Текст книги "10 гениев литературы"

«Он часто упрекал меня, – рассказывала потом Татьяна Николаевна, – ты слабая женщина, не могла меня вывезти!» Но когда два врача говорят, что на первой же остановке умрет, – как же я могла везти? Они мне так и говорили: «Что же вы хотите – довезти его до Казбека и похоронить?..» После ухода белых однажды утром я вышла – и вижу, что город пуст… В это время – между белыми и советской властью – в городе были грабежи, ночью ходить было страшно…»

Когда Михаил Афанасьевич поправился, в городе установилась Советская власть. Надо было как-то жить и Булгаков обратился к знакомому писателю Юрию Слезкину с просьбой о помощи. Тот устроил Михаила к себе в подотдел искусств Владикавказского ревкома (Булгаков называл свою службу «подудел») и предложил выступать со вступительным словом перед спектаклями Владикавказского русского театра, а Татьяна Лаппа стала работать в том же театре статисткой.

Так М. Булгаков стал заведующим литературным отделом подотдела искусств отдела народного образования Владикавказского ревкома, а в конце мая заведующим театральным отделом того же подотдела. Он так описывал свое рабочее место: «В комнате два шкафа с оторванными дверцами, колченогие столы, две барышни с фиолетовыми губами на машинке стучат. Сидит в самом центре писатель и из хаоса лепит подотдел».

Жизнь в городе постепенно налаживалась: оживали театр, опера, цирк; самодеятельные коллективы репетировали в клубах спектакли; на диспутах до хрипоты спорили обо всем на свете. «Пора кинуть в очистительный костер народного гнева корифеев литературы вроде Пушкина!» Гневливому оратору возражал Булгаков: «Пушкин бессмертен, ибо в его произведениях заложены идеи, обновляющие духовную жизнь народа». В итоге Михаила Афанасьевича обозвали «буржуазным элементом», а вечера запретили.

Все это время Булгаков не переставал писать. Он создал одноактную юмореску «Самооборона», «большую четырехактную драму» «Братья Турбины (Пробил час)» (премьера последней состоялась 21 октября 1919 года) в 1-м Советском театре Владикавказа. Но Булгаков не радовался успеху: «Вместо московской сцены – сцена провинциальная, вместо драмы об Алеше Турбине, которую я лелеял, наспех сделанная незрелая вещь».

Через неделю после премьеры деятельность подотдела искусств стала объектом уничтожающей критики. Булгакова, Юрия Слезкина и еще двух сотрудников выгнали с работы.

В ноябре-декабре Булгаков работал над комедией-буфф «Глиняные женихи (Вероломный папаша)», которая так и не была поставлена. В январе 1921 года Булгаков создал пьесу «Парижские коммунары», принятую к постановке в местном театре и рекомендованную к постановке в Москве. Он посылал три свои пьесы: «Самооборону», «Братья Турбины» и «Парижские коммунары» в Москву на конкурс в Мастерскую коммунистической драматургии, но безрезультатно. Одновременно писал роман по наброскам рассказа «Недуг», начатого в Никольском. 1 февраля 1921 года писатель сделал в дневнике следующую запись: «…работаю днями и ночами. Эх, если бы было где печатать!.. Пишу роман, единственная за все это время продуманная вещь».

В то время супруги Булгаковы очень боялись, что до властей дойдут сведения о сотрудничестве Михаила с белогвардейской прессой – это могло закончиться, в лучшем случае, арестом и ссылкой. Т. Лаппа вспоминала: «Был май месяц… приехали коммунисты, какая-то комиссия, разыскивали белогвардейцев… Я вообще не понимаю, как он в тот год жив остался – его десять раз могли опознать!» А тут еще нежелательные знакомые: «Однажды, – рассказывала Т. Лаппа. – Иду я в театр, вдруг слышу – «Здравствуйте, барыня!» Оборачиваюсь, а это бывший денщик Михаила – Барышев… Какая, говорю, я теперь тебе барыня?..» – «Где вы живете? – спрашивает. «Здесь, в городе, а ты?» – «Да я перешел в Красную Армию!»

Было решено покинуть Владикавказ и ехать в Москву. В столицу Михаил и Татьяна добирались по очереди, независимо друг от друга. Булгаков отправился в Тифлис (Тбилиси), где попытался поставить свои пьесы (безуспешно), потом в Батум, где тоже надеялся найти литературный заработок (а при удаче сбежать в Константинополь). В результате он возвратился в Киев, где сделал первые наброски инсценировки романа Льва Толстого «Война и мир».

28 сентября 1921 года писатель добрался до Москвы с тем, как он напишет в автобиографии 1924 года, «чтобы остаться в ней навсегда». Год приезда Булгакова в Москву был траурным для русской литературы: 7 августа умер Блок, 24 августа расстреляли Гумилева, ходили упорные слухи о смерти Анны Ахматовой.

Булгаков с женой поселились в Тихомировском студенческом общежитии Первого медицинского института, а потом переехали на квартиру мужа сестры Булгакова, Н. А. Земсковой. Тогда он писал в дневнике: «Среди моей хандры и тоски по прошлому, иногда, как сейчас, в этой нелепой обстановке временной тесноты, в гнусной комнате гнусного дома, у меня бывают взрывы уверенности и силы. И сейчас я слышу в себе, как взмывает моя мысль, и верю, что я неизмеримо сильнее как писатель всех, кого я ни знаю. Но в таких условиях, как сейчас, я, возможно, пропаду».

30 сентября Булгаков подал заявление о зачислении в Литературный отдел (Лито) Главного управления политического просвещения Народного комиссариата просвещения и получил должность секретаря. Он протоколировал заседания, сочинял лозунги о помощи голодающим Поволжья, выпускал поэтические сборники классиков и др. Тогда же он написал фельетоны «Евгений Онегин», и «Муза мести» (о поэте Николае Некрасове), которые при жизни Булгакова не были опубликованы. Задумал историческую драму о Николае II и Г. Распутине – эта идея так и не была воплощена в жизнь.

В ноябре 1921 года при содействии руководителя Главполитпросвета Н. К. Крупской Булгаков и его жена прописались в комнате квартиры № 50 дома 10 по ул. Большой Садовой («Я не то что МХАТу, я дьяволу готов продаться за квартиру!» – восклицал Булгаков). Жизнь была трудна и полна лишений: «Идет полное сворачивание всех советских учреждений и сокращение штатов. Мое учреждение тоже попадает под него и, по-видимому, доживает последние дни. Так что я без места буду в скором времени. Но это пустяки. Мной уже предприняты меры, чтобы не опоздать вовремя перейти на частную службу. Вам, вероятно, уже известно, что только на ней или при торговле и можно существовать в Москве. И мое, так сказать, казенное место было хорошо лишь постольку, поскольку я мог получить на нем около 1-го милл. за прошлый месяц. На казенной службе платят туго и с опозданием, и поэтому дальше одним таким местом жить нельзя».

И действительно – в том же месяце в связи с расформированием Лито Булгакова объявили уволенным с 1 декабря и он поступил заведующим хроникой в еженедельную газету «Торгово-промышленный вестник».

Однако Булгаков не бросил работу над начатыми ранее сочинениями, хотя условий для этого не было никаких. В письме к матери от 17 ноября он сообщал: «По ночам урывками пишу «Записки земского врача». Может выйти солидная вещь. Обрабатываю «Недуг». Но времени, времени нет! Вот что больно для меня!» Свидетельство Ю. Л. Слезкина: «Жил тогда Миша бедно, в темноватой, сырой комнате большого дома на Садовой… Читал свой роман о каком-то наркомане и повесть о докторе – что-то очень скучное и растянутое…»

Бедность угнетала Булгакова: «Место я имею, правда, это далеко не самое главное. Нужно уметь еще получать и деньги». В это же время он диктовал машинистке И. С. Раабен первую часть повести «Записки на манжетах». В середине января 1922 года «Торгово-промышленный вестник» закрылся, и писатель снова оказался на улице.

1 февраля в Киеве от сыпного тифа умерла мать, В. М. Булгакова. Она была похоронена рядом с отцом, на Байковом кладбище в Киеве.

4 февраля в газете «Правда» появился репортаж «Эмигрантская портняжная фабрика» – первое булгаковское произведение в московской прессе. В это время писатель устраивался в Военно-редакционный совет Научно-технического комитета Военно-воздушной академии им. Н. Е. Жуковского и одновременно стал репортером в газете «Рабочий». В ней под псевдонимом «Михаил Булл» с марта по сентябрь 1922 года было опубликовано 29 репортажей и статей.

В начале апреля Булгаков поступил обработчиком писем в газету «Гудок», где позднее стал штатным фельетонистом. Всего за 1922–1926 годы в этой газете было напечатано более 120 репортажей, очерков и фельетонов, написанных Булгаковым. «Гудок» в то время объединял лучшие литературные силы: здесь работали Катаев, Олеша, Ильф и Петров, Паустовский, Козачинский. Яркие, острые фельетоны стал публиковать на ее страницах и Булгаков («Москва в грязи, все больше в огнях – и в ней странным образом уживаются два явления: налаживание жизни и полная ее гангрена»).

Через месяц он начал сотрудничать в прессе совершенно иного направления – в берлинской «Накануне» и, в частности, в ее «Литературном приложении». Алексей Толстой, выпускавший в Берлине «Накануне», был очень рад работе с Булгаковым: «Нам очень нужны вести из России, живой голос очевидца!» – писал он. Сам же Булгаков компанию, группировавшуюся вокруг этого издания, – и себя в том числе – считал «исключительной сволочью».

20 апреля 1923 года Булгакову выдали членский билет Всероссийского Союза писателей. Казалось, что перед ним открывается блестящая литературная карьера и восхождение к славе, к которой он так стремился.

Именно в эти годы Булгаковым были написаны повести «Дьяволиада», «Ханский огонь», «Роковые яйца» и «Собачье сердце». Но тогда же он привлек к себе пристальное внимание Лубянки, с его «злыми» повестями ознакомился Сталин. В 1925 году в печати стали появляться рассказы, подготовленные на основе имевшегося у писателя богатейшего «земского» материала, был написан «Морфий».

У Булгаковых появилась квартира, возродилась домашняя библиотека. Но легкая, беззаботная, «нэповская» жизнь оказалась разрушительной для семьи Булгакова, пережившей тяжелейшие годы Гражданской войны.

Вот что вспоминал сосед Булгаковых по московской квартире Левшин: «Он был не один в те годы и все-таки словно один. Его жена, Татьяна Николаевна Лаппа – высокая, худая, в темных скучных платьях, – держится так неприметно, так ненавязчиво, будто чувствует себя посторонней в его жизни». Как-то Булгаков, словно в раздумье, сказал Левшину: «Если на одиннадцатом году совместной жизни супруги не расходятся, так потом остаются вместе надолго…» В апреле 1924 года Михаил и Татьяна развелись – их брак длился ровно десять лет.

Незадолго до этого Булгаков познакомился с Любовью Белозерской-Белосельской и сразу же влюбился в нее. Она была блистательна – полная противоположность тихой Татьяне. Проявляла живейший интерес к литературе, следила за всеми новомодными направлениями, а Татьяна, по ее же словам, «только продавала вещи на рынке, делала все по хозяйству и так уставала», что ей было «ни до чего»…

Любовь Евгеньевна происходила из дворян, из старинного рода князей Белозерских-Белосельских. Они с Булгаковым познакомились в Москве на литературном вечере. Л. Белозерская, вспоминая об их первой встрече, так описывала Михаила Афанасьевича: «человек лет 30—32-х; волосы светлые, гладко причесанные на косой пробор. Глаза голубые, черты лица неправильные, ноздри глубоко вырезаны; когда говорит, морщит лоб. Но лицо больших возможностей. Это значит – способное выражать самые разнообразные чувства. Я долго мучилась, прежде чем сообразила, на кого же все-таки походил Михаил Булгаков. И вдруг меня осенило – на Шаляпина!»

Белозерская призналась, что давно обратила внимание на необыкновенно свежий язык, мастерство диалога и юмор Булгакова. «Собачье сердце» привело ее в восторг. С этого все началось.

А потом… «Он сказал мне: "Знаешь, мне просто удобно говорить, что я холост. А ты не беспокойся – все останется по-прежнему. Просто разведемся формально…"» – вспоминала Татьяна Лаппа. Михаил Афанасьевич познакомил женщин, и Любовь поведала Татьяне, что «первый муж ее оставил, ей негде было жить. Сказала мне один раз: «Мне остается только отравиться…» Я, конечно, передала Булгакову…» А тот, узнав о бедственном положении Любови Белозерской, предложил ей поселиться у них с Татьяной.

Много лет спустя ситуация повторилась: третья жена Булгакова, Елена Сергеевна Шиловская вспоминала, что, когда они решили пожениться, он сказал ей: «А Люба будет жить с нами!»

И все же, осознав до конца, что жизнь с услужливой, заботливой, мягкой Татьяной не сложилась, он ушел. Она рассказывал позднее о том дне: «В конце ноября, то ли до именин своих, то ли сразу после, Миша попил утром чаю, потом сказал: «Если достану подводу, сегодня от тебя уйду». Потом через несколько часов возвращается: «Я пришел с подводой, хочу взять вещи». – «Ты уходишь?» – «Да, ухожу насовсем. Помоги мне сложить книги». Я помогла. Отдала ему, конечно, все, что он хотел взять. Да у нас тогда и не было почти ничего… Потом еще наша квартирная хозяйка говорила мне: «Как же вы его так отпустили? И даже не плакали!» Вообще в нашем доме потом долго не верили, что мы разошлись, – никаких скандалов не было, как же так?.. Но мне, конечно, долго было очень тяжело». «Меня за тебя Бог накажет», – каялся он Татьяне Николаевне – и, возможно, оказался прав.

А в это время разгоралась литературная слава Михаила Булгакова. Алексей Толстой требовал: «Шлите побольше Булгакова!» И очерки писателя приходили не реже одного раза в неделю. Булгаков простодушно печатался в «Накануне», получал хорошие гонорары, но нарастало чувство беспокойства: «Мои предчувствия относительно людей никогда меня не обманывают. Никогда. Компания исключительной сволочи группируется вокруг «Накануне». Могу себя поздравить, что я в их среде. О, мне очень туго придется впоследствии, когда нужно будет соскребать накопившуюся грязь со своего имени… Железная необходимость вынудила меня печататься в нем. Не будь «Накануне», никогда бы не увидели света ни «Записки на манжетах», ни многое другое, в чем могу правдиво сказать литературное слово…»

С работой в «Накануне» связана анекдотическая история, которая сделала Булгакова знаменитым не только в литературных кругах. Когда открылась первая Всероссийская сельскохозяйственная выставка, редакция «Накануне» заказала писателю обстоятельный очерк. Целую неделю Михаил Афанасьевич ездил на выставку, проводя там помногу часов. По окончании работы он принес в редакцию превосходный очерк «Золотистый город», который был напечатан на самом видном месте. И вот наступил день выплаты гонорара.

Далее приведем свидетельство очевидца: «Великодушие Калменса[42]42
  Заведующий финансовой частью московской редакции «Накануне».


[Закрыть] не имело границ: он сам предложил Булгакову возместить производственные расходы: трамвай, билеты. Может, что-нибудь еще, Михаил Афанасьевич?

Счет на производственные расходы у Михаила Афанасьевича был уже заготовлен. Но что это был за счет… Всего ошеломительней было то, что весь гомерический счет на шашлык, шурпу, люля-кебаб, на фрукты и вина на двоих.

На Калменса было страшно смотреть… Белый как снег, скаредный наш Семен Николаевич Калменс, задыхаясь, спросил – почему счет за недельное пирование на двух лиц?..

Булгаков невозмутимо ответил:

– А извольте-с видеть, Семен Николаевич. Во-первых, без дамы я в ресторан не хожу. Во-вторых, у меня в фельетоне отмечено, какие блюда даме пришлись по вкусу. Как угодно-с, а произведенные мною производственные расходы покорнейше прошу возместить.

И возместил!..»

С того дня вся редакция смотрела на Булгакова с восторгом. Он был тогда в зените славы. Наступила насыщенная и суматошная жизнь, часто ходили в гости, на банкеты, концерты, в театры. Зимой катались по Москва-реке на лыжах.

Булгаков много писал, читал свои произведения на литературных вечерах. М. Волошин так оценил его: «…как дебют начинающего писателя его можно сравнить только с дебютами Толстого и Достоевского».

В 1924–1925 годах Булгаков был широко известен как автор сатирических повестей «Дьяволиада» и «Роковые яйца». Однако литературные – не журналистские – дела шли все хуже и хуже. Повести подвергались цензуре, их возвращали из редакций. Пьесы требовали переписывать и делать их более идеологически выверенными.

Первый роман Булгакова «Белая гвардия» появился в журнале «Россия» в 1924 году, однако полный текст произведения был опубликован в Москве в 1966 году. На основе романа «Белая гвардия» после долгих мытарств была создана и поставлена пьеса «Дни Турбиных» (изначально она называлась так же, как роман, но в угоду цензуре название пришлось изменить), которая с огромным успехом шла на сцене МХАТа с 1926 года.

Мемуаристы утверждают, что это была любимая пьеса Сталина. В. Некрасов пишет: «известно, что спектакль "Дни Турбиных" по пьесе М. Булгакова Сталин смотрел… 17 раз! Не три, не пять, не двенадцать, а семнадцать! А человек он был, нужно думать, все-таки занятой и театры не так уж баловал своим вниманием, он любил кино… а вот что-то в "Турбиных" его захватывало и хотелось смотреть, скрывшись за занавеской правительственной ложи».

Л. Белади и Т. Краус считали иначе: по их мнению, Сталин защитил «Дни Турбиных» от критиков, потому что эта пьеса, по его мнению, демонстрировала непобедимую силу большевизма. По той же причине он осудил пьесу «Бег» в 1929 году, поскольку она, как считал Сталин, была попыткой вызвать жалость к эмиграции.

В те же годы Булгаков написал повесть «Собачье сердце» (она увидела свет только в 1987 году). Издатели отказались от нее: «Это острый памфлет на современность, печатать ни в коем случае нельзя». Именно за рукописью этой повести пришли с обыском во флигель, где жил Булгаков со своей новой женой. Тогда же сотрудники ОГПУ изъяли «Послание евангелисту Демьяну»:

 
Ты сгустки крови у Христа
Копнул ноздрей, как толстый боров,
Ты только хрюкнул на Христа,
Ефим Лакеевич Придворов…
 

Это была отповедь поэту Д. Бедному, автору поэмы, в которой Христос представлен пьяницей и развратником. Многие считали, что отповедь Бедному дал Есенин.

А ведь шла всего лишь середина 1920-х годов – время относительно благополучное. Булгаков печатался, им интересовались театры, он еще не попал в положение загнанного волка. Тем не менее, его очень беспокоили отобранные дневники. Писатель хорошо помнил времена, когда за любую крамольную бумажку запросто ставили к стенке и белые, и красные, и зеленые, и петлюровцы, и махновцы.

После первого в своей жизни обыска Булгаков отправился в Ленинград – его пригласили выступить на писательском вечере. Так в мае 1926 года состоялось знакомство Булгакова с Ахматовой. Тогда на вечере вместе с ним выступали Л. Борисов, Евг. Замятин, М. Зощенко, В. Каверин, Б. Лавренев, Н. Никитин, Ф. Сологуб, Н. Тихонов, А. Толстой, К. Федин и Анна Ахматова – часть из них разделила судьбу Булгакова.

В общем, середина 1920-х оказалась взлетом литераторской карьеры Булгакова. Станиславский поставил «Дни Турбиных» – спектакль потрясающий, потому что все еще жило в памяти у людей (лишь отзыв Луначарского звучал диссонансом: «Пьеса исключительно бездарная»), вахтанговцы давали «Зойкину квартиру», Ленинградский БДТ просил «Роковые яйца». Начинала складываться сатирическая феерия «романа о дьяволе» – появилось «Копыто инженера», которое стало логическим продолжением «Дьяволиады» и «Собачьего сердца».

Все шло неплохо. А вот весной 1929 началось! Все пьесы Булгакова – и «Дни Турбиных», и «Бег», и «Зойкина квартира» – сняли со сцен театров. Было запрещено издание «Записок на манжетах», переиздание сборника «Дьяволиада», изъята рукопись повести «Собачье сердце», запрещено публичное исполнение «Похождений Чичикова», прервана публикация романа «Белая гвардия». В марте 1930 года запретили к постановке «Кабалу святош» («Мольер»).

Булгакова публично и организованно громили коллеги-писатели, дружно обзывали «новобуржуазным отродьем, брызжущим отравленной, но бессильной слюной на рабочий класс и его коммунистические идеалы», обвиняли в том, что он «оболгал людей, строящих новое общество», называли его творчество «злопыхательством и оголтелым мещанством». Имя Булгакова бросились шельмовать в периодике, в энциклопедиях («весь творческий путь Б. – путь классово-враждебного советской действительности человека; Б. – типичный выразитель тенденций «внутренней эмиграции» – «Литературная энциклопедия»).

В 1928 году Булгаков уничтожил ранний вариант своей иронической театральной прозы, называвшейся: «Премьера». Он писал об этом Е. И. Замятину: «И все 20 убористых страниц, выправив предварительно на них ошибки, вчера спалил в той печке, возле которой вы не раз сидели у меня. И хорошо, что вовремя опомнился. При живых людях, окружающих меня, о направлении в печать этого опуса речи быть не может».

Одно время Булгаков коллекционировал отзывы, самые гнусные даже вывешивал на стене. Но когда их число достигло 298, стал плохо спать, у него начался нервный тик. Брату в Париж он написал: «Я обречен на молчание и, очень возможно, на полную голодовку. Барахло меня трогает мало. Ну, стулья, чашки, черт с ними. Боюсь за книги! Без них мне гроб».

Писателям вторили театроведы: «Театр Чехова стал театром Булгакова – апостола российской обывательщины». «Дни Турбиных» – одна из любимейших вещей театральной публики – вызывала сплошное улюлюканье критики. Считалось, что автор показывает революцию не с «той» стороны. Он, видите ли, «уютно устроившись в интерьере барской квартиры, смотрит на все через кремовые занавески», поскольку сам – скрытый белогвардеец.

Поэт Александр Безыменский обратился к Художественному театру с «Открытым письмом», где писал, что МХАТ, поставив «Дни Турбиных», дал «пощечину» памяти «тысяч наших растерзанных братьев и мне, поэту и рядовому большевику». Лидия Яновская, исследователь творчества Булгакова, подобрала в свое время целый букет подобных высказываний. Писали так: «Художественный театр получил от Булгакова не драматургический материал, а огрызки и объедки со стола романиста» (М. Загорский); «Пьеса политически вредна, а драматургически слаба», «Это объективно "белая агитка"» (О. Литовский); «Белый цвет выпирает настолько, что отдельные пятнышки редисочного цвета его не затушевывают» (А. Орлинский); «Автор одержим собачьей старостью» (В. Блюм); «Пьеса как вещь – мелочь» (С. Асилов) и т. д.

«Дни Турбиных» были возобновлены только в 1932 году. Больше ни одна пьеса не пошла на сцене при его жизни. Ни одной своей строки он больше не увидел в печати – даже роман о Мольере с согласия М. Горького (до этого не раз помогавшего Булгакову) был отклонен. Пьеса «Мольер» была снята после нескольких представлений в связи с развернувшейся в январе-феврале 1936 года газетной кампанией против «формализма», санкционированной лично Сталиным.

Утратив надежды на благополучный исход литературной борьбы за собственное существование, Булгаков послал в правительство ходатайство об изгнании за пределы СССР. Его текст приводится ниже почти полностью:

«Михаил Афанасьевич Булгаков.

Письмо правительству СССР

Письмо Правительству СССР

Михаила Афанасьевича Булгакова

(Москва, Пироговская, 35-а, кв. 6)

Я обращаюсь к Правительству СССР со следующим письмом:

1

После того как все мои произведения были запрещены, среди многих граждан, которым я известен как писатель, стали раздаваться голоса, подающие мне один и тот же совет.

Сочинить «коммунистическую пьесу» (в кавычках я привожу цитаты), а кроме того, обратиться к Правительству СССР с покаянным письмом, содержащим в себе отказ от прежних моих взглядов, высказанных мною в литературных произведениях, и уверения в том, что отныне я буду работать, как преданный идее коммунизма писатель-попутчик.

Цель: спастись от гонений, нищеты и неизбежной гибели в финале.

Этого совета я не послушался. Навряд ли мне удалось бы предстать перед Правительством СССР в выгодном свете, написав лживое письмо, представляющее собой неопрятный и к тому же наивный политический курбет. Попыток же сочинить коммунистическую пьесу я даже не производил, зная заведомо, что такая пьеса у меня не выйдет.

Созревшее во мне желание прекратить мои писательские мучения заставляет меня обратиться к Правительству СССР с письмом правдивым.

2

Произведя анализ моих альбомов вырезок, я обнаружил в прессе СССР за десять лет моей литературной работы 301 отзыв обо мне. Из них: похвальных – было 3, враждебно-ругательных – 298.

Последние 298 представляют собой зеркальное отражение моей писательской жизни.

Героя моей пьесы «Дни Турбиных» Алексея Турбина печатно в стихах называли «сукиным сыном», а автора пьесы рекомендовали как «одержимого собачьей старостью». Обо мне писали как о «литературном уборщике», подбирающем объедки после того, как «наблевала дюжина гостей».

Писали так: «…Мишка Булгаков, кум мой, тоже, извините за выражение, писатель, в залежалом мусоре шарит… Что это, спрашиваю, братишечка, мурло у тебя… Я человек деликатный, возьми да и хрястни его тазом по затылку… Обывателю мы без Турбиных, вроде как бюстгалтер собаке без нужды… Нашелся, сукин сын. Нашелся Турбин, чтоб ему ни сборов, ни успеха…» («Жизнь искусства», № 44-1927 г.)…

Сообщали, что мне нравится «атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля» (А. Луначарский, «Известия, 8/Х—1926 г.) и что от моей пьесы «Дни Турбиных «идет «вонь» (стенограмма совещания при Агитпропе в мае 1927 г.), и так далее, и так далее…

Спешу сообщить, что цитирую я не с тем, чтобы жаловаться на критику или вступать в какую бы то ни было полемику. Моя цель – гораздо серьезнее.

Я не доказываю с документами в руках, что вся пресса СССР, а с нею вместе и все учреждения, которым поручен контроль репертуара, в течение всех лет моей литературной работы единодушно и с необыкновенной яростью доказывали, что произведения Михаила Булгакова в СССР не могут существовать.

И я заявляю, что пресса СССР совершенно права.

3

Отправной точкой этого письма для меня послужит мой памфлет «Багровый остров».

…Я не берусь судить, насколько моя пьеса остроумна, но я сознаюсь в том, что в пьесе действительно встает зловещая тень и это тень Главного Репертуарного Комитета. Это он воспитывает илотов, панегиристов и запуганных «услужающих». Это он убивает творческую мысль. Он губит советскую драматургию и погубит ее.

…Советская пресса, заступаясь за Главрепертком, написала, что «Багровый остров» – пасквиль на революцию. Это несерьезный лепет. Пасквиля на революцию в пьесе нет по многим причинам, из которых, за недостатком места, я укажу одну: пасквиль на революцию, вследствие чрезвычайной грандиозности ее, написать невозможно. Памфлет не есть пасквиль, а Главрепертком – не революция.

Но когда германская печать пишет, что «Багровый остров» – это «первый в СССР призыв к свободе печати» («Молодая гвардия», № 1—1929 г.), – она пишет правду. Я в этом сознаюсь. Борьба с цензурой, какая бы она ни была и при какой бы власти она ни существовала, – мой писательский долг, так же, как и призывы к свободе печати. Я горячий поклонник этой свободы и полагаю, что, если кто-нибудь из писателей задумал бы доказывать, что она ему не нужна, он уподобился бы рыбе, публично уверяющей, что ей не нужна вода.

4

Вот одна из черт моего творчества и ее одной совершенно достаточно, чтобы мои произведения не существовали в СССР…

Один лишь раз, в начале моей известности, было замечено с оттенком как бы высокомерного удивления: «М. Булгаков хочет стать сатириком нашей эпохи» («Книгоша», № 6-1925 г.).

Увы, глагол «хотеть» напрасно взят в настоящем времени: <…> М. Булгаков стал сатириком как раз в то время, когда никакая настоящая (проникающая в запретные зоны) сатира в СССР абсолютно немыслима.

Не мне выпала честь выразить эту криминальную мысль в печати. Она выражена с совершенной ясностью в статье В. Блюма (№ 6 «Лит. газ.»), и смысл этой статьи блестяще и точно укладывается в одну формулу: всякий сатирик в СССР посягает на советский строй.

Мыслим ли я в СССР?

5

И, наконец, последние мои черты в погубленных пьесах «Дни Турбиных», «Бег» и в романе «Белая гвардия»: упорное изображение русской интеллигенции как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях «Войны и мира». Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией.

Но такого рода изображения приводят к тому, что автор их в СССР, наравне со своими героями, получает – несмотря на свои великие усилия стать бесстрастно над красными и белыми – аттестат белогвардейца-врага, а получив его, как всякий понимает, может считать себя конченным человеком в СССР.

6

7

Ныне я уничтожен.

Уничтожение это было встречено советской общественностью с полной радостью и названо «достижением».

Р. Пикель, отмечая мое уничтожение («Изв.», 15/IX– 1929 г.), высказал либеральную мысль: «Мы не хотим этим сказать, что имя Булгакова вычеркнуто из списка советских драматургов».

И обнадежил зарезанного писателя словами, что «речь идет о его прошлых драматургических произведениях». Однако жизнь, в лице Главреперткома, доказала, что либерализм Р. Пикеля ни на чем не основан.

18 марта 1930 года я получил из Главреперткома бумагу, лаконически сообщающую, что не прошлая, а новая моя пьеса «Кабала святош» («Мольер») К ПРЕДСТАВЛЕНИЮ НЕ РАЗРЕШЕНА.

Скажу коротко: под двумя строчками казенной бумаги погребены – работа в книгохранилищах, моя фантазия, пьеса, получившая от квалифицированных театральных специалистов бесчисленные отзывы – блестящая пьеса.

Р. Пикель заблуждается. Погибли не только мои прошлые произведения, но и настоящие, и все будущие. И лично я, своими руками бросил в печку черновик романа о дьяволе, черновик комедии и начало второго романа «Театр».

Все мои вещи безнадежны.

8

Я прошу Советское Правительство принять во внимание, что я не политический деятель, а литератор, и что всю мою продукцию я отдал советской сцене.

Я прошу обратить внимание на следующие два отзыва обо мне в советской прессе.

Оба они исходят от непримиримых врагов моих произведений, и поэтому они очень ценны.

В 1925 году было написано: «Появляется писатель, не рядящийся даже в попутнические цвета» (Л. Авербах, «Изв.», 20/IX-1925 г.).

А в 1929 году: «Талант его столь же очевиден, как и социальная реакционность его творчества» (Р. Пикель, «Изв.», 15/IX-1929 г.).

Я прошу принять во внимание, что невозможность писать для меня равносильна погребению заживо.

9

Я ПРОШУ ПРАВИТЕЛЬСТВО СССР ПРИКАЗАТЬ МНЕ В СРОЧНОМ ПОРЯДКЕ ПОКИНУТЬ ПРЕДЕЛЫ СССР В СОПРОВОЖДЕНИИ МОЕЙ ЖЕНЫ ЛЮБОВИ ЕВГЕНЬЕВНЫ БУЛГАКОВОЙ.

10

Я обращаюсь к гуманности советской власти и прошу меня, писателя, который не может быть полезен у себя, в отечестве, великодушно отпустить на свободу.

11

Если же и то, что я написал, неубедительно, и меня обрекут на пожизненное молчание в СССР, я прошу Советское Правительство дать мне работу по специальности и командировать меня в театр на работу в качестве штатного режиссера.

Я именно и точно и подчеркнуто прошу о категорическом приказе о командировании, потому что все мои попытки найти работу в той единственной области, где я могу быть полезен СССР как исключительно квалифицированный специалист, потерпели полное фиаско. Мое имя сделано настолько одиозным, что предложения работы с моей стороны встретили испуг, несмотря на то, что в Москве громадному количеству актеров и режиссеров, а с ними и директорам театров, отлично известно мое виртуозное знание сцены.

Я предлагаю СССР совершенно честного, без всякой тени вредительства, специалиста режиссера и автора, который берется добросовестно ставить любую пьесу, начиная с шекспировских пьес и вплоть до сегодняшнего дня.

Я прошу о назначении меня лаборантом-режиссером в 1-й Художественный Театр – в лучшую школу, возглавляемую мастерами К. С. Станиславским и В. И. Немировичем-Данченко.

Если меня не назначат режиссером, я прошусь на штатную должность статиста. Если и статистом нельзя – я прошусь на должность рабочего сцены.

Если же и это невозможно, я прошу Советское Правительство поступить со мной как оно найдет нужным, но как-нибудь поступить, потому что у меня, драматурга, написавшего 5 пьес, известного в СССР и за границей, налицо, в данный момент, – нищета, улица и гибель.

Москва,

28 марта 1930 года»

В этом письме есть только одна неточность: Булгаков, к несчастью для советской литературы, не был единственным изгоем. В сходном положении оказался его близкий друг Евгений Замятин, вынужденный эмигрировать в результате жесточайшей травли, начавшейся в самом начале 1920-х годов, когда он написал роман «Мы». В очереди на опалу находились А. Ахматова, М. Зощенко, О. Мандельштам, Б. Пастернак, Л. Гумилев. Последние дни доживал В. Маяковский. В 1925 году покончил с собой Сергей Есенин.