Текст книги "10 гениев литературы"

После 1610 года из-под пера Шекспира вышло немного пьес и ни одной после 1613-го. 29 июня 1613 года в день св. Петра в летнем помещении театра «слуг Его Величества» ставилась пьеса о царствовании Генри VIII. В этот день загорелась соломенная крыша, внезапный ветер раздул пламя и вскоре весь огромный «Глобус» был уничтожен огнем. Но не прошло и года, как на том же месте поднялось новое здание «Глобуса», покрытое черепицей, но есть нечто символическое в том, что театр сгорел во время постановки последней пьесы Шекспира. Этим как бы завершилась история творческой деятельности главного драматурга этого театра.

В течение последних лет жизни ушедший на покой драматург жил вместе со своей семьей в Стратфорде. Насколько известно, жена Шекспира никогда не отлучалась из города, но в сведениях о ней существует пробел – между крещением ее детей и завещанием поэта.

Шекспир умер 23 апреля 1616 года. Двумя днями позже в стратфордской приходской книге зафиксировано погребение «Уилла Шекспира джент.».

Если, что вполне вероятно, доктор Холл посещал своего тестя во время его последней болезни, он мог делать записи о развитии и лечении недуга, хотя, судя по его медицинскому дневнику, Холл больше интересовался случаями, оканчивавшимися выздоровлением, а не смертью. Единственное свидетельство об обстоятельствах смерти поэта извлечено из дневника Джона Уорда. Он был стратфордским приходским священником и лекарем, который наказал себе «внимательно прочесть шекспировские пьесы и быть сведущим в них», чтобы не оказаться «невежественным в этом вопросе». Уорд упоминает в своих заметках, что «Шекспир, Дрейтон и Бен Джонсон при весьма веселой встрече, кажется, выпили лишку, ибо Шекспир умер от лихорадки, которой он тогда же заболел».

Зимой 1616 года Шекспир вызвал своего поверенного, чтобы оформить завещание, а в марте он внес в него исправления. Необходимость исправлений была связана с браком дочери Джудит.

Первую страницу завещания пришлось переписать целиком, а на второй и третьей страницах были сделаны многочисленные поправки и добавления. Завещание Шекспира вызвало еще больше дискуссий и споров, чем история с женитьбой. Джозеф Грин, обнаруживший копию этого завещания в 1747 году, был весьма удручен своим открытием. «Завещательные отказы, содержащиеся в документе, – сообщает Грин своему другу, – несомненно, соответствуют его [Шекспира] намерениям; но манера, в которой они изложены, представляется мне столь непонятной и не соответствующей правилам, столь лишенной малейшего проблеска того духа, который осенял нашего великого поэта, что пришлось бы умалить его достоинства как писателя, предположив, что хотя бы одно предложение в этом завещании принадлежит ему».

Завещание Шекспира не является его последней поэтической волей, это скорее «характерное завещание состоятельного человека времени правления Якова I». Из числа своих наследников Шекспир первой называет Джудит, тщательно оговаривая условия получения денежной части завещания. Далее следуют менее крупные завещательные отказы. Шекспир оставляет 20 фунтов и свою одежду сестре Джоан Харт, которой разрешалось оставаться вместе с семьей в западном крыле дома на Хенли-стрит за номинальную годовую плату в 12 пенсов. Трем ее сыновьям завещано по 5 фунтов. Внучка – Элизабет Холл – получает всю посуду за исключением чаши из позолоченного серебра, доставшейся Джудит. Шекспир не забыл своего семилетнего крестника Уильяма Уокера, оставив ему 20 шиллингов золотом. Из тех, с кем он познакомился в Лондоне в течение тех лет, когда был в труппе лорд-камергера, а затем в труппе короля, он выделил троих, упомянув о них с любовью: «А также моим сотоварищам Джону Хемингу, Ричарду Бербеджу и Генри Конделу – по 26 шиллингов 8 пенсов на покупку колец». Поэт вспомнил и бедняков Стратфорда, пожертвовав им 10 фунтов стерлингов – достаточно щедрый дар для человека его достатка.

Единственный человек, о котором Шекспир, казалось бы, позабыл – это его жена, Энн. Впрочем, возможно, он не видел необходимости оговаривать для нее какое-либо особое обеспечение – английское общее право обеспечивает вдове пожизненную долю в третьей части имущества ее мужа. Однако в Стратфорде подобного обычая не было, и тот пункт завещания, который касается Энн, выглядит курьезно: «Сим завещаю своей жене вторую по качеству кровать со всеми принадлежностями (то есть драпировками, пологом, постельным бельем etc.)».

Этот пункт вызвал множество споров. «Он вовсе не забыл о своей жене, – писал Мэлон в XVIII веке, – сначала он забыл о ней, потом он вспомнил о ней, но так вспомнил, что только сильнее подчеркнул, как мало она для него значила. Он, таким образом (грубо говоря), обделил ее, только оставив ей не шиллинг, а какую-то старую кровать». Однако ученые, придерживающиеся иного мнения, также давно возникшего, утверждают, будто Шекспиры приберегали свою лучшую кровать для заночевавших гостей Нью-Плейс, и что менее ценная кровать была якобы и супружеским ложем. И так далее, и тому подобное. Проблема, возникающая в связи с этим пунктом шекспировского завещания, состоит в том, что такое невнимание к жене было необычным.

Некоторое недоумение вызывало то, что в завещании не упомянуты никакие книги или литературные рукописи. Однако это не так уж странно, как может показаться. Шекспир не располагал рукописями своих пьес – они принадлежали «труппе слуг Его Величества». Кроме того, в 1729 году Джон Робертс, называвший себя «бродячим актером», сокрушался о том, что «два больших сундука, полные неразобранных бумаг и рукописей Шекспира, находившиеся в руках одного невежественного булочника из Уорика, были разбиты, а их содержимое небрежно разбросано и раскидано, как чердачный хлам и мусор, о чем подробно известно сэру Уильяму Бишопу, и все это погибло во время пожара и разрушения города».

Что касается книг, то они могли быть отдельно перечислены в посмертной описи, но таковой не сохранилось. Во всяком случае, они, должно быть, составляли часть имущества, унаследованного Холлами и, возможно, таким образом нашли свое место на полках доктора рядом с его медицинскими трактатами. Если это так, особый интерес вызывает «кабинет с книгами», о котором Холл упоминал в своем устном завещании 1635 года, в котором он предоставлял своему зятю «располагать книгами как угодно».

23 апреля 1616 года Уильям Шекспир умер. Он был погребен в алтаре церкви Св. Троицы у северной стены. На плите, из простого дикого камня, покрывающей могилу поэта, – можно разобрать следующие слова:

 
Друг, ради Господа,
не рой останков, взятых сей землей;
нетронувший блажен в веках,
и проклят – тронувший мой прах.
 

Несколько свидетелей конца XVII века утверждают, что Шекспир сам придумал эту эпитафию и распорядился высечь ее на своей могильной плите.

Проклятие тому, кто потревожит прах, выраженное в общепринятой форме, было обращено не к случайному прохожему – он едва ли мог прийти в церковь с заступом в руках, а к церковному сторожу, которому из-за недостатка места для захоронений в церкви порой приходилось разрывать могилы и переносить кости в примыкавший к церкви склеп.

Написал ли это проклятие Шекспир или кто-то другой, оно с успехом выполнило свое назначение, поскольку ни один церковный сторож, причетник или маньяк не тронул костей, погребенных в этой могиле. Однако в середине XVIII века сама могильная плита (писал Холиуэл-Филиппс) ушла в землю, оказавшись ниже уровня пола и так обветшала, что приходские попечители храма заменили ее.

Было высказано предположение, что останки Шекспира захоронены в храме, а не на церковном кладбище не потому, что он был знаменитым лондонским поэтом-драматургом, а потому, что покупка части десятинных земель Стратфорда делала его как бы мирским священнослужителем. Как бы то ни было, еще до окончания XVII столетия люди нашли дорогу к церкви Св. Троицы, куда они приезжали «навестить прах великого Шекспира, который погребен в этой церкви». Они так же, как все бесчисленные паломники той поры, задерживались перед бюстом, установленным на высоте примерно полутора метров над могилой, в северной стене алтаря.

Вдова Шекспира дожила до того дня, когда смогла увидеть памятник покойному супругу, установленный в стратфордской церкви. Семейство сделало все, чтобы поддержать репутацию своего блудного сына: Шекспир изображен именно так, как им виделся добропорядочный горожанин.

Скульптурный портрет отражает представления шекспировского семейства о престижном надгробии и имеет мало отношения к самому покойному, а потому совершенно естественной выглядит смена атрибутов в надгробии при его позднейшей реставрации: ведь переделки совершали уже после того, как в свет вышла первая книга с пьесами Шекспира, и его произведения стали расходиться большими тиражами. {38}38
  Первое посмертное собрание драм Шекспира вышло в 1623 году. Каноническими творениями Шекспира признаны 37 пьес, две поэмы и цикл сонетов. Все они созданы за двадцатилетнее пребывание в Лондоне – с 1590 по 1611 год. 16 из них были поставлены при его жизни и опубликованы, однако неизвестно, принимал ли сам Шекспир участие в публикациях. 20 пьес издано через семь лет после его смерти.


[Закрыть]

Быть может, посмертная слава и коммерческий успех примирили родню с мыслью, что быть известным писателем не менее престижно, чем простым бюргером, и они позволили заменить мешок с шерстью на лист бумаги и перо?

Пушкин Александр Сергеевич[17]17
  В статье использованы биографические материалы о поэте А. Кирпичникова, Ю. Лотмана, И. Анненского, П. Анненкова.


[Закрыть]

Нет ничего скучнее, чем описывать большое поэтическое наследие, если оно не поддается описанию.

В. Набоков. «Пушкин, или Правда и правдоподобие»

…Пушкина всегда любили. Он ведь чернявый, бойкий и стихи писал. И теперь Пушкина любят. Даже на спичках его портреты помещают.

Роман Лейбов

Что может быть проще, чем вкратце пересказать биографию Пушкина – «солнца русской поэзии», о которой исследователями написаны десятки, если не сотни томов? Она в общих чертах известна любому человеку, учившемуся в школе, и, по выражению В. Набокова, составляет такую же часть нашей интеллектуальной жизни, как таблица умножения. В. Набоков даже приводит образец типичной «романтической» биографии Пушкина: «…Одно другим сменяются видения[18]18
  Набоков В. «Пушкин, или Правда и правдоподобие», 1937. http://www.lib. ra/NABOKOW/Pushkin.txt


[Закрыть]: вот он на набережной Невы, мечтатель, облокотившийся о гранитный парапет, искрящийся при луне и инее; в театре, с моноклем, в розоватом свете, под звуки скрипок расталкивающий с модной заносчивостью соседа, чтобы занять свое место; потом в деревенской усадьбе, сосланный из столицы за несколько вольнолюбивых строк, в ночной рубашке, взъерошенный, марающий стихи на серой бумаге (в которую оборачивали свечи), жующий яблоко; я вижу его идущим по проселочной дороге, листающим книги в лавке, целующим стройную ножку возлюбленной, или в серебристый крымский полдень перед скромным маленьким фонтаном, струящимся во дворе старинного татарского дворца, с летающими ласточками под его сводами. <…> Вот он: рука заложена за полу редингота, рядом со своей женой, красивой женщиной выше его ростом, в черной бархатной шляпе с белым пером. И наконец, сидящий на снегу, с простреленным животом, он долго целится в Дантеса, так долго, что тот больше не может терпеть, и медленно прикрывается пистолетом».

Эти строки написаны в 1937 году, через сто лет после гибели поэта, но с тех пор мало что изменилось, разве что представления о жизни Пушкина стали еще более схематичными. Для множества людей Пушкин окончательно превратился в свой собственный бронзовый памятник, который когда-то был поэтом и гражданином, но никогда – живым человеком.

Р. Вейдеманн пишет, что жизнь Пушкина и его нынешнее периодическое чествование ассоциируются с биографией Иисуса, которая давно превратилась в миф. Это высказывание перекликается со словами Ф. М. Достоевского (1880): «…ко всемирному, всечеловечески-братскому единению сердце русское, может быть, изо всех народов наиболее предназначено, вижу следы сего в нашей истории, в наших даровитых людях, в художественном гении Пушкина. Пусть наша земля нищая, но эту нищую землю в рабском виде исходил, благословляя, Христос. <…> По крайней мере, мы уже можем указать на Пушкина, на всемирность и Бесчеловечность его гения».

Мысль о том, что Пушкин – это «колосс, который держит на своих плечах» (В. Набоков) всю русскую поэзию давно стала настолько привычной, что мы даже не задумываемся над ней. И все же вопрос о том, в чем именно состоит гений Пушкина, почему именно его называют величайшим русским поэтом для многих остается не проясненным. И впрямь – почему? Ведь и до Пушкина были поэты – Ломоносов, Державин, Жуковский, и в его время (Дельвиг, например, который в 1810-е годы считался более одаренным, чем Пушкин), и – уж конечно – после него. Почему же лавровый венец первого русского поэта безоговорочно принадлежит Александру Сергеевичу Пушкину?

Наверное, потому, что «…самые величайшие из европейских поэтов никогда не могли воплотить в себе с такой силой гений чужого, соседнего, может быть, с ними народа, дух его, всю затаенную глубину этого духа и всю тоску его призвания, как мог это проявлять Пушкин. <…> Это только у Пушкина, и в этом смысле, повторяю, он явление невиданное и неслыханное <…>, ибо тут-то и выразилась наиболее его национальная русская сила, выразилась именно народность его поэзии…»[19]19
  Достоевский Ф. М. Пушкин. Очерк (Произнесено 8 июня 1880 г. в заседании Общества любителей российской словесности). http://www. philosophy.ru/library/dostoevsky/push.html


[Закрыть]

И еще потому, что «характерологическая черта гения Пушкина – разнообразие. Не было почти явления в природе, события в обыденной общественной жизни, которые бы прошли мимо него не вызвав дивных и неподражаемых звуков его музы…»[20]20
  Пущин И. И. Записки о Пушкине. – М.: Детская литература, 1975.


[Закрыть]

И еще потому, что «Пушкин вошел в русскую культуру не только как Поэт, но и как гениальный мастер жизни, человек, которому был дан неслыханный дар быть счастливым даже в самых трагических обстоятельствах»[21]21
  Лотман Ю. Александр Сергеевич Пушкин: Биография писателя. – 1981.


[Закрыть] (Ю. Лотман).

И еще потому, что «Пушкин <…> расширил источники поэзии, обратил ее к национальным элементам жизни, показал бесчисленные новые формы, сдружил ее впервые с русской жизнью. Из русского языка Пушкин сделал чудо» (В. Белинский). А. С. Пушкин «завершил великий труд, начатый Ломоносовым и продолженный Карамзиным – создание русского литературного языка» (А. Кирпичников), и потому при упоминании его имени «…тотчас осеняет мысль о великом национальном поэте. В самом деле, никто из поэтов наших не выше его и не может более называться национальным; это право решительно принадлежит ему. В нем, как будто в лексиконе, заключалось все богатство, сила и гибкость нашего языка. Он более всех, он далее раздвинул ему границы и более показал все его пространство» (Н. В. Гоголь).

Собственно, объяснять, почему Пушкин – великий русский поэт можно до бесконечности, пользуясь при этом исключительно цитатами, поскольку чуть ли не у каждого русского писателя, начиная с середины XIX века, найдутся хвалебные строки о поэте. И все же интереснее всего проследить, каким образом мальчик, детство которого прошло во франкоговорящей среде, стал народным поэтом, возродившим русский язык и прославившим русскую словесность.

«Самый русский из русских поэтов» (по выражению К. Бальмонта) по отцовской линии принадлежал к одному из древнейших российских родов, чем немало гордился (не упуская случая выказать презрение «новой знати»: «Я, братцы, мелкий мещанин»[22]22
  Пушкин А. С. Моя родословная (1830).


[Закрыть]). «Мы ведем свой род от прусского выходца Радши или Рачи (мужа честна, говорит летописец, т. е. знатного, благородного), въехавшего в Россию во время княжения св. Александра Ярославича Невского <…> – писал А. С. Пушкин в „Начале автобиографии“ в 1830 году. – Имя предков моих встречается поминутно в нашей истории. В малом числе знатных родов, уцелевших от кровавых опал царя Иоанна Васильевича Грозного, историограф именует и Пушкиных. Григорий Гаврилович Пушкин принадлежал к числу самых замечательных лиц в эпоху самозванцев. Другой Пушкин, во время междуцарствия начальствуя отдельным войском, один с Измайловым, по словам Карамзина, сделал честно свое дело. Четверо Пушкиных подписались под грамотою об избрании на царство Романовых, а один из них, окольничий Матвей Степанович – под соборным деянием об уничтожении местничества (что мало делает чести его характеру). При Петре Первом сын его, стольник Федор Матвеевич, уличен был в заговоре против государя и казнен. <…> Прадед мой Александр Петрович был женат на меньшой дочери графа Головина, первого андреевского кавалера. Он умер весьма молод, в припадке сумасшествия зарезав свою жену, находившуюся в родах.

<…> Дед мой был человек пылкий и жестокий. Первая жена его <…> умерла на соломе, заключенная им в домашнюю тюрьму за мнимую или настоящую ее связь с французом, бывшим учителем его сыновей, и которого он весьма феодально повесил на черном дворе. Вторая жена его довольно от него натерпелась. <…> Отец мой никогда не говорил о странностях деда, а старые слуги давно перемерли».

По материнской линии родословная поэта еще интереснее: «Дед ее [матери поэта. – Прим. ред.] был негр, сын владетельного князька. Русский посланник в Константинополе как-то достал его из сераля[23]23
  Сераль (перс. Serui – дворец), резиденции султана в восточной части Константинополя (иногда сералем называли его женскую часть, гарем).


[Закрыть], где содержался он аманатом[24]24
  Аманат (араб.) – заложник, человек, взятый в залог, в обеспечение чего-либо, верности племени или народа, подданства покоренных и пр.


[Закрыть], и отослал его Петру Первому вместе с другими арапчатами. Государь крестил маленького Ибрагима <…>, и дал ему фамилию Ганнибал. В крещении наименован он был Петром; но как он плакал и не хотел носить нового имени, то до самой смерти назывался Абрамом. Старший брат его приезжал в Петербург, предлагая ему выкуп. Но Петр оставил при себе своего крестника. <…>

После смерти Петра Великого судьба его переменилась. Меншиков, опасаясь его влияния на Петра II, нашел способ удалить его от двора. Ганнибал был переименован в майоры Тобольского гарнизона и послан в Сибирь с препоручением измерить Китайскую стену. Ганнибал пробыл там несколько времени, соскучился и самовольно возвратился в Петербург, узнав о падении Меншикова и надеясь на покровительство князей Долгоруких, с которыми он был связан. Судьба Долгоруких известна. Миних {39}39
  Во время дворцовых интриг, начавшихся при Петре, шла борьба за влияние на монарха. Главными действующими лицами были Меншиков, Долгорукие и Голицыны; они поочередно то возвышались, то попадали в опалу. После смерти Петра I Меншиков усилиями соперников был сослан, Долгорукие, имевшие влияние на Петра II, приобрели практически неограниченную власть. Во дворце их влияние настолько выросло, что в конце 1729 года Петр обручился с княжной Долгорукой, но помолвка государя не окончилась свадьбой: Петр II захворал и умер 14 лет, не оставив завещания. Зато было завещание Екатерины I, передававшее престол в семью Анны Петровны в случае бездетной смерти Петра. Власть имущие не приняли его к рассмотрению, считая престол вакантным и решая, кому его предоставить. Ночью 18–19 января 1730 года Верховный тайный совет, некоторые сенаторы и высшие военные чины рассуждали о судьбе престола. Долгорукие рискнули предложить в императрицы невесту Петра, но безо всякого успеха. Князь Голицын назвал особу царского дома Анну Иоанновну, бездетную и лишенную политического веса вдову герцога Курляндского. Она-то и стала императрицей, и с первых же минут ее правления началось возвышение иностранцев и опала русской знати, представители которой подвергались гонениям, ссылкам и даже казням. Первыми пострадали Долгорукие; некоторым из них были отсечены головы. Потом пришел черед Голицыных и других.
  Миних Иоганн Эрнст (1707–1788), граф, дипломат. В начале 1740-х годов обергофмаршал двора. Автор «Записок» о правлении императрицы Анны Ивановны.


[Закрыть] спас Ганнибала, отправя его тайно в ревельскую[25]25
  Ревель — официальное название г. Таллинна, столицы Эстонии, в период 1219–1917 годов.


[Закрыть] деревню, где и жил он около десяти лет в поминутном беспокойстве. <…> Когда императрица Елисавета взошла на престол, тогда <…> тотчас призвала его ко двору, произвела его в бригадиры, и вскоре потом снова в генерал-майоры и генерал-аншефы, пожаловала ему несколько деревень в губерниях Псковской и Петербургской. <…> При Петре III вышел в отставку и умер философом в 1781 году, на 93 году своей жизни. Он написал было свои записки на французском языке, но в припадке панического страха, коему был подвержен, велел их при себе сжечь вместе с другими драгоценными бумагами».

Сыновья Абрама Ганнибала унаследовали его вспыльчивость. Один из них, дед поэта, Осип Абрамович[26]26
  Настоящее имя его было Януарий, но, как писал А. С. Пушкин: «Прабабушка моя не согласилась звать его этим именем, трудным для ее немецкого происхождения: Шорн шорт, говорила она, делат мне шорни репят и дает им шертовск имя».


[Закрыть] «…женился на другой жене, представя фальшивое свидетельство о смерти первой. Бабушка вынуждена была подать прошение на имя императрицы. <…> Новый брак был объявлен незаконным, бабушке моей возвращена ее трехлетняя дочь, а дедушка послан на службу в Черноморский флот. Тридцать лет они жили розно. Дед мой умер в 1807 г., в своей псковской деревне от следствий невоздержанной жизни».

К моменту рождения Александра шестисотлетний род Пушкиных обеднел. Бесхозяйственные и недомовитые родители поэта всю жизнь находились на грани разорения, в дальнейшем неизменно урезали материальную помощь сыну, а в последние годы его жизни обременяли и своими долгами.

Характер отца поэта, Сергея Львовича (1771–1848), не имел ничего общего с нравом его деда. Получив блестящее образование, он на всю жизнь сохранил страсть к легким умственным занятиям, будучи при этом неспособным ни к какому делу. Еще в детстве С. Л. Пушкин был записан в Измайловский полк, потом переведен в гвардейский егерский полк, и очень тяготился несложными обязанностями поручика. Женившись в 1796 году, он сразу подал в отставку. Семья Пушкиных жила сначала в Петербурге, а с 1799 года в Москве и в Захарове – подмосковном имении бабушки поэта, Марьи Алексеевны Ганнибал (в девичестве Пушкиной; отец и мать поэта были троюродными братом и сестрой).

Сергей Львович терпеть не мог деревню, но любил светские развлечения, и, будучи вспыльчивым и раздражительным с близкими, при гостях делался оживленным, веселым и внимательным. Приятели любили его, а взрослеющим детям он казался жалким, особенно когда требовал постоянной опеки. Расточительный и небрежный в денежных делах, он был мелочен, а барская безалаберность сочеталась у него с болезненной скупостью: «Сын его Лев за обедом у него разбил рюмку. Отец вспылил и целый обед проворчал. «Можно ли, – сказал Лев, – так долго сетовать о рюмке, которая стоит 20 копеек?» – «Извините, сударь – с чувством возразил отец, – не двадцать, а тридцать пять копеек!» (П. А. Вяземский).

Надежда Осиповна Ганнибал (1775–1836) была на 4 года моложе мужа. Мать изрядно избаловала ее, что «сообщило нраву молодой красивой креолки тот оттенок вспыльчивости, упорства и капризного властолюбия, который замечали в ней позднее и принимали за твердость характера» (П. Анненков). Действительно, Надежда Осиповна могла быть чрезмерно суровой и обладала способностью месяцами «дуться» на тех, кто возбудил ее неудовольствие (с сыном Александром она как-то не разговаривала почти год). Хозяйством она занималась так же мало, как и муж, и подобно ему страстно любила свет и развлечения.

По позднейшему свидетельству М. Корфа {40}40
  Корф Модест Андреевич (1800–1876) – соученик Пушкина, быстро сделавший чиновничью карьеру (в 1834 г. он был статс-секретарем, пользовался милостью и доверием Николая I, занимал должность государственного секретаря, а в 1843 г. стал членом Государственного совета). В Лицее он был антиподом Пушкина, так что дружеских связей у поэта с Корфом не было. Друзья А. С. Пушкина позднее язвительно отзывались о записках М. Корфа и его уверениях в том, что его связывали весьма тесные отношения с поэтом. Сам М. Корф писал: «Не только воспитывавшись с Пушкиным шесть лет в Лицее, но и прожив с ним еще потом лет пять под одною крышею, я знал его короче многих, хотя связь наша никогда не переходила обыкновенную приятельскую».


[Закрыть], «семейство Пушкиных представляло что-то эксцентрическое. Отец, доживший до глубокой старости, всегда был <…> довольно приятным болтуном, немножко на манер старинной французской школы, с анекдотами и каламбурами, но в существе – человеком самым пустым, бесполезным, праздным и притом в безмолвном рабстве у своей жены. Последняя, урожденная Ганнибал, женщина не глупая и не дурная, имела, однако же, множество странностей, между которыми вспыльчивость, вечная рассеянность и, особенно, дурное хозяйничанье стояли на первом плане. <…> Все это перешло и на детей».

Петербургский дом Пушкиных (квартира из семи комнат на набережной Фонтанки, 185) по словам того же М. Корфа: «был всегда наизнанку: в одной комнате богатая старинная мебель, в другой – пустые стены или соломенный стул; многочисленная, но оборванная и пьяная дворня, с баснословною неопрятностью; ветхие рыдваны с тощими клячами и вечный недостаток во всем, начиная от денег до последнего стакана».

Приблизительно такова же была жизнь Пушкиных и в Москве, куда они переехали после рождения старшей дочери Ольги[27]27
  Кроме Ольги и Александра, в семье Пушкиных было еще трое сыновей, младших братьев поэта.


[Закрыть], но там это не так бросалось в глаза: многие состоятельные дворянские семьи жили подобным образом. Пушкины отличались от других только большей литературностью – в их доме даже камердинер сочинял стихи; тон задавал Сергей Львович, который был в дружбе со многими литераторами (в том числе благодаря славе своего старшего брата, Василия Львовича Пушкина – известного и модного поэта). Вместе с Пушкиными в Москву приехала кормилица Ольги Сергеевны – воспетая своим воспитанником Арина Родионовна Яковлева, бывшая «настоящею представительницею русских нянь» (О. С. Пушкина).

Александр Сергеевич Пушкин появился на свет 26 мая (6 июня) 1799 года, в четверг, в день Вознесения Господня, в Москве, на Немецкой улице.

В раннем детстве Александр не только не представлял собой ничего выдающегося, но своей неповоротливостью и молчаливостью приводил в отчаяние родителей, особенно мать, которая любила его меньше остальных детей. Мальчик же, когда принимались слишком энергично исправлять его характер и манеры, убегал к бабушке Марье Алексеевне (которая после замужества дочери поселилась с Пушкиными) и прятался у нее.

Из общения с бабушкой Пушкин почерпнул первые познания в русском языке, считавшемся тогда языком черни (в дворянской среде общались только по-французски; на этом же языке говорили с детьми родители и гувернеры); от нее же он узнал и свою родословную. Вторым человеком, проявлявшим искреннюю заботу о мальчике, была Арина Родионовна, знавшая бесчисленное множество песен и сказок.

В целом, воспитание детей, которому родители не придавали большого значения, было беспорядочным. Из домашнего обучения Пушкин вынес лишь прекрасное знание французского языка, а в богатой отцовской библиотеке пристрастился к чтению (тоже на французском языке). Начав с Плутарха и Гомера, он проштудировал всю домашнюю библиотеку, состоявшую из классиков XVII века, поэтов и мыслителей эпохи Просвещения. Литературные нравы дома и особая любовь, которую Сергей Львович питал к Мольеру – он читал его детям вслух для поучения – возбудили в мальчике интерес к творчеству, и он начал сочинять (разумеется, на французском). Первыми пробами пера стали комедия «L'Escamoteur» (подражание Мольеру) и шуточная поэма «La Tolyade» (война между карликами и карлицами), начатая как пародия на «высокий штиль» героических драм. Существует также недостоверное указание на целую тетрадь стихотворений, среди которых были и русские.

Раннее развитие еще больше отдалило Александра от родителей, из всех домашних он был привязан только к сестре Ольге и младшему брату Левушке. Когда Александру исполнилось 11 лет, его решили отдать в Иезуитскую коллегию в Петербурге, где воспитывались дети лучших дворянских фамилий, но 11 января 1811 года было объявлено о предстоящем открытии Царскосельского лицея и, благодаря хлопотам А. И. Тургенева и С. Л. Пушкина, Александр попал в список абитуриентов. Пушкина привезли в Царское Село, и он прожил здесь июнь и июль еще до поступления в Лицей. Готовясь к экзаменам, мальчик остановился у дяди, Василия Львовича, где впервые встретился с представителями петербургского света и литераторами (в том числе с Карамзиным). 12 августа 1811 года Пушкин выдержал вступительный экзамен, и 19 октября присутствовал на торжественном открытии Лицея.

В словах о том, что Лицей стал для Пушкина настоящим домом, нет ни малейшего преувеличения. Ю. Лотман пишет: «Наиболее разительной чертой пушкинского детства следует признать то, как мало и редко он вспоминал эти годы в дальнейшем. Пушкин легко покинул стены родного дома и ни разу в стихах не упомянул ни матери, ни отца. <…> Тем более бросается в глаза, что, когда в дальнейшем Пушкин хотел оглянуться на начало своей жизни, он неизменно вспоминал только Лицей. <…> Представление о Лицее как о родном доме оформилось в сознании поэта в середине 1820-х годов, когда реальные лицейские воспоминания уже слились в картину сравнительно далекого прошлого, а гонения, ссылки, клевета, преследовавшие поэта, заставили его искать опору в идиллических воспоминаниях». Но сложившийся, благодаря стихам Пушкина, идеализированный образ Лицея во многом отличается от реальности.

Царскосельский лицей, который повторил судьбу многих реформ «дней александровых прекрасного начала»[28]28
  Пушкин А. С. Послание цензору.


[Закрыть], помещался в летней императорской резиденции, во флигеле Екатерининского дворца. По первоначальному плану в Лицее вместе с отпрысками первейших российских семейств, которых готовили к высокой государственной карьере, должны были воспитываться младшие братья Александра I – великие князья Николай и Михаил (если бы этот план осуществился, Пушкин и Николай I оказались бы школьными товарищами). Но эти прекраснодушные замыслы вызвали противодействие императрицы, и от них отказались. Более того, первый директор Лицея пытался оградить учебное заведение от влияния двора: воспитанников выпускали за его пределы крайне неохотно, лишь в особых случаях, посещения родственников ограничивались.

Лицейский уклад отличался противоречивостью. Размещению и распорядку нового учебного заведения уделялось много внимания, форму лицеистов утверждал император. В то же время, «план преподавания был не продуман, состав профессоров – случаен, большинство из них не отвечало по своей подготовке и педагогическому опыту даже требованиям хорошей гимназии. А Лицей давал выпускникам права окончивших высшее учебное заведение» (Ю. Лотман).

Лицейский курс был рассчитан на шесть лет. Первые три года посвящались изучению языков (русского, латыни, французского, немецкого), математики в объеме гимназии, словесности и риторики, истории, географии, танцам, фехтованию, верховой езде и плаванию. На старших курсах занятия велись по разделам нравственных, физических, математических, исторических наук, словесности и по языкам, но строгой программы не было.

Ю. Лотман пишет: «Обширный план при неопределенности программ и требований, неопытности педагогов приводил к поверхностным знаниям учащихся. Пушкин имел основания жаловаться в письме брату в ноябре 1824 года на «недостатки проклятого своего воспитания». Однако в лицейских занятиях была и бесспорная положительная сторона: это был тот «лицейский дух», который на всю жизнь запомнился лицеистам первого – «пушкинского» – выпуска и который очень скоро сделался темой многочисленных доносов».

В Лицее, где телесные наказания находились под запретом, а у каждого воспитанника была своя комната, культивировался дух чести, товарищества, независимости и уважения к собственному достоинству. Кроме того, некоторые профессора придерживались либеральных идей, и лицеисты усваивали отвращение к холопству и чинопочитанию, независимость суждений и поступков.

Впрочем, несмотря на культ дружбы, лицеисты распадались на группы, иногда враждующие. Пушкин примыкал сразу к нескольким, но не был безоговорочно принят ни в одну из них. Наиболее тесными и продолжительными были дружеские связи Пушкина с Дельвигом, Пущиным, Малиновским и Кюхельбекером. Но и здесь не все было просто: в свое время Пущин, Дельвиг и Кюхельбекер вошли в «Священную артель» А. Муравьева и И. Бурцева. Пушкин не получил приглашения стать членом тайного общества, более того – друзья скрыли от него свою принадлежность к «Священной артели».

Вообще, у Пушкина, получившего прозвище Француз за прекрасное знание французского языка, дружба с лицеистами, завязывалась трудно. Те, с кем он близко сошелся, искренне любили его; большинство же, замечавшее только болезненное самолюбие, вспыльчивость и насмешливость поэта, считало его тщеславным эгоистом. Ближайший друг поэта И. Пущин вспоминал: «Пушкин, с самого начала, был раздражительнее многих и потому не возбуждал общей симпатии: это удел эксцентрического существа среди людей. Не то, чтобы он разыгрывал какую-нибудь роль между нами или поражал какими-нибудь особенными странностями; как это было в иных; но иногда неуместными шутками, неловкими колкостями сам ставил себя в затруднительное положение, не умея потом из него выйти. Это вело его к новым промахам. <…> Вместе мы, как умели, сглаживали некоторые шероховатости, хотя не всегда это удавалось. В нем была смесь излишней смелости с застенчивостью, и то и другое невпопад, что тем самым ему вредило. Главное, ему недоставало того, что называется тактом».

Нелюбимый ребенок в родной семье, Пушкин, видимо, был глубоко неуверен в себе. Это вызывало браваду, молодечество, стремление первенствовать. Тот же Пущин вспоминал: «Все мы видели, что Пушкин нас опередил, многое прочел, о чем мы и не слыхали, все, что читал, помнил» и тут же: «все научное он считал ни во что и как будто желал только доказать, что он мастер бегать, прыгать через стулья, бросать мячик и пр. В этом даже участвовало его самолюбие – бывали столкновения очень неловкие. <…> Случалось, точно, удивляться переходам в нем: видишь, бывало, его поглощенным не по летам в думы и чтения, и тут же внезапно оставляет занятия, входит в какой-то припадок бешенства за то, что другой ни на что лучшее не способный, перебежал его или одним ударом уронил все кегли».