Текст книги "Две кругосветки"

Харакири отменяется

После Бразилии Руся почему-то снова загрустил. Он часто задумывался и, к большому огорчению Морица, отказывался участвовать в разных забавных проделках. А тут ещё на шлюпе произошла одна история с его участием.

История была странная.

И хотя Мориц не был свидетелем тех событий – он попал на место происшествия аккурат к финалу и узнал всё из рассказов Ромберга и самого Руси, – история эта, а также её последствия не могли не взволновать кадета Коцебу. Ведь он считал Русю своим другом.

Началось всё с того, что Николай Петрович Резанов попросил господина Лангсдорфа, как человека учёного, помочь в составлении японского «лексикона», то есть словаря. Тот с охотой согласился, потому как не было ни одной отрасли знаний, которая бы не вызывала живейший интерес этого учёного человека.

В самом деле, натуралиста Лангсдорфа, которого на «Надежде» называли на русский манер Григорием Ивановичем, интересовало всё на свете. В чём – тыквах или кокосовых скорлупках – лучше заваривать чай мате,无 который пьют в Бразилии; как устроена машина для отделения семян от хлопка; чем различаются между собой двадцать видов южноамериканских папоротников, в чём опасность для человека красивой медузы «фрегат» с латинским названием Physalia pelagica?..

Так вот, пригласив Лангсдорфа к себе, господин посланник посетовал на то, что японский словарь уже довольно обширен (благодаря его собственным трудам и помощи японца Киселёва), но составлен только исходя из понятий человека простого звания, каковым являлся японский толмач.

– Видите ли, герр Лангсдорф, Киселёв – простолюдин. Слова, отвлечённые понятия изображающие, не в курсе его разумения, а потому и труд мой не может достичь желаемого совершенства, – излагал посланник, любивший выражаться витиевато.

Учёный кивал с пониманием.

– Полагаю, и многие из благородных японских обычаев он потому описать не в состоянии, – незамедлительно вынес он свой вердикт.

Резанов, однако, подозревал в одном из японцев, по имени Цудаю, судя по обхождению и внешнему виду, человека не простого звания. Лангсдорф готов был согласиться с посланником. Одевался Цудаю не так, как другие, – на вытертом халате его был герб, а на поясе, в отличие от прочих японцев, он всегда носил короткий меч в ножнах.

Призвали Киселёва, который, несмотря на неподходящее происхождение, вполне был в состоянии перевести на русский рассказы прочих своих соотечественников. Получив от посланника распоряжение в любой момент быть готовым оказать услугу господину Лангсдорфу, Киселёв, кланяясь и пятясь, удалился.

Засим раскланялся и Лангсдорф.

* * *

К поручению принять посильное участие в научных трудах Резанова Лангсдорф отнёсся ответственно. Как неплохой рисовальщик, он даже был в состоянии вполне удовлетворительно запечатлеть важные для японских обрядов позы и жесты. Была лишь одна загвоздка. Он не говорил по-русски. Выучиться было как-то недосуг, научные занятия занимали всё его время. Благо, на корабле была масса приличных людей во главе с капитаном, свободно владевших немецким.

Но офицерам, стоявшим вахты, часто было некогда. Переводить с немецкого на русский взялся Толстой, видимо от скуки.

– Рад пожертвовать своим драгоценным временем ради науки, – церемонно поклонился он Лангсдорфу, хотя все на шлюпе знали, что свободного времени у него более чем достаточно.

* * *

Сопровождаемые Киселёвым, явились японцы. Они уселись кружком на пятки и закивали своими гладко выбритыми головами. Головы сверкали, замасленные пучки волос, оставленные на их затылках, покачивались в такт.

Вокруг собрались заинтересованные зрители, считая происходящее хорошим развлечением в довольно однообразной корабельной жизни.

Разговор Лангсдорфа с японцами выглядел немного странно. Григорий Иванович спрашивал, Толстой, посмеиваясь, переводил его слова на русский, а Киселёв, почтительно выслушав, обращался к своим, в основном к Цудаю.

Ответы двигались к Лангсдорфу в обратной последовательности, и в целом дело шло до крайности медленно. Подвижный, привыкший схватывать всё на лету Григорий Иванович от такой тягомотины быстро пришёл в нетерпение и пустился с места в карьер:

– Скажите лучше, правда ли, что японские господа иногда взрезают себе живот в гневе или… э-э-э… нетерпении? Нельзя ли описать сей обычай? А лучше показать, как он происходит. Разумеется, в общих чертах, – добавил он с улыбкой, повернувшись к Цудаю.

Толстой скороговоркой перевёл. Киселёв, удивлённо взглянув на него, передал сказанное Цудаю.

Сильно изменившись в лице, тот вопросительно уставился на Лангсдорфа.

– Йа, йа! – подтвердил Лангсдорф на своём немецком, благодушно кивая. – Покажите нам в целом, как выполняется этот обряд!

– Давай, давай, показывай! – перевёл Толстой. – Начальство ждёт. Посланник приказал.

Киселёв с каменным лицом заговорил по-японски. Цудаю тихо отвечал ему что-то.

Принесли войлочный коврик, кинжал и кусок холстины.

Цудаю поклонился присутствующим, сел на коврик, снял до пояса халат и тщательно заправил его рукава себе под ноги.

– Зачем это? – поинтересовался Лангсдорф, не желавший упускать детали.

– Чтобы мёртвое тело не упало навзничь. Это – некрасиво. Так не подобает умирать самураю.

Лангсдорф удовлетворённо кивнул и принялся записывать.

Киселёв тем временем завернул меч Цудаю в кусок холста и с поклоном подал ему. Тот взял меч, положил перед собой. Киселёв с обнажённым кинжалом в руке стал у него за спиной, чуть поодаль.

Григорий Иванович хотел спросить, зачем кинжал, – на его европейский взгляд, одного меча было бы вполне достаточно. Однако в этот момент Цудаю заговорил бесстрастным тихим голосом.

– Он говорит, что готов искупить свою вину перед господином, и потому сейчас распорет себе живот, – выслушав пояснения Киселёва, перевёл Толстой Лангсдорфу.

Японец церемонно поклонился. Окружающие притихли.

Цудаю с непроницаемым лицом медленно взял в руки острый как бритва меч, занёс его над головой, зажмурился…

В повисшей над палубой мёртвой тишине раздался испуганный возглас. Это новый юнга что-то громко, отрывисто крикнул японцу на его наречии.

Бледный как мел Цудаю дрогнул и открыл глаза.

Мальчик, волнуясь, повторил сказанное.

Кажется, Цудаю понял его слова. С диким, безумным видом он взглянул на юнгу. Меч со стуком выпал у него из рук.

Японцы подавленно переглядывались. На их лицах были написаны испуг и смятение.

– Как вам не стыдно! – в ярости закричал мальчишка Толстому. – Это же просто убийство!

– Да как ты смеешь, наглец! – Толстой вскочил и схватил юнгу за грудки.

– Поставьте его на место, граф! Отпустите! Вы его задушите! – К Толстому бросились лейтенанты Ромберг и Головачёв, боясь, как бы гвардии поручик в порыве ярости не прикончил мальчишку.

– Нет, это серьёзное обвинение! – злобно сипел граф. – Я вас, юнга, в порошок сотру!

– Что? Что такое? – недоумевал по-немецки Лангсдорф, тараща глаза то на взбешённого Толстого, то на юнгу, то на сдержанно ухмыляющегося японца Киселёва.

С помощью офицеров мальчик вырвался из цепких объятий графа, дёрнул плечом и, упрямо вскинув голову, заговорил по-немецки, обращаясь к Лангсдорфу. Голос его срывался от негодования и злости.

– Цудаю только что чуть не покончил с собой – на самом деле! Ему неправильно перевели вашу просьбу, господин Лангсдорф!

– Каким образом? – быстро спросил Лангсдорф, ужасаясь услышанному.

– Приказали совершить харакири. Он японец, он не мог ослушаться приказа начальства.

Лангсдорф схватился за голову.

– Киселёв тоже хорош! – сверкнул юнга потемневшими от гнева глазами в сторону японского толмача и резко бросил ему что-то по-японски.

Не дожидаясь ответа, мальчик развернулся и бросился прочь, едва не сбив с ног явившегося на шум младшего Коцебу.

Мориц, удивлённо обвёл глазами собравшихся и кинулся вслед за приятелем, ещё не зная о том, что в его короткое отсутствие тот успел завести себе врагов.

* * *

Происшествие, признаться, надолго отбило у Лангсдорфа охоту заниматься русско-японским лексиконом. Он переключился на разглядывание морской воды под микроскопом и в поисках причины её свечения нашёл, что кроется она вовсе не в трении частиц, как утверждал Тилезиус. В самом деле, в свечении воды не было ничего электрического, в ней плавали особые органические существа. Их малые светящиеся тела занимали учёного теперь целиком и полностью.

А графа Толстого Лангсдорф теперь обходил за три версты.

Толстой же вины за собой не чувствовал. Он оправдался перед возмущённым его выходкой обществом, свалив всё на японского толмача. По словам поручика, всё происшедшее было причиной взаимной неприязни Киселёва и прочих японцев, считавших его предателем, сменившим подданство и веру.

Гвардии поручик Фёдор Толстой обладал удивительной способностью всегда выходить сухим из воды.

По следам «Летучего голландца»

История с харакири получила всё-таки своё продолжение, правда не сразу. А пока корабли первой российской кругосветной экспедиции приближались к всегда ветреному и пасмурному мысу Горн. Пассажиры притихли. Интриги замерли, ссоры и неудовольствия друг другом были забыты – всё казалось мелким и ничтожным перед лицом бушевавшей морской стихии.

Граф Толстой, в отличие от своих свитских коллег, качки не страшился и морской болезнью не страдал, поэтому в один из таких бесконечных вечеров, когда корабль, весь содрогаясь и скрипя, переваливался с волны на волну, решил от нечего делать заглянуть в кают-компанию. Демонстрируя хорошие задатки эквилибриста, он добрался туда и обнаружил на диване двух братьев Коцебу.

Толстой в два прыжка достиг дивана и завладел вниманием скучающих кадетов, внезапно решив поведать им историю «Летучего голландца». Не без тайного умысла, конечно, – гвардии поручику всегда нравилось ставить людей в неожиданные ситуации и потом наблюдать, что будет дальше.

Толстой, надо отдать ему должное, был прекрасным рассказчиком. Не скупясь на цветистые эпитеты, в красках принялся расписывать братьям леденящую душу историю голландского капитана Ван Страатена.

– Он, лихой и опытный моряк, был, однако, упрям, как морской чёрт. Было время, когда вокруг мыса Горн постоянно дули страшные, необоримые ветры. Много дней и ночей бушевала буря, и корабль не мог обогнуть мыс Горн, как ни старались капитан и его команда. Но Ван Страатен не желал сдаваться.

Команда взбунтовалась, прося шкипера[73]73
  Шки́пер – капитан парусного судна.


[Закрыть] повернуть назад.

Обозлённый Ван Страатен изрыгал проклятия небу. Он рычал, что будет штурмовать мыс Горн, даже если ему придётся плыть до второго пришествия.

И Бог осудил упрямца до скончания веков скитаться по морям и океанам, не приставая к берегу! А если «Летучий голландец» всё-таки пытается войти в гавань, то что-то немедленно выталкивает его оттуда, как плохо пригнанный клин из пробоины.

Рассказ был окончен.

– Вот к чему ведёт самонадеянность! – подвёл итог Толстой. – Каждый в этих краях, вознамерившийся переупрямить стихию, может услышать страшный голос неба: «Да будет так – плыви вечно!»

Граф умолк, наслаждаясь произведённым эффектом. Кадеты сидели разинув рты. Каждый из них кое-что слышал о «Летучем голландце», но никто не предполагал, что завязка этой леденящей душу истории произошла как раз в тех краях, куда держала путь их «Надежда».

Мыс Горн! Крайняя южная точка архипелага Огненная Земля, омываемая проливом Дрейка. Этот мыс следовало обогнуть всякому, кто намеревался, двигаясь из Европы на запад, попасть в Тихий океан.

– Страшно подумать! А вдруг эта участь поджидает всякого, кто рискнёт обогнуть его в сезон бурь? – пробормотал Толстой и испытующе посмотрел на братьев. – Кажется, он начинается в марте?

Мальчики притихли.

– Вот ещё! – несколько неуверенно рискнул возразить Отто. – Крузенштерн знает, что делает! И вообще, кругосветное путешествие может считаться состоявшимся при условии, что судно сумело обогнуть мыс Горн, – добавил он, поджав губы.

– Вот-вот, неуёмные амбиции! А ведь, возможно, мы слишком задержались в Бразилии! – воскликнул Толстой. – А раз так, вдруг всё же прав был наш досточтимый посланник, призывая капитана не рисковать судьбой и двинуться в Страну восходящего солнца восточным путём? – И граф, как змей-искуситель, выгнулся над Морицем, глядя на него сверху.

Мориц поднял глаза, передёрнулся и неожиданно для самого себя громко стукнул зубами.

– А вдруг и нам будет суждено носиться, подобно «Летучему голландцу», взад и вперёд по морям? – не унимался Толстой. – Ночью огни святого Эльма[74]74
  Огни святого Э́льма – электрическое свечение, которое порой окружает высокие заострённые объекты при приближении грозы (от имени святого Эльма (Эра́зма) – покровителя моряков). Морякам их появление сулило надежду на успех, а во время опасности – и на спасение.


[Закрыть] будут дрожать на верхушках наших мачт, а днём лучи солнца просвечивать между рёбрами шпангоутов[75]75
  Шпанго́уты – рёбра судна, к которым крепится его наружная обшивка.


[Закрыть]. Паруса наши всегда будут полны ветром, даже если на море штиль и другие корабли лежат в дрейфе. Встреча с нами будет также неизменно предвещать кораблекрушение! Кто знает, может, кораблей вроде «Летучего голландца» на самом деле много – бороздят океаны «Летучие Терезы», «Летучие Паллады», «Летучие Адвенчеры»…

– А ещё бывают летучие рыбы, – нервно засмеялся Мориц, пытаясь отвлечься от пугающих мыслей.

– Ну, на этих-то мы насмотрелись, – преувеличенно беззаботно отозвался Отто. Он тоже чувствовал себя несколько подавленно. – Ничего особенного! Вполне съедобные к тому же.

– И летучие юнги! – прошептал Толстой, заговорщически подмигнув Морицу.

Мориц растерянно хихикнул, чувствуя какой-то подвох.

– В которых порой преображаются весьма опасные духи моря… – зловеще продолжил Толстой, оскалившись самой что ни на есть дьявольской ухмылкой. Не похоже было, что граф шутит. Вид у него был самый серьёзный.

В начале плавания по Атлантике Фёдор Толстой – тоже на полном серьёзе – уже подбивал братьев Коцебу стать морскими пиратами, расписывая все прелести каперского[76]76
  Ка́перы – как и пираты, захватывали корабли, но не в свою пользу, а в пользу государства, на стороне которого воевали.


[Закрыть] ремесла. За что получил потом порицание от случайно узнавшего про то Крузенштерна.

Помня об этом, Мориц открыл рот и задумался, не зная, что ответить на столь странные речи.

– Он не летучий, он плавучий, – пришёл младшему брату на помощь Отто, поняв, что речь идёт о Русе, решив свести всё к шутке.

Но Толстой с жаром продолжал излагать свои странные домыслы.

– Их появление на корабле ведёт к раздорам! – вдохновенно сочинял граф, которого присутствие этого молодого человека на корабле с некоторых пор страшно раздражало. – Ведь досточтимый посланник объявил о своих претензиях на руководство экспедицией не где-нибудь, а на Тенерифе! Всего лишь через несколько дней после появления этого мальчишки на борту начались раздоры и неприятности. Мне, например, Резанов вообще обещает немедленное разжалование по приезде в Россию. А на деле вот в чём корень наших ссор! – Толстой желчно прищурился. – Говорят, проклятие может быть снято, если его носителя в лунную ночь незаметно для всех сбросить в воду, – быстро проговорил он и умолк, сам удивляясь сказанному.

Кадеты в ужасе переглянулись.

– Ну, или, на худой конец, надо высадить его на берег, – видя их испуг, гвардии поручик решил немного смягчить приговор. – Только вот не знаю, кому сначала стоит рассказать об этом…

– Лучше никому не надо рассказывать, – попросил Мориц.

– Но тайна может оставаться тайной лишь до поры до времени! – пожал плечами Толстой и, насвистывая, отправился к себе в каюту.

* * *

Руся узнал об этом разговоре не сразу. Братья долго колебались, стоит ли рассказывать ему о странных речах Толстого.

– Просто он хочет отомстить, – сделал вывод Мориц.

– Он не привык прощать обиды, – подтвердил Отто, неприязненно подняв тонкую бровь. – Ну не на дуэли же ему с тобой драться!

Руся нахмурился:

– Киселёв тоже зол на меня. Всё из-за того случая. Смотрит исподлобья, бормочет ругательства.

– Надо сказать кому-нибудь из старших.

– Лучше не надо. Никому не говорите. Вдруг они поверят Толстому?

– Суеверия на корабле – штука страшная… – задумчиво произнёс Отто. – Но не думаешь же ты, – повернулся он к брату, – что его и вправду лунной ночью…

– Что-о?.. – Мориц широко открыл глаза.

Отто замолчал. Братья замерли, испуганно глядя друг на друга.

* * *

С тех пор Русе стало казаться, что окружающие смотрят на него с подозрением. Нельзя сказать, что тревоги его были напрасны. Конечно, «Надежда» благополучно обогнула мыс Горн, да и сбрасывать юнгу в море вроде никто не собирался, однако…

Однако у юнги Раевского всё-таки начались неприятности.

Граф Толстой изволят безобразничать

Фёдор Толстой по-прежнему скучал. Вынужденное многомесячное безделье явно не шло ему на пользу.

Картёжник и отчаянный дуэлянт, гвардии поручик Толстой попал на «Надежду» случайно. Правда, он, как в своё время Крузенштерн, Лисянский, Ратманов и прочие офицеры помладше, учился в Морском кадетском корпусе… Однако полной опасностей и тягот морской службе он предпочёл службу в элитном Преображенском полку – вот уж куда без связей, соответствующего происхождения, а равно и статной фигуры попасть было непросто.

Исправным служакой Толстого назвать было нельзя. Он превосходно стрелял из пистолета, отлично фехтовал и мастерски рубился на саблях, однако презирал муштру и педантичность. Его пылкая душа авантюриста всюду искала острых ощущений. И находила, разумеется.

* * *

Пожелав первым из россиян подняться в воздух на воздушном шаре, который собирался запустить в Петербурге конструктор Гарнерен, Толстой 20 июня 1803 года, никому из начальства не сказавшись, сбежал из полка.

Собственно, с этого полёта всё и началось. Во всяком случае, так рассказывал Толстой Ромбергу, как-то допоздна засидевшись со свободным от вахты лейтенантом в кают-компании, угощая его французским вином из своих личных запасов.

Толстой вернулся в полк, окрылённый успехом невиданной доселе авантюры. Ветер высоты ещё гудел у него в ушах. Невыветрившийся хмель полёта бурлил в крови. Он по праву чувствовал себя героем.

Как назло, в полку в его отсутствие был произведён внеочередной смотр. Поручика ждал публичный нагоняй за нарушение дисциплины.

Тут случилось из ряда вон выходящее. Ощущая прилив свободы необыкновенной, гвардии поручик, не дослушав выговора, взял и плюнул в полковника!

Полковник, разумеется, взбесился. Дело кончилось дуэлью. Отменный стрелок, Толстой тяжело ранил противника, и тот оказался одной ногой в могиле. В случае его смерти поручика ожидало разжалование и крепость. Оставалось только молиться о здравии раба божьего полковника Дризена, имевшего высокое положение при дворе…

И графу в очередной раз повезло. По странному стечению обстоятельств его двоюродный брат и тёзка Фёдор Петрович Толстой как раз готовился идти в кругосветное плавание. Кузена Толстого вписали в свиту камергера Резанова в качестве одного из «благовоспитанных молодых людей».

Фёдор Петрович был и в самом деле достойным молодым человеком. Более того, он был талантливым художником, и всё говорило о том, что на этом поприще в будущем его ожидает известность.

Однако этот одарённый молодой человек пребывал в ужасе от открывшейся перед ним «блестящей перспективы». Толстой-художник, как на грех, страдал морской болезнью. Путешествие вокруг света могло серьёзно расстроить его здоровье.

Заменив одного другим, родным обоих Фёдоров удалось бы убить сразу двух зайцев – избавив Фёдора Ивановича от наказания, а Фёдора Петровича от плавания.

Хлопоты близких увенчались успехом. Толстой-художник остался в своей мастерской, а гвардии поручик Фёдор Толстой в августе 1803-го взошёл в Кронштадтском порту на борт шлюпа «Надежда», предполагая обойти на нём вокруг света.

* * *

Замену удалось проделать так ловко, что Крузенштерн не успел ничего узнать о новом члене экипажа. На корабле «благовоспитанный» Толстой своим откровенным бездельем, пьянством и пристрастием к картёжным играм быстро стал раздражать капитана. Однажды за свои бесчисленные выходки он был на некоторое время посажен под замок. Это не возымело желаемого результата.

Кипучая натура Толстого по-прежнему жаждала деятельности. Дуэли на борту шлюпа затевать было несподручно. Помогать учёным в их попытках объять необъятные тайны Вселенной быстро наскучило. Оставалось ссорить всех подряд и дерзить начальству.

* * *

Последнее время скуку многомесячного плавания Фёдору Толстому скрашивала купленная в Бразилии обезьяна. Манон бродила за графом по пятам и всё за ним старательно повторяла. Научилась ловко тасовать карты, разливать по бокалам вино, курить трубку.

Как-то, отложив в сторону краткие путевые заметки, Толстой, сидя в каюте и подперев холёный подбородок кулаком, загляделся на Манон.

Обезьяна, наряженная в треуголку, сосредоточенно обгрызала гусиное перо. Второе перо она в то же самое время пыталась макать в чернила. Толстой, недолюбливавший Крузенштерна за строгость, с усмешкой отметил некоторое, пусть и карикатурное, сходство обезьяны и капитана.

И тут графа осенило. Он придумал, как досадить капитану.

* * *

Пока капитанская каюта пустовала, Фёдор Толстой тайно заявился туда вместе со своей Манон. Взяв на столе чистый лист, граф оставил на нём несколько энергичных росчерков пером, для пущего эффекта полив свои иероглифы сверху чернилами.

Манон, ясное дело, заинтересовалась. Она проявила решимость незамедлительно взять урок каллиграфии. Убедившись в том, Толстой тут же удалился, весело насвистывая. Обезьяна осталась. Она с увлечением принялась испещрять каракулями бумаги Ивана Фёдоровича.

* * *

Никто из матросов и офицеров не видел, как Толстой зашёл в каюту к капитану с макакой на плече и как потом он ловко и непринуждённо ретировался, уже в полном одиночестве.

Слоняясь по палубе в радостном возбуждении от ловко проделанной каверзы, Фёдор наткнулся на японского толмача. Тот посмотрел на графа как-то странно. Однако же и сам этот японец Киселёв – в европейском платье, с бритой на японский манер головой, с промасленной фигой из волос на затылке – казался графу ходячей диковиной. А потому Толстой не придал этой случайной встрече ровным счётом никакого значения.

Отто, Мориц и Руся стояли на баке и болтали о том о сём, когда к ним подошёл Киселёв и, кланяясь, сообщил:

– Капитан Крузенштерн просир Раевски явиться в его каюта. Незамедритерно.

Мориц хихикнул и отвернулся. Он никак не мог привыкнуть к тому, что японец, не выговаривая «л», заменяет её раскатистой «эр». Киселёв зыркнул на него, а затем удалился, пятясь и кланяясь.

Руся кивнул приятелям и потрусил на ют.

Дверь в капитанскую каюту была приоткрыта. Руся постучал и, не услышав ответа, заглянул внутрь, ожидая увидеть там Крузенштерна.

Однако в каюте никого не было. Кроме Манон. Вытянув губы трубочкой, она старательно поливала чернилами судовой журнал.

– Что ты делаешь! Вот дура! Иди, иди отсюда! – зашикал на неё Руся.

Обезьяна проказливо загукала и принялась царапать и рвать уже залитые чернилами страницы.

Руся попытался удержать её. Но поймать Манон было не так-то просто. Сделав несколько стремительных кругов вокруг письменного стола, она с задором вернулась к прежнему занятию.

Послышались уверенные шаги. Через мгновение на пороге каюты появился Крузенштерн.

Он увидел испорченный судовой журнал, радостно верещавшую обезьяну и юнгу, стоявшего рядом. Обычно спокойное лицо капитана исказилось от гнева.

* * *

Произошло короткое разбирательство.

Записи о путешествии, сделанные в одном экземпляре, нужно было срочно восстанавливать. Юнга, молчавший как рыба, готовился понести наказание.

Братья Коцебу пришли к Крузенштерну просить за Раевского. Они сумбурно изложили, как было дело, краснея и перебивая друг друга. Капитан, немного смягчившись, сказал, что и так догадывался, чьи это на самом деле проделки.

Вызвав Ратманова, Иван Фёдорович потребовал у своего старшего помощника навести на судне военный порядок. Ратманов кивнул, щёлкнул каблуками и удалился.

* * *

Порядок Ратманов навёл быстро. Находясь на командирской вахте, он одёрнул пьяного графа за его очередную выходку.

– Я вызываю вас на дуэль! – оскорбился граф.

Ратманов только засмеялся. Долг старшего офицера на корабле не позволял ему принимать участие в дуэлях.

Услышав пренебрежительный смех Ратманова, Толстой набросился на старпома с кулаками. Случилась короткая, но весьма ожесточённая потасовка.

Когда на крики из каюты выскочил Крузенштерн, матросы уже затирали на палубе свежую кровь, денщики уносили Толстого, а Ратманов, заложив руки за спину, невозмутимо осматривал горизонт.

Несколько дней, пока граф Толстой отлёживался в каюте, на корабле никто не дебоширил.

Японского толмача тоже не было видно. Во всяком случае, встречи с Русей и братьями Коцебу ему успешно удавалось избегать.