Текст книги "Две кругосветки"

Во власти пассата

Покинув Канарские острова, «Надежда» и «Нева» пересекли Северный тропик и наконец оказались во власти благодатных северо-восточных пассат뷩 ов.

Пассат – неизменный ветер, от века дующий между тропиками в одном и том же направлении круглый год. Корабль в этих широтах не нуждается ни в каких манёврах, матросу не надо быть всё время начеку, а раз поставленные паруса могут стоять целую неделю.

«Надежда» и «Нева» достигли вод, благословенных для тех, кто ходит по морю, пользуясь только силой ветра да собственных мускулов.

* * *

Мягкий, ровный ветер надувал паруса. Небо, кое-где слегка подёрнутое кружевными перистыми облачками, казалось бесконечно высоким, бездонным. С тихим ропотом нагоняли одна другую светло-синие волны, вскипая пенистыми верхушками.

«Море тут и вправду синее! Синее не бывает», – удивлялся Руся этому насыщенному, глубокому, кобальтово-синему цвету океанской воды.

Бесконечная синева, волнуя и завораживая, простиралась до самого горизонта.

Поверхность воды сверкала под ослепительным тропическим солнцем. Солнечный блеск, словно растворённый в прозрачном воздухе, струился отовсюду. Слепила белизной палуба, резала глаз начищенная корабельная медь, нестерпимо блестели и небо, и море.

Спасаясь от жгучих солнечных лучей, над шканцами развесили широкую парусину. Все прятались в тени, под растянутым тентом. Двери и иллюминаторы кают были распахнуты. Матросам было запрещено находиться на солнце без нужды, а палубу то и дело поливали водой.

Она тут же высыхала, издавая запах дерева и смолы, такой крепкий, что першило в горле. Впрочем, ровно дующий, освежающий пассат умерял зной тропического полдня.

* * *

Каждый день большие косатки и проворные дельфины окружали корабль. Обычно им предшествовали лоцманы – рыбы с широкими тёмно-синими полосами поперёк спины. Они держались чуть впереди, и Русе казалось, что они, как настоящие лоцманы, показывают путь.

Встречались и акулы, тоже в сопровождении лоцманов. Акул здесь называли на английский манер – «шар뷩 ки». Или попросту – прожоры.

Акул привлекала солонина, подвешенная на бушприте[63]63
  Бушпри́т – наклонный брус, выступающий за форштевень парусного судна. Служит главным образом для крепления носовых парусов.


[Закрыть] в верёвочной сетке.

Крузенштерн, считавший заботу о здоровье команды делом первостепенной важности и знавший по опыту, что избыток соли способствует цинге[64]64
  Цинга́ – болезнь, вызываемая острым недостатком витамина C, возникавшая обычно на кораблях в дальних плаваниях. Историки медицины подсчитали, что с 1600 по 1800 г. от цинги умерло около миллиона моряков, что превышает человеческие потери во всех морских сражениях того времени.


[Закрыть], приказал вымачивать солёное мясо не в кадке, как обычно, а подвесив на бушприте. Так получалось лучше и быстрее: нос шлюпа мерно поднимался и опускался, и солонина беспрестанно обмывалась новой водой.

Как только появлялась акула, матросы сбегались на бак, гальюн[65]65
  Галью́н – свес в носовой части парусного судна, на котором устанавливалось носовое украшение. На этом же свесе по бортам устраивались уборные для матросов.


[Закрыть] и бушприт – поглазеть на хищницу, которая собиралась полакомиться частью их будущего обеда. «Охота» прожоры чаще всего была неудачной. Дав для развлечения акуле несколько попыток, матросы затем старались отогнать разбойницу, кольнув её острогой[66]66
  Остро́га – копьё.


[Закрыть]. Оставив на поверхности кровавый след, прожора обычно уходила под киль[67]67
  Киль – балка, проходящая по днищу корабля.


[Закрыть] и уж больше не появлялась.

* * *

Ещё интереснее были летучие рыбы. Они вылетали неожиданно и, недолго проскользив по поверхности воды, стайкой взмывали в воздух, веером разлетаясь во все стороны.

После обеда, когда на «Надежде» наступало полное безмолвие, нарушаемое только петухами, чьи звонкие голоса разносились среди безмятежной тишины, Русе нравилось стоять на баке и глядеть вниз.

Навалившись грудью на планшир[68]68
  Планши́р – брус вдоль верхней кромки борта.


[Закрыть], он различал в воде тёмно-синие спины «летучек». Форштевень с мерным гудением резал воду. Рыбы срывались, застигнутые врасплох, испуганно взмывали вверх. В воздухе они моментально превращались в сереброкрылые планеры. Через несколько метров рыбы шлёпались в воду, чтобы опять взлететь, но уже как следует разогнавшись.

Иногда за ними гонялись, играя фиолетовыми спинами, бониты[69]69
  Бони́то (бони́т, бони́та) – тунец, рыба из семейства скумбриевых.


[Закрыть] и дельфины. Не зная, куда укрыться от погони, беглянки то погружались в воду, то выпрыгивали на воздух, выбиваясь из сил. Некоторые из них перелетали через корабль или, запутавшись в снастях, падали на палубу.

Одна едва не шлёпнула Русю по лбу. Мальчик испуганно шарахнулся в сторону. Потом присел на корточки, с интересом рассматривая диковинную летунью.

С размаху ударившись о доски, рыба лежала без движения, распластав по палубе свои широкие длинные плавники-крылья.

Подбежал Мориц. Встал рядом. Упираясь ладонями в колени и смешно отставив «корму», нагнулся к рыбине. С минуту молча разглядывал её синюю спину, серебристые бока.

– Почти с локоть длиной, – деловито отметил он, – дюймов десять будет.

Посопев, добавил со знанием дела:

– На селёдку похожа! Только голова круглее и толще.

Руся пожал плечами. Он, материковый житель, селёдку представлял себе в виде кусочков под винегретовой шубой или, на худой конец, под кольцами репчатого лука.

– Селёдка не летает… – с какой-то тихой грустью возразил он.

– Но тоже вкусная… – облизнулся Мориц.

– И как это её угораздило? – сочувственно покачал головой Руся, осторожно трогая пальцем полупрозрачный грудной плавник.

– А-а, летучая рыба! – послышалось за спиной, и на рыбу надвинулась чья-то тень. – Летает далеко, но не умеет менять направление полёта.

Руся поднял глаза. Натуралист Лангсдорф, конечно, он. Нос уточкой. Говорит по-немецки. Всем интересуется. Им бы с Тилезиусом всё потрошить да чучела делать, особенно Тилезиусу…

Увидев, что под мышкой у Лангсдорфа альбом, Руся смягчился. Просто зарисует.

– Плохо, когда летать умеешь, а управлять полётом не можешь, – вставая, пробормотал мальчик, думая о своём…

* * *

Ночью Русе не спалось. Выйдя подышать на палубу, он оказался под чёрным, мерцающим мириадами огней куполом тропического звёздного неба.

Это было восхитительно, но где-то в глубине шевелилась тоска от невозможности разделить этот восторг с родными ему людьми.

Домой он, Руся, возможно, вернётся. Увидит Лушку, маму, всех-всех-всех…

Но вот Макар… Руся судорожно сглотнул, резко закинул голову и не мигая уставился в замысловатые узоры созвездий.

Вдруг вспомнилось: поздняя осень, он дома, стоит у монитора за папиной спиной, и отец показывает ему только что сделанную с балкона фотографию ночного неба. Крыша соседнего дома вышла чётко, а бледные северные звёзды выглядели короткими, чуть смазанными штрихами.

– Пап, почему тут звёзды такие? Ну, нерезкие…

– Выдержка длинная.

– И что?

– Пока я снимал, за эту четверть секунды Земля повернулась…

– Значит, это их путь?

– Земля повернулась, – повторил отец. – Это наш путь, сынок.

Руся сощурился, попытался увидеть, как двигаются Земля и эти дерзкие, яркие южные звёзды. Конечно, не получилось…

Утонув взглядом в светлой мерцающей пучине Млечного Пути, он стоял на палубе «Надежды» и думал о времени. О том, что всё в мире относительно, и то ли время двигается мимо нас, то ли мы плывём, как корабли, по волнам времени. А некоторые вот ещё и ныряют…

Он думал о том, что можно обогнать время, а можно отстать от него. А можно…

Можно плыть по течению и терпеливо дожидаться своего часа!

И он, почти смирившийся за этот месяц с мыслью о том, что никогда не увидит друга, вдруг понял – надежда остаётся.

«Макар ещё появится», – сказал Руся звёздам, и они словно ярче замерцали ему в ответ.

Если нужно дождаться – он будет ждать. Хоть все три года или сколько там осталось времени до возвращения «Надежды» обратно в Кронштадт… Жизнь друга стоила того, чтобы совершить кругосветное плавание!

Экватор

Ближе к экватору северо-восточный ветер стих. Корабли вступили в область безветрия.

Впрочем, прошло немного времени, и мёртвый штиль, обычный в полосе по обе стороны от экватора, сменился первым шквалом с громом, молнией и проливным дождём.

Маленькое тёмное пятнышко, едва заметное на горизонте, быстро превратилось в тяжёлую чёрную тучу. Туча стремглав приближалась, неся с собой огромный серый дождевой столб, застилавший солнце. Стемнело, как будто надвинулись сумерки. Навалилась невыносимая духота, вода почернела.

Матросы спешно убирали паруса. Шквал был всё ближе.

Несколько коротких мгновений – и шлюп окутала мгла. Чёрное небо с треском раскололось. Сверкнула молния, вторая, третья.

Яростный тропический ливень ударил, забарабанил по палубе. Захлопали, вздулись снасти. Шлюп накренился набок, чертя кипящую, вспененную воду подветренным бортом.

Полчаса свирепый шквал терзал судно, затем унёсся дальше, съёжившись в маленькое пятнышко на другой стороне небосклона.

* * *

К вечеру явился новый, более сильный, продолжавшийся около двух часов. Наутро – ещё один, потом ещё…

Наступили несносные, пасмурные дни. По нескольку дней путешественники вообще не видели солнца. Беспрестанные проливные дожди промочили «Надежду» насквозь. Просушить одежду, проветрить постели было невозможно. Везде царила сырость, на корабле появились желтоватые ржавые пятна.

Воздух был жаркий, влажный и тяжёлый. Любая царапина тут же гноилась и вспухала. Продукты портились. Ботинки и костюмы в сундуках некоторых господ позеленели, покрывшись пушистой нежной плесенью, – она не разбирала чинов и званий. В довершение несколько бочек с квашеной капустой взорвалось.

Опасаясь за здоровье людей, капитан приказал поставить на нижней палубе жаровни с горящими углями. Корабль всюду опрыскивали горячим уксусом.

Команду поили слабым пуншем с лимонным соком. Вообще, всем велели пить не простую воду, а непременно разбавленную вином.

«Для дезинфекции», – понял Руся. Будучи докторским внуком, он благодаря бабушке с пелёнок владел кое-какой терминологией…

Руся чувствовал себя как в бане. Нет, вообще он баню любил. Особенно зимой – чтоб после жаркой влажной парилки с вениками, миновав прохладный предбанник, хлопнуть дверью и выскочить прямо в снег. Голышом, с визгом и хохотом.

Но тут выбежать было совершенно некуда!

Длилась эта тропическая баня ровно девять дней. Одно было утешение – дождевой воды накопили предостаточно, запаслись недели на две, а потому устроили в ней купание. Подвесили парусиновый тент между грот– и фок-мачтой, как люльку, и получилось маленькое озеро, в котором по свистку боцмана Петрова разом плескались человек двадцать, а после купания ещё стирали бельё.

– Что не раздеваешься? – кричал Петров самым ленивым, отирая пот, капающий с небритого подбородка. – Марш в воду!

Неугомонный, хорошо знавший службу боцман строго следил, чтобы выкупались все:

– Где японцы? Позвать сюда японцев и перекупать их!

* * *

Японцы, надо сказать, держались на корабле обособленно. Заставить их вымыться и выстирать свою одежду было крайне сложно.

Смотрели они всегда угрюмо, исподлобья. При виде капитана, который был к ним более чем терпелив и снисходителен, кланялись, зато издали шипели, как гуси.

Все попытки Крузенштерна приспособить бывших рыбаков к посильным работам по хозяйству оканчивались неудачей. Японцы всё кланялись и кланялись, но ничегошеньки – будто бы! – не понимали.

Со своим толмачом, таким же, как они, японцем, жили во всегдашнем раздоре. Злобно сверкая глазами, время от времени клялись отомстить за то предпочтение, что отдавал переводчику посланник Резанов.

Крузенштерн вскоре махнул на японцев рукой и стал относиться к ним как к малым неразумным детям. Даже когда по недостатку питьевой воды всем, от капитана до матроса, выдавали по две кружки в день, японцам было позволено пить сколько влезет.

* * *

Наконец подул свежий юго-восточный пассат и очистил атмосферу. Сразу стало веселее. А на следующий день «Нева» подошла поближе к «Надежде» и в десять тридцать утра расставленные по вантам матросы обоих шлюпов грянули многократное «ура!».

Было 26 ноября 1803 года. После тридцатидневного плавания от Тенерифе шлюпы «Нева» и «Надежда» пересекли экватор. В честь первого в истории прибытия российских кораблей в Южное полушарие был произведён салют. Над экваториальными водами прогремело одиннадцать пушечных выстрелов. Борта шлюпов застлал на мгновение белый дымок.

Традиционное в таком случае морское торжество в честь Нептуна прошло довольно скромно. Крузенштерн, как единственный человек на корабле, уже пересекавший экватор, выбрал из матросов одного, поосанистее, побойчее и поречистее, и какое-то время терпеливо втолковывал ему что-то.

Матрос Курганов шевелил губами, кивал с пониманием, улыбался, а затем отменно сыграл роль владыки морей, как будто и впрямь был старым, посвящённым служителем морского бога.

Божество украсили картонной короной и окладистой бородой из пакли, сунули в засмолённые шершавые руки трёхзубые вилы. Нимало не растерявшись на публике, божество зычно поприветствовало россиян и представителей прочих народов с первым прибытием в «южные Нептуновы области».

Мориц и Руся стояли рядом, восхищённо глядя на чудесное преображение Курганова.

– Во басит! Как настоящий!

– А я слышал, кто первый раз на экваторе, тех должны морской водой обливать, – на ухо приятелю зашептал Руся.

– Тогда всех обливать надо, – ухмыльнулся Мориц, – кроме капитана.

Искупаться всё же получилось. Капитан Крузенштерн, разумеется, откупился, предложив ведро рому. Откупились и многие офицеры, и пассажиры.

– Эй, Мориц, ты будешь откупаться? – подняв бровь, важно спросил брата Отто.

– Что я, дурак, что ли? Ха, откупаться! Я хочу купаться! – заявил Мориц и первым полез туда, где матросы с хохотом окатывали друг друга морской водой из парусиновых вёдер.

Руся ринулся следом. Надо же было принять морское крещение!

А после был знатный обед. На каждую артель¹ зажарили по две утки, приготовили пудинг и сварили свежий суп с картофелем, тыквой и разной зеленью, которая сохранилась от самого Тенерифе, прибавив к тому по бутылке портера на трёх человек.

Обед закончился тостами, опять подняли флаг и стреляли из пушек.

– Каждый бы день так! – произнёс «прожора» Мориц, быстро растущий и потому вечно голодный, мечтательно потягиваясь и выкатив вперёд сытое пузо.

Руся согласно вздохнул.

Близился вечер. С бака, где матросы уже собрались послушать корабельных «песенников», лилась песня. Молодой, чистый голос запевалы струился, звенел. Ему вторили ещё несколько голосов – низких, густых и сочных. Песня крепла, росла, в ней были одновременно и ширь, и удаль, и ликование, и какая-то невыразимая тоска.

Руся заслушался. Ему было и радостно, и грустно, и ничего было с этим не поделать. Он только знал, чувствовал, что с другими происходит то же самое. И это чувство связывало его с командой «Надежды» крепче крепкого, и совсем неважно было, что он, самый младший на корабле, старше их всех на целых два века.

Огромный шар солнца уже спустился за горизонт, и на пламенно-золотом небосклоне высились фантастические города и башни. Фиолетовые, розовые, пурпурные облака громоздились, сталкивались. На глазах рушились исполинские крепости, безмолвно обваливались бастион за бастионом и тут же возникали вновь. Вот бедуин[70]70
  Бедуи́н – араб-кочевник.


[Закрыть] в высокой чалме превратился в парусник. Вот шествуют мимо диковинные существа, торжественно плывут колесницы…

День угасал.

В сгустившихся сумерках «Надежда» продолжала идти вперёд. Отныне и надолго её путь осеняло созвездие Южного Креста.

Бразильские впечатления Отто Коцебу

В Бразилии придётся задержаться.

Крузенштерн говорил – пробудем здесь всего дней десять. Ведь нужно обогнуть мыс Горн до наступления сильных бурь.

Все наши спешно готовились к отплытию. И на^뷩тебе, выяснилось – «Неве» нужно ставить новые мачты. И грот, и фок… Тут готовых мачт и вовсе нет! Бразилия, одно слово. Здешний губернатор по просьбе Крузенштерна послал нарочных[71]71
  На́рочный – гонец, посылаемый с каким-нибудь важным и спешным поручением.


[Закрыть] в леса – искать подходящие деревья.

Деревья на мачты срубили в 2 милях от берега и ровно неделю по бездорожью тащили их к морю. Теперь матросы «Невы» и «Надежды» работают не покладая рук.

Граф Толстой купил себе в Бразилии обезьяну. Макаку. Как они тут не водятся, стало быть, эту красотку привезли из Африки. Она смешная. Мориц с Русем от неё не отходят. Я сказал как-то Морицу, что она почти такая же милая, как его Дельфина. Набросился на меня с кулаками. Шуток не понимает!

Левенштерн ругает нас, что мы с братом живём как кошка с собакой, но это неправда. Уж, во всяком случае, по сравнению с тем, как живут между собою Резанов с Крузенштерном, мы с Морицем живём душа в душу.

После того как посол заявил, что он – начальник экспедиции и у него есть на это бумаги, прошло уже больше месяца. Теперь он изо всех сил пытается командовать офицерами и отдавать приказы Лисянскому, не ставя об этом в известность Крузенштерна.

Кто ж из моряков его послушает! На корабле один начальник – капитан. Он здесь и царь, и бог.

Резанов злится, грозит написать Государю.

В конце концов господин посланник решил, что слишком поздно пускаться в плавание вокруг мыса Горн. Нужно, мол, идти в Японию мимо африканского побережья, на восток, через Индийский океан!

Крузенштерн сказал, что не позволит ему похоронить планы кругосветной экспедиции. Вот так-то! Наши шлюпы пойдут на запад, как заранее решено было, чтобы прибыть в Японию через Тихий океан.

Мальчишки тут все стреляют из луков. Только не стрелами, а маленькими шариками из обожжённой глины, а то и мелкой галькой. Очень метко стреляют. Я видел, как мальчик лет десяти подстрелил бабочку, садившуюся на цветок. Она просто разлетелась на куски!

Мы стреляли по апельсинам. А чучельник Лангсдорф – по колибри. Такие маленькие птички, меньше некоторых здешних бабочек. Порхают над цветами, пока их не подстрелят приезжие иностранцы, чтобы сделать чучело!

Мы с Морицем долго упражнялись в стрельбе по апельсинам и достигли успехов. С нами был Русь, наш новый юнга. Ничего, тоже метко стреляет. После того как мы пересекли экватор, он заметно поздоровел и повеселел. И по-русски говорить быстро выучился. Теперь Левенштерн его Морицу в пример ставит – мол, кто хочет выучиться чему-нибудь, тот и научится. Мориц обижается, говорит: одно дело ваша геометрия, а другое – когда поговорить с людьми хочется. Но с Русем дружен. И от меня отстал немного – всё время теперь с ним занят, и задираться ему больше неохота. Даже немного скучно стало.

…А этот Раевски – он не без странностей, что говорить… Лангсдорф, кстати, называет его полиглотом. Это не ругательство – просто тот на многих языках болтает. Какой его родной язык – вообще непонятно. Я сам слышал, он с японцами пытался изъясняться на их варварском диалекте. Они, похоже, не сильно-то обрадовались. Насторожились, скорее.

А Мориц в нём души не чает. Резвятся вдвоём, как младенцы. Их Толстой на разные шалости подбивает. Давеча вот граф обезьяну учил трубку курить, а они хохотали до упаду.

Ну, по крайней мере, Толстой купил обезьяну, чтобы она всех забавляла, а не для того, чтобы засунуть её в колбу со спиртом! Не то что другие… Я согласен с Левенштерном – все наши учёные мужи ни одно живое существо, попавшее к ним в лапы, живым не выпустят.

Если поймают рыбу или птицу – сделают из них чучело. Насекомых и червей насаживают на иглы. А что нельзя превратить в чучело, насадить на иглу или высушить, засовывают в спирт…

Однако бразильские муравьи уже отомстили Лангсдорфу за прочих умерщвлённых им насекомых – несколько ночей подряд совершали набеги на его обширную коллекцию бабочек. Сожрали её всю подчистую.

Забавнее всего из насекомых здесь огненные мухи! Их тут несколько видов. Одни походят на обыкновенных мух, с тем лишь отличием, что у них задница сияет. А есть ещё такие продолговатые козявки. У этих на голове два жёлтых круглых пятнышка, производящих в темноте удивительный свет. Взяв в руки сразу трёх таких козявок, можно ночью читать книгу. Этими светящимися насекомыми столь наполнены здешние места, что от вечерней до утренней зари повсюду довольно светло.

К вечеру начинают свой хор местные лягушки. Шум преужасный. Одни издают звуки вроде собачьего лая, другие квакают так, будто часовые колотят в доски, третьи скрипят, четвёртые свистят. В болоте, что близ губернаторского дома, вопят все разом.

Наши офицеры прозвали это болото адмиралтейством. В самом деле, ночью можно подумать, что в этом «адмиралтействе» с большой поспешностью занимается работами тыща человек.

В Бразилии всё так и кишит тварями и гадами.

Змей тут – великое множество. И по-моему, большинство из них страшно ядовитые. Они лежат поперёк дорог целыми кучами. Говорят, что посылаемые здешним губернатором курьеры в Рио-де-Жанейро, спасаясь от укусов, скачут на лошадях верхом, удирая от змей как можно быстрее.

Только наши натуралисты вроде Лангсдорфа везде носятся в погоне за бабочками и колибри и ничего не боятся.

Зато Русь, услышав, что в Дестеро на днях кто-то помер от змеиных укусов, весь побелел и всё спрашивал – взрослый или ребёнок? Лангсдорф зачем-то ему объяснил, что ребёнок помрёт быстрее: ему яду меньше потребуется. Тот ещё сильнее испугался, затрясся так, что стоять не мог…

Меня бы на его месте подобные речи тоже не слишком успокоили! Хорошо, что я уже, считай, взрослый. На голову их обоих выше. И Морица, и, тем более, Руся. Так что хоть змеи и противные на вид, но я их не боюсь.

Гигантские пауки гораздо страшнее. А то ещё сколопендры[72]72
  Сколопе́ндра – самая большая многоножка. Может достигать 30 см.


[Закрыть]…

Крокодилы, точнее, аллигаторы здесь тоже водятся. Одного такого поймали матросы Лисянского и отослали Тилезиусу на «Надежду», чтобы срисовал, а кожу положил в спирт. Говорят, эта кожа прочная, как броня, её не смогли пробить острогой, и потому крокодила втащили на корабль с помощью петли.

Лучше бы сделали из бедняги чучело – пусть бы он составил компанию тенерифской мумии! Чтобы она не скучала… Если только она ещё окончательно не раскисла – всюду так влажно, что заплесневеть или сгнить ей, наверное, ничего не стоит.

Самому́ Резанову нынче не до мумий. У него есть дело поважнее – ссориться с нашим Крузенштерном и требовать, чтоб мы вместо Тихого океана поскорее плыли в Индийский, и вообще всеми на кораблях командовать.

Да только не сухопутного это ума дело!