Текст книги "Варшава и женщина"

Кругом ходили, переговаривались, курили. Водовоз прижимал к уху трубку телефонного аппарата и слушал, постепенно выпучивая глаза. Нижняя губа у него отвисла, голодные зубы обнажились, усы медленно шевелились, как приклеенные. Потом он рявкнул: «Понял тебя!» и резко опустил трубку на рычаги. Все разом устремили взгляд на Водовоза, а тот бросил коротко: «Главпочтамт!», и все начали собираться. Ясь поискал Боруту, но тот куда-то исчез.

Продымленный дом оставили без сожалений, быстро погрузились в зябкую сырую ночь. Город лежал во тьме, но не спал. Отовсюду доносилась невидимая стрельба, иногда рев моторов. Ясь шел и шел в полусне, а вокруг, растворенные в темноте, дышали и шагали люди. Вдоль домов кто-то, сильно топая, пробежал и метнулся в подворотню. Впереди дважды кракнул выстрел. Потом все сразу ожило: где-то горело, в зареве видны были азартно перебегающие темные силуэты, и выстрелы звучали полновесно и празднично. Вокруг Яся все побежали, и он тоже побежал, торопясь успеть к происходящему.

2 августа

Темнота медленно разжижалась. Около четырех часов утра бесплотные тени вдруг разом обрели объем, а затем, все неотвратимее, начали оживать, наливаться красками, и серый свет зари застал их, изуродованных усталостью, на улице, с выдохшимся оружием. Здание Главпочтамта, набитое немцами и патронами, угрожающе ворчало.

Часть бойцов отошла для отдыха, но их тотчас сменили другие, еще пахнущие домашним теплом. Ярославу смутно помнилось, что он заснул и почти сразу же был пробужен взрывом гранаты. Он открыл глаза, увидел Малгожату, Мариана и Станека и очень им обрадовался.

– Держи, – сказал Мариан вместо приветствия и вручил ему патроны, насыпанные, как семечки, в кулек из газеты.

Марек, как всегда, был осведомлен о происходящем.

– Немец, сволочь, прорвался, – сказал он и покосился на Малгожату. – Отряд полиции на грузовиках.

Ясь зарядил револьвер, и они побежали обратно к Главпочтамту. В утреннем свете происходящее выглядело более осмысленным. Немецкий гарнизон отстреливался из окон и с крыши, а на заднем дворе в грузовик спешно усаживались чиновники. Некоторые все еще сохраняли выражение начальственной растревоженности, прочие же были просто напуганы. Вокруг ухало, лопалось, взрывалось, стрекотало. На первом этаже здания, по гладким полированным плитам, уже бесцеремонно топали сапоги. Часть чиновников наотрез отказалась покидать здание под обстрелом и сейчас, под радостный гогот молодых глоток, что-то бормотало и вскрикивало.

Битком набитый грузовик, визжа, выскочил из подворотни на улицу, и сразу же перед ним лопнула граната. Ощетиненный по углам кузова автоматчиками, грузовик поскакал по разрытой взрывами мостовой. Следом выехал еще один, но тотчас споткнулся и осел мордой вперед: граната попала в кабину. Из кузова выпрыгнули и мгновенно рассыпались по улице полицейские. Сверху без устали стрекотал пулемет.

Ясь, широко прыгая, гнался за немцем по переулку, мимо изумленной витрины цветочного магазина. Мокрая от пота спина металась перед глазами, затем вдруг мелькнул остроносый профиль, словно начерченный в одно мгновение взмахом каллиграфа. Как на шарнире, взметнулась рука с пистолетом, и Ясь распластался у стены. Немец выстрелил и снова повернулся, чтобы бежать, и тогда выстрелил Ясь. Немец пробежал еще несколько шагов и упал, ломая о камни свой длинный нос. Ясь побежал обратно к почтамту.

К середине дня улицы, несмотря на стрельбу, были полны народу. Город взорвался изнутри. Худенькие девушки с волосами, убранными в прическу «валик» и в беленьких носочках выламывали из мостовой камни, переносили скамьи из парков, выбрасывали из окон громоздкую мебель и матрацы. Улицы спешно перегораживались баррикадами.

Снова, как и пять лет назад, появились бесстрашные женщины с кастрюлями горячего для строителей. Выгребались все запасы, выносилось все приберегаемое для себя – картошка, даже масло.

Не склоняясь под огнем, вызывающе шлепая тапочками, с развевающимся, как хоругвь, фартуком, женщина с кастюлей добралась до самого Главпочтамта и принялась ворчать на распаленных, оскаленных бойцов, как на собственных сыновей. И они размякали, торопливо хлебая по очереди из десятка имеющихся тарелок, а потом снова убегали играть в войну.

3 – 6 августа

Западное предместье Варшавы – Воля – лихорадочно закупоривала магистрали, ведущие через город. Над улицами низко летали немецкие самолеты, гоняясь за прохожими, точно доисторические ящеры. На углу Вольской и Млынарской высилась Главная Баррикада. Прямо на мостовой горел костер, и булькала каша в котле.

Валерий Воеводский сипло кричал, обращаясь к высокой, выше человеческого роста, груде камней:

– Ян! Отправь троих к Котышке, пусть возьмут трофейные… у него есть… И пулемет!..

Он закашлялся, а откуда-то из завалов щебня и булыжников тотчас раздался прерываемый строительным грохотом голос:

– …Котышко… трофейное… черти полосатые…

Немцы надвигались с запада – сперва назойливым гулом, потом все более отчетливым ревом и громами. Несколько танков и грузовиков с пехотой рвались по Вольской. Орудия, как указательные пальцы, тыкали то в одно окно, то в другое, и дома лопались. Ворочаясь на мостовой, словно толстяки в пуховой перине, танки то и дело разворачивались и медленно надвигались на запертые ворота, сжевывая гусеницами забор и стены. Пехотинцы, осыпаясь с брони, вбегали в образовавшуюся брешь, громко лаяли там, коротко стрекотали выстрелами и выскакивали, припадая к ворчащим бокам танка. Дом вдруг окрашивался белым, на мгновение повисал в воздухе, разъятый на части, а затем с адским грохотом оседал и замирал неопрятной кучей.

Малые баррикады вылетали, как пробки, одна за другой. Танки буравили их и таранили, и снова прыткие пехотинцы сваливались из кузовов и с брони и довершали разрушение. К полудню улица пылала. До Валерия доносились запахи гари и пыли; то и дело лицо кусало жаром – если ветром вдруг поворачивало пламя горящих домов в сторону перекрестка.

Один из танков, непрерывно рыча на разные голоса, ездил взад-вперед по разрушенной баррикаде – он давил ее с такой исступленной ненавистью, словно был не танком, а человеком, который топчет ногами оскорбительную записку.

Валерий забрался на вершину Главной Баррикады, прищурился, взял немецкую гранату и с удовольствием метнул ее в танк, после чего сразу же спрыгнул. Танк вдруг замер в нелепом положении, чуть накренясь, как будто с приподнятой ногой. Пламя охватило его. Люк натужно откинулся, показалась черная согнутая спина. Откуда-то сбоку хлопнул выстрел. Спина, помедлив, обвалилась обратно в люк.

Молодой человек по имени Франек, который снимал скромную комнатку на Вольской улице, в паре с одной девушкой разгребал развалины. При этом он очень старался не погубить свой почти новый светлый пиджак. Лопата брякала о щебень, на деревянных носилках вырастали кучи строительного мусора, похожие на муравейники. Мусор относили к баррикаде – укрепляли. Иногда Франек мельком видел вооруженных людей – те выглядели чрезвычайно занятыми, озабоченными и очень-очень далекими.

Возвращаясь с носилками к своим развалинам, Франек проходил мимо мертвеца. Мертвец лежал в маленькой, густой, как вишневое варенье, лужице. Потом его куда-то забрали.

Из полуразвалившегося дома в конце концов спасли нескольких обозленных мужчин, десяток женщин, двух мальчишек лет по шести и еле живую старуху с подушечкой на коленях. Затем в развалинах что-то закопошилось само собой. Неловко повалившийся комод отодвинулся в сторону, из проема вывалилось несколько битых кирпичей – и показалась худая рука, жилистая, с морщинистой кожей. Пальцы, неожиданно сильные, ухватились за искалеченный косяк. Франек бросился туда и уцепил вылезающего за локоть.

Вместе они выбрались на мостовую. Откопанный оказался крепким стариком в толстой коричневой рясе. Он болезненно щурил глаза и усмехался, как будто увидел нечто в высшей степени забавное. Франек слегка отступил, отряхнул пиджак, насупился. Старик приветливо кивнул ему и бодренько заковылял в сторону баррикады. «Черт знает что!» – проворчал Франек.

Валерий засыпал часа на два, а потом его снова будили, и три дня на Главной Баррикаде превратились в череду маленьких, разбитых беспокойным сном дней, то темных, то светлых. В один из таких дней Валерий вспомнил о Ярославе. Кто-то говорил, будто Ясь с Баркевичем – у Главпочтамта. В другой раз к нему подвели странного человека в коричневом балахоне, который изъяснялся на непонятном языке и знаками просил оружия. Валерий воспринял его как часть какого-то общего бреда и подумал: «Сумасшедший». Но тут старик вдруг совершенно внятно произнес:

– Мое имя – Томаш Халтура, пан, а сумасшедшим меня считают потому, что я разговариваю с ангелами и бесами.

Валерий сказал:

– Выдайте ему пистолет.

Затем был еще коротенький денек, когда Валерий заходил в госпиталь, оборудованный наспех в подвале, чтобы перевязать кисть руки. Крепкая толстушка в тугой белой косынке, почти не глядя, накладывала повязку, а Валерий на несколько секунд опять задремал.

И тут же проснулся от громкого визга. Вторая санитарка, нечеловечески крича, била и била, самозабвенно била сапогами что-то темное на полу. Это темное вдруг скорчилось, как гусеница, и заворчало. Звук был совсем как в трубе в туалете. Подбежал врач, молча, хирургически-отточенным движением, ударил санитарку по лицу. Темное, корчащееся подняли с пола. Оно оказалось раненым немцем. Немец кривил лицо и мычал. Валерию стало дурно. Он выругал себя гимназисткой и поскорее ушел.

В постоянном грохоте, в клубах пыли и дыма жили, передвигались и умирали люди. Щеголеватый Франек прибился к Томашу Халтуре, который умел жить при любых обстоятельствах и вот – даже раздобыл себе пистолет.

Халтура много и охотно говорил, когда его слушали.

– Если тебе придется туго, – поучал он Франека, беспечно поглядывая при этом не на собеседника, а поверх баррикады, на небо, – поступай как я. Уходи под собственную кожу.

– Как это? – поражался Франек.

– Внутри тебя – тоже мир, – объяснял Халтура. – И, что куда важнее, внутри тебя – Бог. Не пропадешь! А немцы – немцы тьфу!

И он неожиданно метко пристрелил мелькнувшую перед баррикадой тень в каске – окруженную тучами пыли и почти невидимую.

– Видал? – добавил старик весело.

– Ведь вы монах, пан Халтура? – допытывался Франек.

Томаш Халтура на это сказал:

– Апостол учит: где вера застала тебя, там и стой.

А потом немцы возникли сразу со всех сторон. Они гудели в небе и ревели на земле, они накатывали, как муравьи, и впереди них мчалось оранжевое пламя. По улицам хлынули насмерть перепуганные жители. Хрустели под ногами битые стекла, грохотала сорванная жесть, с треском ломались сорванные взрывами ветки деревьев. Спутанные провода дергались на мостовой, как живые, норовя ухватить за ноги. Дома осыпались. В возникающих просветах внезапно показывались настороженные фигуры: миг – опознать, кто перед тобой, и миг – опередить с выстрелом. Люди в штатском, люди в форме, люди в полосатой одежде бывших заключенных. Вой множества слившихся воедино голосов на улице, топот ног – и взрывы, взрывы… Немцы шли по пятам, занимая дом за домом. В воздухе резко воняло бензином и паленым. Окна сперва темнели от копоти, потом разлетались, и оттуда выпрыгивал огонь. Из подъездов с криками выбегали опоздавшие. Они тотчас валились, словно тряпичные, встречаясь с летящими навстречу пулями.

Валерий сиплым голосом беззвучно кричал:

– Пулемет!.. Пулемет!..

Халтура в рваной рясе, точно пришел на карнавал – играть в отца Тука, повалился рядом с пулеметом, отодвинул в сторону мертвеца и негромко затарахтел.

Позади баррикады, совсем близко, загремели новые взрывы. Валерий повернулся туда, думая, что немцы обошли его, но увидел только колонну пленных, которых отгоняли в сторону Старого города. Затем грохнуло еще раз, пленные шарахнулись все разом, как овцы, и побежали. Десяток их остался лежать на мостовой. Следом побежал, чуть прихрамывая, какой-то молодой человек с красно-белой повязкой на рукаве. Он слегка наклонил на бегу голову, и Валерий понял: выдергивает чеку. «Не сметь!» – так же беззвучно крикнул Валерий, но юноша, споткнувшись, остановился и с силой метнул гранату в убегающих пленных. К нему подскочили, схватили за руки, поволокли. Он упирался ногами в мостовую и неприятно кричал.

С баррикады осыпались люди, бросились навстречу наступающим. «Прикрой…» – свистяще прошептал Валерий Халтуре и побежал тоже. Тут в него ткнули холодным твердым пальцем, и Валерий наконец смог крепко заснуть.

7 – 11 августа

Борута удобно устроился на могиле, как кладбищенский кот. Он деликатно покусывал мятый, осыпающийся кусок хлеба. На коленях у него дремал шмайсер. Длинный плащ – тот, в котором он явился к Воеводским неделю назад, – превратился в лохмотья. Было раннее утро. На кладбище совершенно по-дачному пахло травой, празднично поблескивала роса, тянуло дымом. Иногда хлопали выстрелы, но звучали они далеко и тоже как-то мирно.

Отряд, оставшийся на Воле после немецкого наступления, значительно поредел. Валерия в последний момент удалось доставить в госпиталь на Окопову улицу, о чем сообщил совершенно черный от копоти человек в очень грязной и очень мокрой одежде неопределенного покроя. Человек этот нес на плече пулемет и представился как Томаш Халтура. Сейчас он спал.

Спали и другие – кто свернувшись и подсунув под щеку локоть, кто разметавшись на могильном холме, точно обнимая кого-то.

Отрядом после смерти нескольких офицеров командовал, в сущности, совершенно посторонний человек. Он появился здесь двумя днями раньше, назвался офицером Армии Людовой по имени Константин Лесень и равнодушно перенес несколько косых взглядов. Поскольку он обладал хорошим советским автоматом, то и был оставлен в отряде. Теперь он сделался старшим.

Борута то и дело поглядывал на него с ленивым любопытством. Константину было лет тридцать пять. Отросшая за несколько дней на подбородке щетина – уже седая, волосы на лбу заметно поредели, стали тонкими, лицо – когда-то архангельски прекрасное лицо могущественного старшего брата – теперь жеваное, с множеством мелких горьких морщин у глаз и вокруг рта. Борута слегка наклонился и поцеловал воздух над Константином.

Лесень тотчас открыл глаза и в расступающемся сонном тумане разглядел образ красивой и печальной женщины, похожей на его мать. У него сладко заныло под ребрами, но тут остатки сна пугливо вспорхнули, и Константин сразу вспомнил, где и зачем он находился. Он хмуро посмотрел на бойца, сидевшего рядом, – Борута как раз аккуратно подбирал с коленей крошки. Этот Борута вызывал у Лесеня почти суеверный ужас. Когда Лесень пришел в отряд и назвал себя, Борута неожиданно покрылся пугающей, неестественной бледностью. Знакомясь, подал ему руку словно бы через силу. Рука оказалась потной и неприятно вздрагивала. Вообще Борута ни с кем не сходился, и многие, как заметил Лесень, его сторонились. Иногда он вел себя совершенно как женщина, жеманничал или таинственно улыбался. Но именно Борута всегда вызывался добивать раненых немцев. И даже не вызывался – просто уходил на полчаса, а потом возвращался. У него имелся для этого трехгранный штык.

– Они умерли в один день, – сказал Борута пробудившемуся Лесеню вместо приветствия.

Лесень вздрогнул.

– Кто?

– Эти, в могиле, – Борута кивнул на памятник, под которым спал командир.

Константин перевел взгляд на надпись. Действительно, похороненные здесь муж и жена прожили долгую жизнь – он семьдесят пять лет, она семьдесят восемь, и умерли в один далекий день 1926 года.

– Мои родители тоже… в один день, – неожиданно для себя сказал Лесень. – В сентябре 39-го.

Борута вытащил из кармана еще один кусок мятого хлеба и протянул ему. Лесень взял, начал жевать. У Боруты, он заметил, всегда были чистые руки, чем бы тот ни занимался. Даже грязи под ногтями не появлялось.

Выстрелы захлопали ближе и чаще, потом вдруг ухнуло, и с дерева попадали срезанные осколками ветки. Тотчас кладбище ожило, из-за могильных камней и крестов стреляли. Пулеметчик Халтура, заняв позицию в чьем-то семейном склепе с ангелом на крыше, вел непрерывный огонь. Ангел-малютка прижимал к губам пухлый пальчик, словно умоляя о тишине. Из-под ангельских пяточек высовывалось металлическое дуло, а над дулом поблескивали веселые глаза.

– Халтура! – закричал Лесень, выглядывая из-за надгробия старичков-супругов. – Слева! Слева!

Дуло слегка переместилось, коротко треснуло, и две черных фигурки, бежавших по кладбищу, присели и сгинули между надгробий.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, – сказал Халтура.

К вечеру к кладбищу подошли польские танки. В тесноте улиц до утра шевелились и порыкивали бронированные звери. Один из командиров, в заляпанном маслом штатском костюме и танковом шлеме, хмуро переговаривался с Лесенем. Остальные отрешенно курили, прислонившись к броне. Неожиданно прибыла полевая кухня. Толстая рыжая женщина привезла на тележке огромную кастрюлю с горячей похлебкой – сколько нашлось крупы, картошки и зелени. Танкисты принесли, вскрыли и пожертвовали немецкую тушенку.

Томаш Халтура, сытый и согревшийся, забрался обратно в склеп и обратился к ангельчику, сидящему на крыше:

– А-ла, оа-ла, на ин пала-ка!

– Говори по-польски, – тихо отозвался ангел.

– Я говорю: не бойся, – повторил Халтура и лязгнул пулеметом.

– Тише, тише… – прошептал маленький ангел. – Они спят…

На рассвете кладбище взорвалось, вспахалось, и не стало больше ни надгробий, ни печальных цветников. Из подворотен и проемов улиц выскакивали ревущие танки, зрячие башни поворачивались, дула нащупывали жертву. Убитые ложились в мягкую кладбищенскую землю, и Халтура, не переставая стрелять, читал над ними молитву. Он переместился со своим пулеметом ближе к выходу с кладбища, к каменной часовенке, и потому не заметил, как снарядом разметало склеп. В тот самый миг, когда разлетелись на части колонки и купол, ангел-дитя взмахнул крыльями и осторожно поднялся в воздух. Пороховой дым скрыл его из глаз.

К утру следующего дня Лесень пересчитал своих бойцов и принял решение отходить в Старый город. Отряд тотчас раскололся. Нашелся человек, который, щерясь и переступая с ноги на ногу, словно приплясывая, закричал Константину в лицо:

– А что ты нам предлагаешь, советский прихвостень? Сдаться? Ты не поляк! Да подохни ты!..

Лесень молча положил руки на автомат. Еще десяток отошли от прежнего командира. Тогда Лесень сказал:

– Волю мы временно потеряли.

– Мы будем обороняться! Мы закрепимся на еврейском кладбище!

– На еврейском кладбище нет кустов, и плиты там плоские. Укрыться негде. Вас выметут огнем…

– Мы лучше умрем! – захрипел тот человек.

– Умирайте, – сказал Лесень. Разговор был окончен.

Валерия опять разбудили и долго мучили перевязками, от которых болело все тело, а потом положили на носилки и, ужасно лягая, поволокли. Он злился, потому что это мешало ему спать. Спертый госпитальный воздух сменился свежим. От этого закружилась голова. Валерий стал проваливаться в бесконечную воронку. Его поставили вместе с носилками в машину, там было еще много раненых. Некоторые дышали так, словно натужно смеялись: «Ха!.. Ха!..», другие противно стонали. Валерий вдруг спросил чужим голосом, звучащим откуда-то совершенно не оттуда:

– Мы отступаем?

Сразу возникла рядом девушка, очень красивая и нежная. Залопотала:

– Тише, тише…

– Отступаем, да? – настаивал Валерий, широко раскрывая рот и старательно ворочая языком.

Она положила ладонь ему на губы. Ладонь была невесомая, шелковая. Он поцеловал ее и замолчал.

Они отходили в Старый город. Немцы выбили восставших с Воли и теперь поливали перекрестным огнем еврейское кладбище. Последний польский танк прикрывал эвакуацию госпиталя. Потом немцы подбили танк, но раненых уже увезли, так что это было неважно.

11-17 августа

А Старый Город ошеломлял. После горящей, истерзанной Воли он выглядел чем-то вроде несбыточного сновидения или даже бреда. Например, по улицам здесь ходили люди в чистой одежде. Дома сверкали стеклами. Работало – правда, то и дело заходясь хрипами, – радио. Летали голуби. Лесень увидел женщину с накрашенными губами, в отутюженном платье с надменно приподнятыми плечами, и его пошатнуло, точно пьяного. Плакаты, повсюду налепленные на стенах, казались яркими театральными афишами, только пьесу во всех театрах давали одну и ту же: «К оружию!».

Увидев людей, спокойно сидящих за столиками в кафе, Франек всхлипнул.

– Ах, пан Халтура, – смущаясь, проговорил он, – ведь там, на Воле, погибли восемь моих пиджаков и шестнадцать любимых галстуков! Не говоря о тех, к которым я был более или менее равнодушен…

– Не люби ни мира, ни того, что в мире, – посоветовал Халтура. – Скорбишь о галстуках – мсти за них немцам, и отчасти снимешь таким образом тяжесть с души.

– У меня патроны кончились, – пожаловался Франек.

– Плохо стреляешь. Кто хорошо стреляет, у того патроны не кончаются, – сказал Халтура.

Лесень сделал бойцам знак остановиться и зашел в один из домов. Постучал в первую попавшуюся дверь. Отворила женщина лет сорока – в домашнем платье и фартуке.

– Ну, и что колотиться, когда есть звонок? – неприветливо осведомилась она, но, разглядев в полумраке Лесеня, всплеснула руками: – Да вы из войска! Проходите же!

Лесень неловко втиснулся боком в прихожую и сразу окунулся в почти довоенный уют. У него железным обручем перехватило горло, и он не сразу сумел вымолвить:

– Мне… только позвонить…

– И позвонить, и пообедать! – живо откликнулась женщина. – И рассказать, когда же вы побьете этих проклятых немцев…

Она скрылась в кухне и в сердцах двинула там какой-то металлической посудой.

Лесень почти сразу дозвонился до Банка. Оттуда отозвался простуженный голос. Лесень закричал:

– Это «Варта»! Это – Воля, Воля! Говорит «Варта»!

– Кто у аппарата? – осведомился голос.

– «Варта», – Лесень повторил наименование отряда, а потом представился: – Кастусь.

Голос задумался.

– «Варта»? – переспросил он. – А Борода?

– Героически погиб. Я принял командование. В штабе знают.

– Сколько у вас человек?

– Сто сорок один.

– Отдыхайте. Утром я пришлю еще двадцать.

– Патроны, – умоляюще произнес Лесень.

– Будут.

И в Банке положили трубку.

Тотчас вышла хозяйка, уже без фартука.

– Прошу к столу, пан.

– Я… умоюсь? – нерешительно спросил Лесень.

Она сделала широкий жест в сторону ванной. Там работал кран. Текла вода. Имелся кусок мыла.

Лесень снял потный китель, скинул штатскую рубашку в полосочку, намылил волосы. Женщина терпеливо ждала. На столе соблазнял котелок, сильно пахнущий вареной картошкой.

Лесень вышел взъерошенный. Извинился. Женщина махнула рукой и улыбнулась.

Лесень нехотя покинул квартиру. Бойцы сидели на мостовой и зевали.

– До утра отдыхать кто во что горазд, – сказал Лесень. – Командование знает, завтра будет подкрепление… вообще, все – завтра.

Бойцов быстро разобрали жители близлежащих домов. Всем хотелось узнать из первых рук, как обстоят дела, когда прогонят немцев, где нынче Рокоссовский и что у него в голове. Интересовались ходом боев, личными переживаниями, конкретными подробностями и намерениями союзников.

Женщина, приютившая Лесеня, сама ела мало – подкладывала гостю кусочки, приговаривала:

– Ешьте, ешьте – у меня и сын, и муж в войске.

Лесень безмолвно поглощал горячую картошку. Плохо смытое с волос мыло покалывало кожу головы. Потом, все так же безмолвно, он уронил голову на стол и заснул.

Проснулся Лесень в постели. На стене тикали часы. Из часов высунулась пестро раскрашенная птичка и жестяным голосом прокуковала восемь раз. Лесень сел на кровати, потер лицо ладонями.

Заслышав движение в комнате, вчерашняя пани стремительно вышла из кухни, все в том же милом домашнем платье. Она как будто и не ложилась.

– Мне так неловко, – пробормотал Лесень.

– Я собрала вам тут с собой, – как ни в чем не бывало сказала женщина, показывая маленький узелок. – Правда, совсем немного. Сыр, хлеб, сахар. Вот только чай кончился.

Лесень, страдая, сполз с кровати, побрел умываться. В голове все гудело, как с перепоя. Из ванной он показался уже совершенно одетым, подтянутым и строгим.

– От всей души благодарю вас за все, – обратился он к женщине.

Та перекрестила его и, выпроводив, с сожалением закрыла за его спиной дверь.

На улице перед домом уже топтался молодой человек с повязкой на рукаве и автоматом за плечом. Еще два десятка (как и обещал голос из Банка) расположились поблизости, обсидев шаткие столики уличного кафе. На мостовой стоял ящик. Между щелей фанеры проглядывала промасленная бумага – вожделенные патроны.

– Это вы – Кастусь? – набросился молодой человек на Лесеня.

Тот слегка отступил.

– Могу взглянуть на ваши документы? – холодновато осведомился Лесень у молодого человека, хотя на его повязке, честь по чести, имелась хорошо оттиснутая официальная печать.

Тот четким жестом подал ему мятый листок.

– Прошу.

Лесень быстро прочел фамилию – «Баркевич», кивнул. Укладывая листок обратно в нагрудный карман, Баркевич, в свою очередь, спросил:

– А ваши?

– Что? – не понял Лесень.

– Документы, пан Кастусь!

– О, прошу!

Со стороны Мариана Баркевича это была, конечно, наглость, но Лесеню не хотелось ссориться. На «Армию Людову» Марек отреагировал так же, как и все: высоко и как бы в недоумении задрав бровь. Затем его лицо непонятно изменилось. Возвращая документы, Марек с любопытством оглядывал нового командира.

– Кастусь, – повторил он, как бы в раздумьях. – Стало быть, вы – Константин Лесень!

Лесень чуть насмешливо щелкнул каблуками.

– Имею такую честь.

Марек никак не отнесся к иронии собеседника. Он невежливо отвернулся и завопил, обращаясь к молодым людям за столиками:

– Ясь! Станек! Идите-ка сюда! – В его голосе звенело и подрагивало непонятное ликование. Когда те подошли, Мариан вопросил: – Знаете, кто это?

Возникла неловкая пауза. Станек покраснел. Ясь не без оснований полагал, что тыкать пальцем в незнакомого человека и говорить о нем в третьем лице отнюдь не подобает. Однако Мариан не смущался. Он улыбался все шире и радостней и наконец выпалил:

– Это Лесень!

Ярослава словно кипятком ошпарило.

– Какой… Лесень… что ты несешь… – И Константину: – Извините его, пан, это у него после контузии… иногда случается…

– Да говорю же вам, Лесень это! – подпрыгивал от возбуждения Марек. – Кастусь! Константин!

– Пан Баркевич, возьмите себя в руки, – ледным тоном произнес Константин.

– Брат Кшися! – не унимался Мариан. – Помните, Кшись рассказывал? А, теперь вспомнили!..

Лесень медленно бледнел.

– Кшиштоф здесь? – переспросил он. – Жив?

Марек остановился, словно споткнулся обо что-то. Почему-то мысль о том, что Кшись умер, в голову ему не приходила. Ярослав взял разговор в свои руки, опасаясь, как бы пламенный Баркевич окончательно не испортил дела.

– Видите ли, мы знали вашего брата, пан Лесень, – сказал Ясь. – Он был очень хорошим человеком… просто замечательным…

– Погиб, – хрипло вымолвил Лесень.

Ясь не ответил. Лесень больно сжал его пальцы, после чего, возвысив голос, приказал всем собираться, строиться и немедленно отправляться на позиции к собору святого Мартина.

После ночи, проведенной в постели, на настоящем белье, с крахмалом, Старый город, нарядный и чистый, уже не казался миражом. Нет, он был вполне реален, и его надлежало теперь защищать. У Лесеня имелась для этого почти укомплектованная рота и два пулемета. Прохожие на улицах приветливо махали им руками.

А во дворах, у костров, вели свою странную, отдельную жизнь беженцы – люди с потемневшими, неподвижными лицами, одетые неряшливо, по-простецки. Они неподвижно сидели на узлах, на свернутых пальто, а вокруг стояли закопченные чайники, лежали платки с недоеденным хлебом и ломаной вареной картошкой. Они терпеливо стояли в очередях за похлебкой в бесплатных кухнях. Они были заметны издалека – сиротливые вестники беды на веселых улицах Старого города.

Беженцы почти не участвовали в работах по превращению Старого города в крепость. Они как будто выпали из общего течения жизни, превратившись в особое, наподобие цыган, племя.

А кругом ходили с лопатами и ломами. В подвалах зданий спешно пробивали стены, создавая целую сеть подземных коммуникаций. Озабоченные люди с мятыми картами размечали маршруты передвижения по городу, и в подвалах рисовали стрелки, делали указатели с надписями, натягивали вдоль трассы бечеву. Хорошенькие девушки копали рвы и почти не ежились, когда над головами низко пролетали самолеты.

Затем беда, накатывающая со стороны Воли, добралась до Старого города и накрыла его.

От Гданьского вокзала по городу било тяжелое орудие на железнодорожной платформе. Стреляли и из-да Вислы. Пятиэтажные дома сносило, как бумагу, и город постепенно утрачивал телесность, превращаясь в затяжной мучительный сон.

Утром 12 августа, сквозь привычный уже грохот взрывов и обвалов и треск выстрелов, донесся до слуха новый звук: где-то в неприятной близи словно бы передвигали огромный шкаф. Шкаф царапал паркет, скрежетал – вообще действовал на нервы. Потом вдруг в воздухе утробно заныло и тотчас нечто взорвалось с невиданной силой. В воздух полетели вырванные из зданий балконы, кариатиды с изувеченной грудью и снесенными лицами, посыпались гранитные блоки. Даже в сотне метров от взрыва разлетелись стекла, а двери, как живые, выскочили из проемов. Крыши облетели, и жесть с булькающим звуком запрыгала по мостовой.

Несколько домов пылали, как факелы. Из разбитых окон спешно выбрасывали постели, одежду, какие-то вещи. Плащи и одеяла опадали, как подстреленные ангелы с распластанными крыльями, подушки мягко бухались на камни, а сверху дождем сыпались чайники, узелки, мешки с крупой, медвежонок, набитый опилками. Напоследок мелькали в окнах бледные лица. Из подъездов выбегали, волоча безмолвных детей, а за спиной мгновенно сгорало прошлое, и благополучные люди превращались в беженцев-цыган.

Катажина Воеводская оставила горящий дом одной из последних. Ей не хотелось уходить – вдруг вернутся Ясь, Валерий… Она успела забрать только пуховый платок и жестяную миску, которую Ясь когда-то брал с собой в поход. Потом все обвалилось, и из-под развалин пополз едкий дым.

Теперь Катажина обитала в подвале, где уже ютилось две семьи с детьми. Ее не хотели пускать, но она все-таки осталась. Дети маме Ярослава не понравились: кисленькие и зашуганные. В определенной среде это считалось «хорошим воспитанием».

Водопровода больше не было, и весь подвал мучился от жажды. Сквозь окна, заложенные мешками с песком, почти не проникало свежего воздуха. Убирать мешки не решались – боялись обстрелов.