Текст книги "10 гениев литературы"

После сдачи Севастополя Толстого отправили курьером в Петербург (там он написал «Севастополь в мае 1855 г.» и «Севастополь в августе 1855 г.»). Он приехал, окруженный двойным ореолом, – героя, вышедшего из ада осажденного города, и восходящего литературного светила первой величины. «Севастопольские рассказы» окончательно укрепили его известность как одной из главных «надежд» нового литературного поколения.

Толстой зажил в Петербурге шумной и веселой жизнью. Его встретили с распростертыми объятиями и в великосветских салонах, и в литературных кружках. «Вернулся из Севастополя с батареи, – рассказывал Тургенев Фету, – остановился у меня и пустился во все тяжкие. Кутежи, цыгане и карты во всю ночь; а затем до двух часов спит, как убитый. Старался удерживать его, но теперь махнул рукой». Толстой особенно близко сошелся с Тургеневым и даже жил с ним некоторое время на одной квартире. Вообще же, отношения с Тургеневым были сложными – писатели постоянно спорили, ссорились, раздражали друг друга. Через много лет эта дружба-вражда закончилась скандалом, после которого Толстой несколько раз вызывал Тургенева на дуэль (тот от дуэли отказался).

Тургенев ввел Толстого в кружок «Современника» и других литературных корифеев: он поддерживал приятельские отношения с Некрасовым, Гончаровым, Панаевым, Григоровичем, Дружининым, Сологубом.

Однако вскоре Лев Николаевич перестал общаться с близким ему кружком писателей. Он, столбовой дворянин, не понимал богемы и никак не мог признать литературную деятельность чем-то возвышенным, чем-то таким, что освобождает человека от необходимости стремиться к самоусовершенствованию и всецело посвящать себя благу ближнего. На этой почве возникали ожесточенные споры, осложнявшиеся тем, что Толстой не стеснялся прилюдно отмечать в своих приятелях черты неискренности и аффектации. В результате «люди ему опротивели, и сам он себе опротивел».

Осенью 1856 года Толстой вышел в отставку, оставив военную службу. Казалось, «теперь жизнь писателя определена, – писал В. Вересаев. – Общепризнанный талант, редакции наперебой приглашают его в свои журналы. Человек он обеспеченный, о завтрашнем дне думать не приходится, – сиди спокойно и твори, тем более, что жизнь дала неисчерпаемый запас наблюдений. Перебесился, как полагается молодому человеку, теперь впереди – спокойная и почетная жизнь писателя. Гладкий, мягкий ход по проложенным рельсам. Конец биографии. Но не так у Толстого. Биография только начинается».

Да, Толстой одно за другим писал произведения, восхищающие современников. Но вместе с тем он уехал к себе в Ясную Поляну и взялся за сельское хозяйство, стремясь максимально погрузиться в крестьянские заботы. Николай Толстой рассказывал Фету: «Левочка желает все захватить разом, не упуская ничего, даже гимнастики. Конечно, если отбросить предрассудки, с которыми он так враждует, он прав: гимнастика хозяйству не помешает; но староста смотрит на дело иначе: «Придешь, говорит, к барину за приказанием, а барин, зацепившись одной коленкою за жердь, висит в красной куртке головою вниз и раскачивается; волосы отвисли и мотаются, лицо кровью налилось; не то приказания слушать, не то на него дивиться».

Работники имения пахали, косили, молотили; и Толстой не мог оставаться зрителем: ему непременно нужно было всему этому научиться. Среди крестьян особенно выделялся работник Юхван, и Толстой перенял все его приемы, начал «юхванствовать». Это выражение – «юхванствовать» – закрепилось в семье Толстого для обозначения его сельскохозяйственных увлечений.

Лев Николаевич увлекался охотой, и однажды чуть не погиб, когда медведица повалила его в снег и начала грызть голову, – прорвала ему щеку под левым глазом и сорвала всю кожу с левой половины лба.

В начале 1857 года Лев Толстой отправился за границу. Он побывал во Франции, Италии, Швейцарии, Германии (швейцарские впечатления отражены в рассказе «Люцерн»), осенью вернулся в Москву, затем в Ясную Поляну. Западная Европа произвела на него неожиданно плохое впечатление. Косвенно оно выразилось в том, что нигде в своих сочинениях писатель ни одним добрым словом не обмолвился о заграничной жизни, нигде не поставил культуру Запада в пример. Напрямую свое разочарование в европейской жизни он высказал в рассказе «Люцерн».

В 1859 году Толстой открыл в деревне школу для крестьянских детей, помог устроить более 20 школ в окрестностях Ясной Поляны, и это занятие настолько увлекло его, что в 1860-м он снова отправился за границу, чтобы познакомиться со школами Европы. Полтора месяца провел в Лондоне, был в Германии, Франции, Швейцарии, Бельгии, изучал популярные педагогические системы, в основном не удовлетворившие писателя. За границей его интересовало только народное образование.

Глубоко серьезному настроению Толстого во время второго путешествия содействовало еще то, что на его руках умер от чахотки любимый брат Николай. Его смерть произвела на Толстого огромное впечатление и сыграла большую роль в том мировоззренческом перевороте, который произошел в душе писателя десятилетием позже.

Толстой вернулся в Россию в апреле 1861 года, после освобождения крестьян. После Манифеста 19 февраля он рассказывал: «Что касается до моего отношения тогда к возбужденному состоянию общества, то должен сказать (и это моя хорошая или дурная черта, но всегда мне бывшая свойственной), что я всегда противился невольно влияниям извне, эпидемическим, и что, если я тогда был возбужден и радостен, то своими особенными, личными, внутренними мотивами – теми, которые привели меня к школе и общению с народом».

Толстой с головой ушел в самую разностороннюю деятельность – занимался сельским хозяйством, работал в качестве мирового посредника, вызывая злобу и доносы окрестных дворян; главным же его делом теперь стала народная школа и развитие собственной педагогической системы.

Яснополянская школа принадлежит к числу самых оригинальных попыток педагогической деятельности, когда-либо сделанных в истории: Толстой решительно восстал против всякой регламентации и дисциплины в школе; единственная метода преподавания и воспитания, которую он признавал, было полное отсутствие методы. Никакой определенной программы преподавания не было. Единственная задача учителя заключалась в том, чтобы заинтересовать класс: «С собою никто ничего не несет, – ни книг, ни тетрадок. Уроков на дом не задают. Мало того, что в руках ничего не несут, им нечего и в голове нести. Никакого урока, ничего, сделанного вчера, он не обязан помнить нынче. Его не мучает мысль о предстоящем уроке. Он несет только себя, свою восприимчивую натуру и уверенность в том, что в школе нынче будет весело так же, как вчера». Несмотря на этот крайний педагогический анархизм, занятия шли прекрасно. Их вел сам Толстой, при помощи нескольких постоянных учителей и нескольких случайных, из ближайших знакомых и приезжих.

Собственные идеи Лев Николаевич изложил в специальных статьях, доказывая, что основой обучения должна быть «свобода учащегося» и отказ от насилия в преподавании. В 1862-м издавал педагогический журнал «Ясная Поляна» с книжками для чтения в качестве приложения, ставшими в России такими же классическими образцами детской и народной литературы, как и составленные им в начале 1870-х годов «Азбука» и «Новая азбука».

Соединенные вместе, педагогические статьи Толстого составили целый том собрания его сочинений. Однако современники писателя не обратили на них никакого внимания. Мало того: из-за нападок Льва Николаевича на европейскую образованность и на излюбленное в то время понятие о «прогрессе» многие решили, что Толстой – «консерватор», и это представление держалось около 15 лет.

Малое внимание, которое было уделено педагогическим статьям Толстого, объясняется отчасти тем, что им тогда вообще мало занимались: критик Аполлон Григорьев справедливо озаглавил свою статью о Толстом (1862): «Явления современной литературы, пропущенные нашей критикой». Чрезвычайно радушно встретив дебюты Толстого и «Севастопольские рассказы», признав в нем великую надежду русской литературы, критика затем лет на десять-двенадцать, до появления «Войны и мира», охладела к нему, ей был не интересен писатель, интересовавшийся только вечными вопросами.

Весной 1862 года Лев Николаевич почувствовал серьезное недомогание и решил отправиться лечиться «на кумыс». Во время его пребывания в башкирских степях в яснополянской школе произошло неожиданное событие, которое привело к тому, что Лев Толстой прекратил учительствовать.

Подробный рассказ об этом приводится в воспоминаниях Е. Маркова: «Как мировой посредник первого призыва, горячо сочувствовавший делу освобождения крестьян, граф Л. Толстой действовал, разумеется, в таком духе, который страшно ожесточил против него огромное большинство помещиков. Он получал множество писем с угрозами всякого рода: его собирались и побить, и застрелить на дуэли, на него писали доносы. Как нарочно, в то самое время, когда он стал издавать журнал «Ясная Поляна», в Петербурге появились прокламации разных тайных противогосударственных партий, и тогдашняя полиция деятельно разыскивала, где скрывается печатающая их типография. Кто-то из озлобленных на Толстого местных обывателей тонко сообразил, что где же и печататься тайным листкам и подметным воззваниям, как не в типографии журнала, издаваемого не в городе, как у всех честных людей, а в деревне, позабыв, однако, взглянуть на обертку журнала, где достаточно четким шрифтом было изображено, что журнал печатается вовсе не в деревне, а в самой благонамеренной типографии М. Н. Каткова в Москве. Тем не менее донос произвел целую бурю».

Летом 1862 года в Яснополянскую школу нагрянули жандармы с обыском в поисках тайной типографии; потом были обысканы еще семнадцать школ.

«Дела этого оставить я никак не хочу и не могу, – писал Л. Толстой. – Вся моя деятельность, в которой я нашел счастье и успокоение, испорчена… Народ смотрит на меня уже не как на честного человека – мнение, которое я заслуживал годами, – а как на преступника, поджигателя или делателя фальшивой монеты». Лев Николаевич решил жаловаться, и во время приезда государя Александра II в Москву лично подал ему прошение. Государь прислал ко Льву Николаевичу флигель-адъютанта с извинением. Тем не менее, нападки на Толстого остановили развитие школьного дела в Ясной Поляне.

В сентябре 1862 года в жизни писателя произошло событие, оказавшее огромное влияние на всю его последующую жизнь. Он женился на восемнадцатилетней Софье Андреевне Берс, дочери московского доктора из остзейских немцев. Ему было тогда тридцать четыре года.

К браку Толстой всегда относился очень серьезно, почти благоговейно. Еще в 1854 году он писал брату Сергею из Севастополя: «Одно беспокоит меня: я четвертый год живу без женского общества, и могу совсем загрубеть и не быть способным к семейной жизни, которую я так люблю». В 1856 году он писал одной девушке, которая некоторое время была почти что его невестой: «От этого-то я так боюсь брака, что слишком строго и серьезно смотрю на это. Есть люди, которые, женясь, думают: «Ну, не удалось тут найти счастье, у меня еще жизнь впереди». Эта мысль мне никогда не приходит, я все кладу на эту карту. Ежели я не найду совершенно счастья, то я погублю все, – свой талант, свое сердце, сопьюсь, картежником сделаюсь, красть буду, ежели не достанет духу зарезаться».

Кстати сказать, роман Толстого с этой барышней (Валерией Арсеньевой), ставший достоянием гласности после смерти Софьи Андреевны, производит, по словам В. Вересаева, «тяжелое впечатление своею рассудочностью и неразвернутостью: только-только еще зарождается чувство, обе стороны даже еще не уверены вполне, любят ли они, – а Толстой все время настойчиво уж говорит о требованиях, которые он предъявляет к браку, рисует картины их будущей семейной жизни и т. п. Серенький роман этот интересен только как показатель силы, с какою Толстой рвался к семейной жизни».

Для Толстого Софья Андреевна оказалась идеальной женой и вполне удовлетворяла всем тем требованиям, которые он предъявлял к семейной жизни. Красавица, светски воспитанная (что тогда, по мнению Льва Николаевича, являлось необходимым условием); умелая, домовитая и энергичная хозяйка дома, всегда со связкой ключей на поясе, патриархально-семейственная, всю свою жизнь посвятившая мужу и детям. В ней он нашел не только друга, но и незаменимую помощницу во всех практических и литературных делах. Впрочем, С. А. Толстая нравилась не всем: «В ее жилах было мало славянской крови, а в характере – славянских черт, – писал Джеймс Мейвор. – Она проявляла крайнюю любезность и гостеприимство ко мне, однако я почувствовал в ней желание властвовать над другими». Ему вторил В. Розанов: «Мне казалось, что ей все хочет повиноваться или не может не повиноваться; она же и не может, и не хочет ничему повиноваться. Явно – умна, но несколько практическим умом. «Жена великого писателя с головы до ног», как Лир был «королем с головы до ног».

Она переписывала произведения Льва Толстого по семь раз, причем не окончательно договоренная мысль, недописанные слова и обороты под ее рукой часто получали ясное и определенное выражение – фактически она стала соавтором многих произведений писателя. Для Толстого наступил самый светлый период жизни – упоения личным счастьем, материального благосостояния, легко дающегося литературного творчества и славы, сначала всероссийской, а затем и всемирной.

Сбылось то, о чем Толстой мечтал в юности: «Мне хотелось, чтоб меня все знали и любили. Мне хотелось сказать свое имя, – и чтобы все были поражены этим известием, обступили меня и благодарили бы за что-нибудь». Так оно и случилось. Самые знаменитые люди считали за счастье послужить Толстому своим талантом. Однажды граф не смог попасть на концерт приехавшего в Москву Антона Рубинштейна и был этим очень огорчен. Пианист узнал об этом, приехал к Толстому и целый вечер играл ему. Лев Николаевич заинтересовался музыкой Чайковского, и тот специально для него одного устроил в консерватории концерт из своих произведений.

Восемнадцать лет счастливой семейной жизни были для Толстого временем наиболее продуктивного художественного творчества. За это время он написал «Войну и мир» и «Анну Каренину», не говоря о многих мелких рассказах. На рубеже второй эпохи литературной жизни Толстого стоят задуманные еще в 1852 и законченные в 1861–1862 годах «Казаки».

Но колоссальная работа по созданию этих произведений отняла только небольшую часть сил Толстого. То и дело он отрывался от этой работы; в 1863 году Лев Николаевич писал Фету: «Я живу в мире, столь далеком от литературы, что… первое чувство мое – удивление. Да кто же такой написал «Казаков» и «Поликушку»? Да и что рассуждать о них?.. Теперь как писать? Я в «юхванстве» опять по уши. У меня пчелы, и овцы, и новый сад, и винокурня».

Но при этом Толстой отнюдь не был эгоистом. Несчастья, свидетелем которого он становился, вызывали в нем горячий сочувственный отклик и потребность вмешаться. В 1866 году солдат расположенного близ Ясной Поляны полка дал пощечину своему командиру, изводившему его придирками, и был предан военно-полевому суду. Толстой выступил его защитником, сказал на суде горячую речь, но, конечно, ничего не добился. Солдат был приговорен к смертной казни и расстрелян.

В 1870-е годы Толстой работал над романом «Анна Каренина», который ознаменовал начало третьего этапа в жизни писателя. В этом романе уже нет упоения блаженством бытия; хотя еще звучат мажорные ноты в почти автобиографическом романе Левина и Кити, но появляется и горечь в изображении семейной жизни.

«Анну Каренину» постигла весьма странная участь: все отдавали дань удивления и восхищения техническому мастерству, с которым она написана, но никто не понял смысла романа. На тревогу Левина (альтер-эго самого Толстого) смотрели как на блажь, хотя душевное беспокойство, омрачавшее его счастье, свидетельствовало о начале кризиса в духовной жизни писателя.

Толстому шел шестой десяток лет. Уж теперь-то, казалось бы, жизнь вполне определилась – счастливая жизнь всемирно признанного художника. И как раз в это время в душе писателя произошел глубокий надлом, и все его существование потеряло смысл. Будучи в цвете сил и здоровья, он утратил всякую охоту наслаждаться достигнутым благополучием; ему стало «нечем жить». Его перестали интересовать материальные ценности, он стал говорить себе: «ну, хорошо, у тебя будет 6000 десятин в Самарской губернии – 300 голов лошадей, а потом?»; равно как и литературная слава: «ну, хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире, – ну и что ж!» Начиная думать о воспитании детей, он спрашивал себя: «зачем»; рассуждая «о том, как народ может достигнуть благосостояния», он «вдруг говорил себе: а мне что за дело?»

Естественным результатом кризиса была мысль о самоубийстве. «Я, счастливый человек, прятал от себя шнурок, чтобы не повеситься на перекладине между шкапами в своей комнате, где я каждый день бывал один, раздеваясь, и перестал ходить с ружьем на охоту, чтобы не соблазниться слишком легким способом избавления себя от жизни. Я сам не знал чего я хочу: я боялся жизни, стремился прочь от нее и, между тем, чего-то еще надеялся от нее», – писал он в дневнике.

Чтобы найти ответ на измучившие его вопросы и сомнения, Толстой обратился к религии. Он стал вести беседы со священниками и монахами, ходил к старцам в Оптину пустынь, читал богословские трактаты, изучил древнегреческий и древнееврейский языки, чтобы в подлиннике изучить первоисточники христианского учения. Он присматривался к раскольникам, беседовал с молоканами, штундистами. С той же лихорадочностью искал смысл жизни в изучении философии и в знакомстве с результатами точных наук.

Фактически сознательная жизнь Толстого – если считать, что она началась в 18 лет, – разделилась на две равные половины по 32 года каждая, и вторая отличалась от первой, как день от ночи. В возрасте пятидесяти лет произошла радикальная смена нравственных основ жизни писателя: «То, что прежде казалось мне хорошо, показалось дурно, и то, что прежде казалось дурно, показалось хорошо. Со мной случилось то, что случается с человеком, который вышел за делом и вдруг дорогой решил, что дело это ему совсем не нужно, – и повернул домой. И все, что было справа, – стало слева, и все, что было слева, – стало справа».

Вторая половина жизни Л. Н. Толстого стала отрицанием первой. «Со мною, – писал он, – стало случаться что-то очень странное: на меня стали находить минуты сначала недоумения, остановки жизни, как будто я не знал, как мне жить, что мне делать, и я терялся и впадал в уныние. Но это проходило, и я продолжал жить по-прежнему. Потом эти минуты недоумения стали повторяться чаще и чаще и все в той же самой форме. Эти остановки жизни выражались всегда одинаковыми вопросами: Зачем? Ну, а потом?»

Переворот, совершавшийся в сознании Толстого, нашел отражение в его творчестве, прежде всего в переживаниях героев, которые занимают центральное место в повестях «Смерть Ивана Ильича», «Крейцерова соната», «Отец Сергий», драме «Живой труп», в рассказе «После бала». Публицистика Толстого также дает представление о его душевной драме: он ставил вопросы смысла жизни и веры, подвергал уничтожающей критике все государственные институты, доходя до отрицания науки, искусства, суда, брака, достижений цивилизации.

И Толстой нашел рецепт: нужно отдать все свое имущество, отказаться от всех культурных навыков, опроститься, жить трудовой жизнью, не противиться злу насилием, смиряться, терпеть и нести людям добро и любовь. «Все это было высказано категорически и безусловно, это не было «литературой», теоретическими рассуждениями «вообще», это был единственный, неизбежный для Толстого жизненный выход, слово его повелительно требовало от него своего претворения в жизнь. «Я буду дожидаться внизу», – писал В. Вересаев. – И вот он, – он все-таки остается «наверху». Друзья в недоумении, враги злорадствуют. Он с прежнею страстностью продолжает проповедывать, все время: «я понял», «мне стало ясно», – а сам вниз не идет. Богатств своих не раздает; как жуликоватый купец, подготавливающий злостное банкротство, переводит имущество на имя жены; продолжает жить в барской усадьбе прежнею роскошною жизнью, а из требований своего учения приспосабливает для себя то, что выгодно и приятно: занимается физическим трудом, – очень полезный моцион при умственной работе, носит удобную блузу вместо стеснительных сюртуков и крахмальных воротничков, бросил пить вино и курить, что весьма полезно для здоровья. И даже деньгами никому не хочет помогать: он, видите ли, отрицает пользу денежной помощи».

С. А. Толстая с начала 1880 года не сочувствовала взглядам Толстого; она стала не только неодобрительно, а враждебно относилась к тому новому, чем жил ее муж. «Я начинаю думать, – писала она ему, – что если счастливый человек вдруг увидел в жизни только все ужасное, то это от нездоровья. Тебе бы полечиться надо… Это тоскливое состояние уж было прежде давно: ты говоришь: «от безверья повеситься хотел?» А теперь? Ведь ты не без веры живешь, отчего же ты несчастен?» – «Я так тебя любил, – отвечал Толстой, – и ты так напомнила мне все то, чем ты старательно убиваешь мою любовь!.. Обо мне и о том, что составляет мою жизнь, ты пишешь, как про слабость».

Софья Андреевна все с большим раздражением нападала на него: «Я вижу, что ты остался в Ясной не для той умственной работы, которую я ставлю выше всего в жизни, а для какой-то игры в Робинзона… Тогда уж лучше и полезнее было бы с детьми жить. Ты, конечно, скажешь, что так жить – это по твоим убеждениям и что тебе так хорошо. Тогда это другое дело, и я могу только сказать: «наслаждайся», и все-таки огорчаться, что такие умственные силы пропадают в колоньи дров и шитье сапог. Ну, теперь об этом будет. Мне стало смешно, и я успокоилась на фразе: «чем бы дитя ни тешилось, лишь бы не плакало».

Толстой тяжело переживал то обстоятельство, что из издания его сочинений извлекается материальная польза, и в 1891 году он опубликовал письмо в газетах об отказе от права авторской собственности на последние произведения. Семейные условия и режим дома продолжали тяготить его.

Жизнь в Ясной Поляне к тому времени была значительно проще, чем во многих помещичьих домах России. Соседние деревни в других имениях процветали по сравнению с Ясной Поляной. Избы и дороги находились в лучшем состоянии, поля лучше обрабатывались. Сама Ясная Поляна не производила впечатления ухоженного имения, хотя кое-где встречались признаки заботы.

Георг Брандес[41]41
  Брандес Георг (1842–1927) – датский литературный критик.


[Закрыть] называл Толстого того времени типичным мужиком, однако хотя он и носил крестьянскую одежду, но ни внешне, ни манерой держаться не напоминал крестьянина. Ни один мужик не обладал таким пронизывающим взглядом, таким самообладанием и властностью. Джеймс Мейвор так описывал Л. Н. Толстого в 1899 году: «Как у многих русских, у него были широкие плечи и тонкая талия. Носил он обычные для себя сапоги, с заправленными в них брюками, и выцветшую крестьянскую рубаху, подпоясанную узким кожаным ремешком, за который обычно закладывал одну, а то и обе руки. У него был высокий лоб, большой и широкий нос, лохматые брови нависали над блестящими голубыми глазами, рот был большой, губы полные и подвижные, зубов почти не было. Взгляд его был добрым, рот же выражал твердость характера».

Таким был писатель в третий период своей литературной деятельности. Его отличительной чертой стало отрицание всех установившихся форм государственной, общественной и религиозной жизни. Отношение Толстого к государству было более непримиримым, чем у анархиста Кропоткина. Государство с его законами осуществляло контроль за людьми, Толстой же не терпел никакого надзора за своими действиями. В свою очередь он не испытывал ни малейшего желания контролировать других, а потому считал государство и его законы обременительными, даже если они и были благотворны.

Толстой размышлял о будущем человечества. Его не устраивали правительственные изменения, еще меньше – общественные перемены. По его мнению, мир крайне нуждался в религиозном движении. Он считал, что распространяющееся повсюду религиозное чувство без веры и обряда – это именно то, что нужно.

Толстой ясно видел, что осмысленной может считаться только такая жизнь, которая способна выдержать проверку вопросом: «Ради чего вообще жить, если все будет поглощено смертью?» Человек хочет, чтобы его жизнь имела смысл, но при этом осуществление своих желаний люди чаще всего связывают с цивилизацией. Предполагается, что человек может избавиться от внутренней неустроенности с помощью достижений науки, искусств, роста экономики, развития техники, создания уютного быта и т. д. Однако личный опыт Льва Николаевича показал, что этот путь является ложным.

По мнению Толстого, человек находится в разладе с самим собой. В нем как бы живут два человека – внутренний и внешний, из которых первый недоволен тем, что делает второй, а второй не делает того, чего хочет первый. Большинство людей бессознательно исходят из того, что внутренний человек зависит от внешнего, что состояние души является следствием положения человека среди людей, хотя на самом деле материальный и культурный прогресс не затрагивают движений души.

Л. Н. Толстой обратился к духовному опыту людей, живущих собственным трудом, опыту крестьян. Они, как оказалось, хорошо знакомы с вопросом о смысле жизни, который не представляет для них никакой загадки. Ответ на него – вера.

Малообразованность крестьян, отсутствие у них философских и научных познаний не препятствовали пониманию истины жизни, скорее наоборот, помогали, поскольку вопрос о смысле жизни, согласно Толстому, есть вопрос веры, а не знания («у всего живущего человечества есть еще какое-то другое знание, неразумное – вера, дающая возможность жить»).

Разум может знать, что существует Бог, но он не может постичь самого Бога (поэтому Толстой решительно отвергал церковные суждения о Боге, о триединстве Бога, творении им мира в шесть дней, легенды об ангелах и дьяволах, грехопадении человека, непорочном зачатии и т. п., считая все это грубыми предрассудками). Признание Бога как начала, источника жизни и разума ставит человека в совершенно определенное отношение к нему: человек живет не для себя, а для Бога.

У человека нет возможности непосредственно общаться с Богом, но он может сделать это косвенно, через правильное отношение к другим людям и правильное отношение к самому себе. Правильное отношение к себе кратко можно определить как заботу о спасении души, в которой живет идеал полного, бесконечного божеского совершенства. Только стремление к этому совершенству отклоняет направление жизни человека от животного состояния. С этой точки зрения не имеет значения реальное состояние индивида, ибо какой бы высоты духовного развития он не достиг, она ничтожна по сравнению с недостижимым совершенством идеала.

Правильное отношение к другим людям определяется тем, что надо любить людей как братьев, без каких-либо исключений, независимо от каких бы то ни было мирских различий между ними. Противоположностью любви является насилие, а потому от него нужно отказаться, даже в случаях, когда тебе причиняют зло.

Непротивление злу насилием – больше чем отказ от закона насилия. Оно как раз и означает признание изначальной, безусловной святости человеческой жизни. Через непротивление человек признает, что вопросы жизни и смерти находятся за пределами его компетенции и отказывается быть судьей по отношению к другому, поскольку не считает себя лучше его. Не других людей надо исправлять, а самого себя. Непротивление отличается от насилия тем, что оно является областью индивидуально ответственного поведения.

Самым главным средоточием насилия является государство с его армиями, всеобщей воинской повинностью, присягами, податями, судами, тюрьмами и т. д. Толстой считал смертную казнь формой убийства, которая намного хуже, чем просто убийство из-за страсти или по другим личным поводам. Вполне можно понять, что человек в минутной злобе или раздражении совершает убийство, чтобы защитить себя или близкого человека, можно понять, что он, поддавшись коллективному внушению, участвует в совокупном убийстве на войне. Но нельзя понять, как люди могут совершать убийство спокойно, обдуманно, и даже считать его необходимым. Вся цивилизация основана на законе насилия, хотя и не сводится к нему.

Толстой отрицал цивилизацию, государство, церковь как институты подавления человека, и у него нашлось немало последователей. Его учение – «толстовство» – превратилось в своеобразную религию и привело к тому, чего Толстой так пытался избежать. Л. Троцкий в 1908 году писал: «Отрицатель всей капиталистической культуры, он встречает благожелательный прием у европейской и американской буржуазии, которая в его проповеди находит и выражение своему беспредметному гуманизму. Консервативный анархист, смертельный враг либерализма, Толстой к своей восьмидесятилетней годовщине оказывается знаменем и орудием шумной и тенденциозно-политической манифестации русского либерализма». Раньше об этом же говорил и Дж. Мейвор: «Никто не презирал слепого подражания более, чем Толстой, и никто не страдал от этого более, чем он сам. Постепенно вокруг него собралась группа людей… – каждый из них человек прекрасной души, однако любого из них можно было легко обвинить в догматизме. Они относились к Толстому так, будто он был церковным иерархом, что вызывало не всегда добродушные насмешки со стороны рядовых последователей Толстого. Взгляды и высказывания Толстого стали цитировать так, будто они вдохновлены свыше, и, несмотря на протесты самого Толстого, легенда о «папской непогрешимости» постепенно сливалась с его именем».

Критики последней фазы литературно-проповеднической деятельности Толстого считали, что художественность его произведений пострадала от преобладания идеологических интересов, и что творчество теперь нужно писателю для пропаганды его общественно-религиозных взглядов. Дж. Мейвор отмечал: «В России никто не мог превзойти его как художника слова, за исключением, возможно, Тургенева. А как пророку и провидцу ему не было равных в мире… хотя его роль пророка губительно сказывалась на его художественных произведениях и ограничивала их как в количестве, так, вероятно, и в качестве. В «Войне и мире» и в «Анне Карениной» нет морализаторства, но в «Воскресении» есть нравственная идея, привнесенная для того, чтобы вернуться к пророческому пафосу».