметила, что впереди сквозь белую пелену светится что-то красное, горячее. Неясное мерцание потянуло ее к себе, как свет костра. Неужели в снежной пустыне тоже бывают миражи? Она слабо улыбнулась этой мимолетной мысли и, цепляясь подолом за сугробы, пошла на красное.

Волосы ее намокли, руки покраснели и распухли. Свет то скрывался за пеленой снегопада, то вновь проглядывал, но ни разу не исчез. Наоборот, с каждым шагом он становился все ярче и, наконец, превратился в мерцающий конус высотой с трехэтажный дом. По его черным стенам пробегали алые волны, как по догорающему костру. Он казался живым существом, в жилах которого пульсировала кровь.

Не отрывая глаз от удивительного конуса, Анна-Стина шла и шла к нему. Она спотыкалась и больше всего боялась упасть. Она спустилась в ложбину и, заметив сухую осоку, припорошенную снегом, поняла, что добралась до реки Элизабет.

Порыв ветра хлестнул ее по лицу, и она почувствовала, что сил больше не осталось. Звенящим от слез голосом она закричала в белую пустоту снегопада:

– Ларс Разенна!

Черный конус на миг вспыхнул алым, как будто на тлеющий огонек дунули изо всех сил, и погас. И тут же загрохотало, залязгало железо, затопали сапоги, кто-то начал распоряжаться отвратительным голосом холуя, дорвавшегося до власти. Мелькнули факелы. Совсем рядом, явно наугад, заорали: «Стой, стрелять буду!» И неприятно загоготали. Протрубил рог. Потом кто-то выругался и начал кашлять и сморкаться.

Все это происходило очень близко, но совершенно невидимо для глаз. Внезапно Анну-Стину схватили несколько человек, и сразу резко запахло потом, смазными сапогами и чесноком. Они ловко набросили ей на голову платок и поволокли, переговариваясь хриплыми разбойничьими голосами на каком-то незнакомом языке. Вокруг стало темно и холодно. Гораздо холоднее, чем на болоте под ветром. Она не понимала, куда ее волокут, пока ее не поставили на ноги и не сдернули платок с лица.

Анна-Стина перевела дыхание и выпрямилась. Прямо перед ней в кресле с высокой прямой спинкой сидел старик с длинными серебряными волосами в кольчуге из темного металла. Он имел утомленный вид, но держался властно. Длинные тонкие пальцы, обхватившие подлокотники кресла, слегка подрагивали. Пронзительные черные глаза старика смотрели на девушку не мигая. Казалось, он решает какую-то задачу и ищет ответ в картине, застывшей у него перед глазами: полутемная комната, скупо освещенная факелами, двое стражников, коренастых тупиц с преданными глазами, и высокая женщина, растрепанная, в грязной, липнущей к ногам юбке и серой шали, перевязанной на груди крест-накрест.

Старик иронически поднял брови и сделал стражникам знак отпустить ее. Они убрали руки за спины и отступили на несколько шагов. Мельком заглянув в прозрачный хрустальный шар, старик снова перевел взгляд на свою пленницу и, наконец, заговорил низким, очень звучным и молодым голосом:

– Имя.

Она молчала. Хозяин замка улыбнулся и посмотрел на стражников. Они снова приблизилсь к Анне-Стине, однако хватать ее не стали, поскольку она стояла неподвижно. Неожиданно она разозлилась.

– Я устала, – сказала она резко. – Черт вас побери, если вы хозяин этого притона, так велите подать мне стул!

Чародей рассмеялся. Сильные руки стражников опять схватили ее, и не успела она опомниться, как ее грубо усадили на жесткое кресло без спинки. Старик перестал смеяться и отрывисто бросил:

– Болваны!

Стражники куда-то исчезли, и в комнате стало тихо. Тогда чародей поднялся с кресла и повторил свой вопрос:

– Как твое имя?

На этот раз девушка поняла, что придется отвечать. Она подняла голову и вполголоса сказала:

– Анна-Стина Вальхейм.

Торфинн помолчал. Потом произнес негромко, но так, что она не нашла в себе сил возражать:

– Подойди ближе, Анна-Стина Вальхейм.

Она повиновалась. Торфинн указал ей на хрустальный шар, и неожиданно она увидела, что там что-то шевелится. Наклонившись, она разглядела в глубине кристалла дома, людей – и вдруг поняла, что видит улицы Ахена. Вот развалины баррикады на Малой Торговой. Из-под обломков вытаскивают тела убитых. Взъерошенный человек в меховой куртке сидит на окровавленном снегу, обхватив голову руками.

Анна-Стина вгляделась повнимательнее. Ее длинные волосы, скользнув, упали на кристалл, и она нетерпеливо отбросила их.

Черноволосый Завоеватель распоряжался солдатами, разгребавшими руины. Он стоял на перевернутой телеге, расставив ноги в сапогах, и размахивал левой рукой, в которой держал пистолет. Анна-Стина узнала его, и красные пятна выступили на ее побледневшем лице: Бьярни. Кого-то из мятежников подволокли к нему, и Бьярни, не глядя, выстрелил ему в голову. Все происходило бесшумно, но Анна-Стина прикрыла ладонями уши.

Косматый Бьярни проговорил что-то, кривя губы, и вдруг улыбнулся своей жуткой улыбкой. К нему притащили еще одного мятежника и что-то сказали – видимо, что-то важное, потому что Бьярни опустил пистолет и начал рассматривать пленника с хищным любопытством. Мятежник был рослый человек с темно-русыми волосами. На его одежде в двух-трех местах были видны темные пятна крови. Когда он поднял голову, Анна-Стина чуть не вскрикнула – это был ее брат. Косматый что-то сказал ему. Ингольв плюнул себе под ноги и отвернулся.

Торфинн, который все время внимательно следил за Анной-Стиной, стремительно подошел к ней и взял за плечо.

– Кого ты здесь увидела?

– Никого.

– Не лги мне, Анна-Стина Вальхейм.

– Я не лгу, – сказала она упрямо.

Торфинн пожал плечами.

– Если бы ты была подогадливее, ты бы сообразила, что я всегда могу добраться до твоих мыслей.

– Так доберитесь, – сказала она.

Стражники, выскочившие неизвестно откуда, вцепились в ее руки и подтащили к креслу, с которого только что встал Торфинн. Они швырнули ее на жесткое сиденье. Она хотела вскочить, но шары, венчающие спинку кресла, вспыхнули багровым светом, как два недобрых глаза, и она обессиленно замерла.

Торфинн хмыкнул, снимая со стены масляную лампу, сделанную в виде бьющей хвостом рыбы. Из раскрытого рта рыбы потекла струйка дыма. Она обволакивала кресло, как лента, подбираясь к горлу неподвижно сидящей Анны-Стины. По этой ленте в самое ухо пленницы вползал вкрадчивый голос чародея:

– Я Торфинн, хозяин Кочующего Замка. Кто ты?

Догадываясь, что произнесенное сейчас имя даст чародею ключ к ее воле, Анна-Стина молчала. Но голос не уходил, въедался в мысли:

– Кто ты, девушка? Кто ты?

Против своей воли она ответила:

– Я Анна-Стина Вальхейм из вольного Ахена.

Торфинн тихо засмеялся.

– Ты смотрела в магический кристалл, Анна-Стина Вальхейм?

– Да.

– Скажи: «Торфинн, господин мой».

– Да, Торфинн, господин мой.

– Назови имена.

– Косматый Бьярни, будь он проклят.

Она замолчала. Дымная лента шевельнулась, и голос Торфинна зазвучал резче.

– Кто был второй?

– Мой брат.

– Кто из вас старше?

– Мы родились в один час.

– Что сделает с твоим братом твой враг, Косматый Бьярни?

Ровно, спокойно, словно читая по книге, она произнесла:

– Мой враг Косматый Бьярни убьет моего брата.

– Анна-Стина Вальхейм, ты хочешь этого?

– Нет, – тут же ответила она все так же равнодушно.

– «Торфинн, господин мой», – напомнил Торфинн, и она безразлично согласилась:

– Торфинн, господин мой.

Торфинн протянул руку, и один из слуг мгновенно подал ему дымчатый шар, сняв его с медной подставки. Чародей поднес шар к лицу Анны-Стины и после этого спросил:

– Что ты отдашь мне за жизнь своего брата?

Не обращая внимания на шар, словно его не было в помине, она ответила:

– За жизнь моего брата я отдам тебе все, что ты потребуешь, Торфинн.

Руки чародея, державшие шар, дрогнули. Он вовсе не заставлял ее давать невыполнимые клятвы, он лишь принуждал говорить ему только правду. Торфинн никак не ожидал, что эта девушка будет искренне думать такие вещи. На всякий случай он спросил:

– И никакая цена не покажется тебе слишком высокой?

– Нет, – сказала она. – Никакая цена не высока, если речь идет о жизни моего брата.

– Хорошо, – медленно произнес Торфинн. – Отныне жизнью и смертью близнецов распоряжаюсь я, Анна-Стина Вальхейм. Ты сказала то, что лежало у тебя на сердце. Не я положил тебе на душу эти слова, они родились там сами. В этот час ты отдала себя и своего брата в руки Торфинна. Как его имя?

И снова, прежде чем дать чародею ключ к воле Ингольва, она помедлила. Потом сказала:

– Ингольв Вальхейм – вот его имя.

Торфинн опустил кристалл и передал его слуге. Лампа погасла. Дым не рассеялся по комнате, а медленно уполз назад, в лампу, и медная рыба захлопнула круглый рот.

Расставив ноги в грязных сапогах, Косматый Бьярни стоял на перевернутой телеге, наблюдая за тем, как солдаты Альхорна растаскивают разбитые пушками баррикады. Во время мятежа Бьярни потерял так много людей, что теперь мечтал только об одном: стереть этот проклятый город с лица земли, а потом как следует напиться. За восемь дней мятежа Бьярни возненавидел Ахен, как живого человека. Обветренное лицо капитана пожелтело, черные волосы свалялись, карие глаза выцвели от бессонницы и злобы. Впервые он улыбнулся лишь тогда, когда услышал, как бьют пушки Альхорна.

Булыжник на площади Датского замка вынули ровным прямоугольником и выкопали там братскую могилу. Бьярни поклялся, что построит над ней виселицу и повесит всех, кто попадется ему в руки достаточно живым для того, чтобы дотянуть до казни.

К нему подтащили еще одного. Бьярни поднял пистолет и вдруг ему показалось, что на него смотрят. Он обернулся, но никого за спиной не увидел. Однако он продолжал чувствовать на себе чей-то взгляд. Капитан приписал странное ощущение бессоннице и поглядел на пленного.

– Кто? – спросил он Завоевателя, который держал пленного за ворот и руки, связанные у локтей за спиной.

Завоеватель сильно тряхнул окровавленного человека. Тот молчал.

– Кто такой? – заорал Бьярни, широко раскрывая рот. – Убью!

– Не кричи, – спокойно сказал пленный. – Убьешь так убьешь. Не новость.

И плюнул.

– Их главарь, – сказал Завоеватель.

– В подвал его, – сказал Бьярни и спрыгнул с телеги.

Завалы уже почти полностью разобрали. Несколько человек ловко выбирали из карманов убитых деньги и патроны.

Прогрохотали колеса – это подъехал на своей телеге Хилле Батюшка-Барин. Неведомо где он угнал терпеливую мохноногую лошадку, и все эти восемь дней появлялся на городских улицах, не обращая внимания на перестрелку, развозя еду, собирая убитых и раненых. В переговоры он ни с кем не вступал, с убитыми обращался фамильярно, с ранеными грубо и только в отношении к лошади появлялись слабые намеки на вежливость.

– Садись, командир, – сказал Хилле, останавливая телегу. – Подвезу до башни.

Бьярни подошел ближе. Хилле небрежно откинул в сторону чьи-то бессильные ноги, и Бьярни сел на освободившееся место.

– Кто это? – спросил он, обернувшись к ногам.

Хилле скосил на распростертое под рогожей тело свои большие, как у оленя, глаза.

– А черт знает, – сказал он и отвратительно выругался.

Телега дернулась, Бьярни повалился на Батюшку-Барина. Лошадка побрела в сторону башни. Голова человека, лежащего под рогожей, моталась из стороны в сторону.

– Он что, умер? – спросил Бьярни.

– Откуда я знаю, командир? – искренне удивился Хилле. Он подсунул руку под рогожу и когда вытащил, увидел на ладони кровь. – Вроде теплый, и кровь еще идет, – сказал Хилле и дернул вожжи.

Возле Датского замка Бьярни на ходу соскочил на мостовую. Хилле поехал к башне, а капитан пошел посмотреть, как продвигается строительство эшафота. Он поклялся залить Ахен кровью и отступать от своего не собирался.

Несколько мирных горожан неумело тюкали топорами. Солдаты Косматого Бьярни вытащили из домов первых попавшихся и, невзирая на их протесты и заверения, что они никогда в жизни гвоздя в стенку не забили, тычками и побоями согнали на площадь. Один из них, признав в Косматом командира, бросился навстречу, держа в отставленной руке молоток, и начал возмущенно доказывать, что произошла чудовищная ошибка. Бьярни на ходу ударил его по лицу рукояткой пистолета и, не оборачиваясь, пошел дальше.

Его внимание привлекло слишком большое количество Завоевателей, собравшихся у башни. Для того, чтобы надзирать за строительством, столько явно не требовалось.

Когда Бьярни подошел, они разом замолчали. Он встал перед ними, слегка откинув назад голову. Это были воины с «Черного Волка», и Бьярни не знал, чего от них теперь ожидать.

Вперед выступил Иннет. От усталости его лицо потемнело, глаза стали красными и запали.

– Сегодня умер Бракель, – сказал он.

Наступила мертвая тишина. Бьярни знал, конечно, что старый его соперник тяжело ранен, и все-таки известие о его смерти застало Бьярни врасплох. Они с Бракелем не виделись со дня начала мятежа.

Помолчав, Косматый осторожно сказал:

– Я осиротел.

Иннет кивнул в знак одобрения.

– Мы все теперь сироты, Бьярни. Наш командир ушел на Морской Берег.

– Чего вы хотите от меня? – спросил Бьярни.

– Пусть Бракель идет на своем корабле к ясной Ран, – ответил Иннет. – Мы хотим остаться здесь.

– Полосатым парусам нужны люди, – согласился Бьярни. – Их мало осталось у «Медведя».

Он начинал понимать, что они задумали, и очень обрадовался. Согласно старому обычаю племен Иннет спросил от лица всей дружины:

– Кто ты, человек, который говорит, что пришел сюда под полосатым парусом?

– Мое имя Бьярни Длинноволосый, – ответил капитан.

– Сколько врагов ты убил?

– Много, – сказал Бьярни. – И убью еще больше.

Иннет обернулся, и кто-то подал ему большую кружку с брагой.

– Выпей, – сказал он. – Здесь смешались наша любовь к морю и ненависть к врагам его. Мы хотим быть твоими людьми.

– Будь по твоему слову, Иннет, – ответил Бьярни. Он залпом осушил кружку, швырнул ее на булыжники мостовой и закричал сиплым сорванным голосом: – Дети мои!

Ответом ему был дружный рев.

Далла устроилась на лавке вместе с Унн, прикрыла плечи платком и провалилась в тяжелый сон.

Она и сейчас была очень красива, несмотря на то, что лицо ее осунулось, и вокруг рта появились складки. Норг поступил правильно, когда увел ее из дома. Несколько дней назад Хилле привез в башню горожан, у которых мятежники Демера забирали хлеб. Эти люди пытались сопротивляться грабежу. Все они умерли к рассвету того же дня, и Батюшка-Барин, не разбираясь особо, закопал их в общей могиле. Далла видела их, но ничем не показала, что это ее как-то задело.

Тоддин не переставал удивляться ей. Она все время молчала. Казалось, ничто не могло вывести ее из равновесия или вызвать у нее страх. Норг привел ее в башню – и она сутками не отходила от раненых, терпеливо пытаясь спасти тех людей, которые заняли ее родной город и убили ее мужа. О чем она думала, меняя повязки, поднося к воспаленным губам кружку с водой? Если завтра Бьярни, опьянев от убийств, решит повесить ее под окнами башни, она, как чудилось Тоддину, не произнесет ни слова протеста.

Но поспать ей не удалось. В серый час, когда над землей проходят предрассветные призраки, кто-то завозился у входа в башню, и Далла мгновенно проснулась. Оставив Унн безмятежно сопеть, она осторожно поднялась со скамьи и взяла платок. Тоддин снял со стены факел и пошел к лестнице первым. Медные ступени, разбитые сапогами, давно уже не играли гальярду, а лишь стонали под шагами вразброд. Некоторые ступеньки Завоеватели заменили на деревянные, они отзывались глухим стуком.

– Кто же на этот раз? – пробормотал Тоддин себе под нос. Его утешала мысль о том, что Хилле в башне, дрыхнет сном невинности. Раненый добрался до башни сам – значит, он еще может ходить.

Внизу, у лестницы, кто-то стоял, наклонившись, словно поправляя сапог. Тоддин поднес факел поближе. Человек резко выпрямился, и Тоддин не сразу узнал в нем Хильзена. Он был закопчен до черноты и шатался от усталости. На грязном лице блестели зубы. Верхняя губа была рассечена и безобразно распухла, один из передних зубов выбит.

Хильзен молча протянул руку в оборванном рукаве и схватил факел. На мгновение его темные глаза задержались на лице Даллы, а затем он опустил факел, и Тоддин увидел лежащего на полу Норга. Одежда на нем была окровавлена так, что невозможно было определить, где рана. Тоддин видел заострившиеся скулы и ввалившийся рот. Хильзен сел рядом со своим другом, махнул рукой, а потом неловко повалился на бок, выронил факел и мгновенно заснул.