Текст книги "Влюбленная. Гордая. Одинокая"

Как вам рыжики? Милые?

Девочки, спасибо за наградки. Мне очень приятно)
Глава 13.

Любаша.

Яркое зимнее солнце льётся в окошко моей комнаты. Пылинки хаотично кружатся в полоске света, оседая на поверхности письменного стола. Я бегаю, как сайгак по комнате, выбрав в качестве маршрута прямой путь от шкафа к столу. Раскрытая сумка наполняется нужными и не очень вещами, косметикой, солнцезащитным кремом, очками…

– Как же так, дочка? Какие горы? С ночёвкой? – папа Костя застывает в дверном проеме, перекрывая мне пути к отступлению. – И почему мы с матерью ещё незнакомы с твоим молодым человеком?

– Папуль, не волнуйся только, ладно? – «Ты не Люба, ты Павлик Морозов!» – грызёт меня совесть.

– Парень хоть надежный? – устало выдыхает папа, помогая мне застегнуть молнию спортивной сумки. – Вам в дорожку ничего не надо? Эх… Только мать за порог… Как же так?

– Папа! Отставить панику! В дорогу ничего брать не буду. А мама… утром успела с ним познакомиться. И ещё, папуль… – мягко касаюсь плеча папы и тяну его к дивану. «Черт, надо же как-то признаться теперь…» – Ты только не волнуйся, пап… Присядь. Мирослав оплатил Алёшину операцию.

– Во дела. – Произносит отец ошеломлённо. – Любаша, надеюсь, поездка в горы – это не плата? Доченька, дело же не в деньгах, так? Он нравится тебе?

Я понимаю, о чем думает папа. Воображает Боголюбова обрюзгшим толстосумом с женой и кучей обязательств, мечтающим добраться до молодого тела.

– Нравится. – Отвечаю чуть слышно, пряча взгляд.

Очевидно, папа Костя понимает, что скрывается за моим «нравится»: чувства слишком прозрачны и болезненны, чтобы я могла их скрыть.

– Наверное, ты ему тоже… – бормочет он, поглаживая меня по голове, как маленькую девочку.

А я ничего не понимаю… Мне плевать на собственное будущее и то, что будет со мной, когда Боголюбову все надоест. Хочу представить, что мы вместе, и не могу.

Я знаю, что завтра будет больнее, и снова лечу на его зов, как глупый мотылёк. Но это ведь завтра, не сегодня?

За окном скрипят по снегу шаги и мелькают знакомые макушки. Дверь с шумом распахивается, впуская в прихожую дорогих гостей и морозное облачко.

– Любаня, я костюм принесла. Представляешь, еле нашла: тетя Глаша его летом упаковала и забыла куда. – Ручейком звенит из прихожей голос Лисёнка. За ней прихрамывает дед Никита с пластиковым контейнером в руках.

«Феерические проводы, ничего не скажешь!» – думается мне. Сама виновата – ворвалась к Рябининым с выпученными глазами и перекошенным лицом, словно за мной гнался маньяк. Требовала комбинезон, который Богдан подарил Алисе прошлой зимой, когда супруги ездили кататься на лыжах.

– Люба, ты как хочешь, а я пирожков с картошкой вам в дорогу собрал. – Старик снимает заснеженные валенки. – Тебе и твоему кавалеру. Загадочному. – Кряхтит дед Никита, суетливо посматривая в окно. Пропустить машину «кавалера» будет непростительным упущением.

Алиска смущенно топчется в прихожей, чувствуя вину за «хвостик» в лице Никиты Сергеевича.

– Ну что, Костян, давай что ли по рюмашке пропустим, пока Любаня собирается. – Никита Сергеевич потирает руки в предвкушении угощения. Папина вишневая наливка с давних пор пользуется у местных мужиков спросом.

Дед всучивает мне контейнер с тёплыми пирожками и, покряхтывая, ступает на кухню. Папа семенит за ним следом, шаркая тапочками по полу.

Чувствуя мою растерянность и неловкость, Лисёнок хватает меня за локоть и тянет в комнату.

– Любаша, ты не обиделась, что я деда Никиту привела? Разволновался старик… Жизнь у них теперь спокойная и неинтересная, остаётся только за нашими молодыми страстями наблюдать. – Алиса заправляет тёмную прядь за ухо и садится на диван.

– Нет конечно, ты что? Спасибо за костюм.

Алиса достаёт из пакета новенькие утеплённые штаны ярко-красного цвета и красную куртку с цветочным принтом и густой лисьей опушкой на капюшоне.

– И вот ещё. – Протягивает красную пушистую шапку, шарф и варежки в тон. – Хотела на Новый год подарить, но раз такое дело…

– Спасибо, Лисён.

– Хочу, чтобы ты у меня была там самой красивой. – Алиса улыбается и крепко прижимает меня к груди. – Любаша, я так счастлива за тебя. Ты не представляешь, какой Боголюбов ходил потерянный и несчастный. Богдан говорил, что никогда его таким не видел!

– Я боюсь, Алис. – Голос дрожит, как электрические провода на ветру. – И не верю. Боюсь поверить, взлететь в небо, а потом камнем упасть на скалы и разбиться.

– Зачем ты так? Разве можно сразу о плохом думать? Давай-ка я тебе волосы лучше расчешу.

После душа волосы подсохли и струятся по спине в своём первобытном буйстве: густые, пышные, слегка завивающиеся на концах. Что бы там ни думал Боголюбов, ехать в горы с макияжем я не собираюсь. И красоваться перед ним тоже!

Входная дверь протяжно стонет, впуская порцию свежего воздуха. Неужели Мир решится зайти в мой дом? Знакомство с родителями это нечто интимное, ведь так? Вскакиваю, как горная козочка, чтобы поскорее удовлетворить любопытство. Так и есть – Боголюбов… Красивый, румяный с мороза, вихрастый…

Мир никогда не видел меня такой: растрепанной, домашней, розовощекой. Уютной. Я читаю толстую книгу за день (привет курсам скорочтения), складываю в уме четырёхзначные числа, пеку пирожки и с легкостью могу затопить баню, но владеть собой у меня не получается. Замираю на месте, пойманная в силки его прямого, направленного на меня взгляда, как маленькая глупая птичка. Он скользит по шёлку длинных волос, обласкивает плечи, шею и прикипает к губам. В голове вспыхивает воспоминание о наших поцелуях – яркое, беспокойное, томительно-сладкое, мысли возвращаются в придуманный мной мир, в котором Боголюбову нужна только я. Всегда буду нужна…

– Привет, рыжик. – Хрипловато произносит он. Хочется верить, что его дыхание сбивается, а сердце пропускает пару глухих ударов, потому что я почти не дышу…

Но прежде чем я успеваю ответить, из дверного проема выглядывает макушка папы Кости и доносится его беспокойный голос:

– А вот и гость пожаловал.

– Здравствуйте, я Мирослав. – Парень протягивает руку моему застывшему от удивления папе. Да, тоже рыжий, как и я. И что?

– Константин Алексеевич. – Прочистив горло, отвечает папа. – Я хотел поблагодарить вас за помощь. Любаша рассказала…

– Ах вот кто у нас кавалер?! – дед Никита, замешкавшийся на кухне, шустро выскакивает в прихожую, позабыв о хромоте. – Здорово, Мир! И труд, и май! Давно не виделись. Редко к другу стал заезжать, нехорошо…

– Дедушка! – шипит Лисёнок. – Мир, проходи на кухню, пока Люба оденется. – Подруга спешит разрядить обстановку.

– Выходит, вы знакомы? – папа переводит взгляд с Никиты Сергеевича на Боголюбова. – Спасибо вам, Мирослав. – Папуля сухо жмёт руку Боголюбову. Это что-то новенькое, потому что папа с легкостью может занять первое место в конкурсе обнимашек.

– Пожалуйста. – Не менее официально отвечает Мир. – Дед Никита, рад вас видеть! Выглядите бодрым и весёлым! Очевидно, вам на пользу жить с молодыми. – А это бросает старику, застывшему в проеме по стойке смирно. Никита Сергеевич довольно улыбается и почесывает лысину. Лисёнок строит Миру рожицу, принимая его шпильку про «проживание с молодыми».

Утеплённые брюки меня ужасно полнят. Я торопливо заплетаю волосы в косу, надеваю куртку, обуваю сапожки из мембраны, припасённые для «особых случаев», и возвращаюсь в прихожую.

На меня разом устремляются три пары любопытных глаз. Угадав мое смущение, Боголюбов поднимается и забирает из напряженных рук спортивную сумку.

– Я не обижу вашу дочь. – Произносит от твёрдо, смотря папе Косте в глаза.

Глава 14.

Мирослав.

Дорога сворачивает с трассы, истончаясь и петляя между каменистых склонов. Позади остаются снегиревские поля и городские высотки, взору открываются заснеженные хребты и горные речушки областной окраины. Люба отворачивается в окно, молча наблюдая за гуляющей от порывов ветра снежной крупой.

Мне хочется знать о ней больше, но собственные секреты слишком отталкивающие и тёмные, чтобы делиться ими в ответ. Мы болтаем о всякой ерунде, смеёмся, старательно обходя запретные темы. Я хочу знать о ее родном отце, но прикусываю язык, оставив вопрос при себе.

Мне хорошо рядом с ней. Присутствие Любы наполняет пространство салона уютом и спокойствием. Я не готов к откровенности. Пока не готов. Угадав мое настроение, она молчит, наблюдая за зимним пейзажем, а потом засыпает…

Горный посёлок Орловка пролегает в низине, между двумя высокими хребтами. Низенькие домики, ларьки с горячей выпечкой, изделия из шкур, вязаные носки – деревня славится народным промыслом и вежливыми экскурсоводами.

Сворачиваю с усеянной щебнем дороги в проулок, ведущий к гостиничному комплексу.

Любаша волнуется. Краснеет, смущенно отводит глаза, очевидно, гадая, исполню ли я обещание о двухкомнатном номере.

– Перепелкина, я снял номер с одной одноместной кроватью. Она узкая, всего сантиметров шестьдесят в ширину. Так что ты будешь спать на мне! – мне нравится ее поддразнивать, любоваться карими глазами со вспыхнувшими в них искорками, пятнами румянца, проступающими на ее гладких нежных щеках. Хочу ласкать, трогать, присваивать, метить ее собой. Сжимаю руль так, что белеют костяшки пальцев: видит бог, я никогда не проявлял раньше столько самообладания.

– Если это правда, я сброшу тебя с моста, Боголюбов!

Я улыбаюсь куда-то в сторону, оставляя девчонку наедине с тревожными мыслями.

Гостиница «Орловка» прячется на участке между высокими соснами. Прямо за ней, в низине громко журчит горная река, а над ней тянется старинный мост с массивными светильниками по периметру. От поверхности реки ввысь устремляется белый морозный туман. Солнце клонится к закату, расцвечивая заснеженные верхушки деревьев малиново-оранжевым цветом.

– Посиди в машине, рыжик. – Деловито командую, и, потянувшись к бардачку, достаю оттуда свой паспорт.

Касаюсь ее лица взглядом всего мгновение, но его хватает, чтобы уловить в ее глазах недоверие. «Я тебе не верю!» – воспоминания отзываются болью в сердце, но я жадно пью ее, потому что заслужил.

В пятиэтажной гостинице достаточно свободных номеров, но я бронирую отдельный деревянный домик на берегу горной реки – бунгало из сруба с высокими, панорамными окнами, двумя спальнями, просторной гостиной и кухней.

Окна домика, со слов менеджера отеля, выходят на юго-восток, позволяя любоваться влюблённым восходом солнца.

Мне становится не по себе от одной мысли о том, в какой грязи я жил. Жестокости, непрощении, похоти. Да, я хочу встретить этот гребаный рассвет! Хочу заниматься с ней любовью всю ночь напролёт и впустить в окно первые солнечные лучи.

Люба прогуливается возле машины, ворошит пушистый снег носком ботинка. Снег скрипит под ногами, как битое стекло. Я подхожу ближе, а Любаша бросает на меня короткий взгляд и сразу же возвращает его на притаившуюся между высоких елей, ледяную горку. Ларек с инвентарем для катания освещён мигающей подсветкой.

– Перепелкина, я угадал твоё желание. Оставим вещи в номере, и покатаемся на «ватрушках», идёт?

– Я бы хотела сначала погулять по мосту? Ты не против?

– Любой каприз. – Склоняюсь в почтительном поклоне. – Садись в машину, рыжик. Наш домик стоит на берегу реки.

– Домик?

– Да. Ты против?

– Нет. Спасибо тебе, Мир. – Вздыхает облегченно, радуясь предстоящей перспективе спать в своей комнате. Черт, неужели она, правда, так думает?!

Шины шуршат по каменистой отвесной дорожке, когда я подъезжаю к домику.

– Двухкомнатный. Как ты хотела. – Говорю чуть слышно. Уютная прихожая озаряется электрическим светом. Люба восхищенно оглядывается и, подхватив сумку, направляется в одну из комнат.

– Мне нужно пять минут. – Смущенно опускает глаза. – А потом… тебе не отвертеться от прогулки по мосту.

Закатные лучи струятся сквозь щели в темно-синих портьерах, раскрашивая деревянные стены спальни в тёплый малиновый цвет.

Бросаю сумку возле большой, удобной кровати. Черта с два, я буду спать на ней один! В спальне два высоких окна, выходящих на восток и запад, отдельная ванная комната с просторной душевой кабиной.

– Я готова! – звучит голосок Любы из прихожей.

– Идём. – Выхожу из комнаты, на ходу набрасывая куртку и помогаю одеться девушке. – Погуляем, а потом поужинаем где-нибудь. – Звучит, как утверждение, но в ответ на него Любаша кивает.

Мы останавливаемся посередине ярко освещенного моста. Металлические прутья ограждения сплошь завешаны замками влюблённых пар и цветными лентами. Фонарные столбы освещают обледенелую дорожку моста голубоватым светом.

– Расскажи о своей семье. О маме. – Просит она.

– История, прямо скажу, не лайтовая.

– Расскажи. – Ее тёплая ладонь касается моей щеки.

Я не могу противостоять ее ласке – неожиданно смелой, режущей меня на части неприкрытой искренностью.

– Любаша, ты слышала когда-нибудь о вторичном сиротстве?

– Да, а разве…

– Мою мать заставили сохранить беременность ее родители. Ей было семнадцать. Для отца интрижка со студенткой чуть не стоила работы. Он запретил матери приближаться к нему, отправил подальше – в задрипанный областной посёлок, в надежде сохранить свою «чистенькую» репутацию. Я был никому не нужен. Мать гуляла по кабакам, пила, пропадала ночами где-то, пока я голодный и грязный ждал ее дома… В моем детстве не было утренников с нарядными костюмчиками и подарков под елкой. Их заменяли приюты, социальные распределители и служба опеки.

Замолкаю, пытаясь угадать ее чувства. Я трогаю застарелую рану – гнойную, омерзительную, срываю струпья, обнажая неприглядную сторону своей жизни, запоздало соображая, стоит ли шокировать Любу откровениями?

– Продолжай. – Шепчет она.

– Когда мне было пять, она погибла. Попала в аварию вместе со своим хахалем. Они оба были пьяные. Люба, послушай…

– Пожалуйста, Мир. Я хочу знать о тебе больше.

– Отца вынудили усыновить меня. Родители матери жили очень далеко, в сибирском военном городке. Дедушка к тому времени умер, а у бабушки случился инфаркт. Ее заявление на усыновление отклонили. Папаша нехотя принял меня в свою семью, а вот его молодая жена – нет. Сначала она пыталась воспитывать меня, дарить подарки, приручать… Хотела поиграться в материнство. Возможно, кто-то  назвал бы мое детство сытым и счастливым, ведь, по сути, я был одет, обут и накормлен домашним персоналом отца. Но привычная свободная жизнь без обязательств оказалась им важнее чужого ребёнка. Жена бросила отца, променяв его на молодого и бездетного мужика. До одиннадцати лет за мной присматривали приходящие няни, потом – я рос сам по себе.

В лучах закатного солнца ее глаза блестят подозрительно ярко. А когда Люба смаргивает слезинку, я понимаю, что она едва сдерживает слезы.

Молчит. Ее ладони тянутся к моему лицо, гладят скулы, трогают губы, а потом она целует меня – жадно, болезненно, вымещая в поцелуе сострадание и сочувствие, на которые способна. Чувствую соленый вкус ее слез, но они, как сладостное зелье проникают в меня, даря сердцу исцеление.

– Жалко докторишку? – улыбаюсь вымученно.

– Нет. Докторишку не жалко. Жалко маленького несчастного мальчика Мирослава.

– Мирославом меня назвала жена отца. Ей хотелось быть модной во всем… До этого я носил другое имя и фамилию матери.

И снова поцелуй… Мягкий, успокаивающий, исцеляющий, как елей. Долгий, томительный, необходимый мне, как воздух…

– Ты чудо, Любаша. – Произношу чуть слышно.

Вот такие дела(

Глава 14.

Мирослав.

Дорога сворачивает с трассы, истончаясь и петляя между каменистых склонов. Позади остаются снегиревские поля и городские высотки, взору открываются заснеженные хребты и горные речушки областной окраины. Люба отворачивается в окно, молча наблюдая за гуляющей от порывов ветра снежной крупой.

Мне хочется знать о ней больше, но собственные секреты слишком отталкивающие и тёмные, чтобы делиться ими в ответ. Мы болтаем о всякой ерунде, смеёмся, старательно обходя запретные темы. Я хочу знать о ее родном отце, но прикусываю язык, оставив вопрос при себе.

Мне хорошо рядом с ней. Присутствие Любы наполняет пространство салона уютом и спокойствием. Я не готов к откровенности. Пока не готов. Угадав мое настроение, она молчит, наблюдая за зимним пейзажем, а потом засыпает…

Горный посёлок Орловка пролегает в низине, между двумя высокими хребтами. Низенькие домики, ларьки с горячей выпечкой, изделия из шкур, вязаные носки – деревня славится народным промыслом и вежливыми экскурсоводами.

Сворачиваю с усеянной щебнем дороги в проулок, ведущий к гостиничному комплексу.

Любаша волнуется. Краснеет, смущенно отводит глаза, очевидно, гадая, исполню ли я обещание о двухкомнатном номере.

– Перепелкина, я снял номер с одной одноместной кроватью. Она узкая, всего сантиметров шестьдесят в ширину. Так что ты будешь спать на мне! – мне нравится ее поддразнивать, любоваться карими глазами со вспыхнувшими в них искорками, пятнами румянца, проступающими на ее гладких нежных щеках. Хочу ласкать, трогать, присваивать, метить ее собой. Сжимаю руль так, что белеют костяшки пальцев: видит бог, я никогда не проявлял раньше столько самообладания.

– Если это правда, я сброшу тебя с моста, Боголюбов!

Я улыбаюсь куда-то в сторону, оставляя девчонку наедине с тревожными мыслями.

Гостиница «Орловка» прячется на участке между высокими соснами. Прямо за ней, в низине громко журчит горная река, а над ней тянется старинный мост с массивными светильниками по периметру. От поверхности реки ввысь устремляется белый морозный туман. Солнце клонится к закату, расцвечивая заснеженные верхушки деревьев малиново-оранжевым цветом.

– Посиди в машине, рыжик. – Деловито командую, и, потянувшись к бардачку, достаю оттуда свой паспорт.

Касаюсь ее лица взглядом всего мгновение, но его хватает, чтобы уловить в ее глазах недоверие. «Я тебе не верю!» – воспоминания отзываются болью в сердце, но я жадно пью ее, потому что заслужил.

В пятиэтажной гостинице достаточно свободных номеров, но я бронирую отдельный деревянный домик на берегу горной реки – бунгало из сруба с высокими, панорамными окнами, двумя спальнями, просторной гостиной и кухней.

Окна домика, со слов менеджера отеля, выходят на юго-восток, позволяя любоваться влюблённым восходом солнца.

Мне становится не по себе от одной мысли о том, в какой грязи я жил. Жестокости, непрощении, похоти. Да, я хочу встретить этот гребаный рассвет! Хочу заниматься с ней любовью всю ночь напролёт и впустить в окно первые солнечные лучи.

Люба прогуливается возле машины, ворошит пушистый снег носком ботинка. Снег скрипит под ногами, как битое стекло. Я подхожу ближе, а Любаша бросает на меня короткий взгляд и сразу же возвращает его на притаившуюся между высоких елей, ледяную горку. Ларек с инвентарем для катания освещён мигающей подсветкой.

– Перепелкина, я угадал твоё желание. Оставим вещи в номере, и покатаемся на «ватрушках», идёт?

– Я бы хотела сначала погулять по мосту? Ты не против?

– Любой каприз. – Склоняюсь в почтительном поклоне. – Садись в машину, рыжик. Наш домик стоит на берегу реки.

– Домик?

– Да. Ты против?

– Нет. Спасибо тебе, Мир. – Вздыхает облегченно, радуясь предстоящей перспективе спать в своей комнате. Черт, неужели она, правда, так думает?!

Шины шуршат по каменистой отвесной дорожке, когда я подъезжаю к домику.

– Двухкомнатный. Как ты хотела. – Говорю чуть слышно. Уютная прихожая озаряется электрическим светом. Люба восхищенно оглядывается и, подхватив сумку, направляется в одну из комнат.

– Мне нужно пять минут. – Смущенно опускает глаза. – А потом… тебе не отвертеться от прогулки по мосту.

Закатные лучи струятся сквозь щели в темно-синих портьерах, раскрашивая деревянные стены спальни в тёплый малиновый цвет.

Бросаю сумку возле большой, удобной кровати. Черта с два, я буду спать на ней один! В спальне два высоких окна, выходящих на восток и запад, отдельная ванная комната с просторной душевой кабиной.

– Я готова! – звучит голосок Любы из прихожей.

– Идём. – Выхожу из комнаты, на ходу набрасывая куртку и помогаю одеться девушке. – Погуляем, а потом поужинаем где-нибудь. – Звучит, как утверждение, но в ответ на него Любаша кивает.

Мы останавливаемся посередине ярко освещенного моста. Металлические прутья ограждения сплошь завешаны замками влюблённых пар и цветными лентами. Фонарные столбы освещают обледенелую дорожку моста голубоватым светом.

– Расскажи о своей семье. О маме. – Просит она.

– История, прямо скажу, не лайтовая.

– Расскажи. – Ее тёплая ладонь касается моей щеки.

Я не могу противостоять ее ласке – неожиданно смелой, режущей меня на части неприкрытой искренностью.

– Любаша, ты слышала когда-нибудь о вторичном сиротстве?

– Да, а разве…

– Мою мать заставили сохранить беременность ее родители. Ей было семнадцать. Для отца интрижка со студенткой чуть не стоила работы. Он запретил матери приближаться к нему, отправил подальше – в задрипанный областной посёлок, в надежде сохранить свою «чистенькую» репутацию. Я был никому не нужен. Мать гуляла по кабакам, пила, пропадала ночами где-то, пока я голодный и грязный ждал ее дома… В моем детстве не было утренников с нарядными костюмчиками и подарков под елкой. Их заменяли приюты, социальные распределители и служба опеки.

Замолкаю, пытаясь угадать ее чувства. Я трогаю застарелую рану – гнойную, омерзительную, срываю струпья, обнажая неприглядную сторону своей жизни, запоздало соображая, стоит ли шокировать Любу откровениями?

– Продолжай. – Шепчет она.

– Когда мне было пять, она погибла. Попала в аварию вместе со своим хахалем. Они оба были пьяные. Люба, послушай…

– Пожалуйста, Мир. Я хочу знать о тебе больше.

– Отца вынудили усыновить меня. Родители матери жили очень далеко, в сибирском военном городке. Дедушка к тому времени умер, а у бабушки случился инфаркт. Ее заявление на усыновление отклонили. Папаша нехотя принял меня в свою семью, а вот его молодая жена – нет. Сначала она пыталась воспитывать меня, дарить подарки, приручать… Хотела поиграться в материнство. Возможно, кто-то  назвал бы мое детство сытым и счастливым, ведь, по сути, я был одет, обут и накормлен домашним персоналом отца. Но привычная свободная жизнь без обязательств оказалась им важнее чужого ребёнка. Жена бросила отца, променяв его на молодого и бездетного мужика. До одиннадцати лет за мной присматривали приходящие няни, потом – я рос сам по себе.

В лучах закатного солнца ее глаза блестят подозрительно ярко. А когда Люба смаргивает слезинку, я понимаю, что она едва сдерживает слезы.

Молчит. Ее ладони тянутся к моему лицо, гладят скулы, трогают губы, а потом она целует меня – жадно, болезненно, вымещая в поцелуе сострадание и сочувствие, на которые способна. Чувствую соленый вкус ее слез, но они, как сладостное зелье проникают в меня, даря сердцу исцеление.

– Жалко докторишку? – улыбаюсь вымученно.

– Нет. Докторишку не жалко. Жалко маленького несчастного мальчика Мирослава.

– Мирославом меня назвала жена отца. Ей хотелось быть модной во всем… До этого я носил другое имя и фамилию матери.

И снова поцелуй… Мягкий, успокаивающий, исцеляющий, как елей. Долгий, томительный, необходимый мне, как воздух…

– Ты чудо, Любаша. – Произношу чуть слышно.