Текст книги "10 гениев литературы"

К С. Д. Яновскому Достоевский стал часто обращаться за консультацией, а потом сдружился с ним. Яновский оставил воспоминания о Достоевском, более похожие, впрочем, на историю болезни, которые явились важным источником сведений о состоянии здоровья писателя и помогли многим исследователям лучше понять особенности его творчества.

Сближение с братьями Бекетовыми оказалось благотворным для Ф. М. Достоевского. Дружеская атмосфера «общежития» помогла молодому писателю пережить литературные неудачи, травлю писательского «бомонда», тяжесть разрыва с кругом журнала «Современник», с Белинским. После отъезда братьев Бекетовых в Казань в 1847 году «Ассоциация» распалась, а отдельные ее члены – в том числе и Федор Михайлович – сблизились с кружком петрашевцев.

С титулярным советником М. В. Буташевичем-Петрашевским Достоевский познакомился случайно. Они впервые встретились весной 1846 года в одной из столичных кондитерских, куда писатель зашел с Плещеевым посмотреть свежие газеты. Петрашевский оказался знаком с Плещеевым, они некоторое время поговорили, а потом Михаил Васильевич поинтересовался у Достоевского сюжетом его новой повести. «Петрашевский с первого раза завлек мое любопытство, – писал об этой встрече Достоевский. – Мне показался он очень оригинальным человеком… Я заметил его начитанность, знания. Пошел я к нему в первый раз около поста 1847 года».

Петрашевский жил на тихой окраине Петербурга, в Коломне, куда по Гоголю «переезжают на житье отставные чиновники, вдовы, небогатые люди, имеющие знакомства с сенатом и потому осудившие себя здесь почти на всю жизнь; выслужившиеся кухарки, толкающиеся целый день на рынках, болтающие вздор с мужиком в мелочной лавочке и забирающие каждый день на пять копеек кофию да на четыре сахару, и наконец весь тот разряд людей, который можно назвать одним словом: пепельный; людей, которые своим платьем, лицом, волосами, глазами имеют какую-то мутную, пепельную наружность, как день, когда нет на небе ни бури, ни солнца, а бывает просто ни се ни то: сеется туман и отнимает всякую резкость».

Домик титулярного советника М. В. Буташевича-Петрашевского, где проходили собрания кружка, «был деревянным, маленьким, типичным домиком старой Коломны; наверху крыши шел резной конек, резьба была и под окнами; на улицу выходило крылечко с покосившимися от времени ступеньками, лестница в два марша вела во второй этаж; ступеньки дрожали и скрипели и вызывали невольную боязнь – да выдержит ли лестница тяжесть поднимающегося по ней? Только в особенных случаях, по вечерам, лестница освещалась вонючим ночником, в котором коптело и чадило конопляное масло».

По происхождению Петрашевский был дворянином и помещиком, однако еще подростком, когда учился в Александровском лицее, был замечен в вольнодумстве. По окончании лицея он посещал лекции юридического факультета Петербургского университета, увлекся идеями утопического социализма. Вслед за Фурье {56}56
  Фурье Франсуа Мари Шарль (1772–1837) – утопический социалист. Родился в купеческой семье, почти всю жизнь служил в торговых домах. Окончил среднюю школу, затем пополнял знания путем самообразования. На мировоззрении Фурье отразилось его глубокое разочарование в результатах Великой французской революции. Свои взгляды Фурье впервые изложил в статье «Всемирная гармония» (1803) и книге «Теория четырех движений и всеобщих судеб» (1808). Фурье разработал детальный план организации общества будущего и представил его в «Трактате о домоводческо-земледельческой ассоциации». Задачу своей жизни Фурье видел в разработке «социальной науки» как части «теории всемирного единства», основанной на идее о природной склонности человека к коллективному труду. В системе Фурье сохранялись частная собственность, классы и нетрудовой доход, а естественные страсти человека, подавляемые и искажаемые при строе цивилизации, будут направлены на творческий труд, полный разнообразия и радостного соревнования. Разумно организованные могучие трудовые армии – региональные, национальные и международные – преобразуют лик Земли. В новых условиях общественной жизни будет формироваться и новый человек как целостная, всесторонне развитая личность. В России идеи Фурье уже в I четверти XIX в. стали известны некоторым из декабристов и близким к ним представителям интеллигенции. В 1830—1840-х гг. учением Фурье интересовались А. И. Герцен, Н. П. Огарев. Выдающимся приверженцем Фурье был М. В. Петрашевский. Его идеи отразились в произведениях М. Е. Салтыкова-Щедрина, Н. Г. Чернышевского и др.


[Закрыть] и Сен-Симоном {57}57
  Сен-Симон Клод Анри де Рувруа (1760–1825) – граф, французский мыслитель, социолог, социалист-утопист. Получил домашнее образование. Участвовал в войне за независимость североамериканских колоний против Англии, в 1783 году вернулся во Францию. В годы Великой французской революции нажил большое состояние. В период Конвента проявлял лояльное отношение к якобинским властям, затем был сторонником правительства Директории и Консульства Наполеона Бонапарта. В 1797-м разорился. Неудовлетворенный результатами революции Сен-Симон замыслил «исправить» их путем создания научной социологической системы и рационального общества на ее основе. Он попытался перенести физические законы на социальное устройство, разрабатывал «промышленную систему» общества всеобщего равенства, а также религиозную концепцию «нового христианства» под лозунгом «все люди – братья».


[Закрыть] он отвергал идею революционных действий, а своей цели хотел достигнуть главным образом методом убеждения «сильных мира сего». Ему казалось, что наилучшим устройством общества будет его разбиение на «фаланги» – идеальные ячейки, каждая из которых должна размещаться в особом здании (фаланстере) с жилыми помещениями, столовыми, библиотеками, мастерскими. Он даже попытался устроить такой фаланстер для крестьян своего имения. Фаланстер был возведен зимой 1847/48 года, а накануне заселения сожжен крестьянами со всей утварью и надворными постройками.

В 1840 году девятнадцатилетний Петрашевский начал работу над рукописью «Мои афоризмы или обрывочные понятия обо всем, мною самим порожденные», в которой размышлял о политике, демократии, свободе печати, веротерпимости и т. д. С этого же года он служил переводчиком в департаменте внутренних сношений министерства иностранных дел. Как переводчик он участвовал в судебных процессах над иностранцами, описывал выморочное имущество, прежде всего библиотеки. Пользуясь этим, он выбирал оттуда все запрещенные иностранные издания, заменяя их другими и пополняя свои запасы книг. Книги он давал знакомым, не исключая членов купеческой и мещанской управ, а также городской думы, в которой состоял гласным.

По словам П. Семенова-Тян-Шанского, Петрашевский представлял собой «прирожденного агитатора… Стремился он для целей пропаганды сделаться учителем в военно-учебных заведениях». Как-то, пытаясь устроиться учителем, он представил список из одиннадцати предметов, которые мог бы преподавать. «Когда же его допустили к испытанию в одном из них, он начал свою лекцию словами: "На этот предмет можно смотреть с двадцати точек зрения", и действительно изложил все двадцать, но в учителя принят не был».

Петрашевский отличался склонностью к эпатажу: «…не говоря уже о строго преследовавшихся в то время длинных волосах, усах и бороде, он ходил в какой-то альмавиве испанского покроя и цилиндре с четырьмя углами, стараясь обратить на себя внимание публики, которую он привлекал всячески, например, пусканием фейерверков, раздачею книжек. Один раз он пришел в Казанский собор переодетый в женское платье, стал между дамами и притворился чинно молящимся, но его несколько разбойничья физиономия и черная борода, которую он не особенно тщательно скрыл, обратили на него внимание соседей, и когда наконец подошел к нему квартальный надзиратель со словами: "Милостивая государыня, вы, кажется, переодетый мужчина", он ответил ему: "Милостивый государь, а мне кажется, что вы переодетая женщина". Квартальный смутился, а Петрашевский воспользовался этим, чтобы исчезнуть в толпе, и уехал домой».

Таков был человек, у которого зимой 1845 года, по пятницам стали собираться сторонники учения французских социалистов-утопистов, уничтожения крепостного права и установления республиканского строя в России. Кружок посещали многие, и среди них Ф. М. Достоевский, М. Е. Салтыков-Щедрин, А. Н. Плещеев, В. Н. Майков. На собраниях обсуждались проекты освобождения крестьян, введения открытого судопроизводства, проблема свободы печати. Так возник кружок петрашевцев, который через несколько лет стал объектом жестокой расправы государства.

Одной из самых ярких страниц деятельности кружка Петрашевского было издание «Карманного словаря иностранных слов, вошедших в состав русского языка». В слове от издателя пояснялось: "Словарь" – это «не что иное, как краткая энциклопедия искусств и наук, или, вернее сказать, краткая энциклопедия понятий, внесенных к нам европейской образованностью». Всего словарь толковал 4000 слов, среди них «материализм», «мораль», «натуральное право», «национальность» и т. д.

А. И. Герцен считал, что «словарем петрашевцы удивили всю Россию». Руководитель сыска И. П. Липранди, тринадцать месяцев следивший за кружком Петрашевского, писал о «Словаре»: «В нем… с неслыханной на русском языке дерзостью, обнаруживающей предположенную и обдуманную цель – разрушение существующего порядка, велась пропаганда идей коммунизма, социализма, фурьеризма и всевозможно вредных других учений».

В апреле 1846 года двухтысячным тиражом вышел в свет второй выпуск «Словаря» с посвящением брату царя великому князю Михаилу Павловичу. Однако эта уловка не спасла издание: через несколько дней все экземпляры (кроме 345, уже проданных) были конфискованы и, спустя несколько лет, сожжены.

Войдя в кружок петрашевцев, Ф. М. Достоевский стал много размышлять о «мечтателях», считая бездеятельность главным пороком передовых людей сороковых годов, в том числе и большинства петрашевцев. Но «это был только спор, – как говорил Достоевский, – который начался один раз, чтобы никогда не кончиться». Он написал повесть «Белые ночи», где выведен тип «мечтателя» – человека, которому здания интереснее и понятнее, чем живые люди, который, по сути, неспособен к общению с живыми людьми, а тем более к активным действиям. Тема мечтательности стала ключевой и в романе «Неточка Незванова», который Достоевский в силу внешних обстоятельств не закончил. Обстоятельства были следующие: арест и смертный приговор.

В 1848–1849 годах квартира Петрашевского превратилась в политический клуб, в котором обсуждались идеи социалистов-утопистов. Не все участники кружка верили в возможность их реализации. Достоевский, к примеру, считал, что все эти теории не смогут повлиять на дальнейшее развитие России и что нужно обращаться не к западным учениям, а к вековому укладу жизни русского народа.

Одним из активных петрашевцев был Н. Спешнев – богатый помещик, выходец из Курской губернии. Он несколько лет прожил за границей, а летом 1846 года, «проникнутый коммунистическими идеями», возвратился в Россию. Крестьянская революция, по его мнению, была единственным средством «низвержения» самодержавия, и он решил создать тайное общество для подготовки восстания и объявить себя главой партии коммунистов.

В начале 1849 года Спешнев возглавил леворадикальную группировку петрашевцев, склонную к самым решительным действиям и ставящую себе целью осуществить государственный переворот. В эту группу, отделившуюся от остального кружка, входил и Ф. М. Достоевский.

В это время начались обыски – Николай I был обеспокоен революционными настроениями молодежи, и петрашевцы попали под наблюдение. Правительство решило на одном, но показательном примере раз и навсегда продемонстрировать, что новый революционный подъем в России невозможен. Для «показательной порки» были избраны петрашевцы.

В кружок был заслан провокатор, П. Д. Антонелли. Он был определен в департамент внутренних сношений министерства иностранных дел, где служил Петрашевский, сумел войти к нему в доверие, стал бывать на собраниях. Петрашевский даже привлек его к изданию «Карманного словаря». Антонелли, разумеется, доносил обо всем виденном и слышанном, рассказывал об участниках кружка. Слежка продолжалась тринадцать месяцев, и 21 апреля 1849 года шеф жандармов граф Орлов представил царю полный доклад о деятельности кружка. Резолюция Николая I гласила: «Я все прочел; дело важное… оно в высшей степени преступно и нестерпимо… Приступить к арестованию… С Богом! да будет воля Его».

В ночь с 23-го на 24 апреля начались повальные аресты. В списке лиц, которых должны были арестовать, выделялась фамилия Достоевского, около нее стояла пометка, подчеркнутая красным карандашом: «Один из важнейших». 22 апреля, в третьем отделении Собственной Его Императорского Величества канцелярии за № 675 с грифом «Секретно» было оформлено предписание о его аресте:

«Г. майору С.-Петербургского жандармского дивизиона Чудинову.

По высочайшему повелению предписываю вашему благородию завтра, в четыре часа пополуночи, арестовать отставного инженер-поручика и литератора Федора Михайловича Достоевского, живущего на углу Малой Морской и Вознесенского проспекта, в доме Шиля, в третьем этаже, в квартире Бремера; опечатать все его бумаги и книги, оные вместе с Достоевским доставить в третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии.

При сем случае вы должны строго наблюдать, чтобы из бумаг Достоевского ничего не было скрыто. Случиться может, что вы найдете у Достоевского большое количество бумаг и книг, так что будет невозможно сейчас их доставить в третье отделение, в таком случае вы обязаны то и другое сложить в одной из двух комнат, смотря как укажет необходимость, и комнаты те запечатать, а самого Достоевского немедленно представить в третье отделение.

Ежели при опечатании бумаг и книг Достоевского он будет указывать, что некоторые из оных принадлежат другому какому-либо лицу, то не обращать на таковое указание внимания, и оные также опечатать.

Употребить наистрожайшую бдительность под личною вашею ответственностью.

Г. Начальник штаба корпуса жандармов генерал-лейтенант Дубельт сделает распоряжение, чтобы при вас находились: офицер С.-Петербургской полиции и необходимое число жандармов.

Генерал-адъютант граф Орлов».

В 1860 году, вернувшись после каторги в Петербург, Достоевский так описал свой арест: «…я воротился домой часу в четвертом от Григорьева, лег спать и тотчас же заснул. Не более как через час я, сквозь сон, заметил, что в мою комнату вошли какие-то подозрительные и необыкновенные люди. Брякнула сабля, нечаянно за что-то задевшая. Что за странность? С усилием открываю глаза и слышу мягкий, симпатический голос: «Вставайте!» Смотрю – квартальный или частный пристав с красивыми бакенбардами. Но говорил не он, говорил господин, одетый в голубое, с подполковничьими эполетами.

– Что случилось? – спросил я, привставая с кровати.

– «По повелению…»

Смотрю, действительно: «по повелению». В дверях стоял солдат, тоже голубой. У него-то и звякнула сабля…

– Ничего, ничего! Одевайтесь. Мы подождем-с, – прибавил подполковник еще более симпатическим голосом.

Пока я одевался, они потребовали все книги и стали рыться; не много нашли, но все перерыли. Бумаги и письма мои аккуратно связали веревочкой. Пристав обнаружил при этом много предусмотрительности: он полез в печку и пошарил моим чубуком в старой золе. Жандармский унтер-офицер, по его приглашению, встал на стул и полез на печь, но оборвался с карниза и громко упал на стул, а потом, со стулом на пол. Тогда прозорливые господа убедились, что на печи ничего не было. На столе лежал пятиалтынный, старый и согнутый. Пристав внимательно разглядывал его и, наконец, кивнул подполковнику.

– Уж не фальшивый ли? – спросил я.

– Гм… Это, однако же, надо исследовать… – бормотал пристав и кончил тем, что присоединил и его к делу.

Мы вышли, нас провожала испуганная хозяйка и человек ее, Иван, хотя и очень испуганный, но глядевший с какой-то тупой торжественностью, приличною событию, впрочем торжественностью не праздничною. <…> «Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!» – сказал мне кто-то на ухо. 23 апреля действительно был Юрьев день…»

Всего в ночь на 23 апреля арестовали тридцать четыре человека, по делу которых была назначена «Секретная следственная комиссия». Сначала арестованные находились в тюрьме Третьего жандармского отделения, а через два дня их перевели в Петропавловскую крепость. Ф. М. Достоевского и еще пятнадцать человек поместили в одиночные камеры тюрьмы «Секретного дома» Алексеевского равелина – одного из самых мрачных застенков крепости. Заключенным не давали мыться, практически не кормили, лишали сна.

Достоевский провел в камерах «Секретного дома» (сначала он был помещен в камеру № 9, а после переведен в камеру № 7) восемь месяцев. В первые два месяца ему не разрешали заниматься ничем, а потом было позволено писать и читать. На прогулку выпускали на четверть часа, одного, без товарищей, он гулял «в саду, в котором почти семнадцать деревьев. И это для меня целое счастье» (из письма к брату Михаилу).

Когда Достоевский сидел в крепости, в «Отечественных записках» было напечатано продолжение «Неточки Незвановой», «рассмотренное и дозволенное» цензурой. По ходатайству издателя, повесть было разрешено оставить в журнале с тем, однако, чтобы подпись автора была снята. Достоевский так и не завершил «Неточку Незванову».

К следствию по делу петрашевцев было привлечено около 280 человек. Император настаивал: «Пусть посадят половину жителей столицы, но пусть отыщут нити заговора». Члены комиссии называли Достоевского «умным, независимым, хитрым, сильным, упрямым». Один из членов следственной комиссии говорил ему: «Я не могу поверить, чтобы человек, написавший "Бедных людей", был заодно с этими порочными людьми. Это невозможно! Вы мало замешаны, и я уполномочен от имени государя объявить вам прощение, если вы захотите рассказать все дело». Достоевский молчал.

Он вспоминал много лет спустя: «Когда я отправился в Сибирь, у меня, по крайней мере, оставалось одно утешение, что я вел себя перед судом честно, не сваливал своей вины на других и даже жертвовал своими интересами, если видел возможность своим признанием выгородить из беды других…»

Следствие продолжалось до 17 сентября 1849 года, когда следователи подписали доклад царю, и дело перешло в руки военно-судной комиссии. Суд над петрашевцами начался 30 сентября и закончился 16 ноября. 21 человек из 23 подсудимых был приговорен к «смертной казни расстрелянием».

Приговор Достоевскому гласил: «Военный суд находит подсудимого Достоевского виновным в том, что он, получив в марте месяце сего года из Москвы от дворянина Плещеева (подсудимого) копию с преступного письма литератора Белинского в собраниях: сначала у подсудимого Дурова, потом у подсудимого Петрашевского и, наконец, передал его для списания копий подсудимому Момбелли. Достоевский был у подсудимого Спешнева во время чтения возмутительного сочинения поручика Григорьева под названием «Солдатская беседа». А потому Военный суд приговорил его, отставного инженер-поручика Достоевского за недонесение о распространении преступного о религии и правительстве письма литератора Белинского и злоумышленного сочинения поручика Григорьева – лишить чинов, всех прав состояния и подвергнуть смертной казни расстрелянием».

Даже по законам того времени состав преступления никак не соответствовал наказанию. Петрашевцы стали объектом показательной расправы, причем император лично утвердил церемонию казни. Он выбрал место, указал, какие воинские подразделения должны его окружить, сколько столбов врыть, когда и какие саваны надеть на осужденных. Все было предусмотрено до мельчайших подробностей. Даже указал путь, каким надлежало везти петрашевцев из крепости.

22 декабря 1849 года в половине седьмого утра к оберкомендантскому дому Петропавловской крепости подъехали кареты в сопровождении отрядов конной жандармерии. Узников рассаживали в двухместные кареты, с каждым осужденным садился солдат. Кареты с приговоренными двинулись к казармам лейб-гвардии Семеновского полка: «Прохожие шли и останавливались, увидев перед собою небывалое зрелище – быстрый поезд экипажей, окруженный со всех сторон скачущими жандармами с саблями наголо!»

Семеновский плац был окружен солдатами, построенными в каре. На нем стоял эшафот, возле которого в землю были врыты три столба. Петрашевцы, выпущенные из карет, встретились впервые после долгих месяцев одиночного заточения.

Вскоре появился чиновник со списком в руках и, читая, стал называть каждого по фамилии. Осужденных повели на эшафот вдоль сомкнутых рядов войск. Это было сделано не случайно: на площади стояли те полки, офицеры которых входили в число петрашевцев.

Наконец, осужденные взошли на плаху, и их выстроили в два ряда. Вновь появился чиновник со списком и стал зачитывать приговор каждому в отдельности. Чтение продолжалось более получаса, и петрашевцы жестоко страдали от холода. Каждый приговор завершался словами: «Полевой уголовный суд приговорил всех к смертной казни – расстрелянием, и 19-го сего декабря государь император собственноручно написал: "Быть по сему"». Когда чиновник сошел с эшафота, на осужденных стали надевать белые балахоны – саваны с капюшонами.

«Мы, петрашевцы, – вспоминал Достоевский, – стояли на эшафоте и выслушивали наш приговор без малейшего раскаяния. Без сомнения, я не могу свидетельствовать за всех, но по крайней мере чрезвычайное большинство из нас почло бы за бесчестье отречься от своих убеждений». Сам он тем временем успел пересказать одному из своих товарищей сюжет повести «Маленький герой», написанной им в крепости.

Петрашевского и еще двух человек солдаты взяли за руки, свели с эшафота и стали привязывать к столбам. Каждому связали руки за спиной, поверх веревки затянули ремни. Было отдано приказание: «Колпаки надвинуть на глаза!» Петрашевский нашел в себе силы пошутить: «Подымите ноги выше, а то с насморком придете в царство небесное». Раздалась команда, и шестнадцать солдат направили ружья на смертников.

«Я был во второй очереди, и жить мне оставалось не более минуты…» – рассказывал Ф. М. Достоевский впоследствии. Но вдруг раздался барабанный бой. Солдаты подняли стволы ружей, приговоренных отвязали от столбов и снова ввели на эшафот. К месту казни подъехал экипаж, из которого вышел флигель-адъютант Ростовцев с рескриптом о помиловании и возвестил о «милости» царя.

Петрашевский вместо смертной казни приговаривался к каторжным работам в рудниках без срока; Достоевский – к четырем годам каторги и к неограниченному сроку службы рядовым в дисциплинарном батальоне; тяжкие наказания понесли и другие участники кружка. Все осужденные, кроме двух, лишались прав состояния.

«Зачем такое ругательство, безобразное, ненужное, напрасное?» – задавался вопросом Достоевский. Всю жизнь он помнил это утро и ощущения человека, приговоренного к смерти, а через много лет воссоздал эту картину в романе «Идиот».

После оглашения окончательного приговора Петрашевского отправили на каторгу прямо с Семеновского плаца. В декабре 1886 года он умер в селе Вельском Енисейского округа. Остальные осужденные были доставлены в Петропавловскую крепость, и уже оттуда их развезли по другим крепостям и сибирским острогам.

Федор писал из крепости старшему брату в тот же день: «Неужели никогда я не возьму пера в руки? Я думаю, через четыре года будет возможность. Я перешлю тебе все, что напишу, если что-нибудь напишу. Боже мой! Сколько образов выжитых, созданных мною вновь, погибнет, угаснет в моей голове или отравой в крови разольется! Да, если нельзя будет писать, я погибну. Лучше пятнадцать лет заключения и перо в руках». Достоевский не мог писать почти десять лет.

В ночь с 24 на 25 декабря писатель был отправлен в Тобольск. 23 января 1850 года Ф. М. Достоевский прибыл в Омский каторжный острог; 19 июня его имя было внесено в список государственных преступников, отбывающих там наказание. Сохранилась запись, где под графой «Федор Достоевский, 28 лет» значится вопрос: «Какое знает мастерство и умеет ли грамоте?» – и ответ: «Чернорабочий; грамоте знает».

Николай I приказал, чтобы Достоевский «в полном смысле слова был арестантом», чтобы он содержался в остроге «без всякого снисхождения». Так и произошло. Другие петрашевцы, приговоренные к долгим годам каторги, на местах получили некоторые льготы и были освобождены от тяжелых физических работ. Он же четыре года был в равном положении с другими заключенными.

Четыре года писатель носил кандалы, в них работал, в них спал. Судьба свела Достоевского с уголовниками, грабителями и убийцами – «с разбойниками, с людьми без человеческих чувств, с извращенными правилами». Но «поверишь ли, – писал он брату, – есть характеры глубокие, сильные, прекрасные, и как весело было под грубой корой отыскать золото… Иных нельзя не уважать, другие решительно прекрасны».

Писателя удивила ненависть к нему и другим «политическим» из дворян, которую испытывали «уголовные»: «Ненависть к дворянам превосходит у них все пределы, и потому нас, дворян, встретили они враждебно и с злобною радостью говорили о нашем горе. Они бы нас съели, если б им дали… «Вы, дворяне, железные носы, нас заклевали. Прежде господином был, народ мучил, а теперь хуже последнего, наш брат стал» – вот тема, которая разыгрывалась четыре года».

Каторга расшатала здоровье Достоевского – обострилась его нервозность, окончательно определилась эпилепсия. Все это, а также круг общения, способствовали душевному перелому, который совершался в писателе. Он поставил под сомнение свое прошлое, уверился, что совершил преступление, сосредоточился на религиозном чувстве, страстно желая веры и в то же время сопротивляясь ей. «Я скажу вам про себя, – писал он из Омска жене декабриста Н. Д. Фонвизиной, – что я – дитя века, дитя неверия и сомнения до сих пор, и даже (я знаю это) до гробовой крышки. Каких страшных мучений стоила и стоит мне теперь эта жажда верить, которая тем сильнее в душе моей, чем более во мне доводов противных».

Достоевский ищет «силы переносить и прощать», ищет нравственную опору и выбирает веру. В его письмах начинают звучать мысли о христианской любви, всепрощении покорности: «…несчастны только злые. Мне кажется, что счастье – в светлом взгляде на жизнь и в безупречности сердца, не во внешнем». Все это впоследствии выльется у писателя в формулу: «Смирись, гордый человек!»

Средством совершенствования человека, источником справедливости, всего высокого и светлого в России, по новым убеждениям Достоевского, могла стать только религия. Писатель пережил сильнейший душевный кризис, и это наложило печать на все творчество, сделав его противоречивым, раздвоенным, содержащим в себе, говоря словами самого Достоевского, «рядом с самою светлою идеею самый гаденький антитез ее». Но, по другим словам писателя, «идеи меняются, а сердце одно»: он по-прежнему глубоко сочувствовал страданиям людей, стремился глубоко проникнуть в душу человека, познать его «тайну».

Через четыре года Достоевский вышел из острога с огромным запасом наблюдений и замыслов. Впрочем «свобода» оказалась весьма условной: впереди было еще пять лет солдатской службы в Сибирском линейном батальоне, в Семипалатинске. Через год, благодаря хлопотам А. Е. Врангеля, Ф. М. Достоевский был произведен в унтер-офицеры, а потом в прапорщики.

В феврале 1857 года в Кузнецке Достоевский женился. Его женой стала молодая вдова Мария Дмитриевна Исаева – умная, образованная женщина, с сильным характером, необыкновенно живая и впечатлительная. В письмах к А. Е. Врангелю Достоевский подробно рассказывал о всех перипетиях своего чувства: о том, как он в течение двух лет боялся, что она выйдет замуж за другого, о готовности пожертвовать собой ради ее счастья, о своих заботах о ней и ее сыне. Пережитое позже отразилось в романе «Идиот».

Мария Дмитриевна была сложной, экзальтированной натурой, она «вечно хворала, капризничала и ревновала, это несчастный брак», – писал Врангель. «…Несмотря на то что мы были с ней положительно несчастны вместе, – по ее страстному, мнительному и болезненно фантастическому характеру, – мы не могли перестать любить друг друга, даже чем несчастнее были, тем более привязывались друг к другу», – рассказывал сам писатель.

В апреле 1857 года Достоевскому и другим петрашевцам были возвращены дворянские права, а 18 марта 1859 года Федор Михайлович вышел в отставку. Въезд в Петербургскую и Московскую губернии был ему воспрещен, и, кроме того, установлен негласный полицейский надзор. «Теперь я заперт в Твери, – писал он, – и это хуже Семипалатинска». Достоевский мечтал о возвращении в Петербург, и наконец, в декабре 1859 года, после десятилетнего отсутствия, возвратился в столицу с женой и пасынком. Ходили упорные слухи, будто разрешение было получено после того, как Достоевский сочинил два верноподданейших стихотворения в честь нового царя Александра II и его августейшей супруги.

В 1860 году в Москве вышло в свет первое собрание сочинений Ф. М. Достоевского в двух томах, в которое вошли «Бедные люди», «Двойник», «Маленький герой» и другие произведения. Тогда же в газете «Русский мир» было напечатано начало нового произведения писателя – «Записки из Мертвого дома», в которых он рассказал о жизни в Омском остроге. «Записки из Мертвого дома» потрясли столицу. «Эпоха, – писал А. И. Герцен, – оставила нам одну страшную книгу… которая всегда будет красоваться над выходом из мрачного царствования Николая, как известная надпись Данте над входом в ад, это – "Мертвый дом" Достоевского».

Писатель тем временем зажил какой-то лихорадочной жизнью, как будто пытаясь наверстать годы каторги и ссылки: ездил за границу со своей возлюбленной Аполлинарией Сусловой (жестокий роман с которой длился 3 года), играл в рулетку и очень много проигрывал и постоянно пытался добыть денег. Достоевский открыл для себя Западную Европу – Австрию, Германию, Италию – проникся ненавистью к западной цивилизации и убедился в существовании особого русского пути, основанного на вере.

Заручившись поддержкой брата, писателя и коммерсанта с широкими связями, Ф. М. Достоевский получил разрешение на издание ежемесячного литературного и политического журнала «Время». Программа журнала заключалась в развитии идеологии так называемого «почвенничества» и преодолении распри западников и славянофилов. В объявлении о подписке на журнал было сказано: «Мы убедились, наконец, что мы тоже отдельная национальность, в высшей степени самобытная, и что наша задача – создать себе форму, нашу собственную, родную, взятую из почвы нашей… Мы предугадываем, что… русская идея, может быть, будет синтезом всех тех идей, какие развивает Европа».

Первый номер журнала вышел в январе 1861 года. Официальным редактором был М. М. Достоевский, фактическим главой – Ф. М. Достоевский. В журнале читатели нашли, кроме начала нового романа «Униженные и оскорбленные», еще и фельетон «Петербургские сновидения в стихах и прозе». Были опубликованы и «Записки из мертвого дома».

Достоевский стремился собрать вокруг журнала лучшие силы русской литературы; И. С. Тургенев, А. Н. Островский обещали давать в журнал новые произведения, Н. А. Некрасов поместил там свои новые стихи, М. Е. Салтыков-Щедрин – сатирические очерки. Число подписчиков журнала дошло до четырех тысяч – по тем временам цифра немалая.

Однако 24 мая 1863 года журнал «Время» из-за недоразумения с цензурой был закрыт. Через год брату Достоевского было разрешено издание журнала под новым названием, и с января 1864 года Ф. М. Достоевский начал издавать журнал «Эпоха». «Эпоха» еще более резко и запальчиво выступала против социалистических идей, чем «Время». В первом же номере печаталось начало повести «Записки из подполья», наполовину состоявшей из полемики с Н. Г. Чернышевским.

Редакция «Времени», а позже и «Эпохи», помещалась в квартире М. Достоевского. В этом же доме в сентябре 1861 года снял для себя квартиру Федор Михайлович, жил здесь до августа 1863 года и здесь же закончил «Записки из Мертвого дома», написал ряд полемических статей и фельетонов. Поблизости поселились и другие сотрудники журнала.

Тем временем жизнь готовила Достоевскому новые испытания. Умерла его жена, а вслед за ней брат Михаил. «Бросился я, схоронив ее, в Петербург, к брату, – писал Федор Михайлович, – он один у меня оставался, через три месяца умер и он… и стало мне просто страшно. Вся жизнь переломилась надвое».

После смерти Михаила Михайловича у его семьи осталось всего триста рублей, на которые он и был похоронен, а также около двадцати пяти тысяч долгу. Таким образом, семья М. М. Достоевского – жена и шестеро детей остались, фактически, без средств к существованию. Федор Михайлович оказался их единственной надеждой, «и они все – и вдова, и дети – сбились в кучу около меня, ожидая от меня спасения. Брата моего я любил бесконечно, мог ли я их оставить?» – писал Достоевский А. Е. Врангелю. Он взял на себя уплату долгов брата, содержание его семьи и воспитание сына своей первой жены.