Текст книги "Возмездие за безумие"

Глава 25. «Выговориться… Покаяться? Простить друг другу всё?»

Если в сентябре Роман Киселёв был удручён и не видел в жизни никакой перспективы, то в октябре парень ожил, а в ноябре и вовсе расцвел. Характеристика, применяемая привычно к юным девушкам, вдруг и внезапно, в силу чего-то превращённых из мерзких куколок в красивых бабочек, и ставших привлекать внимание окружающих, оправдывала тавтологию: расцвел, что называется, полным цветом. Выше среднего роста, приятной внешности, из-за поведения юноша казался раньше незаметным. Так бывает: ходит рядом какой-то человек, создавая общую массу; вроде есть, а когда нет, то тоже не беда. Но вдруг, при каких-то обстоятельствах он становится настолько значимым и важным, что его присутствие становится сразу заметным, а отсутствие омрачает существование. Так случилось и с Ромой. Будучи мужчиной и мужем до того, как он переехал жить к Сюзанне, настоящим самцом Киселёв себя ощутил лишь пару недель после переезда. Близость такой женщины, как Сюзанна, очень скоро превратила целомудренные вечера в бурные страстные ночи. Мирно беседующие сопереживатели стали пылкими любовниками. Трепетный свет глаз при великодушных разговорах о жизни и судьбе близких людей однажды превратился в жаркий огонь любовного пламени, пожирающего теперь их обоих при встрече. Случилось это однажды тёплым сентябрьским вечером. Они сидели на кухне, пили травяной чай, беседовали и вдруг, в какой-то момент поняли, что не могут оторвать друг от друга глаз. Так и остались, слитыми, тут же, на ковре на кухне. А потом в спальне, в ванной, снова на кухне и, наконец, в коридоре, перед уходом молодого мужчины на работу. В ту ночь Сюзанна буквально истощила Романа, вытягивая на поверхность всё нерастраченное. Она как колибри щебетала над ним, собирая хоботком с молодого тела нектар и вводя юношу в столбняк. А утром, пошатываясь на пути к банку, Роман вспоминал о случившемся и готов был расплакаться от радости, что с ним такое произошло. Он никогда не думал, что отношения в постели могут быть такими по накалу и отдаче.

До встречи с Сюзанной юноше не приходилось испытывать многократный оргазм, осознавая это только потом, в течение дня. Отчего прямо на работе, иногда в присутствии сотрудников или клиентов, парня охватывал мгновенный экстаз и он, не в силах совладеть с возникшей потенцией, стыдливо потел, прятал глаза, накидывал пиджак на колени, торопливо ускользая от вопрошающих взглядов. Потом бежал в служебный туалет, обмывал лицо водой, обмахивал себя руками, пытался успокоить заколотившееся сердце, руками усмирял тело. Он закрывал глаза и считал до десяти.., пятнадцати.., двадцати… в надежде открыть их и увидеть в зеркале не мелкие точки зрачков, пронзительные и беспредельные по силе взгляда, а спокойные и беспристрастные, глядящие на людей без всякого пыла и интереса. Так требовали условия работы: холодные мысли, спокойный взгляд, сухие руки, чёткая речь. А на юношу смотрело из зеркала сведённое мгновенно возникшим желанием лицо с дрожащим подбородком, руки влажнели, а сконцентрировать взгляд не получалось совсем. Да ещё трусы намокали от поллюции, как у подростка в тринадцать лет. Страх! Стыд! Он – любовник! Рома ещё больше краснел и снова окатывал лицо холодной водой, но успокоиться не мог. Тогда он, сдерживая себя хоть как-то, выходил на улицу со стороны заднего дворика здания банка, садился на ступени каменной лесенки, клал голову на скрещённые руки и так сидел, слушая удары сердца. А оно молотило так, что казалось, сотрясается всё тело. Но поза делала своё дело, и уже через некоторое время всё приходило в норму. Шум в голове утихал, руки снова становились сухими. Можно было возвращаться к рабочему столу. Рома шёл через первый этаж в своё бюро и спиной ощущал взгляды на себе: у кого заискивающие, у кого сочувственные, но чаще просто насмешливые. Бороться с приступами «банального вегето-сосудистого дисбаланса на фоне гормонального выплеска», – как это охарактеризовал врач, которому Роман доверил свою тайну, казалось невозможным. Не думать, по совету медика, о том, что вызвало приступы, означало отключить мозг совсем. Такое было возможно только под общим наркозом, ибо даже во сне, рядом с причиной всех своих разбалансировок, Киселёв просыпался в поту и сперме.

Любовь, о которой столько говорили и писали, пришла к юноше вот так внезапно, со стороны, с какой не ждал, и не отпускала. Отсюда было и безразличие к жене, и полная безотчётность перед всеми за ночи, проведённые вне супружеского дома, и совершенная, проклюнувшаяся гордость за себя. Шаг мужчины удлинился, плечи расправились, голова возвышалась гордо, взгляд поглощал всех, идущих навстречу. Словно одним своим видом хотелось сказать: « Я – человек, мужик, и себя таковым ощущаю».

Что думала по этому поводу Сюзанна? Это понять было трудно. При появлении Романа женщина отключала все телефоны, домофоны и прочие средства связи с миром и уходила в отношения с молодым человеком с руками и ногами, как в омут. Хороший секс, которого женщине не хватало многие годы, являлся самым главным стимулом для продолжения отношений. Об окружающих: их мнении, отношении, осуждении, Сюзанна не думала. Просто старалась действовать осторожно. Отказывая в вечере Кириллу. Объясняя Гале, что к ней без предупреждения приходить не стоит, даже если случилось что-то срочное. Заставляя Рому молчать об их связи и никоим образом не вспоминать о ней вслух. Последнее было самым ненадёжным фактором. Окрылённого чувством Романа так и раздирало желание поделиться о нём со всеми, хотя бы с братом. Но запрет Сюзанны, с угрозой иначе прекратить отношения, заставлял молчать. Родные, конечно же, видели перемены в Роме. Мать не узнавала больше сына, ставшего строгим, даже суровым в отчётах перед ней. Отец пытался нащупать дорожку, которая могла бы привести к объяснению поведения ребёнка. Брат хамовато и настойчиво требовал «колоться». Даже Галя, тёща, закрученная в водоворот своих проблем и неразберих разного рода, при виде Ромы осознавала, что перед ней стоит другой мужчина, именно мужчина, а не сосунок, каким она всегда его видела с дочерью: всегда чисто выбритый, со свежим подтянутым лицом, хорошо пахнущий, одетый как-то иначе. Скучные однотонные рубашки под пиджаком, требуемые дрес-кодом банка, уступили место разноцветным, но стильным, под колор которых подбирались галстук и носки. В кармане юноши появился хлопчатобумажный платок. На руке стали заметны недешёвые часы. Волосы, уложенные тщательно, блестели от геля. Брюки чётко фиксировались на талии ремнём, дорогим, тоже в тон. Кто-то явно консультировал мужчину в вопросах стиля. Кто-то учил его правилам поведения. Речь зятя стала размеренной, даже при оправданиях за поздние возвращения домой. Обращения к жене – конкретными и настойчивыми. Нервное «да» и жёваное «аллё?» ушло навсегда, уступив место самоутверждающему «добрый день!» или «слушаю вас» с обязательной оценивающей паузой. Сорные, как шелуха, «ну», «шо», «на хер надо»?» превратились в вальяжные « понял», «поясните зачем», «какой вывод следует из сказанного?». Жалобные или визгливые нотки из речи ушли, казалось, навсегда. Тембр голоса огрубел до сексуально-почтительного. Галя слушала зятя, смотрела на него и голова опытной женщины шла кругом. Теперь она понимала почему Юля влюбилась в мужа. Необъяснимым было только одно: как сама она, с её умением разбираться в человеческой психологии, раньше не рассмотрела в Романе этот золотой слиток, что заблистал только сейчас, после семи лет женитьбы. И мать стремилась хоть что-то понять, уделяя откровенным разговорам с дочерью больше времени, чем могла бы, чем того допускала грань между двумя поколениями родственников. По словам Юли, муж теперь поменялся, он стремился создать новую семью на других условиях: никакого алкоголя и прочих срывов с его стороны. Никаких капризов или отговорок – с её. Казалось – просто. А вместе с тем, он требовал невозможного для обоих, словно заранее догадываясь, что оба они не в состоянии вот так вот взять и поменяться, и забыть прошлое, и начать строить настоящее, реальное, обусловленное очерченными мужчиной рамками.

Что знала про измены мужа Юля? Наверное, всё, ибо их физическая связь давно прекратилась, и кроме фальшивых слов или пьяных комплиментов, пошлых, дешёвых, между молодыми супругами ничего не происходило. Но из-за лекарств, превращавших девушку в безвольную и безропотную, Юля молчала, только плакала и никому ничего не рассказывала. Правда, после того, как Вера изложила план шантажа, у Юли появилась в жизни какая-то надежда. Она стала подниматься с кровати, передвигаться по дому, как-то следить за собой. Однажды, в середине ноября, дочь вдруг позвонила матери и изъявила желание пойти погулять. А на прогулке шла и радовалась краскам осени, её запахам, виду прохожих, особенно детей. И тут же призналась матери, что хотела бы иметь ребёнка. Галя возликовала, стараясь поддержать дочь. Женщины в весёлом щебетанье пустились в далёкие планы, давая мыслям полную свободу. Сели в любимом кафе, заказали сначала по чаю, затем Юля внезапно захотела вареников с вишней в меду, с нетерпением ожидала, пока их налепят и сварят, а когда принесли, проглотила одним махом. Мать, глядя со слезами радости и умиления, перекрестилась, взяла дочь за руку, сказала, что любит её, пообещала всегда быть с ней. Юля снова была её девочкой, которая наслаждалась неразделённым присутствием мамы, тоже говорила ей нежные слова, просила прощение за доставленные заботы и твёрдо обещала быть такой, как сейчас, всегда. С того дня мать и дочь стали перезваниваться по нескольку раз в день, как подруги, которым хочется сообщить друг другу пусть даже самую ерунду. Заговор между женщинами Галя воспринимала как игру, как очередной этап воспитания. Юля наслаждалась близостью матери, не давая восстановленной связи никакой оценки.

Однажды, когда Галя была занята картиной, Юля вдруг пришла в гости. Без звонка. Без предупреждения. Недоразумение на лице матери, открывшей дверь, смутило девушку, но Галя, заметив это, тут же отложила кисти и принялась хлопотать на кухне. И уже через несколько минут прежнее доверие было восстановлено. Отца не было. Где-то «лазил под машинами». Юля вдруг пожалела, что не увидит его, тут же набрала номер, поздоровалась. Ухов отнёс звонок к тому, что Юля надеется на однокомнатную и теперь решила быть доброй к нему. От этого разговор вышел злым, совсем не отеческим. Виктор еле сдержался, чтобы не нахамить дочери, заявив, что она пьёт его кровь. Но всё же сработал рефлекс: Юля могла расплакаться и во всём признаться Гале. А уже та, вмешавшись в процесс, вполне была способна натворить бог весть чего. Нет уж, пусть всё получится, как задумано, а о том, чего стоят его девочки, Виктор расскажет им потом. Жалкие с. ки! Ждущие подачек и ни на что сами не способные. Одна корчит из себя художника современности! Боже! Из-за чего? Куска размытого в красках полотна, где и понять-то трудно, что это. Зато, какая завышенная самооценка. И матом при ней ни-ни, и вонючий после работы не подходи. А уж про общение, как когда-то – совсем забудь. Не пара ты мне, не чета. А сама готова уступать просьбам мужа, стоит только денег посулить. Продажная тварь. Как все женщины. Ведь, по сути, и Юля ничем не лучше. Вбила себе в голову, что может покорять своей слабостью, торговать пристойностью, да так заигралась, что себе самой не рада. Совсем перестала следить за собой: жидкие волосёнки, затянутые резинками, бледные губы, скулы, обтянутые кожей, а ещё этот лоб, этот жуткий обнажённый лоб, на котором всё чаще и чаще стали появляться прыщи. Руки холодные, кожа на щеках жирная, лоснящаяся… Его ли это дочь? Их ли девочка, которую одевали и воспитывали как маленькую принцессу? Да в Верке, здоровой кобыле, шарма и забора во сто раз больше, потому как живёт и жизни радуется. И по всему виду это заметно. А Юлька? С её почти аристократичной внешностью, стала похожа на оглоблю. Продолжая наблюдать за семьёй все так же издалека, Ухов признавался себе, что его женщины становятся для него не только далёкими, но и непонятными. Даже Полин, не сформированная пацанка, у которой только-только стали намечаться женские формы, ускользала от привычного отцу образа невинности. Она продолжала жить у Ивановых, не проявляя особого желания вернуться домой. Младшая дочь росла дикой и необщительной, родителей и сестру воспринимала без всяких особых почтений или почитаний. Переселившись к соседям, Полин чуть ли не на другой день остригла волосы по-мальчишечьи, продолжая их зачёсывать назад, демонстрируя высокий родовой лоб, но внешне в лучшую сторону не поменялась. В движениях резкая, в словах дерзкая, в одежде вызывающая: от коротких юбок с кружевными колготами, до рваных на коленях джинсов с майкой, едва прикрывающей пуп. И обувь – прочь мамины советы по женственности – плоская подошва полукед, таких теперь модных, а по сути куска текстиля на резиновой подошве. Что случилось? Что произошло? Жена возвеличилась, Юля самоустранилась, Полин упростилась до примитива. Ради этого стоило отдалять его от воспитания? Потому ли Галя требовала невмешательства, чтобы вот таким образом у неё и девочек проявлялась индивидуальность? Да в гробу он, Виктор, видал такую индивидуальность. Как мужику, ему милее и дороже были тонкие каблуки, широкие распахи юбок, стильность макияжа и аксессуаров, какими украшали себя его дочери и жена ещё не так давно, тогда, когда, по словам Гали «были под его гнётом». И духи – тонкие, сладкие, манящие, а не сегодняшние – унисекс, с ароматическими нюансами кожи или табака. Да, свобода в руках недомыслящих – это беда и провокация. А ещё отсутствие всякой перспективы снова стать самими собою. Ибо то выражение имиджа, что видел Ухов у близких ему людей, подходило только под одно определение: «как у всех».

Если к этому стремились, то получилось. Вот только в выигрыше ли остались? Навряд ли. Потому как теперь не притягивали, а отталкивали, не вызывали задержки дыхания, а порождали продолжительный выдох, не побуждали к общению, а вынуждали к одиночеству и вот таким вот ночным прокурам на балконе с разного рода мыслями. Виктор ёжился от ночной влаги, растирал руками предплечья, но заходить вовнутрь за свитером не хотел: курил, думал, снова курил, часто тупо уставившись в какую-то далёкую точку неба. Быстрее бы тридцатое! Быстрее бы! Ухов смотрел на часы на руке. Вот уже и настало. Два ночи. Пять утра. Потом шесть. Семь. Где-то в квартире стукнула дверь. Галя в туалет? А может на кухню попить? Тогда не самое ли время поговорить? Выговориться. Покаяться? Простить друг другу всё. И, пока нет Полин, может..?

Снедаемый нетерпимым желанием, мужчина поспешил на кухню. Но никого там не нашёл. В туалете шумела вода смытого унитаза, но дверь в спальню жены была плотно закрыта. Виктор подошёл к ней на цыпочках, поскрёб деревяшку пятернёй. Тишина. Снова поскрёб. И снова никакой реакции из-за «железного занавеса». Мужчина побрёл в ванную, включил свет, стал рассматривать себя в зеркало. Обвисшие щёки и красные глаза. Пробивающаяся щетина, которую тут же захотелось побрить. Ухов взялся за станок, намазал лицо помазком, принялся брить с одной стороны. Мысли теперь переключились на предстоящий день. Вот сейчас он добреется, пойдёт на кухню и заварит себе кофе в турке. Из всех привилегий прошлого в традициях семьи осталась только эта – горячий свежий кофе по утрам из дорогих зёрен. Порошок мололи в магазине при нём: натуральную «арабику», без всяких новомодных капсул или прессовых аппаратов. Тоже мне модернизация. Задурят голову рекламой, а сами в эти капсулы чего хочешь могут насовать. Нет, его не обдуришь. Если привык есть мясо, то колбасой не заменит. А уж про кофе – тем паче. Это для тонуса, для хорошего настроения. Он ему сегодня нужен как никогда. Всё сегодня разрешится, всё станет налаживаться. Деньги он достал, квартиру выбрал. И не самую худшую. Знал ведь, что сам приучил своих девочек к комфорту и красоте.

Однокомнатная квартира, подобранная для Юли, была в старинном доме со скрытым двором, капитальной деревянной лестницей и широкой дверью парадного. Это было недалеко, где раньше жили родители в квартире, которая отошла по дарственной его единственной младшей сестре. Так решили давно умершие предки: ему – гараж и дачу, сестре – квартиру. Хорошее жильё в старом фонде: кирпичная кладка, высокие потолки, толстенные стены, прохлада летом, тепло зимой и тишина. Балкончик, не бог весть что, но столик и два стула встанут спокойно. А значит, можно будет сидеть утром за кофе, или прохлаждаться вечером после работы. Три миллиона восемьсот. Дорого, конечно. Но выбора особого нет. В прибамбасных новостройках – в два раза дороже. Потому поторопился взять. Отдаст деньги, семьсот тысяч останется на мелочи. Останется. Останется ли?

Вдруг внезапно Ухова поразило желание пойти и пересчитать отложенную сумму. Нетерпение было таким, что, не добрившись, Виктор вытер лицо полотенцем и быстро пошёл к секретеру. Открыл его и замер… Денег на месте не было.

Глава 26. «Жизнь – не холст, не перепишешь…»

Безбрежную гладь моря пронизывали яркие лучи солнца, входящие слева, и переплетались с длинными тёмными волосами, в которых запуталась роза. Лепестки цветка словно свисали с холста и просились в руки: «Возьмите меня, я такая красивая!». Золотом разливался далёкий закат над морем. Гладь была спокойной, настолько незыблемой, что хотелось дотронуться до неё. Мазки краски, выражали замысел автора в стиле сюрреализма. В нём ощущалась какая-то мощь от света, и вместе с тем беспомощность человека перед природой, ведь и женщина запуталась в лучах, как роза в волосах. И тоже стремилась найти выход. Выход? В чем? В свободе? Или в подчинении?

Галя Ухова писала картину, а мысли были далеки от произведения. И это они водили кистью, выражая подсознательно суть состояния автора на данный момент. Это благодаря им создалась такая композиция. Смотришь сначала – ничего не понятно, что-то ярко-жёлтое, какие-то чёрные волнистые линии, зачем-то сбоку розовые наляпы, а сверху бирюзовая голубизна воды. И только вглядываясь, можно было принять стрелы за лучи, полосы за вьющиеся пряди, розовые закорючки за цветок. Гале в замысле всё было ясно с первой же линии. Идея для картины пришла внезапно и полностью поглотила. Начав писать в августе, уже в сентябре Ухова показала набросок Сюзане. Подруга сразу оценила сюжет. Это она посоветовала «свесить» розу, для ассоциации со стремлением к свободе. Галя расцеловала Сюзанну и в сотый раз повторила, что любит её:

– Милая Сюзька! Какая же ты чуткая и умная. А этот сказал, что просто мазня. —Притяжательное местоимение «этот» заменяло Гале существительное «муж» вот уже который месяц. Иначе как этим, Виктора теперь меж собой женщины не звали. Да и вообще, с тех пор, как у неё завязался роман с Валерием, Галя боялась произносить имя супруга вслух. Как будто опасалась, что вот скажет сейчас: «Витя», а он возьмёт да и появится. Поэтому не называла Виктора по имени даже в прямом контакте. И самих контактов старалась избегать. С некоторых пор в её жизни было два стимула: картина и Валерий.

Картина получалась на удивление хороша. Видевшие её, не сомневались, что она продастся быстро и успешно. И Галя жила теперь только этими обещаниями. Раз картина понравилась Сюзанне, то нет никакого резона, что она не понравится другим, ведь у подруги был такой замечательный тонкий вкус. И это она подвигла Галю снова взяться за кисти. «Спасибо тебе, дорогая! Теперь я стану богатой и знаменитой».

В том, что у неё талант, Галя никогда не сомневалась. Вот только развивать его не могла, вернее не давали. Этот, со своими постоянными требованиями присутствия жены при нём и детях, прицепил Галю к ноге и до сих пор не хотел отпускать поводок. «Балдеет, что владеет», – как говорила Сюзанна. Загубил такой талант; вернее хотел загубить. Но теперь всё! Хватит! Ухова почувствовала вкус свободы и запах денег. Кирилл обещал за картину не меньше пятидесяти тысяч рублей. И это только начало. А там, уйдя на свободные хлеба, Галя сможет развернуться, у неё будет время писать шедевры. В голове роилась масса задумок, и в креативности женщине отказать было трудно. Поэтому она, одухотворённая и воодушевлённая, целиком отдавалась этой работе. А любое творение – дело трудоёмкое, с муками и терзаниями. Тут были и бессонные ночи, и полное безразличие к еде, и совершенное отсутствие какого либо другого желания, кроме как писать. Писать, вдыхая запах красок, дурманящий и всепоглощающий.

Встать утром пораньше, благо Полин вот уже почти месяц не было дома, и творить, творить. За закрытой дверью и с запертой душой. Не боясь, что кто-то войдёт и помешает, отвлечёт от порыва, оборвёт логическую мысль построения композиции… Как трудно было подобрать нужный тон синего. Ведь именно фон определяет всю суть картины, обеспечивает её восприятие, даёт общий настрой. Если он слишком светлый, на нём потеряются другие краски. А если очень тёмный – он просто поглотит любую выписанную линию. И голубым нельзя, и слишком бирюзовым – тоже. Нет у них сочетания с золотистым или жёлтым. А что же тогда? Какого цвета бывает закат над морем в природе? И, не доверяя памяти, Галя кидалась к интернету, выискивала идеи в фотоальбомах, пыталась найти свой голубой, который позволил бы разлить по полотну щедрое солнце, а не утопить его. Разрешил бы прядям волос врезаться в гладь, а не дрейфовать на поверхности, как мусор. И роза: ей больше всего необходимо было сочетаться с голубым, ведь она и олицетворяла главную идею: бедная, красивая, пытающаяся быть самой собой, быть независимой. Прежде всего, от окружения. Ведь именно оно топило, как морская пучина. Бытом. Суетой. Несущественностью. Ах, как хотелось бы улететь от всего этого. От дома, от Вити, даже от детей. Они мучили Галю, тяготили собою и своими проблемами, постоянно покушались на её право быть той, кем ей предназначено было быть – не просто красивой и нежной, но и талантливой и признанной. Успех, почитание, достоинство, благополучие – вот те камни, из которых хотелось построить новый мир и жить в нём. Может одной, может с таким спутником, как Валера.

Про любовника Галя старалась думать осторожно. За тридцать шесть лет жизни с Виктором у неё ни разу не было не просто связи на стороне, даже обыкновенного флирта. А тут вдруг свалилось всё и сразу. Валерий покорял своим пониманием и умением слушать, хотя ничего не обещал и никаких совместных планов не строил. Встречались любовники иногда на квартире Сюзанны, но чаще на съёмной квартирке Валерия. Мужское жильё было неуютным. Мебель в нём особым комфортом не отличалась: её покупали не от души, выбирая при осмотре то, что приглянулось, а по заказу из каталога. Времени на магазины у Валерия никогда не было, и это он обозначил как один из принципов жизни. Галя не противилась. Какая ей по существу была разница, как организовывает любовник свой быт, если она видела его в лучшем случае три раза в неделю. Вслух Ухова только удивлялась тому, как, с его работой, Валерий успевает обновлять свой гардероб. Оказалось, и тут мужчина совершает покупки, не глядя на них, а доверяясь вкусу прикормленных в бутиках продавщиц.

«Посмотреть бы на этих бабец», – не раз говорила себе Галя, внутренне ревнуя Валерия к каждой из них. Для неё, как для жены, приобретение трусов и носков для Виктора являлось процессом нормальным, составляющим часть семейных забот. Отчего доверить такое чужим, малознакомым женщинам казалось слишком интимным. Но новый знакомый так не думал. Он вообще к бытовым проблемам относился условно: кто-то должен это делать, а значит не его голове об этом болеть. Никакого облагораживания квартиры не предусматривалось. Да и холодильник заполнялся исключительно к приходу Гали, из чего казалось, что Валерий тут не живёт, а появляется для встреч с ней. Задать прямой вопрос, так ли это, Ухова боялась, считала, что не тот у неё статус, чтобы совать нос в столь личные дела. По рассказам Валерия он был женат, но жена мучилась каким-то психическим заболеванием, отчего жить вместе супруги не могли. И разводиться, бросая больную жену, с которой прожил много лет и нажил двоих сыновей, Валерий тоже не мог. Затронутая тема была так близка и понятна Уховой по положению с Юлей, что действия Валерия Галя не просто одобряла, почти обожествляла. Какой мужчина! Какое чувство ответственности и заботы! Ведь наверняка жена ни в чём не нуждается. Не то, что этот. Вспоминая о муже рядом с Валерием, Галя ощущала во рту неприятную липкую слюну, которую хотелось запить или выплюнуть. Благо, на столе всегда было сухое красное вино дорогих марок. Ухова отпивала из фужера и улыбалась новому поклоннику, пытаясь понять его лучше. Работал мужчина на каком-то важном посту в финансово-экономической сфере. Особо о своей работе он не распространялся. Про экономику Галя понимала только одно: на себе экономить нельзя. Про финансы – того меньше: деньги либо есть, либо их нет. Судя по внешнему виду и экипировке любовника: машине, одежде, телефону и прочему, было заметно и без слов, что в средствах он не стеснён. К Галине Валерий относился очень бережно. Каждый раз при встрече дарил ей цветы, предлагал сходить в ресторан. Ухова отказывалась, боялась афишировать свою связь. Ничего не имея против, Валерий, избегая грузить любовницу бытовухой, заказывал в дорогих ресторанах ужины на дом, а для посуды и уборки нанял женщину, которая выполняла свои обязанности тогда, когда дома никого не было. По просьбе Гали мужчина закупил дорогое постельное бельё и посуду. Она же заставила его повесить в квартире шторы и купить хотя бы один ковёр на пол. «Для уюта и баловства». Впрочем, оправдывать свои пожелания Гале не было никакой необходимости: Валерий с поразительной безукоризненностью выполнял любые её просьбы. Пока что скромные и ограниченные, но, по настоятельному совету Сюзанны, с ощущаемой перспективой роста уже на этом этапе.

– Забалует меня, – опасалась Ухова, лимитируя заказы кулинарными изгалениями и вещами, которые можно было носить, не вызывая особых подозрений по поводу их приобретения: красивым нижним бельем, зонтиком, чехлом на мобильник, даже сумочкой, по вопросу о которой со стороны законного супруга всегда можно было артистично возмутиться, – Да ты с ума сошёл, третий сезон таскаю. Вместо того чтобы спрашивать откуда это, лучше бы денег дал на покупку новой. У меня и кошелёк вон весь истёрся. – И Галя без всякого зазрения совести доставала купленный на ассигнования Валерия новёхонький аксессуар в дополнение к сумке и трясла им издалека. Женщина была уверена, что после требования денег, Виктор даже не посмотрит в сторону демонстрируемого портмоне. Так и было. Услышав очередной скулёж супруги о том, как ей надоело ходить в срани-рвани, Ухов торопился скрыться в зале, поплотнее прикрыв дверь и припадая к приготовленной стопке водки, как к живой воде. Галя с облегчением выдыхала, хитро улыбалась: «Вот так-то», прятала кошелёк обратно в сумку и уже мысленно предполагала, что такой же номер вполне можно будет устроить и по поводу новых полусапожек, а может даже и сапог, счёт которым был потерян Уховым уже давно. К любым бытовым мелочам Виктор был крайне невнимателен. Галя это прекрасно знала. И, собираясь на очередное свидание с любовником, она торопилась проскочить по всем облюбованным ею магазинам в подборе того, что предстояло изъявить Валерию вечером как предел мечтаний. А зачем тогда вообще нужен любовник, если не для совершения волшебства? На роль волшебника Валерий подходил.

Они много говорили, пожалуй, даже слишком много, и обо всём. Иногда, слушая рассуждения Валерия, Галя мечтала о другом. Но в ласках мужчина был более чем сдержан. Современный и моложавый внешне, в сексе он изысканным воображением не выделялся: «делай раз, делай два, делай три». Ухова пробовала разнообразить их связь, насытить её новыми элементами. Но всякий раз натыкалась если не на испуг, то на брезгливость. Да уж, незавидна роль ведомой. И возраст для этого совсем уже не тот. Ей бы повкушать самой, поплавать на волнах удовлетворения, максимально отключиться от реальности, улетая в оргазмические дали. Но не тут-то было. И удовлетворения физического, как с мужем, не наступало. Витя, при всём его деспотизме, в постели стелился перед женой бамбуковым листом. Он знал, что и где нужно брать, а куда руки лучше вовсе не совать. А Валерий же вообще руками не пользовался. Они у него служили органом поддержки, как барьеры в медицинской кровати – чтобы не свалилась. И целоваться он не умел. Так,

лишь слюнявил рот. Тогда что ещё оставалось, если не руки и не язык? Ну да, то, что и оставалось. Тут претензий не было, орган работал исправно. Вот только и он делал своё дело без всякой задоринки: монотонно, проникновенно, но не заводя.

И, сползая с тела любовника, Галя украдкой вздыхала, шла в ванную, пряча лицо, а к Валерию выходила с неизменной улыбкой и уверениями, что ей было очень хорошо. Больших признаний любовник не требовал, кивал головой с пониманием и тут же переключался на какой-то разговор. Галя отвлекалась, уходила в беседу, но потом уже, по ночам, ворочалась в кровати и думала: «Нет, всё же бог всего и сразу не даёт: или страсть до потолка или душевное понимание».

До встречи с Валерием казалось, что хочется второго. Теперь Галя сомневалась. Мягкие руки Виктора, массирующие её плечи, шею и спину перед каждым соитием, крепкие, уверенные движения так, оказывается, возбуждали. Галя любила вспоминать о приятных минутах жизни, когда никто не мешал, никто никуда не торопился, а муж ничего не подозревал и не требовал. Увы, она была права: бог ничего не даёт сразу. За удовольствие и удовлетворение приходилось рассчитываться повиновением и покорностью, играть которые становилось всё труднее и труднее. Отсюда ползли мысли об избавлении от мужа, как о желаемой свободе. Потому разговоры о разводе всё чаще наполняли рассуждения с Сюзанной. «Вот только как существовать самой? И почему самой? От девочек ведь никуда не деться. Юля выросла, да, а Полин? Ей ещё долго до того, как скажет: „папа, мама, вы мне не нужны“. Хотя, судя по характеру младшей, она ещё Юльке нос утрёт, брында такая, не приведи господь! И в кого? Ведь воспитывала девчонок одинаково. Всё для них, всё ради них».

Одно только Галя вспоминать не хотела: рождение Полин было желанным и ожидаемым, а вот то, что последовало потом, вдруг в какой-то момент стало угнетать, давая понять, что дочь-то она вот она, тут и навсегда. Это не те прошлые беременности, которые закончились выкидышами на разных сроках, сопровождались длительными переживаниями и скорбью, но в конечном итоге забывались. Этого ребёнка, тоже выношенного с большим трудом, теперь приходилось терпеть всегда. Именно терпеть, ибо что-то случилось в голове молодой тогда ещё женщины, что напомнило: твой срок отмерян, живи для себя. Полин в этот момент был всего год. Глядя на беспомощную, но уже тогда капризную девочку, Ухова впервые призналась себе в совершённой ошибке: мочи выносить хватило, а вот выносить больше не было. Наружу и вправду рвалась нереализованная личность. Развивать бы её, да руки связаны вот этой самой маленькой девочкой по имени Полин. Юле уже пятнадцать, почти самостоятельная, ещё немного и заневестится, ручкой помашет, как это часто бывает с девушками, как это было с самой Галей. А вот Полин… Где найти теперь сил, чтобы и её одарить всем тем, что смогла в своё время дать старшей дочери? Но самое страшное – это время, которое неумолимо уходит. И все минуты, и часы, потраченные на родных, это упущенная жизнь. Значит, для себя её уже не останется. Внутренне осознавая это, Галя неистовствовала. Она стала срываться на детей. Некогда мягкая и спокойная, почти безвольная, от неудовлетворённости жизнью и статусом только мамы и жены она стала превращаться в домомучительницу, волей и желанием своим поражающую инициативу детей, их желание выделиться. Уж если ей нужно было терпеть, то пусть терпят и её. Не бьёт, не пьёт, по мужикам не гуляет. Что ещё нужно? А то, что кричит и брови хмурит, приказывая, так и что? Пусть выполняют. Не баре, потерпят. Она ведь не отказывается любить их, искренне, всей душой. Про любовь к детям Ухова не лицемерила. Испытывая с возрастом определённый дискомфорт от обязанностей матери, женщина на минуту не могла представить свою жизнь без девочек. А то, что говорила или думала – в сердцах, от усталости, от жуткой монотонности жизни, в которой так сложно что-то менять. Жизнь – не холст, не перепишешь. От злости женщина с кистью слишком сильно нажала на полотно. Штрих, символизирующий волос, получился слишком жирным. Галя очнулась. Посмотрела на сделанное, выдохнула: – Ну вот, опять сорвалась. Нет, никак нельзя писать с плохими мыслями. Никак. – И женщина принялась удалять излишки краски с полотна. Но именно в этот момент дом разорвал дикий крик: