Текст книги "Две кругосветки"

Новые находки и умозаключения

В феврале они вышли в Индийский океан. Не оставляя попыток пробиться к югу, шлюпы «Восток» и «Мирный» ещё два раза подходили к самым берегам Антарктиды. Однако льды каждый раз вынуждали их отступить. Так они и двигались всё дальше на восток, огибая Южный материк вдоль самой кромки плавучих льдов.

* * *

Надвигалась очередная буря, каких за время плавания в Индийском океане они пережили множество. Было пасмурно, и поднявшийся ветер нёс снег и водяные брызги. Паруса и снасти мгновенно обмёрзли.

Вдруг сквозь рёв ветра донеслись пушечные выстрелы.

– «Мирный» палит! – догадались на «Востоке».

Выстрелы звучали где-то рядом, но против ветра с мокрым снегом второй шлюп экспедиции было не видно.

Видимость всё ухудшалась.

«Восток» спустился бакштаг[43]43
  Бакшта́г (идти в бакштаг) – курс парусного корабля, когда корабль идёт попутным ветром, но последний дует не прямо в корму, а несколько справа или слева; в бакштаг идут правым или левым галсом, смотря по тому, с какой стороны ветер.


[Закрыть], чтобы отойти на безопасное расстояние, – и «Мирный» окончательно скрылся во мгле. Только вновь привели корабль к ветру, как с бака закричали:

– Перед носом, несколько под ветром, ледяной остров!

Лейтенант Лесков стремглав бросился в капитанскую каюту. Беллинсгаузен, не спавший до этого сутки и прилёгший на диван четверть часа назад, тут же вскочил. Крепко потерев лицо ладонями, он пробормотал: «Руль на борт!» – и, как был, в одном мундире, бросился наверх. Денщик Беллинсгаузена Мишка, подхватив пальто, кинулся догонять капитана, едва не сбив зазевавшуюся Лушу.

Луша попятилась, неловко ударившись о какой-то выступ, и чуть не выронила книжку. Держась за ушибленный локоть, она метнула косой взгляд в спину денщика и решительно шагнула за порог капитанской каюты, справедливо полагая, что вернуть прочитанную книжку можно прямо сейчас, положив её на прежнее место. В самом деле, не бежать же за капитаном на шканцы[44]44
  Шка́нцы – часть верхней палубы корабля между грот-(средней) и бизань-мачтой. Шканцы считались почётным местом на корабле: там зачитывались перед строем приказы и приговоры. На шканцах запрещалось садиться и курить всем, кроме капитана корабля и флагмана.


[Закрыть]! Ему явно не до этого. Там, похоже, снова айсберг на носу.

– Надоели эти айсберги! – мрачно проворчала Луша себе под нос, стараясь не думать о страшном, как будто речь шла о комарах или кусачих надоедливых мухах.

Однако побороть тревогу с помощью напускного равнодушия было трудно. Она прислушалась: «Вот сейчас – ды-дыщ, и всё… Даже книжку не успею на полку поставить».

Нет, Беллинсгаузен там, значит, всё будет в порядке. Луша представила себе его умное лицо, острый взгляд, сосредоточенно сжатые губы. Невысокий, всегда собранный, во время шторма он одним своим видом вселяет уверенность в подчинённых ему людей.

Матросы его любят, говорят: «Беллинсгаузен нам как отец родной». И на «Востоке», между прочим, не применяют телесных наказаний, хотя в целом на флоте битьё, порка и зуботычины – в порядке вещей…

Корабль сильно качнуло. Луша едва устояла на ногах, схватившись за переборку.

Со стола полетели чернильница-непроливайка, бумаги и какие-то мелкие предметы. Луша поспешно нагнулась и подняла толстую тетрадь судового журнала, распластавшуюся на полу вверх корешком.

Под журналом, прямо на полу, обнаружился маленький перочинный ножик, видимо тоже слетевший со стола. Луша встала на колени. Отложив судовой журнал в сторону, она с бьющимся сердцем поднесла находку поближе к глазам.

У ножика была красная рукоятка из пластмассы! Изрядно потёртая, исцарапанная и, судя по всему, давно потерявшая свою былую яркость.

Зацепив ногтем желобок, Луша дрогнувшей рукой вытянула одно из лезвий. «Stainless», – было выбито на нём мелкими буквами. Нержавеющая сталь! К 1820 году, поди, ещё и сталь-то такую не изобрели… Ну уж пластмассы-то точно не было!

Невероятно!.. Этот ножик – он явно из будущего!

Похож на те, что подарили им с Руськой родители в начале каникул, только старенький. Луша перевернула ножик другой стороной. Ой, мамочка! Здесь буква «эр» выцарапана – на этой самой рукоятке.

Шлюп тряхнуло.

Луша, не выпуская из рук странную находку, упёрлась спиной в тумбу стола. Сведя глаза к переносице и беззвучно шевеля губами, оторопело уставилась на букву «эр». Такую знакомую «эр», что просто…

Просто «эр» – значило «Раевские»!

Это Руся выцарапал на новых одинаковых ножичках себе и ей по букве. Ага, циркульной иглой. Циркуль, конечно, был испорчен, но ведь летом он не нужен. Зато обе «эр» выглядели внушительно.

«Да что это я, в самом деле?! Это мой ножик! Вот только… вид у него какой-то потрёпанный. И главное, непонятно, что он делает в капитанской каюте?»

Луша задумалась. Она точно помнила, что её ножик с утра был при ней.

Ну-ка, ну-ка… Крепко держа находку в руке, Луша озабоченно захлопала свободной ладошкой по карманам.

Конечно! Вот же он! А этот тогда чей? Руськин, что ли?

В голове у Луши всё как-то съехало набок. Шлюп в очередной раз сильно качнуло, брякнули вещи в ящиках письменного стола.

Девочка сунула руку в карман. Пальцы привычно скользнули по гладкой, скруглённой пластмассовой рукояти, нащупали колечко, за которое ножик можно было как брелок пристегнуть куда хочешь. Луше вспомнилось, как первое время она перецепляла ножик с места на место, то к рюкзачку, то к ремешку… Слабо улыбаясь нахлынувшим воспоминаниям, она сделала попытку извлечь своё сокровище из кармана.

Не тут-то было!

Ножик чуть не обжёг ей руку – странно, с чего бы ему вдруг стать таким горячим? – выскользнул из пальцев обратно в карман и… исчез.

Сколько ни рылась, ни выворачивала карманы – словно растворился. Луша осмотрелась. Не доверяя глазам, обшарила каждый сантиметр вокруг – и всё безрезультатно.

Наползавшись по ходящему ходуном полу капитанской каюты, Луша заняла прежнее положение, устало привалившись спиной к тумбе стола. Поднесла к глазам тот экземпляр, что до сих пор был у неё в руке. Рукоятка его тоже изрядно нагрелась – наверное, оттого, что она чересчур крепко сжимала ножик в своей ладони…

Она потёрла наморщенный лоб. Что-то не складывалось.

Был минуту назад в её кармане ножик или просто померещилось? От этой качки совсем уже мозги набекрень.

«Верно, этот из кармана и есть. Только выпал раньше, ещё когда за журналом нагнулась», – успокоила себя девочка и решительно сунула ножик в карман.

Чувствуя настоятельную потребность проветриться, Луша поскорее вышла из капитанской каюты.

* * *

На палубе было холодно. И жутко. Огромные волны вздымались и, пенясь, рушились вниз. Схватившись за натянутый штормовой леер[45]45
  Штормово́й ле́ер – туго натянутый трос, за который держатся люди при передвижении во время штормовой погоды.


[Закрыть], Луша замерла, забыв обо всём, что ещё минуту назад казалось существенным. Резкий ветер слепил глаза брызгами и мокрым снегом. Снег был таким густым, что в пятидесяти саженях[46]46
  Са́жень – старорусская единица расстояния, равная 2,13 м.


[Закрыть] ничего не было видно. Немудрено, что часовой принял пенящуюся вершину волны за ледяной остров.

К ночи часовых прибавили и «о малейшем призраке ледяного острова» велели докладывать вахтенному офицеру: столкновение с айсбергом могло привести корабль к гибели. Сам Беллинсгаузен – такой уверенный и твёрдый – написал в своём дневнике про эту ночь: «Бояться было стыдно, но самый твёрдый человек внутренне повторял: „Боже, спаси!“»

Впрочем, Луша об этом не догадывалась. Ей почему-то казалось, что Беллинсгаузену вообще страшно не бывает.

Окончательно продрогнув, она наконец спустилась в трюм. Внизу тоже было не жарко: из-за сильной качки печи не топили, опасаясь пожара. И горячий обед сегодня не варили – всё по той же причине.

Однако маленький быстрый «Восток», а следом за ним и «Мирный» упорно двигались всё дальше и дальше. Российские корабли шли вперёд, к заветной цели, сквозь бурю и непроглядный мрак.

* * *

Шторм свирепствовал всю ночь. Под утро волнение прекратилось, но мокрый снег всё падал и падал. В самый полдень на короткое время появилось солнце, и в его неярких лучах вахтенный матрос заметил в море, с наветренной стороны шлюпа, две дощечки. Доски были похожи на обшивку ялика.

– И ведь будто новые. Ничем не обросли, – удивился он.

Луша не ожидала, что две какие-то «необросшие» дощечки, болтавшиеся на волнах, могут привести всю команду корабля в столь сильное волнение. Только и разговоров было весь день, что об этих дощечках.

Все были абсолютно уверены, что издалека эти дощечки приплыть не могли. Чтобы достичь столь высоких широт, нужно было преодолеть многие мили[47]47
  Ми́ля – единица измерения расстояния, используемая в мореплавании. Равна 1852 м.


[Закрыть]. Значит, по дороге они неминуемо должны были покрыться мхом, ракушками и разными, как витиевато выразился Адамс, «морскими слизями».

Стало быть, делали заключение на «Востоке», или у шлюпа «Мирного» разбило волнением ялик, или… Или кто-нибудь из европейцев недавно потерпел кораблекрушение в этих широтах!

– Неужели кто-нибудь, кроме наших двух шлюпов, совершает плавание в этих краях? – спрашивали друг друга моряки.

Вечером всё объяснилось.

За ужином в кают-компании все вновь принялись обсуждать утреннюю находку. Версию кораблекрушения поддерживала молодёжь: Лесков, Демидов, Адамс. Особенно настаивал на ней гардемарин, торопливо поглощая жестковатое жаркое из пингвина, возбуждённо размахивая вилкой и не замечая явившегося вахтенного офицера Торсона.

– Господин капитан, разрешите доложить! – натужно просипел Торсон, давеча сорвавший голос во время аврала. – Только что обнаружено, что доски, найденные утром, оторваны от нашего же шлюпа – снизу, у подветренной шкафутной сетки[48]48
  Шкафу́тная се́тка – сетка на шкафуте (части верхней палубы корабля между фок-мачтой передней и грот-мачтой) для хранения матросских коек. Днём койки в скатанном виде вместе с подушкой, одеялом и простынёй хранились в сетках вдоль борта на палубе и служили защитой от ядер, шрапнели и других артиллерийских снарядов во время боя. Вечером, перед отбоем, по команде «койки вниз» их несли под палубу и подвешивали.


[Закрыть].

– А! Вот оно что! – Фаддей Фаддеевич понимающе кивнул, отложил прибор, обвёл глазами офицеров, сидящих за столом. – Гм! Многие путешественники при встрече каких-либо обстоятельств, не зная их точной причины, делают неосновательные заключения, – серьёзно произнёс капитан, остановив свой взгляд на гардемарине, едва не поперхнувшемся куском жаркого.

Луша стрельнула глазами в сторону Адамса, лицо и шея которого мгновенно покрылись красными пятнами, и едва удержалась от смеха.

Однако, вспомнив давешнюю историю с ножиком, она приняла вид серьёзный и даже слегка виноватый. Ей ведь тоже вчера не стоило делать эти, как их… «неосновательные умозаключения»…

Небо горит

Холодной мартовской ночью они первый раз увидели полярное сияние.

Ещё с вечера с «Востока» было замечено необычное мерцание из-под густых, затянувших небосклон облаков. Мерцание то появлялось, то исчезало. О причинах его на шлюпе пока не догадывались.

А поздно ночью Луша проснулась у себя в каюте от нетерпеливого стука. В дверную щель, тяжело дыша, протиснулся Адамс, крикнул, чтоб быстрее поднималась на палубу, и мгновенно испарился. Наспех одевшись, Луша выскочила на палубу и ахнула.

Это было фантастическое зрелище.

На юге, из-за облаков на горизонте ракетами взмыли вверх два светящихся бело-голубых столба. Каждый был шириной в три солнца. Столбы сияли и множились, и вскоре всё небо оказалось объято этими удивительными столбами.

Красотища была такая, что просто дух захватывало. Луша подошла к Адамсу, тихонько дёрнула за рукав, расширенными от восхищения глазами заглянула в лицо. Он улыбнулся, чувствуя себя старшим братом, приведшим сестрёнку на чудесное представление.

Заметив, как легко она одета, потянул за локоть, поставил перед собой и обнял за плечи, укрыв от ветра.

– Светло, почти как днём. Смотри, мы отбрасываем тень!

– Ага… одну на двоих!

Двойная тень протянулась через палубные доски, упёрлась головой в фальшборт[49]49
  Фальшбо́рт – ограждение по краям наружной палубы корабля.


[Закрыть], взмахнула четырьмя руками. Они засмеялись. Луша крепче прижалась спиной к Адамсу и снова стала глядеть на небо.

Свет от диковинных столбов был так ярок, что без труда можно было читать. Но кто бы уткнулся в книгу, когда на небосклоне разворачивалась такая феерия!

Чувствуя, что Луша совсем замёрзла, Роман, на правах старшего, погнал её в каюту. А сам ещё долго стоял на палубе, мечтательно глядя в полыхающее южное небо.

Пылало всю ночь, и только с утренней зарёй блистание полярных огней медленно угасло.

Следующей ночью их ждало зрелище ещё более удивительное.

С вечера дул свежий порывистый ветер, шёл густой снег. Но как только снегопад прекратился, вновь открылось южное сияние во всём своём величии и блеске.

Вся команда незамедлительно выс뷩 ыпала на палубу. Задрав головы, моряки восхищённо разглядывали небосвод, весь покрытый разноцветными светящимися полосами.

– Ура! – вопила Луша, размахивая руками. – Сегодня – разноцветное!

Полосы, извиваясь, бежали по небу с быстротой молнии, переливались всеми красками радуги.

– Горит, небо горит! – кричали матросы, стаскивая шапки, не отрывая глаз от пылающего многоцветьем небосвода. – Уже недалече, братцы!

* * *

Наутро в кают-компании продолжали обсуждать увиденное.

– Готовы ли вы, маэстро, такое удивительное явление запечатлеть в красках? – допрашивал живописца Михайлова лейтенант Торсон.

– Увы! – разводил руками Павел Николаевич. – Как ни жаль! Думаю, никакого мастерства не хватит передать сие чудо природы. Живописцу подвластен лишь миг – а величие этой картины в изменчивости, в переливе красок, в поминутном преображении форм… Видите ли, уважаемый, для искусства живописи жить в одном темпе с природой – недостижимая мечта. Ведь даже в быстрых набросках с натуры она всегда остаётся лишь застывшим слепком, пусть и прекрасно выполненным…

– А что бы вы сказали, если бы картина в раме оживала? Ну, менялась бы всё время? – вставила Луша, жалевшая про себя, что не может всю эту красотищу заснять на видео. Да, окажись в момент «нырка» в её кармане телефон, она бы тут такого наснимала!

Художник, приняв Лушины слова за фантазии, добродушно засмеялся.

– Что вы смеётесь, Павел Николаевич! – обиделась Луша. – Я дело говорю. Зрители сидели бы перед такой картиной, смотрели бы, как там на ней всё двигается. Ветер дует, волны плещут, корабли плывут. Люди бегают, прыгают, разговаривают…

– Выдумки! – Михайлов ласково улыбнулся и легонько похлопал Лушу по спине. – Давно собираюсь твой портрет сделать. Самое время, пока качки сильной нет. Только, чур, сидеть, не двигаться, – погрозил он пальцем, – не бегать, не прыгать и головой не вертеть. А разговаривать, так и быть, разрешаю.

* * *

«Как здор뷩 ово, что придумали кино, – думала Луша, сидя напротив художника и стараясь не двигаться. – И как жаль, что живописец Михайлов его так никогда и не увидит. Ему бы, наверное, понравилось. Вот что: надо хотя бы научить его делать мультфильмы из толстой пачки листов! Рисуешь на каждом – вжик! – быстро перелистываешь большим пальцем сверху донизу – и полное впечатление, что картинка двигается. Думаю, у него получится, он же отличный рисовальщик…»

Павел Николаевич тем временем напевал что-то про карие глаза, очевидно имея в виду Лушины, и всё чиркал и чиркал по плотной бумаге карандашом, а потом уверенно растушёвывал рисунок большим пальцем.

Луша скоро устала сидеть неподвижно, шея онемела, ныли плечи и спина, но неутомимый Михайлов словно и не замечал этого. Отложил карандаш, быстро достал перо и тушь и с увлечением продолжил рисование.

Луша терпеливо сносила препротивные мурашки в спине и шее, справедливо полагая, что за выдержку будет вознаграждена. Пусть фотографий с этого путешествия не предвидится, зато портрет сохранится – на память. Хорошо, что настоящему художнику, чтобы запечатлеть человека, не нужны ни телефон, ни фотокамера. И литиевые батарейки ему не нужны. Только карандаш и бумага…

«Вот бы ещё гардемарина портрет заполучить, – неожиданно пришло ей в голову. – Я бы его в медальон засунула. Он ведь такой классный, этот Адамс!»

Слегка краснея и словно отвечая на чей-то каверзный вопрос, Луша подумала, что это вполне естественное желание. Они же всё-таки друзья. И ничего такого. Ничуточки она в него не влюбилась. Ну разве что самую малость…

* * *

Через два часа беспрерывной работы художника Лушин портрет был готов. И очень, надо сказать, похоже получилось. Большой карандашный портрет и наброски художник оставил у себя, а маленький рисунок пером протянул девочке.

– Держи, красавица, это тебе.

Луша обомлела. Тот самый, что она видела в Рио! Так это был вовсе не Русин портрет…

Листок выпал у неё из рук. Какая там выдержка!

Она поняла, что готова опять, как во время памятного разговора с Лангсдорфом, упасть в обморок. Что и сделала незамедлительно, напугав художника Михайлова до полусмерти.

Павел Николаевич, конечно, не принял на счёт своего таланта столь бурную зрительскую реакцию, а списал всё на спёртый воздух, чрезмерную усталость и долгое пребывание модели в одной позе.

Заглянувший в кают-компанию Адамс увидел странную картину. Художник Михайлов стоял на коленях и испуганно обмахивал лежащую на полу Лушу её же портретом.

Об истинных причинах происшествия никто, конечно, даже не догадывался. Луша, очнувшись, молча вставила маленький рисунок в медальон и спрятала его на груди, под холщовой матросской рубашкой.

«Зачем тогда я здесь?» – спрашивала она себя. Единственное вещественное доказательство пребывания Руси в прошлом оказалось фикцией. Стало очевидно: Руся, скорее всего, дома, а дальнейшее её пребывание на «Востоке» бессмысленно.

Луша бросила хмурый взгляд на растерянного, озабоченного происшествием Адамса. «Почти бессмысленно…» – вздохнув, честно уточнила она.

Часть третья

Данные из электронной картотеки Клуба хронодайверов, детская секция:

«Раевский Руслан Александрович, двенадцати лет.

Проживает в Екатеринбурге, имеет сестру-близнеца, перешёл в 6-й класс средней школы. Рост средний, телосложение худощавое, глаза карие, волосы русые, вьющиеся, особых примет нет, эмоционален, подвижен, воображение 94 балла по шкале Доджа. Спортивные навыки: шахматы, плавание, верховая езда, также изучал основы рукопашного боя по системе Кадочникова. Прошлые погружения: сентябрь – октябрь 1812 года (окрестности г. Москвы, Россия). Исторический фон: Наполеоновские войны. Характер погружения: случайный («нырок обыкновенный»). Исход первого погружения: самостоятельный, благополучный.

Текущее погружение (предположительно): 1804–1805 годы (акватория Атлантики и Тихого океана). Исторический фон (предположительно): первая российская кругосветная экспедиция под руководством И. Ф. Крузенштерна (1804–1806). Характер погружения: намеренное несанкционированное перемещение в прошлое. Цель: поиски „нырка“, одноклассника Лазарева Макара. Возможные побочные эффекты: „эффект близнецов“ с недолётом. Исход погружения: пока неизвестен…»

«Лазарев Макар Алексеевич, двенадцати лет.

Проживает в Екатеринбурге, перешёл в 6-й класс средней школы. Рост ниже среднего, телосложение худощавое, глаза зелёные, лицо круглое, нос слегка вздёрнут, волосы светлые, особых примет нет, эмоционален, подвижен, воображение 91 балл по шкале Доджа. Спортивные навыки: акробатика, плавание, прыжки в воду, также изучал основы рукопашного боя по системе Кадочникова. Увлечён историей кругосветных путешествий. Последняя прочитанная книга – „Водители фрегатов“.

Текущее погружение (предположительно): 1804–1805 годы. (акватория Атлантики либо Тихого океана). Исторический фон (предположительно): первая российская кругосветная экспедиция под руководством И. Ф. Крузенштерна (1804–1806). Характер погружения: случайный „нырок“ вследствие несчастного случая – укус змеи. Исход погружения: пока неизвестен…»

Последний маяк Европы

«Надежда» покидала холодные быстрые воды Ла-Манша.

Пользуясь попутным ветром и морским отливом, корабль уже почти поравнялся с Лиза́рдом – скалистым безлюдным мысом на самом юге Британских островов. Позади остался суровый, весь выстроенный из гранита английский Фальмут, как прежде – прохладный и чопорный датский Копенга́ген, а ещё прежде – родной Кронштадт.

* * *

В эту светлую, безоблачную октябрьскую ночь 1803 года – последнюю ночь у берегов Европы – на палубе «Надежды» было особенно людно.

Над толпой, собравшейся на верхнем деке[50]50
  Дек – палуба на парусных кораблях.


[Закрыть], высилась исполинская фигура капитана Ивана Фёдоровича Крузенштерна. Он был едва ли не на голову выше окружающих его офицеров. Пальто, накинутое поверх мундира на широкие капитанские плечи, не скрывало его молодцеватой, атлетической выправки.

Капитан оглядел с высоты своего роста пёструю и весьма шумную компанию, собравшуюся на шканцах. Здесь были не только все офицеры судна, но и его высокопоставленные пассажиры.

Крузенштерн кашлянул в кулак, сдержанно вздохнул. Помимо научных и торговых дел, у первой русской кругосветной экспедиции была ещё одна задача – доставить в Японию русского посла, графа Николая Петровича Резанова со свитой.

Извещённые о том, что «Надежда» – на пороге океана, пассажиры из свиты посланника, не пожелав упустить столь значительный момент прощания с Европой, громче других изъявляли вслух свои восторги. Сам посланник также изволил выйти на воздух. Его холёное, слегка одутловатое лицо при виде прелестей первой океанской ночи озарилось благосклонной улыбкой.

Кинув прощальный взгляд на пустой, голый, безотрадный утёс Лизарда, Резанов усугубил свой вечно страдальчески-капризный изгиб бровей и замер, картинно отставив ногу.

Крузенштерн, скрестив на груди руки, спокойно глядел на него сверху вниз, слегка исподлобья.

Выдержав театральную паузу, Резанов воздел руку и произнёс высокопарно:

– Прощай, Европа! Обошед вселенную, полагаем засим к твоим древним берегам вернуться!

Тут внезапно поддало в корму, и оратор потерял равновесие. Камергер[51]51
  Камерге́р – дворянин, придворный титул.


[Закрыть] его величества неловко крутанулся на каблуке, но, к счастью, тут же был пойман под локоть.

На обветренном лице Крузенштерна мелькнула лёгкая усмешка. Он быстро опустил голову и отвернулся. Никто ничего не заметил, и слава Богу. Проявлять иронию по отношению к государственному посланнику было, разумеется, негоже.

Сразу после неудачного пируэта Резанов отправился почивать, зевая в ладошку. По примеру посла потянулись в свои каюты Фридерици, Фосс и прочие. Эти господа были аттестованы Крузенштерну как «благовоспитанные молодые люди». Их взяли в плавание по высочайшему повелению в качестве кавалеров посольства, исключительно для придания ему «подобающего блеска».

* * *

Ещё в Кронштадте Крузенштерн крепко поморщился, будто пол-лимона откусил, глядя, как появились на борту военного шлюпа эти люди, совершенно бесполезные в трудном плавании, заполонив собой и без того не слишком просторную «Надежду».

Посольство едва поместилось на забитое до отказа судно, со всем своим скарбом, прислугой и личным поваром посланника. Что уж говорить о громоздких подарках японскому императору, вроде огромных дорогих зеркал.

Для того чтобы умилостивить японского императора, кроме подарков решили взять с собой японцев – из числа рыбаков, десять лет назад потерпевших крушение у Алеутских островов и проживавших теперь в России. Через всю страну помчался курьер, и пятерых японцев доставили на корабль аж из самого Иркутска.

А ведь ещё следовало погрузить на шлюп товары, принадлежавшие торговой компании. Всё это заняло изрядную часть трюма.

Моряки удивлялись – начальство словно бы не понимало, что речь идёт о дальнем плавании и об опасностях нешуточных. По недостатку на корабле места бол뷩 ьшую часть сухарей пришлось переложить в мешки, хотя и опасались, что те быстрее подвергнутся порче. Десятимесячный запас солонины вообще пришлось оставить…

* * *

Когда в Копенгагене на шлюп попросился немецкий естествоиспытатель Лангсдорф, Крузенштерн только рукой махнул. Пускай! Раз такое рвение – будет полезен. Учёный примчался из Гёттингена[52]52
  Гёттинген – университетский городок в Германии.


[Закрыть], несмотря на письменный отказ, надеясь «победить невозможности», – его просьба об участии в экспедиции была прислана в Петербург слишком поздно…

И Лангсдорфа взяли на борт, в придачу к прочей учёной братии – астроному Горнеру[53]53
  Го́рнер Иоганн Каспа́р (1774–1834) – швейцарский астроном, картограф, метеоролог.


[Закрыть] и натуралисту Тилезиусу[54]54
  Тиле́зиус Вильге́льм Го́тлиб (1769–1857) – немецкий врач, естествоиспытатель, художник.


[Закрыть].

А места так и так не было, даже свою каюту капитан Крузенштерн был вынужден делить с посланником.

* * *

Пассажиры разбрелись по каютам. Из свитских[55]55
  Сви́тские – состоящие в свите.


[Закрыть] на палубе остался только граф Фёдор Иванович Толстой. Он дисциплинированно курил сигару на баке, возле кадки с водой. Граф жмурился от удовольствия и оттого сильно смахивал на сытого, довольного жизнью кота.

Гвардии поручик Фёдор Толстой производил впечатление человека себе на уме. История его появления на борту «Надежды» была обескураживающе похожа на авантюру. «Надо будет с этим разобраться», – отметил про себя Крузенштерн, разглядывая издали статную фигуру графа.

Офицеры оставались на шканцах до полуночи.

Каждый в душе желал, чтобы эта ясная ночь была предзнаменованием благополучного путешествия. Наверное, на палубе «Невы» – второго шлюпа российской кругосветной экспедиции, идущего следом, сейчас также стоят моряки, вместе со своим капитаном Юрием Фёдоровичем Лися́нским, старым товарищем Крузенштерна ещё по морскому корпусу.

Размышляя о предстоящем плавании, Крузенштерн не мог забыть о пристальном внимании к экспедиции всей Европы. Не было сомнений – удача предприятия принесёт ему и его соратникам великую славу, а неудача – навсегда омрачит его имя. Теперь крепко-накрепко были связаны честь капитана Крузенштерна и честь его Отечества…

Крузенштерн нахмурился. Он, бывалый моряк, так любивший море и столь долго добивавшийся осуществления своей мечты, согласился принять командование экспедицией не без сомнений. Ведь когда Крузенштерна впервые посетила мысль о плавании вокруг света, он был холост. Но на то, чтобы экспедиция стала явью, ушли годы. За это время многое в его жизни изменилось: Крузенштерн женился, у него родился сын.

Когда он узнал, что проект экспедиции получил наконец высочайшее одобрение государя и ему, капитан-лейтенанту Крузенштерну, предложено стать её начальником, он понял, что ему невыносимо трудно будет оставить родные берега на столь долгий срок. Легко ли было покинуть нежно любимых жену и сына? Уйти в море на три, а то и на четыре года… Когда он вернётся, маленькому кудрявому Отто Крузенштерну будет уже пять! Думая о нескольких предстоящих им годах разлуки, Крузенштерн стиснул в кулак свою сильную, легко поднимавшую двухпудовую гирю руку.

Но, кроме него, во всём российском флоте некому было возглавить эту экспедицию. Не было в России капитана опытнее. Он это знал, и другие знали. Ведь именно он, Крузенштерн, к своим тридцати двум годам на английских и американских судах обошёл уже полсвета. Откажись Крузенштерн – и плавание бы не состоялось. Он не отказался.

Крузенштерн был человеком долга.

И вот теперь капитан «Надежды» вместе со всеми всматривался в удаляющийся огонёк Лизардского маяка – последнего маяка Европы. Но вскоре свет Лизарда окончательно растворился далеко за кормой. «Надежда» взяла курс на юго-запад.

Впереди был океан.

И три года морских скитаний.