Текст книги "Чужой гость"

60

В душе Полины царили непонятные для неё ощущения. Она испытала чувство неуверенности и впервые в жизни одиночества среди людей, когда предстала перед старшей сестрой Филиппа. Её интуиция вдруг обострилась, словно недавно наточенный нож: она узнала, она поняла, что миссис Брайт восприняла её в штыки.

Враждебность старой женщины Николлс не могла объяснить себе, ей казалось, что она ничем не заслужила такой прохлады. Однако, она ничем не выдала своего замешательства и лёгкой досады, когда провожала гостей на второй этаж, показывала комнаты.

Вновь встретив оценивающий взгляд старшей сестры своего любимого, Николлс вдруг почувствовала то, чего не ожидала. Ей дали крылья, но хотели её испытать, испытать её чувственность. Но ей оставалось лишь гадать, пройдёт ли она испытание достойно, не уронив себя в глазах пришелицы.

Когда стало ясно, что дорогая гостья уже немного освоилась в незнакомой атмосфере, Полина решила ретироваться:

– Я оставлю вас!

– Спасибо! – ответила Кэтрин, стоя рядом с братом и внуком. – Нам и правда хочется отдохнуть с дороги!

Необычно прозвучал в неловкой тишине её голос. Он уже не был строг, безжизненен и деловит, в нём теперь слышалась благодарность, впрочем, не слишком очевидная.

Полина чуть склонила голову и тихонько, словно мышка, вышла из номера, прикрыв за собой дверь. На этот раз женщина не заметила обращенные к ней глаза Китти Брайт. Она коротко взглянула на хозяйку дома, прежде, чем та успела выйти за порог, а, убедившись, что дверь за ней затворилась, обратилась к брату:

– Милая женщина… и молодая! – она хмыкнула. – Очень милая и молодая!..

***

Она прошла вглубь комнаты, которая теперь на неопределённый срок стала служить ей домом, не забыв потрепать внука по курчавой голове. Тихий мальчик приблизился было к Стоддарду, но бабушка властно поманила его к себе. Она заняла кресло, повелительно указав Кристоферу на место рядом. Он сел, но по-прежнему не сказал ни слова, воспитанный так, что рядом со взрослыми дети не должны быть слышны.

Какое-то время Кэтрин пристально следила за ним взглядом, но затем, словно вспомнив о присутствии Филиппа, посмотрела на него, не рассчитывая, однако, встретить его внимательный взгляд. Он молчал, но Кэтрин было, что сказать:

– Что же дальше? – спросила она, стряхнув с подола платья невидимую пылинку.

– О чём ты? – искренне удивился Стоддард.

Китти набрала воздуха в грудь, будто собиралась с духом, чтобы сказать, то, что хотела, хотя обычно была прямолинейна без оговорок.

– Что будет дальше, с вами? Тобой и этой женщиной? Что будет, когда ты поймёшь, что её любовь к тебе сковывает тебя, как наручники? Что её поцелуи слишком уж обжигают, что с нею ты теряешь свободу? Что она живёт тобой, но ты всегда жил только своим искусством, которое не терпит конкуренции?

Филипп опешил, и не нашёлся с ответом. Резко он рухнул со счастливых небес, на обнажённую землю страданий и раздумий о справедливости слов сестры. Его бросило в жар от мысли, что в голове у него не родилось никакого протеста, а сердце, до этого бившееся размеренно и уверенно вдруг набрало обороты, и готово было остановится.

Ему только хотелось верить, что через минуту, две, десять минут, он выберет слова, чтобы дать сестре отпор. Но краем сознания он понимал, не желая ещё полностью признать факт этого, что Кэтрин права. Больше чем, когда бы то ни было…

Нечаянная любовь Стоддарда к женщине совсем из другого теста, нежели он сам, родилась, подняла голову и окрепла на выжженной долгими годами отчуждения и непринятия себя почве. Неплодородная, она не давала ничего, кроме горестей, сомнений, тяжёлых мыслей. Затем, когда на горизонте забрезжил свет, исходящий от Полины, он словно бы изменился. Он слышал, что ради чего —то значимого человек может «перекроить» себя, подкорректировать недостатки или обратить их в достоинства. Он думал, он чувствовал, что с ним происходит нечто подобное, и был этому рад, окрылён сознанием перемен.

Но теперь….

Стоддард не мог поверить, но в минуты разговора с сестрой, он почти решился вернуться к себе прежнему, тогдашнему, удобному. Тому, который не знал ничего, кроме запаха красок и масла, тому, кто ограничил мирок белым холстом. Тому, кто не знал ничего другого, не знал Полины. Не ведал, как она свежа, трепетна и как она благоухает жизнью…

Почти убегая из комнаты Китти, он словно бежал от себя. Неужто он готов оставить Полину, растоптать её и предать забвению те слова о любви к ней, что говорил не единожды?

– Ты не умеешь предвидеть будущее! Я другой, не тот, кого ты знала, Китти!

61

В доме после тревог последних дней воцарилась, наконец, тишина. Гармония, то ли мнимая, то ли настоящая, вселила новую уверенность в обитателей гостиницы.

Филипп сопроводил сестру на выставку своих полотен, и она, кажется, сменила гнев на милость. Хотя её настроение по-прежнему зависело от действий и планов Стоддарда, она с каждым днём всё больше крепла во мнении, что небеспочвенными были её вопросы. Она, единственная в мире женщина, как никто другой долго знающая Филиппа, видела в нём растущую, но шаткую пока что решимость.

Он любил Полину, и сестра его признавала это безоговорочно. Но, лишённая иллюзий, она сознавала их несхожесть и внутреннюю борьбу с нею, которую каждый из них вёл в одиночку. Она не сомневалась и скоро была твёрдо убеждена, что, как замок на песке, необычное чувство брата и той, что была младше его на целую жизнь, скоро смоют, сотрут с лица земли замутненные воды противоречий, непонимания и бессилия против судьбы.

Она не жалела об этом, ибо свойственный ей эгоизм, рычащий, как зверь, если она вынуждена была делить брата с кем бы то ни было, говорил ей, что скоро он подчинится эгоизму собственному, отказываясь, пусть мучительно и запредельно тяжело от того, что нежданно оказалось в его руках. Тогда, полагала Китти, оба их эгоизма снова сольются, встретятся, чтобы познать новый рассвет старого бытия. По правде говоря, она не особенно переживала, что почувствует при этом Филипп.

А он?

Он, привыкший уже жить Полиной, её дыханием, смехом, волнением, глотающий, словно горькую пилюлю, её боль, которая то терзала, то давала вздохнуть, смотрел на неё, всё же любимую, очаровывался вновь и вновь её спокойствием и тихой немеркнущей радостью, что охватывала её в его присутствии. И задавался вопросом: подозревает ли она в нём, Филиппе, коварство и всё усиливающуюся веру в скорый конец обоюдно счастливой их жизни? Однако, он стыдился и даже трусил поговорить с ней.

Но время шло.

Как-то, в особенно прекрасный день, они сделали то, чего раньше никогда не бывало. Они отправились с младшими детьми, успевшими хорошо подружиться, в парк. Прогулка обещала быть долгой, энергии в детях было на зависть много, и они шалили и резвились часы напролёт.

Филипп и Полина, давно отвыкшие стесняться своей духовной близости, шли чуть позади них, держась за руки. Потом он пригласил её присесть на скамью. Здесь они могли легко наблюдать, чем заняты дети, но при этом быть наедине. Он долго смотрел вдаль, потом, казалось, ещё дольше на Кристофера и Ребекку, которые чему-то смеялись. Потом в задумчивости спросил:

– Ты хотела бы прожить другую жизнь, Полина? Отличную от той, что проживаешь сейчас?

Она тоже погрузилась в раздумье, но ненадолго. Может быть, она знала себя лучше, чем утверждала?

– Нет! Я не хотела бы этого! Наверное, каждый человек живёт так, как заслужил!

– А я всё бы отдал за второй шанс! – с горечью ответил Филипп. И голос его напугал Николлс, так давно она не слышала в нём отчаяния. – Я хотел бы прожить жизнь по-другому, быть другим человеком, совсем другим! Но тебе этого не понять, ты ещё не достигла моих лет…

– Я думаю, твоя жизнь не угаснет дольше, чем моя!

– Дело не в смерти, Полина! Дело в том, чтобы жить, не умирая, каждый день! Жизнь для того и создана, чтобы сознавать себя живым!

Он замолчал, но вскоре заговорил снова:

– Я хотел бы быть другим человеком, Полина, прожить другую жизнь… – из глаз его вдруг скатились слёзы, которые он не стал скрывать. – Быть достойным… тебя… не делать ничего предосудительного! Разве я хочу слишком многого?

Николлс очень испугалась, ибо никогда не видела ничего страшнее, чем слёзы мужчин. А когда его голос почти сорвался на крик, секунду соображала, что может сказать, но ничего не успела, а лишь порывисто обняла его, прижала его голову к своей груди. И почувствовала резкую боль во всём теле: Филипп сжал её с ужасной силой и вдруг дал себе волю, разрыдавшись.

– Плачь, плачь! Мы должны иногда плакать, чтобы облегчить своё невыносимое существование, если оно таково! – она легонько коснулась губами его разгоряченного лба, целуя.

– Ты не говорила бы так, и не сидела бы здесь со мной, если б знала, на что я постепенно решаюсь! – ещё не собравшись с силами, проговорил Филипп.

– Что ты хочешь сказать, милый? – благодушно спросила она, не зная, что Стоддард готов нанести ей последний удар.

– Я не могу больше быть с тобой, я не могу измениться ни ради тебя, ни ради кого-либо другого! Я такой, каким хочу быть и оставаться, Полина! Я – старик, подвластный эгоизму и ему угождающий, я человек, для которого на дороге нет больше развилок, я иду к концу! И на пути я желаю быть один, я сейчас отпускаю твои руки!

С этими словами он и впрямь высвободился из её объятий, и руки Полины оказались пусты, а в сердце забилось, вырываясь наружу, недоверие, недоверие к Филиппу и его словам, ведь они не могли быть правдой?!

Она сложила руки на коленях, опустила голову, и вся сжалась, полагая, что Филипп Стоддард сказал ещё не всё, что планировал. Он смотрел на её профиль и хотел было коснуться её щеки, но Полина уже не позволила. Она вся обратилась во внимание и слух, и Стоддард, надеясь не ранить её необратимо тяжело своими словами, сказал:

– Я чувствую, ты даёшь мне то, что мне не нужно, и я не хочу принимать это! Я привык к одиночеству, Полина, и теперь, и раньше, всё время, что мы были вместе, я знал, мне не хватает его, мы старинные приятели! – он усмехнулся на последнем слове. – Знаешь, как будет? Ты заберешь остатки моей свободы, заменив её подобием семейственности, но я не забуду, как был с нею одним целым! И когда —то, мучимый тоской о прошлом, я начну задыхаться в твоей любви, задыхаться и осознавать, что сам тебя душу, потому что, ты всегда будешь чувствовать, что я принадлежу «другой женщине» и даже будешь знать её имя! И тогда мы возненавидим друг друга за то, что оставили позади, и уже не простим! Нас не должно это коснуться, нас не должна поглотить эта реальность, ты должна понимать, пути у нас разные!

– Ты ещё любишь меня? – спросила она, не подняв головы.

– Да! – ответил Филипп.

– И я тебя люблю! – на этот раз в её голосе прозвучала искренность с примесью нежности и надежды, что Стоддард сейчас опровергнет возможность только что им самим нарисованного будущего.

– Это пройдёт! – сказал он, разбивая её мечты.

Стоддард потянулся, как и раньше к её губам, наверное, намереваясь подарить ей последний поцелуй, и Полина отреагировала живо. Николлс приблизилась к его лицу. До её заветных губ оставался, может быть, сантиметр, они нежно приоткрылись, словно в ожидании, что сейчас Филипп своими к ней прикосновениями, развеет собственное желание её покинуть. Но… Секунду помедлив, она улыбнулась, тоскливо и всё также мягко, как раньше, но не разрешила Стоддарду себя поцеловать, в последний миг отстранившись. Если они не могли пойти прочь от своей судьбы, то Полина Николлс тогда предпочла быстрее пойти ей навстречу.

Полина поднялась со скамьи, теперь посмотрев Стоддарду в глаза сверху вниз. Однако, не нашла в них раскаяния в том, что он сейчас сделал. Что же, так тому и быть!

– На днях я уеду, вернусь в Оксфорд!

– А как же четвертая выставка?

– Я вернусь к её началу!

– Хорошо, ты не должен подвести Максвелла!

Впервые в её голосе послышался упрёк. Да, ведь он не может подвести Макса, а его сестру вполне способен!

Николлс шагнула было к качелям в отдалении, на одной из которых раскачивалась дочь, но Филипп взял её за руку, снова, как бывало прежде.

– Полина! Я…

– Ничего не говори! Не ищи объяснений, наверное, так должно быть!

Она с излишней силой вырвала у него свою руку, готовая кинутся прочь, чуть не плача.

– Ничего не говори, ничего… Мы очень устали!

И она и правда пошла к качелям быстрым шагом, постепенно перейдя на легкий бег.

Четырнадцать лет спустя
1. Филипп

Такси остановилось около ворот, обвитых плющом. Из машины выскочил молодой человек, предупредительно и галантно открывая заднюю дверцу и протягивая руку пассажиру, чтобы помочь.

Пассажиром оказалась молоденькая, не больше двадцати лет девушка с непослушными рыжими волосами, наспех сплетёнными в толстую косу. Пока она неподвижными глазами осматривала фасад дома за оградой, паренёк выудил из багажника небольшой дорожный чемодан, где видимо, были немногие вещи девушки, которые она захватила с собой.

Вместо ручки чемодана, девушка, всё время сохранявшая печальное, напряженное выражение хорошенького личика, сунула в ладонь таксиста чуть помятую купюру.

– Спасибо! – сказала она, когда он кивнул в знак благодарности.

Потом она, не решаясь сразу заявить хозяевам о своем приезде, немного постояла, наблюдая, как трогается и скрывается из виду такси. Постояла неподвижно ещё минуту– другую. Затем, тяжело вздохнув, толкнула ворота, и, обнаружив их незапертыми, скользнула внутрь сквозь образовавшийся просвет. Территория была небольшой и дом, как и её собственный, в Лондоне, уютным. Девушка оправила одежду, боясь показаться неряшливой, быстрым шагом пошла к парадному и позвонила. Вопреки ожиданиям, она не услышала ни звуков возни, ни шагов к двери.

Конечно, в доме не ждали гостей. Она снова позвонила, потом постучала. Минуту после этого ещё стояла тишина, затем голос мужчины попросил толкнуть дверь. Она оказалась не заперта, как и подъездные ворота, девушка вошла в просторную прихожую, а дверь, за нею, как по волшебству, тихо затворилась.

В прихожей никого не было, и она не слышала ни единого звука из примыкающих комнат. Собравшись с мыслями, девушка позвала по имени:

– Мистер Стоддард, Вы здесь? Это Ребекка, Ребекка Николлс! Можно мне войти, прошу Вас!

Из ближайшей комнаты, видимо, гостиной, послышалось непонятное ворчание. Потом ясный голос мужчины, всё того же, пригласил её пройти.

Она остановилась на пороге комнаты, куда её позвали, как вкопанная. Оказалось, ворчал приличных размеров королевский дог, лежащий на ковре у ног хозяина, который сидел в кресле с массивными подлокотниками.

Мужчина, седой с лицом, изрытым морщинами глубоко и насовсем, не обратил внимания на вошедшую, уставившись взглядом в стену. Ребекка Николлс, взглянула туда же. Крайнее удивление обуяло её. На стене, в добротной раме, висел портрет её матери, когда та была моложе. Но Ребекка вдруг вспомнила ещё один, больше и, казалось, значимей. Этот же она никогда не видела и сомневалась, что мать знала о его существовании.

С портрета на стене смотрела её мать. У изображенной Полины Николлс был всё тот же пронзительный взгляд, что и годы назад, но смотрела она непонятно, то ли печально, то ли с осуждением, словно видя всё пространство гостиной и всех людей в ней. Стоддард, обратила внимание Ребекка, не смотрел на лицо Полины; глаза его были устремлены куда – то левее, в пространство между фоном полотна и рамой. И она догадалась:

– Как давно Вы не видите, мистер Стоддард!

Старик, совсем уже не похожий на человека, которого Ребекка знала, будучи девочкой, ответил не сразу, будто что-то припоминал:

– Совсем ослеп где-то месяц назад, а начал терять зрение уже давно, может быт, лет двенадцать или больше назад…

– Месяц назад? – переспросила Бекки тяжело.

– Да!..– лаконично подтвердил Стоддард. – Не будем о грустном? Как твоя мама? Ты приехала без неё? Она не хочет меня видеть?

Он задавал вопрос за вопросом о женщине, которая когда-то, но очень недолго, было светочем его существования, но у Ребекки был для него только один ответ:

– Мама погибла… – помедлила, – четыре недели назад…

Его пустые глаза расширились в ужасе, и он, кажется подавился воздухом:

– Подойди ко мне! Пожалуйста! Как, как это произошло?

Бекки приблизилась по его просьбе.

– Авария на дороге, на дороге в Оксфорд, водитель не справился с управлением, и машина вылетела с дороги! Мама… погибла быстро!

– Она ехала сюда, зачем? – удивился он, вспоминая, как месяц с небольшим назад отправил на адрес Полины в Лондоне картины её отца. Десять лет он искал их повсюду, вот нашёл и выкупил, у тех, кто их приобрёл, а потом отправил истинной владелице.

– Я не знаю! Кажется, ей приходила посылка из этих мест!

На звук их голосов спустилась Китти. Она передвигалась теперь с трудом, но выглядела лучше и здоровее своего брата.

– Кто Вы? – спросила она Ребекку.

– Это Бекки, Бекки Николлс – младшая дочь Полины! – за девушку пояснил Стоддард.

– Ну, так пускай возвращается к матери! – сварливо выпалила Кэтрин. – Вспомни, сколько ты из-за неё вытерпел!

– Нет, пожалуйста, я не могу вернуться в Лондон, там больше не мой дом, и я не знаю, где он!

Она внезапно бросилась на колени перед Стоддардом, потревожив пса.

– Разрешите, я останусь здесь, хоть на время, я не выдержу в доме… – вдруг её прорвало рыданиями, и она кинулась на шею Филиппу, повторяя: – Мама, мама, моя мама…

Отвечая на недоумевающий взгляд Китти, Стоддард сказал:

– Полины уже нет…

 
2.
Полина.
 

Это было месяц назад…

Дела гостиницы давно шли хорошо, и Полина не знала, чему обязана такой удаче. Одни постояльца уезжали, а следующие – тут же занимали их комнаты.

Николлс едва закончила дела по хозяйству и, наконец, присела передохнуть. В дверь позвонили, и женщина нехотя поплелась открыть её.

– Мэм! Ваше имя Полина Николлс? – спросил один из двух молодых людей.

– Да! – не совсем понимая, что происходит, подтвердила Полина.

– Оплаченная посылка для Вас, объемная! Нужно, что вы подписали бумагу о получении!

– Хорошо! – она выполнила это и посторонилась, давая двум курьерам возможность пронести в гостиную просто гигантских размеров коробку. – Благодарю!

Когда юноши удалились, Полина вскрыла коробку. Её содержимое было завернуто в плотную жёсткую бумагу, и чтобы осмотреть предметы нужно было разрезать эти путы. Действуя ножом не особенно ловко, она, в конце концов, стала просто разрывать пальцами обертку.

Когда на полу остались лежать её неровные полосы смогла рассмотреть содержимое посылки. Боже, это были все полотна её отца, которые годы тому назад она продала, чтобы спастись от разорения. Полотна, все до единого. Снова у неё, а между рам конвертик с запиской, на которой всего несколько слов рукой, которую не забыть, рукой Стоддарда:

«Прости меня…»

Он должно быть страдал, когда уехал, как страдала и она, Полина, когда это случилось. Кто из них был не прав? Нельзя сказать, потому что виновны оба!

Она снова посмотрела на картины и, с зажатой в руке запиской, прикрыв другой ладонью рот, чтобы не закричать, шагнула назад и скользнула в свободное кресло.

– Я тебя простила, Филипп! И давно!

И тут, резко и прекрасно, она поняла, что нужно сделать, чтобы показать ему это. Она отправится в Оксфорд, к нему. И, спустя столько лет увидит его глаза. И оба попросят друг у друга прощения.

***

Она собралась в дорогу быстро, не желая обременять себя лишней ношей. Такси забрало её около гостиницы, чтобы доставить прямо к дому Стоддарда. Она не поехала поездом, чтобы успеть обдумать, что же сказать ей при встрече с бывшим возлюбленным. Изменился ли он? Наверное, так сильно, что она с трудом узнает его. Но узнает? А она? Вероятно, начала уже стареть, ведь, кажется, время пришло? Ей уже пятьдесят четыре, и она не уверена, что заслужила все эти годы…

***

Это была последняя её мысль перед самым ударом. Полина, возможно, успела ещё подумать, о том, как же не хочется умирать, не исправив своих ошибок. Так не хочется оставить после себя недосказанность, незавершенность, вопросы без ответов. Кто разъяснит её детям, что случилось? Грубый и безжалостный человек, быть может, отягощенный совестью и состраданием, но не настолько, чтобы ни с того, ни с сего успокоить Ребекку, погладить по волосам Митчелл, найти слова утешения, необходимые тем, кто остался один в мире?

Эти мысли и раздумья роились в её голове после удара, но улетучились с последним вздохом. Он был быстр и короток. Она словно хотела вдохнуть побольше воздуха, чтобы хватило на долгий заплыв. Но она не знала, когда будет его старт. Видно, сейчас же…

 
3.
Филипп.
 

По прошествии месяца, двух, по прошествии года со дня гибели Полины, Ребекка всё жила в доме Стоддарда. Он был по-прежнему слеп, но с недавних пор ему снилась Полина, и он видел её, как если бы она была жива…

По прошествии года состоялась свадьба Ребекки и Кристофера, которые, в отличие от их родных и главных людей, нашли свои судьбы друг в друге, и не желали расстаться. Они любили друг друга любовью нежной и преданной, не слушая в своей любви никого, кроме самих себя…

Время снова летело птицей в бездонных облаках, и однажды за завтраком Бекки объявила, что ждёт малыша. Филипп ужасно обрадовался новости и успел даже сообщить любимой Полине, что родится новый человек, он радостно обмолвился об этом во сне, взирая в её красивые глаза.

Тогда она ушла и долго не появлялась. А девять или меньше месяцев спустя явилась снова, видно, из любопытства.

У Ребекки в ясную летнюю ночь родилась дочь. Она была рыжеволосая, и, когда открыла глаза, они напоминали глаза женщины, которая не успела её дождаться.

Девчушка была названа в честь бабушки, Полиной. Третьим человеком, кто держал её на руках, был Филипп Стоддард, и он был несказанно рад тому, что начал новую жизнь, чего всегда хотел, и жизнь эта принадлежала новой Полине….

Однако, на следующий после этого день, сестра Стоддарда обнаружила его мертвым в его собственной спальне.

«Но не стоит его жалеть, моя дорогая! На губах его была улыбка, с которой его и нашли! Видно, он был счастлив, что, наконец, уходит! Может быть, где-то в лучшем мире он встретил маму, и она его, наконец —то, простила?!»

Бекки дописала письмо к старшей сестре, запечатала конверт и, намереваясь отправить его завтра утром, присела к Полине.

Она качала колыбель дочери, надеясь на лучшую участь…