Текст книги "Чужой гость"

51

Она никогда не умела красиво говорить, тщательно подобрать слова, не сумела и сейчас. Ей хотелось так много сказать ему, который на холсте изобразил её такой, какой она себя не представляла. Благодарность, лёгкость, удовлетворенное любопытство и ещё невесть сколько всего с трудом умещалось в душе. Наверное, ей льстило и даже очень льстило, что она была не только любима талантливым художником, но оберегаема, уважаема им, что он был ею по-настоящему горд. И она была горда тоже. Но не собой, а тем, как трепетно, щепетильно Стоддард отнёсся к ней, возвысил её черты в портрете.

Они стояли по-прежнему очень близко друг к другу, но оба испытывали облегчение от мысли, что так и должно быть. Постоянно. Он обнял её ласково, и Полина поняла: он не хочет выражать словами то, чему тесно в сердце. Она привыкла к тому, что каждый день рядом с Филиппом был откровением. Они были честны сами с собой, друг с другом… Ладони мужчины легли на её лопатки, она приятно обвила его шею руками, разом приковав к себе, прижалась к его груди, но не отвела глаз от лица.

– Чего ты хочешь?.. – спросил он, не в силах понять женщину.

– Хочу, чтобы ты меня поцеловал! – невинно улыбнувшись, ответила Николлс.

Стоддард припал к её губам, словно путник, утоляющий внезапную жажду. Но он и был путником, годы странствовал, а теперь словно нашёл источник жизни, отдохновения. Но резко он оторвался от Полины, хотя и с невероятным трудом. Он хотел сказать, что пришло ему на ум.

– Полина, ты, как прохладная вода для пересохшего горла, как тень оазиса посреди раскаленного песка…

– Зачем такие громкие слова? – она улыбнулась снова. —Я, только я…

Она сама мимолетно коснулась его губ, с которых слетали странные, сомнительные, по её мнению, слова…

– Но женщина на холсте – прелесть!

Она нарочно говорила о себе с портрета, как о незнакомке, возможно, не вполне ещё отдавая себе отчёт, что может быть такой.

– Ты – прелесть! – сказал Филипп серьезно, не принимая её игру.

***

Но её подмывало спросить о самом главном. И чисто по-женски была захвачена этим вопросом, словно он поработил сознание, и долгий их, кажущийся бесконечным и бесконечно нежным поцелуй был прерван. Николлс чуть отстранилась от Филиппа, будто боялась, что, оставшись стоять настолько близко к мужчине, вовсе забудет, о чем решила спросить.

– Когда ты явишь портрет миру, Филипп?

Он посмотрел на неё растерянно, в голове мелькнула мысль, что он довольно часто бывает застигнут ею врасплох:

– Миру? – он не отпускал руки Полины, завладев её пальцами. – Приближается вторая выставка!

– Я говорю о другом мире, милый! О нашем мире, твоём, моём, моих детей! —пояснила она.

Он был для неё важнее, но сказать об этом Полина не решилась. Всё – таки она понимала, кто перед ней. А перед ней был человек, который, несмотря на его глубокую привязанность к ней, её окружению, не смог бы, да и не должен был ставить возлюбленную во главу всего своего существования. Ещё совсем недавно они даже не были знакомы, и только случайно разобщённые их жизни, переплелись воедино. И одному Богу известно, что из этого получится, во что выльется тайный роман-передышка в пути…

– Когда ты осмелишься сказать о себе, заявить громко о том, кто ты? Прекрасный художник, да, но прежде всего, человек! Когда, наконец, ты решишься показать это?! В тебе столько чувства, но ты страшишься его, да?

Он молчал, чуть не впервые почувствовав, как правильно эта молодая женщина с тяжёлой судьбой его разгадала.

– Филипп, в этом портрете, – она качнула головой в сторону холста, – гораздо больше тебя, чем меня! Ты смог создать прекрасное из обыденности! Чудо, что ты можешь так…

Мужчина не нашёлся, что сказать. Кажется, Николлс говорила верные слова, кажется, он им верил. Но остался нем.

Полина снова поцеловала его, будто поощряя. Она знала: через несколько минут к ней придёт мысль, что она говорила ерунду, пытаясь подвигнуть Филиппа на что-то, что ему не нужно. Но глубоко в душе она чувствовала свою правоту: Филипп был прекрасным человеком, отражал это в своих полотнах, но для людей представал чужим и равнодушным ко всему, годами пряча ранимую, искалеченную суть, на самом дне души сохранял трепет и нежность к миру. Но он боялся, раскрывшись, быть им отторгнутым…

– Я прошу тебя, подумай об этом! – произнесла Полина прежде, чем направиться к двери.

52

Он долго смотрел ей вслед, не замечая, что взгляд бесполезно упирается в дверь, за которой скрылась Полина.

Он был благодарен женщине за возможность побыть одному, наедине с тяжелыми мыслями. Филипп чувствовал, что этот момент своей жизни он не должен ни с кем делить, а потому был рад уходу Николлс. Она, всегда готовая его поддержать, сделала всё, что могла, дала больше, чем кто бы то ни было, но этого было недостаточно. Она не могла враждовать с ним, с человеком, который вдруг и совершенно неожиданно заполнил собой брешь в её жизни, и снова и снова залечивал зияющую рану в груди. Она не могла вступить с ним в хватку, целью которой была бы не победа, но приход к правильному решению, гармонии, тому, чего он, наверное, был достоин.

А он мог объявить себя своим врагом. И он был самым беспощадным своим преследователем и противником. Стоддарду казалось, что он провёл в сражениях с самим собой большую часть жизни, отвоевав для себя какие-то ничтожные крохи. Крохи? То, чего некоторым вовек не обрести, крохи?! Любимое дело, которому он посвятил себя и своё существование, дом, куда приятно было вернуться, зрелые годы, проходящие размеренно, порядочная жизнь без лжи, зависти, ненависти – это крохи?

«Наконец, – подумал он, и мысли его замедлили свой галоп, – наконец, Полина! Полина! Сокровище, бриллиант, величайшая ценность, случайно попавшая в мои руки!».

Да, встреча с нею пробудила в успевшем прожить большую часть отведённого ему времени Филиппе Стоддарде то, что он не чувствовал до неё никогда, ни с кем. Если представить её ураганом, с Николлс он бушевал целые дни. Если представить молнией, то в той встрече был самый мощный заряд и самая яркая вспышка.

Стоддард так углубился в свои мысли, так глубоко погрузился в ностальгические грёзы, что не заметил бы, казалось, и конца света. Странными были его мысли о Полине, они были подобны давним воспоминаниям, словно прошли века с того дня на могилах. Ему мерещилось, что облик Полины распадается в памяти, будто стремительно и неминуемо они несутся к завершению того, что сейчас, сию секунду было так важно обоим.

И тогда ужас обуял его…

***

Филипп изо всех сил старался всплыть на поверхность той бездны, в которую соскользнул, как с пологого берега. Бездна называлась страхом, отчаянием. Он всё не мог преодолеть её, его опутывала мысль о неправдоподобности происходящего.

Стоддард не мог поверить, что Полина, молодая, красивая и невероятно правдивая могла найти в нём нечто, чего годами не замечал, не видел он сам, Филипп. Человек, повидавший, как будто, достаточно. Ему казалось, что всему есть предел, но он не хотел потерять единственную женщину, человека, что его поняла. Поняла!

Её помыслы были так чисты, Николлс была так убедительна, так верила, в то, что говорила, что это отрезвило самого Стоддарда. Он словно вернулся во времени назад, к разговору с ней, той женщиной, которую любил, действительно любил той любовью, на которую был способен. Она являлась для мужчины всем на свете.

Она просила, он видел мольбу в её глазах, просила обдумать, что же будет дальше. Она желала, чтобы мужчина, которого она с муками, терзаниями воли, сердца выбрала для себя, осмелилась полюбить, перешагнув через собственные правила, наконец, стал самим собой. Тем, кем был всегда, человеком из плоти и крови. Да, удивительным, иногда по-настоящему гениальным, а порой – настоящим дураком, но человеком. Она желала, чтобы он признался себе и миру в собственной неидеальной исключительности, заносчивости, упрямстве, воли к победе, неумению скрывать разочарование, неприятию своих ошибок., чтобы признался в своей пылкой и чувствительной привязанности к этой жизни, принял её. Он не прощал себя ни за что, казнился, расстраивался, переживая, страстно хотел измениться в лучшую сторону, стать лучшим человеком, более совершенным собой…

Но он не мог. Никогда у него это не получалось, а месяцы становились годами, проходила жизнь. Стоддард так и не научился прощать себя, жил в забвении, в узком кругу привычных людей, удобных мест, дней, наполненных одинаковыми событиями и вещами.

Он ничего не достиг, и мысль об этом всё сильнее угнетала его. Талант его можно было легко превзойти, пьедестал он, художник средней руки, так и не занял. Едва только руки перестанут ему починяться, как сейчас, безоговорочно, память о нём канет в Лету, и, оставшиеся дни его будут полны печальными воспоминаниями, нагоняющими тоску и скорбь о том, чему он не позволил свершиться.

Но, будучи здесь, он все же ещё не упустил своего шанса.

53

Стоддард так далеко отошёл от реальности, что перестал и слышать, и видеть окружающее пространство. Потому он был удивлён, когда словно по мановению волшебной палочки дом ожил, пробудился звуками и движением. Но, может быть, просто поднялся старый занавес, скрывающий до поры до времени настоящую жизнь, самое главное во всем множестве проявлений.

Хорошая или дурная, жизнь шла вперёд, и Стоддард больше не хотел оставаться на месте и только наблюдать. Как ему хотелось всё чувствовать!..

Однако, во втором этаже особняка происходило что-то из ряда вон выходящее. В одной из жилых комнат явно шли боевые действия, чего раньше никогда не бывало. Кажется, кто-то, неизменно выигрывающий каждую битву, теперь ослабил свой прежний натиск, был готов к поражению.

Филипп услышал тоненький, похожий на мышиный писк, вскрик Бекки, а затем раздался её визг. Следом за этим послышался более глубокий и почти женский голос, злой и нетерпеливый, раздосадованный. Голос Митчелл:

– Отдай! Я запретила трогать!

– Ну и что? – капризно осведомилась Ребекка.

– Это моя вещь! – ещё громче ответила Митчелл, а Стоддард представил, как старшая девочка протянула руку к младшей, намереваясь, должно быть, хотя бы и силой вырвать свою собственность из небрежных ручонок сестрёнки. – Отдай сейчас же!

Видно, Бекки не собиралась подчиняться приказам, потому что ещё сильнее вскрикнула (Филипп представил, как малютка изо всех сил прижимает добычу к груди), потом потолок над головой художника мелко задрожал, будто Ребекка спрыгнула со своей кроватки и бегом бросилась к двери. Почти сразу в коридоре стал слышен дробный звук бега, а следом, отстающий лишь на полшага, бег догоняющего. Ребекка и Митчелл. Их было легко услышать, они перемещались наверху, потом на лестнице чуть завозились, запыхавшись, но, едва только Митчелл пошевелилась, Ребекка бросилась наутёк.

– Отдай! – упорствовала Митчелл, в последний момент схватив Бекки за подол платья.

– Нет! – упрямо взвизгнула девочка, когда руки сестры обхватили её талию, впрочем, не очень крепко.

– Сейчас же! – велела Митч, но почувствовала, что сестра выскальзывает из рук. – Это моё!

Однако, Ребекка уже скрылась в гостиной, а на пороге кухни возникла мать девочек, не закончившая даже вытирать руки и теперь нервозно комкающая полотенце в руках. Лицо Полины было сердито:

– Так такое, Митчелл!? Столько шума! Ты ведь старше, можешь и уступить сестре!

– Ну, уж нет, мам! – буркнула в ответ Митчелл, и проскользнула в гостиную вслед за младшей сестрой.

Полина не сразу смогла оторвать взгляд от удаляющейся спины дочери, но затем раздраженно швырнула комок из ткани на столик для писем. Потом прошла в двери в гостиную, но осталась стоять на пороге.

***

Стоддард, наконец, пришёл в себя лишь с появлением малышки Бекки. Когда она вбежала в комнату, он уже стоял на ногах, раскрыв для неё объятия. Девочка, врезалась было в Филиппа, но не заметила, как оказалась сидящей на его руках.

– Попалась, воришка? – незлобиво спросил он.

– Я не воришка! – сморщившись, возразила девочка.

– Тогда, может, отдашь сестре её книжку? – поинтересовался Филипп Стоддард.

– Если она будет мне читать! Не эту, – пояснила она, – другую книжку…

– Посмотрим… – хмыкнул мужчина.

Он не выпустил её из рук, плохо представляя, чем отвлечь её от трофея. Его позабавила эта их милая пикировка, она показалась ему необычной, непривычной; девочки всегда вели себя покладисто и тихо. Наверное, такие моменты часты в любых семьях с детьми, но как рос его внучатый племянник он почти забыл. Наверное, старшая сестра Бекки ещё получит свою книгу назад, но только когда маленькая узурпаторша наиграется, вероятно, вдобавок, уговорив Митчелл читать ей сказки. Может быть, Полина, от которой он не разу не слышал строгого выговора дочерям, всё же найдет слова, чтобы их утихомирить.

Он думал о том, как её любовь к детям до поры, до времени помогала женщине подавлять боль. На задворках сознания она горела, после себя оставляя пепелище, но не выплёскивалась наружу, не мучила так сильно, как если бы Полина осталась совсем одна. Одинокая, она погибала бы быстрее и страшнее. Он знал это.

Прошло немногим больше пары минут, как в комнату стремглав влетела Митчелл. Она была по-прежнему решительно настроена получить свою книгу назад, но подозревала, что выторговать её у сестры вряд ли удастся скоро. Впереди ждал вечер увещеваний и уступок…

Когда только младшая Николлс увидела сестру, она удобнее перехватила руками томик, прижала его ещё крепче к груди и, что есть силы стала извиваться в руках Стоддарда, пытаясь освободиться. Она тотчас улизнула бы снова, если бы Стоддард отпустил, но вместо этого он сам плотнее прижал девочку к себе. Филипп знал, чем отвлечь её от бегства и затянувшихся шалостей.

С младшей дочерью Полины на руках, он подошёл к портрету, который так и стоял, словно святыня, божество или реликвия посреди просторной гостиной. Покоился на мольберте, как снежная шапка на вершине высокой величественной горы. Мастеру показалось, что и сиял он, как может сиять белый горный пик под ярким восходящим солнцем.

– Смотри, Бекки! – призвал он.

– Это моя мама! – выпалила юная проказница, едва увидев изображение. —Я знаю!

В тот момент он в очередной раз открыл для себя новые горизонты. Горизонты новизны совершенно необыкновенной детской радости, смелости, восторга. Дочка натурщицы замерла в его руках, похожая на маленькую аккуратную фарфоровою куколку из коллекции неизвестной дамы преклонных лет. Сначала она немного побледнела, а затем щёчки девочки опять порозовели, ротик раскрылся буквой «О», глазёнки лихорадочно заблестели, жадно исследуя портрет женщины, которая произвела Бекки на свет. В её ненасытно– обожающем взгляде можно было прочесть алчную жажду собственничества, которое выразилось в её словах «Это моя мама!».

Она была в том возрасте, когда мать – идеал для подражания, предмет восхищения и всех эгоистичных мыслей. Лучший человек на свете, безусловно принадлежащий тебе, без остатка и условий. Человек, который и сам рад такому своему положению. Человек, которым никак не хочется делится даже со старшей сестрой.

– Моя мама красивая! – поделилась своими чистыми соображениями шестилетняя Ребекка Николлс, серьезно взглянув на Филиппа.

– Очень красивая! – искренне согласился Стоддард.

– Дядя Филипп, это ты нарисовал маму? – она так и не отвела глаз, и положила ладонь на морщинистую щёку художника, которому показалось, что смотрит девчушка уже не в его глаза, но в самую душу, разглядывает её с любопытством и какой-то мудростью, ища что-то хорошее.

Но он не знал, видит ли дочь Николлс что-нибудь светлое или только его настоящую неприглядную натуру одиночки, эгоиста и человека, который так и не нашёл себя в жизни, человека, разочарованного собой, но всё же не миром…

Он не смог выдержать её не по-детски пронзительного взгляда, поспешно обратив свой собственный взгляд к портрету, с которого смотрела то ли поддерживая, то ли отпуская на свободу, Полина, жена и мать.

***

– Вы любите маму, мистер Стоддард? – спросил тихий голос, принадлежащей Митчелл. Она подошла к Филиппу и Ребекке незаметно, бесшумно, остановилась также около портрета, завороженно оглядывая любимое лицо матери. —Вы её любите?

На последнем вопросе её голос неожиданно сорвался, затих, словно заблудившись в горле. Немного девушка молчала, будто приходила в себя. Может быть, она была потрясена невероятной догадкой? Может быть, была от неё в ужасе? А может, просто ждала с надеждой опровержения? Или подтверждения?

Когда мужчина с трудом отвёл глаза от своего полотна, посмотреть на Митчелл Николлс ему было сложно себя заставить. Никогда он не думал о том, что рано или поздно им, Стоддарду и Николлс, придется нести ответ за содеянное. Но что они сделали? И чем их «преступление» можно оправдать, да и надо ли оправдывать?

Но, если до этого момента, иногда, в нём пробуждалось и говорило чувство стыда перед детьми Полины, как будто он забирал её всю, не оставляя ничего для них, как будто она бросала всё старое в прошлом из —за него, чтобы постепенно забыть и открыться новому, отказывалась от всего прежнего.

Но сейчас он не знал за собой вины. Можно ли забыть, оставить позади прошлую жизнь, людей, которые тебе дороги, которым дорог ты? Нет же! Идя по новой проторённой лишь недавно тропе, Полина захватила с собой всё и всех, от кого зависела её жизнь! Она любила другого мужчину, но светлая память о том, кто был раньше, навеки в ней поселилась, и жила, не давая оступиться. Филипп не знал за собой вины, поэтому…

Смело он взглянул на шестнадцатилетнюю дочь Полины, понимая, что она задает вопросы не из любопытства, не потому, что осуждает мать и странного старика, что так неожиданно, по непонятной причине вошёл в дом. В ней было много переживаний, он и это понимал; девушка не хотела для матери несчастья.

– Так может написать только тот, кто любит… – сказала младшая Николлс, овладев голосом. Но он всё же прозвучал чуть надтреснуто.

Филипп Стоддард хотел было её ответить, но заметил Полину на пороге гостиной. Она стояла, плечом прислонившись к косяку и прижав к нему ладонь, смотрела не мигая…

Полина поразилась, как он нашёл общий язык с её дочерьми, как задел струны их душ. Ребекка, маленькая Ребекка, которая не привыкла видеть рядом с собой никого, кроме матери и сестры, тянулась к нему, как к одному из самых близких людей. Он был ей понятен, он умел быть весёлым и ладить с ней, мог говорить на языке девочки, часами заниматься с ней разными глупостями, позабыв о взрослой серьёзности и поведении. А сейчас дочь удобно устроилась на его руках, и не похоже было, что она для него обуза или тяжёлая ноша….

Чуть обособленна от этих двоих была Митчелл. Она уж не была так привязана к тем, кто добр к ней, и в товарище для игр и проказ, как её сестра, не нуждалась. Но то, что сделал для неё так недавно Филипп Стоддард, думалось Полине, никогда уже не изгладиться из памяти. Горестные воспоминания не покинут её, слишком ярки и тяжелы они были, однако, Филипп Стоддард способствовал заживлению этой раны, и боль почти ушла, давая Митчелл возможность жить как раньше, до той смертельной ночи.

Сейчас Филипп искренне смотрел в глаза Митчелл:

– Я люблю твою маму! – подтвердил он.

– Ура! – не замедлила обрадоваться непоседа Бекки. Она выронила книгу сестры, и она упала на живот девочки. Руки Ребекки обняли Филиппа за шею, девочка с радостью прижалась к художнику.

А Стоддард поймал одобрительный взгляд Митчелл, которая, впрочем, улучила момент, чтобы забрать у сестренки свою книгу. От резкого движения Бекки Николлс порывисто вздрогнула всем телом, вжавшись в грудь Стоддарда так, что у того на миг перехватило дыхание, хотя он бы утверждал, что дышать он не мог значительно дольше, но не потому, что Бекки лишила его воздуха.

Когда с его губ сорвались слова любви, он уже знал, что Полина, та, к которой он питал чувства, та, которая своим появлением словно подвела его к краю пропасти, но почему-то сама замерла над нею, стоит рядом. Не подслушивает, но слышит. И слышит ещё кое-что, маленькую дочку:

– Дядя Филипп любит маму!

– Да! – опять громко повторил мужчина, будто уверовав, в то, что отныне эту истину должен знать весь мир.

– Ты хороший, дядя Филипп! – смущенно и тихо прошептала Бекки на ухо Стоддарду. Мягкое дыхание её щекотало ему висок, и он улыбнулся. Потом он легко опустил девочку на пол, обошёл её и направился к двери, спиной чувствуя направленный на него понимающий взгляд Митчелл.

Филипп и Полина поравнялись.

– Я люблю тебя! – сказал, чтобы только Николлс услышала.

Женщина верила этим словам с первого дня, когда они были сказаны им. Она знала, это – правда. Но теперь это знание раскрылось Полине по —иному. Как цветущий луг с разнотравьем весной, сразу за которым виднелись цепи горных хребтов, до самого горизонта или дальше. Как чистое небо без единого облака и птичьи стаи, чёрные силуэты в безбрежной лазури. Как речные глубины, прохладные или тёплые, прозрачные или мутные, пенящиеся. Это знание раскрылось перед ней панорамой всего мира.

Она сияла, ярче солнца, взирая на Филиппа повлажневшими вдруг глазами. Они блестели, и были невероятно глубоки и бархатисты. Никто не смог бы сказать, что эта женщина не любит в ответ, с такой нежностью она смотрела на Стоддарда. А он думал о том…

Он думал о том, что поступил, сам не зная в какой момент, сам не подозревая об этом, как она и желала. Вместе с признанием в очевидной любви к их матери, он признался девочкам и в том, что он человек, достойный её. Она была права, когда сказала, что в портрете больше его самого, чем её, Полины, и это значило для него, что, когда он отбросит полог с полотна перед кем – то, кто не связан с ним узами творчества, восхищения, это будет взлёт или крах. Второе дыхание или остановка трепетного сердца. Желание творить, держа кисть, или навек опустить руки. Свобода или неволя сколько хватит жизни.

И то была свобода, абсолютная и сверкающая…

Стоддард тогда стал свободен и независим от десятков прожитых лет, их недосказанности, их пагубного влияния. Он не боялся с ними распрощаться, оставить на вокзале, как ненужный багаж. Впервые за долгое время он ничего не боялся и хотел только одного.

Полина закрыла глаза раньше, чем он её поцеловал. Заслоненная спиной Филиппа от глаз детей, она, наверное, потеряла всякий стыд, но подумала об этом уже тогда, когда губы Стоддарда касались её собственных. Аккуратно, но впервые настойчиво. Они знали – так правильно.

Под этим поцелуем она забылась и резко, спеша получить больше нежности, обвила своими руками шею Филиппа Стоддарда, сцепив ладони на его затылке в замок.

Казалось, целой вечности было бы мало для них, но поцелуй плавно сошёл на нет, а Филипп обнял Николлс, уткнувшись носом в плечо.

Он ощущал её ладони теперь в основании шеи.