Текст книги "Влюбленная. Гордая. Одинокая"

Глава 20.

Любаня.

«Уважаемый товарищ Винник, пожалуйста, не говорите, что я ещё и труп должна опознать? Только не это! Да я испорчу вам все улики свежей порцией блевотины!» – меня поочередно мучают мысли и тошнота.

Исаченко обрабатывает специальным порошком дверь и ручку и снимает отпечатки под возмущённые возгласы главного врача:

– Что вы там пытаетесь отыскать? Это ординаторская! Здесь работают врачи и частенько заходят пациентки. Там все смешалось давно!

Главный врач (по-моему, его фамилия Кизилов) остервенело стирает влажной салфеткой типографскую краску с подушечек пальцев. Другие участники «заседания» делают то же самое.

Дверь распахивается, открывая взору лежащую в кровавом море брюнетку. Я трусливо зажмуриваюсь и отворачиваюсь.

– Любовь Петровна, вам нужно опознать девушку. Это она заходила в кабинет? – Винник спрашивает так непринуждённо, будто речь идёт о выборе между ванильным и шоколадным мороженым. Надевает бахилы и протягивает другую пару мне.

– Да, это она. Простите… – снова отворачиваюсь, зажимая рот рукой. Ну и денёк, Господи! Теперь голубое лицо Марианны будет мне сниться.

– Горохов, забирай свидетелей в отделение. Нам тут работки на пару часов. – Винник потирает руки, оглядывая кабинет. – Говорите, никто не выходил, кроме него?

Взгляд капитана недобро перемещается на Боголюбова. Я гоню плохие мысли о причастности парня к убийству, но они лезут в голову, как назойливые мухи.

– Н-никто. – Отвечаю глухо.

Мир смотрит на меня, как на предательницу. В его глазах все: презрение, обида, недоумение. И конец наших отношений, окончательный и бесповоротный, тоже мелькает во взгляде парня – отца моего ребёнка и моего любимого…

– Мстишь, Любаша? Хочешь меня убийцей выставить? – шипит Боголюбов, когда оперативник Горохов закрывает за нами дверь ординаторской.

– Нет, Мир. Просто… я видела тебя и не могу поступить по-другому, не хочу тебя выгораживать или лгать. Не так меня воспитывали. А тебе нечего волноваться, если невиновен.

– Отставить разговорчики. – Горохов чешет голову и останавливается, чтобы принять сигнал рации.

Она пыхтит и кашляет, а потом плюётся словами, произнесенными знакомым голосом. Голосом капитана Винника:

– Задерживай Боголюбова до выяснения обстоятельств дела.

– Что?! Я не убивал Марианну. – Кричит Мир, обреченно запуская пальцы в густую шевелюру. Его голос эхом разносится по высоким больничным коридорам, вызывая новую волну любопытного оживления.

– Так точно, товарищ капитан. – Рапортует Горохов, игнорируя метания Мира. – Вы поедете со мной, а девушка может приехать позже.

– Позже? – шепчу я, озираясь на проходящих мимо людей.

– Думаю, часам в шести будет в самый раз. – Горохов обнажает в улыбке щербатые зубы, как будто приглашает на свидание.

Пронизывающий ветер взвивает полы длинного шарфа, когда я выбегаю из больницы. Натягиваю шапку до самых бровей, пытаясь скрыть жгучие слёзы. Впору предложить свою кандидатуру на роль главной героини фильма «Невезучая».

Однако, когда мой зад опускается на мягкое сиденье «морковки», силы возвращаются, движение крови ускоряется, а в глазах появляется голодный блеск. Черт, даже тошнота не притупляет выросший аппетит. Кладу руки на ещё плоский живот, ласково поглаживая.

– Твой папа не виноват, малыш. Не виноват… А я… может быть, мне стоило держать язык за зубами? – в душе запоздало разливается горечь вины. Как нужно было поступить? Промолчать и всю жизнь мучаться от неизвестности? Подозревать, представлять обескровленное лицо несчастной девушки в кошмарных снах и не верить? Ну уж нет! Не могу я так…

Решительно утираю слёзы и газую, стремясь поскорее покинуть это гиблое место.

Мирослав.

Я разменял чистенькие белые коридоры клиники «Шестак и Ко» на зловонные лабиринты СИЗО. Разменял по собственной глупости или нелепой случайности, а, может, из-за долбанного врачебного долга перед умирающей девушкой.

Все неважно теперь. Никого не волнует, какие благородные порывы или мотивы двигали мной. Я подозреваемый. А для родителей Марианны – убийца.

Возможно, для всех моих близких и коллег – убийца. И для Любы – основного свидетеля обвинения, я тоже убийца!

– Боголюбов, к стене, руки за спину. – Вздрагиваю от голоса конвоира и поднимаюсь со скрипучей койки. Определённо темнота и зловоние тюремных коридоров притупляют чувства.

Под тяжелыми взглядами сокамерников меня обыскивают и надевают наручники. Ведут по серым коридорам с низкими потолками и потрескивающими пыльными лампочками «на допрос» – так сказал конвоир. Винник сидит за столом со скучающим видом и шуршит страничками протоколов. Рядом лежит диктофон.

Будь его воля, он бы осудил меня сегодня и приговорил к максимальному сроку заключения. Конвоир снимает наручники и скрывается за металлической дверью. Прибитый к полу стул, грязный пластиковый стол и пыльное, заколоченное решеткой окно… На память не к месту приходят шикарные интерьеры клиники «Шестак и Ко». Смазанным кадром перед глазами мелькают картинки, в которых я, облачённый в белоснежный халат с эмблемой клиники, спокойно оперирую или принимаю пациенток. Видение, как яркий воздушный змей, кружит над головой и вероломно улетает. А я не в силах ухватить его за хвост: ледяным водопадом на меня обрушивается реальность.

Представляю вытянутые лица Дианы и ее отца при виде заголовков во всех газетах:

«Совладелец нового многопрофильного центра подозревается в убийстве!»

Или: «Гинеколог-убийца среди нас!»

Винник долго смотрит на меня, словно изучает или намеренно мучает взглядом, провоцируя на признание, а потом спрашивает:

– Откуда в вашем отделении ампутационный нож?

– Не знаю. В гинекологии он не применяется. Думаю, инструмент принёс в ординаторскую убийца.

– Какие отношения связывали вас с Марианной Лопухиной?

– Рабочие.

– Вы уверены? – злорадно произносит Винник, листая страницы в папке. – А ваши коллеги считают по-другому. Медсестра Лебедева Таисия Алексеевна дала свидетельские показания, в которых утверждает, что Марианна Лопухина была вашей любовницей на протяжении нескольких месяцев. К тому же девушку уволили из-за открытой связи с врачом.

– Ее уволили за кражу рецептурных препаратов наркотического действия, а не за «связь с врачом». – Копирую тон капитана, сгорая от ярости. – Сейчас не увольняют за служебные романы, капитан. У меня ни перед кем нет обязательств, чтобы испытывать стыд за «связи». Я ходатайствовал о переводе Марианны в другую больницу более четырёх месяцев назад. С тех пор мы не виделись.

– Вы убили Марианну? Признайтесь чистосердечно, а я попробую скосить вам срок до минимального.

– Я не убивал ее. – Почти рычу я.

– Боголюбов, никто, кроме вас, не выходил из дверей ординаторской. Свидетель Перепелкина видела Марианну входящей в кабинет в 12.04. Вы зашли в 12.12.

– Возможно, Люба отвлеклась на что-то и не заметила убийцы… – обреченно выдавливаю я.

– Любовь Петровна вышла из семнадцатой палаты в 11.57 и села на лавочку возле ординаторской. За семь минут из ординаторской никто не выходил. Значит, в кабинете было пусто. – Винник постукивает пальцами по столу и смотрит в упор.

– Руководство сослало врачей и средний медперсонал в актовый зал на лекцию, организованную Минздравом. Согласен, сегодня в отделениях было на удивление пусто. – Язвительно соглашаюсь я.

– Лопухина зашла в пустой кабинет. И следом за ней туда пришли вы, Боголюбов. Поверьте, у следствия достаточно улик, чтобы предъявить вам обвинение.

– Каких улик?

– «Пальчики» на ноже только ваши. Результатов вскрытия ещё нет, но судебный медик Великанов при первичном осмотре тела утверждает, что раны причинены человеком, сведущем в медицине. – Винник шарит в папке с бумагами и выуживает из неё листок, исписанный аккуратным почерком. – Вот, взгляните. Удар нанесли в место впадения правой подвздошной вены в нижнюю полую вену. Точное попадание, ювелирное! И второе ранение в самую широкую часть брюшной аорты. Вы знали, куда целиться, так? Девушка умерла от потери крови за пять минут.

– Я не убивал Марианну. Я хотел спасти ей жизнь. Послушайте…

– Вы будете признаваться?

– Нет! Вы предъявляете мне обвинение?

Винник крутит в руках ручку и смотрит в сторону, лишая меня ответа на долгую, мучительную минуту. Борюсь с желанием выхватить злосчастный предмет из его рук и растоптать.

– Я не имею права держать вас в СИЗО дольше семидесяти двух часов. Молите Бога, чтобы я нашёл подозреваемого. Иначе я обвиню вас в убийстве Марианны Лопухиной и буду настаивать на скором слушании дела.

– Найдёте, Сергей Владимирович. Убийца не мог скрыться незаметно, не оставив улик. Если только вы сами захотите его найти. – Голос звучит жалко. Просительно. Я как будто умоляю следователя получше выполнить его работу!

Винник вздыхает и откидывается на спинку стула. Делает неопределённый жест рукой, после которого металлическая дверь со скрипом распахивается. Я подвергаюсь ставшей привычной процедуре: «к стене, руки за спину».

Теперь только ждать. Сидеть в вонючей камере на четверых, надеясь в скором времени сменить ее на чистенький кабинет. Ждать…

Конвоир ведёт меня по темному коридору, снимает наручники и распахивает дверь «хостела». Взгляду открываются три пары направленных на меня глаз…

Винник не хочет распутать преступление. Ему все равно, кого посадить: меня или настоящего убийцу. Главное – закрыть чертово дело и убрать папку в коробку с надписью «дело закрыто», хлопнуть в ладони и с чувством выполненного долга получить «майора». Я ощущаю его настрой, и все равно убеждаю себя в том, что ошибаюсь.

Семьдесят два часа… Будет ли обвинитель столько ждать? И станет ли использовать время, чтобы изловить убийцу по горячим следам?

Нет, не станет… Металлическая дверь камеры открывается для меня через шестьдесят часов. Те же коридоры, зловоние, пыльные лампы и… Винник, застывший с папкой в руках:

– Боголюбов Мирослав Михайлович, вы обвиняетесь в умышленном убийстве Марианны Андреевны Лопухиной, статья 105 УК РФ, часть первая. Согласно пятьдесят первой статье Конституции Российской Федерации, вы имеете право не свидетельствовать против себя. Вам положен адвокат.

Оседаю на грязную табуретку, наконец, объясняя себе причину, по которой она приколочена.

– Я не убивал, не убивал…

Меня сложно испугать: я знаю, что такое боль и кровь, предательство и измена, неприятие, ненависть. Однако сейчас мой вышколенный за годы существования цинизм даёт трещину. Дыхание сбивается, сердце пропускает пару глухих ударов, в глазах темнеет.

– Я не виноват. – Выдавливаю, стараясь придать голосу твердость.

– О вас позаботились, Мирослав Михайлович. Ваш отец и работодатели. – Винник обнажает зубы в кривом оскале. – Распишитесь, если вам понятен приговор.

– О чем вы? – чиркнув подпись, спрашиваю я.

– Руслан Шестак нанял для вас самого дорогого адвоката в области. Савелий Долецкий – слышали эту фамилию?

– Н-нет. А при чём здесь мой… – «работодатель», добавляю уже мысленно, сложив в уме дважды два. Дианочка. Как же я не догадался? Мудрая тактика, не спорю – вытащить меня из тюрьмы, а потом женить на себе.

– К вам пришли, Боголюбов. Для таких, как вы запрещены свидания, но ваш папа так настаивал… Я не смог отказать старику.

Черт, я сдерживаю себя, чтобы не дать мерзкому взяточнику в морду. Глубоко дышу, пытаясь успокоиться.

– Сейчас вы пойдёте на свидание с близкими. А завтра сюда явится Долецкий. По мне, так это пустая трата денег. Но у богатеев свои причуды. – Протягивает Винник, брезгливо поддевая подписанный мной документ и кладя его в папку. – Конвоир!

Чем ближе к свободе, тем коридор становится светлее и чище. Воздух свежеет, а дыхание учащается…

– Десять минут. – Бросает конвоир, расстёгивая наручники и провожая меня к длинному узкому столу. Комната навевает на меня грустные мысли. Просторная, светлая, «приличная» – бутафория, создающая иллюзию свободы для тех, кто сидит за решеткой.

Близких отношений с отцом у меня никогда не было. Мы не ругались, но и не дружили, не делились друг с другом тайнами или душевной болью. Папа не учил меня управлять машиной или кататься на велосипеде, не водил в поход или на рыбалку, не рассказывал о ночных поллюциях или отношениях с девочками. Чужие люди, связанные обязательствами – это про нас. Ни любовь, ни ненависть. Равнодушие. Безразличие. Короткое слово, характеризующее нашу «семью».

Я один во всем мире… Никому не нужный, презираемый всеми мальчишка. Надо же, я думал, он давно умер… Тот несчастный паренёк, жаждущий любви и принятия. Я столько времени вытравливал его, истреблял из себя кутежами, пьянками и дешевыми шлюхами. Но он упрямо поднимает голову, напоминая о себе в тот момент, когда я встречаюсь взглядом с отцом…

Папа постарел и выглядит уставшим. Мы видимся несколько раз в год, лицемерно поздравляем друг друга с праздниками дежурной смской, считая, что выполнили долг перед «близким». Живем удобной, эгоистичной жизнью, в которой нет места никому, кроме нас самих. И что теперь? Я одинок, и та, кто проникла в сердце, ненавидит меня и считает убийцей вместе с Винником и ему подобными. Черт! Хочу ли я такой жизни?

– Привет, пап. – Жму отцу руку, перегнувшись через стол. – Здравствуйте, Руслан Александрович, Диана Руслановна. – Пытаясь скрыть удивление, произношу я. – А вы тут какими судьбами? Комната наполняется ароматами дорогого парфюма, заглушая мой собственный, неприятный запах дешевого мыла.

– Ну как же, Мирослав. Диана рассказала о том, что вас связывают близкие отношения. Разве я могу оставить любимого человека дочери в беде? Щеки Дианы невинно вспыхивают.

Офигеть. Не вижу себя со стороны, но, по-моему, я потерял подбородок. Отец смиренно отступает, отдавая преимущество в беседе Шестаку.

– Послушайте, я объяснял вашей дочери, что…

– Мирослав, думаю, что твои серьёзные намерения жениться на моей дочери должны сыграть положительную роль в суде. Слухи о гулянках и любовницах, поверь, это все… – осуждающе произносит Руслан, сочувственно сжимая ладошку Дианы.

– Я вас понял. И как это обстоятельство поможет обелить меня в глазах судьи? Винник спит и видит, как закрыть дело побыстрее!

– Сынок. – Отец устало отирает лоб и расстёгивает верхнюю пуговицу сорочки. – Завтра к тебе придёт Долецкий. Благодари за него Руслана Александровича. У Савелия Артемовича очередь на год вперёд, но обещанный гонорар…

– Ну что вы, Михаил Иванович, не стоит благодарности. Главное – вызволить вашего сына. – Шестак бросает смущенный взгляд на «ролексы». Небрежным жестом демонстрирует собственное превосходство и власть.

Очуметь. Сколько же я буду должен им, когда выйду? Или, лучше сказать, если выйду?

Как вам такая визуализация Боголюбова? Похож?

Глава 21.

Любаня.

Сегодня на удивление длинный и морозный день. Бросаю усталый взгляд на часы и выключаю компьютер. Снежинки танцуют в воздухе, жалят, как комары и сразу же тают на разгоряченных щеках. Рабочий день тянулся, как резиновый, и я удовлетворенно вздыхаю, радуясь его окончанию. Скольжу по промерзшему тротуару к одиноко стоящей на парковке банка «морковке». Кутаюсь в тёплый шарф и втягиваю шею в воротник пальто, прячась от снега. Да-да, я берегу себя. Убийство, опознание, допросы – жизнь превратилась в остросюжетную драму, главной героиней которой, волею судьбы, оказалась я. Меня раздирают изнутри переживания и страхи, боль и разочарование, только все это меркнет перед беспокойством за малыша. Оно овладевает мной полностью, превращая в безмозглую мамашу-квочку. Скрываю беременность от всех, инстинктивно чувствуя, что мое решение в этой ситуации самое верное.

Макс в очередной раз проявляет любезность  в отношении моей персоны. В обмен на вкусный домашний ужин он разрешает воспользоваться кухней.

Паркуюсь внутри дворика и поднимаюсь в квартиру, испытывая неловкость от возможного присутствия Макса в ней. Мы пересекаемся только на работе и мало общаемся, но связавшая нас тайна позволяет мне бессовестно пользоваться добротой парня. Достаю дубликат ключей и облегченно вздыхаю, обнаружив квартиру пустой. Завидев меня, Челси радостно виляет хвостом и поскуливает. Наполняю собачью миску кормом, надеваю смешной фартук Макса с нарисованным на нем голым торсом и принимаюсь за готовку.

Отбивные из индейки и картофельное пюре удаются на славу. Упаковываю ужин в пластиковые контейнеры, оборачиваю их полотенцем и спешу покинуть жильё до возвращения Максима.

Кроме убийств и расследований в моей жизни есть близкие, которые ждут. А ультимативная просьба Алешки, желающего отбивные моего приготовления – очередное тому доказательство.

Туманная морось, сгустившаяся над городом, делает путь по асфальтированной заснеженной трассе труднопроходимым. Подъезжаю к воротам областной больницы гораздо позже, чем рассчитывала. Ёжась от пронизывающего холода, отвечаю на обеспокоенный звонок мамули и торопливо поднимаюсь по ступенькам в ортопедическое отделение…

– Любаша, ну почему так долго? – протягивает родительница, когда я, раскрасневшаяся с мороза и запыхавшаяся, вваливаюсь в палату. –  Твой братец достал с расспросами, а мне и сказать нечего… – мама разводит руками.

– Какие такие расспросы? – ерошу Алешкину голову.

– Люба, а когда Мирослав придёт? Он же обещал навестить?

Горячие контейнеры едва не выпадают из моих рук… Мирослав. Любимый мой, родной… Как же я скучаю… Оказывается, Дианочка это не самое страшное в жизни. Теперь я понимаю, что надо говорить друг другу все, пока можешь сказать… Запоздало понимаю.

– Он уехал, Алешенька. На… повышение квалификации. Ты же знаешь, что врачам нужно все время учиться?

– Знаю. – Важно тянет Алёшка, посматривая на контейнеры. Я раскладываю еду по тарелкам, не обделив и себя отбивной размером с мужскую ладонь (не поверите, я с легкостью могла бы съесть всю сковородку).

– Не волнуйся, братик. Книги я по просьбе Мирослава купила. Завтра принесу, подождёшь? – вру мальчику и не краснею.

Мама кормит брата и ужинает сама, нахваливая мою стряпню. Я быстро расправляюсь с отбивной, поглядывая голодными глазами на шоколадку, сиротливо лежащую на тумбочке. Молочный шоколад с цельным арахисом… Ммм…

Игнорируя тяжелый, подозрительный взгляд мамули, я завариваю чайник и наливаю чашку чая.

– Люб, только всю не ешь! – канючит братик. – Это тетя Глаша с дедом Никитой сегодня привезли. И мандарины тоже.

– Как фкуфно! – отламываю кусочек шоколада и благоговейно несу его в рот, запивая лакомство чаем.

– Любаша, пойдём-ка в коридор. Поможешь мне… хм…мусор вынести. – Находит предлог мама, забирая шоколад из моих рук.

Выхожу следом за мамой, чувствуя себя нашкодившей школьницей. Мы подходим к окну в конце слабоосвещенного коридора и садимся на лавочку.

– Ну, Любаша. Ничего не хочешь мне сказать? Что с тобой происходит, дочка? То ты ходишь, как с креста снятая, то ешь, как будто у тебя глисты. Это то, о чем я думаю? – поджимает губы мама.

– Вера Николаевна, похоже, скоро вы станете бабушкой. – Мямлю я, опустив глаза в пол. Мама молчит, ошарашенная известием. А я не могу больше держать боль, разъедающую душу, в себе: начинаю плакать. Горько и жалобно, как маленькая девчонка, ищущая поддержки и понимания вместо упреков. Тянусь к ее тёплому и мягкому плечу, встречая на полпути ответное объятие.

– Любаша моя, доченька, все будет хорошо, слышишь? Вырастим дитёнка. – В глазах мамы блестят слёзы. – Расскажи мне.

– Мамуль, ты только не волнуйся… Отец моего ребёнка Мирослав.  Парня обвиняют в убийстве и ему грозит тюрьма. Так сказал следователь, который ведёт дело. Мама, а я… свидетель обвинения. Я видела, как Боголюбов выходил из ординаторской с этим чертовым ножом.

Рассказываю маме подробности дела, не упуская возможности в красках описать труп Марианны и последующий допрос у Винника.

– Не верю ни единому слову, дочка. Не мог Мирослав убить. Он оплатил Алешке операцию. Он добрый, Люба. И любит тебя. – Всхлипывает мама, крепко обнимая меня за плечи.

– Нет, мам. Мир считает меня предательницей. Презирает. Я…я представляю обвинение. Мы по обе стороны баррикад, мамуль.

– Сказала ему о ребёнке? – Чуть слышно спрашивает мама.

– Конечно, нет. Сейчас это не имеет значения. Ему хватает своих проблем.

– Ох, Любанька. Мы что-то придумаем. Поговори с Богданом, дочка. У него есть знакомые в прокуратуре.

Не хочу разочаровывать маму. В сравнении с возможностями отца Мирослава и Руслана Шестака (почему-то я не сомневаюсь, что Диана подключит папу к делу), любые попытки помочь покажутся жалкими.

Наши объятия прерывает входящий телефонный звонок. Я утираю слёзы и, придав голосу твердость, принимаю вызов.

– Добрый вечер, Любовь Петровна. Это Савелий Долецкий – адвокат Мирослава Боголюбова. – Звучит на том конце провода.

– Добрый вечер. Слушаю вас, Савелий.

– Я хочу встретиться с вами. Будет удобно, если я подъеду на работу? Завтра часам к трём – четырём. – Голос адвоката звучит важно, даже немного пафосно. Интересно, какой он в жизни?

– Конечно.

– Сохраните мой номер телефона. Я ещё не раз позвоню. – Не могу объяснить причину, по которой простая просьба вызывает во мне приступ неприятной дрожи.

Сбрасываю вызов и, тяжело вздохнув, прижимаюсь щекой к плечу мамы.

– Любаша, кто звонил? Ты побледнела, дочка. Может, водички.

– Мам, я объелась. Теперь тошнит. – Строю кислую мину и становлюсь похожей на умирающего лебедя. – Звонил адвокат Мира. Я надеюсь на эту встречу, мамуль. Уверена, он поможет.

– Дай бог, дочка. Завтра пойду свечку поставлю за здравие Мирослава и помолюсь. Нет, лучше у отца Анастасия сорокоуст о здравии заказать! Как думаешь?

– Конечно, закажи, мамуль. – Обнимаю маму, испытывая невыразимое облегчение. Хорошо, что я сказала ей о беременности. Ошибается Александра Георгиевна, никакая я не сильная. Обычная девчонка. А вдвоём с мамой тяготы сносить легче.

Я почти месяц живу в Снегирёво. После красочного знакомства Боголюбова с Максимом (организованного, благодаря моим глупости и ревности), я призналась тете Глаше в существовании тайного квартиранта. Как я и ожидала, Максим произвёл на женщину приятное впечатление. Да и хитрюга Челси при появлении Глафиры Тимофеевны на пороге повела себя, как настоящая леди – смиренно сидела на коврике и виляла хвостом.

Лисёнок до сих пор дуется на меня за бессовестное враньё. Винит себя в нашем с Боголюбовым разладе и при каждой встрече повторяет: «Что теперь будет?! Я знаю Мира, он наверняка уже надумал себе о ваших отношениях с Максом чёрт-те что! Как ты могла не рассказать мне, что в квартире живет Максим?»

А мне какое дело, что он надумал? После аудиенции с Дианочкой я имела право злиться. Злиться и ненавидеть весь мир.

Утюжком выглаживаю волосы до блеска, делаю макияж, надеваю элегантный темно-синий брючный костюм и даже, превозмогая тошноту и слабость, брызгаю на шею духи. Отчего-то мне хочется произвести на Савелия Долецкого впечатление уверенной в себе, деловой женщины, а не попрошайки, жаждущей получить гонорар за ложные сведения.

О появлении Долецкого в холле банка мне сообщает охранник. Савелий Артёмович возникает на пороге моего кабинета точно в назначенное время. И, да – адвокат именно такой, каким я вообразила себе, услышав его голос в динамике телефона.

Клетчатый шерстяной пиджак идеально подчеркивает его широкие плечи, а белоснежная рубашка с чёрным галстуком оттеняет загар, наверняка приобретённый на одном из океанских курортов. Изящным жестом Долецкий закрывает дверь кабинета и, поскрипывая подошвами дорогущих туфель, подходит к моему рабочему столу.

– Добрый день, Савелий Артёмович. Присаживайтесь. – Взмахом ладони указываю на плюшевое кресло.

– Неплохо устроились, Любовь Петровна. – Окинув придирчивым взглядом кабинет, протягивает он. – Очень неплохо…

Неприятная дрожь прокатывается по телу и сосредотачивается в руках: пальцы начинают предательски дрожать. Боюсь я его, что ли? Или мне есть чего стыдиться? Прячу руки под столом и выпрямляюсь.

– Спасибо, Савелий Артёмович. Я много учусь, чтобы соответствовать должности и… этому кабинету. – Одариваю Долецкого глуповатой улыбкой.

– Вы очень красивая женщина, Люба. И чего вам не хватает в таком случае? – прищуривается адвокат, поправив уложенную гелем длинную челку. От его прямого, слишком мужского взгляда щеки опаляет жаром.

– Простите?

– Спрошу прямо: какие отношения связывают вас с Боголюбовым?

– Мы встречались какое-то время. – Выдавливаю хрипло, теребя в руках карандаш. – Но у нас слишком разное представление об отношениях, увы… Незадолго до преступления мы расстались.

– Смею предположить, что ваши показания чистой воды месть.

Долецкий забрасывает ногу на ногу и лениво откидывается на спинку кресла, демонстрируя скуку. А я зависаю на несколько секунд, ошарашенная его словами.

– Это Мирослав так считает?

– И он тоже.

– Боголюбов видел меня, а я его. Или ваш клиент и это отрицает? – не скрываю возмущения.

– Без показаний свидетеля обвинение развалится.

– Но свидетель есть. Или вы предлагаете мне изменить показания? Послушайте, Савелий Артёмович, я не утверждаю, что Боголюбов убивал. Я сказала следователю, говорю и вам: я лишь видела Мира, выходящим из ординаторской.

– А нужно сделать так, чтобы не видели. – Рявкнул Долецкий, пробудив в моем теле новый приступ липкой дрожи.

– Я не буду отказываться от показаний. Если Боголюбов не виноват, следствие докажет его непричастность. Просто не смогу дальше спокойно жить, если солгу. – Голос звучит неуверенно, и я ненавижу себя за расползающуюся внутри слабость.

Долецкий достаёт из кармана пиджака вышитый белый платок и вымученно утирает пот со лба. Затем шарит глазами по столу в поисках ручки и бумаги. Угадав его желание, протягиваю письменные принадлежности.

– Откажитесь от показаний, Любовь Петровна, отдохните где-нибудь на курорте, купите хорошую квартиру… – бубнит Долецкий, рисуя на клочке бумаги сумму с шестью нулями.

Меня тошнит. Молю Бога, чтобы продажный пижон поскорее убрался. Глотнув из бутылки воду, отвечаю:

– А если он убивал? На что вы предлагаете мне пойти? Вы вообще… в своём уме?

– А если не убивал? Но, благодаря вашим показаниям, суд признает Боголюбова виновным.

– Так докажите его невиновность законным способом, черт возьми! А не подкупом свидетеля! За это вам и платят.

– Я ещё вернусь, Любовь Петровна. – Сухо произносит Долецкий, комкает бумагу и точным броском кидает ее в ведро. – А платят мне за то, чтобы я вытаскивал людей из тюрьмы. Любой ценой.

Когда за ним закрывается дверь, я срываюсь с места и лечу в туалет…