Текст книги "Перевёрнутый мир"

– Имею честь познакомиться, – Лютик снял воображаемую шляпу и низко поклонился, шаркнув толстой ножкой. – Известный режиссер Люциан Трубецкой, потомок польских князей и друг Алена Делона.

Рита покраснела до корней волос и опустила взгляд.

– Вот она – девушка моей мечты! Стоит подумать над фильмом с таким названием, ты как думаешь, Ростя, а? Правда, что-то подобное было… Но разве гениальные мысли не имеют права на повторение? И разве такие красивые девушки не имеют права сняться в таком фильме!

Лютик разошелся не на шутку. Его красноречие лилось медовыми реками и уже мало напоминало грязную губку, которую он приберег на черный день. Пора было спасать Риту от этого старого жирного индюка. Правда, в этой ситуации был и положительный момент – он в один миг забыл про Любашу.

– И как зовут столь очаровательную принцессу, эту богиню невинности и целомудрия?

– Ее зовут Рита, она недавно закончила школу, мечтает стать кинологом и влюблена в очень хорошего парня, кстати, взаимно.

Взаимная большая любовь Лютика никоим образом не тронула.

– Кто не проходил через школьную любовь, Риточка! И через кого не проходила она! Но, как опытный старый волчара, замечу, ни на ком не останавливалась подолгу, все равно проходила мимо. Я же… Испытавший все разочарования, все взлеты и падения, и вновь взлеты, спешу бросить к твоим ногам больше, чем мир. Поверь мне, гораздо больше!

– Разве бывает что-то больше мира? – тихо спросила Рита, даже не спросила, а словно утверждала. Но мы услышали.

– Боже, какое ты еще дитя! Я брошу к твоим ногам все кино! Весь мировой кинематограф встанет перед тобой на колени. А ты станешь его триумфом!

– Я хочу быть всего лишь кинологом, – Рита опустила голову, погладила загривок Джерри, обняла его изо всех сил, словно пыталась найти у своего четвероного друга спасения от кино.

– Прекрасно! Прекрасно! – Лютик кружил возле Риты и Джерри, как маленький люцифер, и потирал ручки в предвкушении добычи. – И твоей псине мы тоже подыщем подходящую роль. Он не останется не у дел. Слово режиссера Лютика Трубецкого!

Я понимал, что пора заканчивать этот дешевый спектакль, и силой отвел Лютика в сторону.

– Послушай, парень, вали отсюда и не смей трогать эту девчонку. Она видела в жизни только хорошее. И, дай бог, чтобы видела хорошее еще долгие-долгие годы. А дряни ей на жизненном пути и без тебя хватит. Не бери грех на душу.

– Уж не ты ли хочешь взять этот грех на свою душу вместо меня?

Я замахнулся, но Лютик ловко увернулся. И неожиданно дружески рассмеялся.

– Ну ладно, ладно, мы же с тобой больше, чем друзья. Мы же еще коллеги. Мы повязаны, Ростя. И успех у нас на двоих. И провал. Так что лучше уж на двоих. – Он дружески похлопал меня по плечу и пошел прочь. Уже откровенно шатаясь. И я молил Бога, чтобы он оказался все-таки пьяным в стельку, ничего не вспомнил из сегодняшнего воскресного утра. И особенно Риту.

Рита со страхом смотрела вслед удаляющемуся Лютику. И машинально схватилась за горло.

– Почему-то трудно дышать, правда, Ростислав Евгеньевич?

Я бы этого не сказал. Скорее наоборот. Воскресный день выдался настолько легким, безветренным, что казалось, все запахи листвы и цветов, собравшись воедино, вопреки городской пыли и городскому смогу, источали приятный освежающий аромат. Я даже демонстративно глубоко вдохнул воздух.

– А по-моему, ты преувеличиваешь, девочка. Знаешь, по-моему, в городе вкуснее всего пахнет бабье лето.

Рита вслед за мной вдохнула запахи бабьего лета. И вновь сморщила нос.

– Я не знала, что бабье лето пахнет еще водкой и лютиками.

Я расхохотался и взял Риту под руку.

– Ты хотела о чем-то поговорить. Пойдем в парк. Там уж точно не продают водку и не водятся режиссеры. Разве что цветут лютики. Но это не страшно.

По пути в сквер, который находился в квартале от нашего дома, мы шли молча. И лишь однажды Рита заметила, очень серьезно, очень значительно, как могут замечать лишь совсем юные люди:

– Мне не нравится ваш друг. Мне кажется, он нехороший.

– Ну что ты, Риточка. Он не плохой и не хороший. Он просто работник кино, понимаешь? В кино тоже разные персонажи. И те, кто его делают, порой утрачивают способность быть самими собой. Они слишком много берут на себя ролей. И зачастую оказывается, что свою, настоящую, от природы, утрачивают навсегда. Знаешь, я и сам понятия не имею, кто такой Лютик.

– А про себя, про себя вы знаете?

– А про себя тем более.

– А я про вас знаю…

Оставшийся путь мы прошли молча, и только Джерри изредка подавал голос, доказывая свое право на земле.

В сквере действительно было лучше. Шумела листва, уже тронутая желтой и бурой краской. Чирикали воробьи, подбирая крошки с асфальта.

– Сядем? – Рита указала на скамейку.

Я покорно уселся вслед за ней. Сердце мое тревожно забилось. Эта девочка действительно все слишком серьезно воспринимала. Я уже боялся и этой серьезности, и предстоящего разговора. И все же надеялся, что она на него не решится, она была слишком еще молода.

Рита мяла поводок в руках, накручивала его на запястье и вновь отпускала.

– Ростислав Евгеньевич… А то, что вы сказали этому режиссеру про взаимную любовь… Словно у меня уже есть парень и мы любим друг друга… Вы кого-нибудь имели в виду?

Я вздохнул и посмотрел на пушистые облака, плывущие медленно друг за дружкой. Я бы хотел в ответ сказать другое. Хотел сказать то, что она хочет услышать, но не мог этого сделать. Не имел права. Потому что давно утерял свои права. И тем более не имел права на это невинное добродушное создание. И лгать ей, только чтобы не сделать больно, я не мог.

– Нет, Рита, я никого не имел в виду. Я просто хотел, чтобы этот старый поросенок от тебя отцепился.

– И все? – Она смотрела на меня широко распахнутыми глазами, полными слез. И я заметил на ее щечках пару веснушек. Совсем как у Вальки. Боже, как это было давно! И милая девочка Валька, которую я оттолкнул от себя. И которая любила меня не меньше.

– Да, моя милая девочка, и все.

– Вы в кого-то влюблены, Ростислав Евгеньевич?

Я промолчал, не зная, как лучше ответить. Я подбирал самый разумный ответ. Мне нравилась, очень нравилась Рита. И даже более того. Но я знал, что она любит Ростика. И все еще помнил, что я – не он. И даже если бы теперь сознался, даже если бы она меня поняла, простила бы она мою ложь? И потом… Я вдруг вспомнил красную нахальную рожу своего друга Лютика. Как я его предупреждал не делать девочке больно и не брать грех на душу. И теперь что же, этот грех должен взять я? И где гарантия, что не разрушу эту юную душу, не раню ее сердце? Я сам настолько запутался в собственной жизни, что брать на себя ответственность за другую у меня не было сил и прав. Рита же совсем еще девочка. И она обязательно, обязательно встретит хорошего, доброго парня, иначе и быть не может. И еще вспомнит с благодарностью, что я когда-то отверг ее любовь…

– Вы кого-нибудь любите, Ростислав Евгеньевич? – широко распахнутые детские глаза, в которых такая тоска, нет, что-то большее, мольба, словно она пытается кого-то спасти. – Кого же?

Джерри подпрыгнул на задних лапах и лизнул меня в лицо, словно умолял, чтобы я ответил. А я молчал, цепляясь взглядом за караван пушистых облаков, словно пытался улететь на них далеко-далеко, туда, где меня не знают и где не задают вопросов. Туда, где не нужно никому отвечать, чтобы не ошибиться с ответом.

Неожиданно поднялся ветер. Он разнес листья по парку, стал гнать и гнать облака, и мой взгляд за ними уже не поспевал. Рита вскочила и присела передо мной на корточках, взяла мои руки в свои.

– Что с вами, ну ответьте же, ответьте, пожалуйста, вы кого-нибудь любите?

Я никого не любил, я давно никого не любил. Но чувствовал, нет, уже знал, что могу, что способен, стоит только ответить на это пожатие теплых рук, стоит только посмотреть в глаза. И я смогу.

Ветер трепал пышные волосы Риты, ее хвостик сбился набок, на своем лице я почувствовал капли дождя.

– Ростислав Евгеньевич, не отвечайте, не надо. Я же все, все про вас знаю, вы никого не любите, вы не любите даже свою работу! И этот фильм… Все его хвалят, и вас хвалят, а он… Это дурной, очень дурной фильм. Вы же мечтали о роли лесного бога. А играете дешевого супергероя. Это не про вас! Вы же совсем другой! Ростислав Евгеньевич! Вы запутались, вы сами ничего не понимаете. А я понимаю, вам нужно все бросить, абсолютно все. И мы уедем! И не нужно играть роль лесного бога. Можно просто быть им. Я знаю, вы сможете… Мы будем жить в деревне, у самого леса, там все по-другому. Вы просто не знаете, вы там не были, но я вам покажу. И вы навсегда влюбитесь в лес… В рощи, дубравы, поля… Птиц и зверей. Только они настоящие… Им не нужно притворяться, чтобы жить…

– Рита, Рита, успокойся, не надо. – Я почти грубо разжал ее пальцы и резко встал.

Хлынул ливень, ветер мешал говорить, разнося слова вместе с листвой по промокшему асфальту.

– Ты ничего не можешь знать, Рита. У тебя другая жизнь! Если бы я захотел изменить свою, то сделал бы это. Но я ничего, больше ничего менять не буду! Потому что уже поздно…

– Это неправда, неправда, я ненавижу кино точно так же, как вы. И почему, ну почему слово «кино» и «кинология» так похожи?! Это же два разных мира, как ложь и правда. Я для себя выбрала правду. Вы тоже, тоже сможете ее выбрать… Только откажитесь. А я… Я вам помогу…

Мне было настолько плохо, настолько больно, что внезапный холод меня спасал. Физическая дрожь заглушала душевную боль, и мне становилось легче, и я благодарил Бога, что пошел дождь.

– Рита! – Я кричал, перебивая вой ветра. – Рита! Ты совсем замерзла, беги домой, Рита! Я никогда, никогда не смогу полюбить тебя, и лес тоже, и твою кинологию. Я всего лишь дешевый киношник, и этим все сказано!

– Я вам не верю… Не верю… Вы просто потеряли что-то дорогое и боитесь его искать… Но я смогу помочь! – Риту тоже бил озноб, она задыхалась, она продрогла до нитки, ее зубы стучали. Джерри взволнованно терся у ее ног, пытаясь хоть чем-то помочь. – И я знаю, знаю, что вы… Вы меня… Почти… Почти…

– О боже! – я схватился за голову. – Нет, девочка, ты ошибаешься, ты глубоко ошибаешься! Я тебя не люблю! – Я жестоко чеканил слова, и они ударялись о стволы деревьев и застревали в листве. – Я никогда не смогу тебя полюбить, потому что я люблю совсем другую женщину. Совсем другую. И никогда от нее не откажусь. Как не откажусь и от теперешней жизни. Она моя! Плохая или хорошая, но она моя! Я ей принадлежу, я к ней приручен и я ее приручил!..

Ливень резко закончился. Резко закончился и наш диалог. Стало настолько тихо, что капли дождя, падающие с деревьев, напоминали звуки камнепада. Рита медленно повернулась, зацепила промокшего Джерри за ошейник и пошла прочь. Я смотрел вслед маленькой трогательной фигурке, за которой еле поспевал огромный промокший пес.

Правда, которая так и не была произнесена, повисла в воздухе. Правда, что я никого не любил, но мог влюбиться в Риту и быть с ней счастливым, как мог когда-то стать счастливым с Валькой. Правда, что эта жизнь совсем не моя, ни плохая, ни хорошая, и я ей не принадлежал, как и она мне. Правда состояла в том, что я был никем. Этот воскресный дождь мог меня смыть, не оставив и следа на асфальте. И еще правда была в том, что эта девочка пыталась сегодня спасти меня своей любовью. А я отказался. По доброй воле отказался от своего счастья. Потому что считал, что не имею на него права. Я почему-то решил, что знаю все на свете и, отказавшись от Риты, спасу ее. Я чувствовал себя мучеником, принесшим себя в жертву. И только моя совесть, мой вечный оппонент, робко заметила, что я не мученик, а просто трус, который бегает по замкнутому кругу, считая, что из него нет выхода. И ни разу не попробовав просто остановиться на каком-то этапе пути. Я чувствовал себя окольцованным, не пытаясь даже понять, что окольцованны в этом мире все. Просто многие умеют остановиться и не пытаются разбить этот круг.

Мне очень хотелось сказать что-то доброе, теплое Рите. Но было так холодно. И все же я попытался.

– Девочка, – окликнул я ее. – Счастье – это не обязательно тот мир, тот человек и та профессия, которые ты сама выбираешь. Бывает, что выбирает оно. И оно тебя выберет, попомни мое слово. И мне еще скажешь спасибо! – кричал я ей вслед.

Она оглянулась.

– Спасибо! – крикнула Рита в ответ. – Я запомню ваши слова. И буду ждать, что меня выберут…

Джерри в ответ только зло гавкнул в мою сторону. Похоже, он не на шутку на меня рассердился.

С тех пор мы редко встречались с Ритой. То ли она избегала меня, то ли я ее. Во всяком случае, нас это устраивало. И только в один воскресный вечер неожиданно нагрянула ее мамаша, вполне симпатичная женщина, которая старалась казаться гораздо моложе своих лет. Хотя это было напрасно. Она выглядела и молодо, и свежо. Пройдя в мою комнату и оглядев обстановку оценивающим взглядом, она заявила:

– Я вас уважаю, Ростислав Евгеньевич. И как нашего соседа – вы никогда не причиняли нам хлопот, разве что иногда, когда по ошибке ломились пьяным в дверь.

Похоже, она не умела ничего забывать.

– Уважаю и как знаменитого актера. Фильмы с вашим участием действительно великолепны и заслуживают самой высокой похвалы.

Похоже, с Ритой у нее были противоположные вкусы.

– И все же, – она поправила высокую прическу, стараясь выглядеть передо мной светской львицей. – И все же. У девочки первая влюбленность. Я этого ее увлечения не одобряю. Но первое всегда быстротечно. Потому что оно необязательно и без обязательств. Это потом все идет медленнее и труднее. Погрязаешь в долгах и обязанностях… И вот поэтому…

Она присела на край плюшевого дивана и стала теребить шелковый шарфик в своих ладонях, как совсем недавно ее дочь – поводок.

– И все же, – она наконец откровенно посмотрела в мои глаза. И вдруг в один миг с нее спал весь лоск и вся спесь. Она стала просто мамой. Мамой очень хорошей девочки Риты. – Ростислав Евгеньевич, если у вас нет серьезных намерений… Моя дочь очень молода. Я не хочу, чтобы она пережила трагедию. Конечно, рано или поздно она ее переживет. Но пусть попозже. Пусть хотя бы наберется опыта. И к миру станет относиться не так серьезно и не так драматично. Возможно, тогда ей станет легче. Вы меня понимаете?

Я ее понимал. Вдруг я ясно и отчетливо, словно это было вчера, вспомнил свой разговор с доктором Кнутовым. Когда он просил за Вальку. Мама Риты тоже просила. И они были так в этом похожи. Они всего лишь родители.

– Обещаю вам, обещаю, – я сказал это твердо, как когда-то говорил Кнутову. У меня уже был опыт. – Я никогда не причиню вашей дочери зла. Никогда. Она очень хорошая девочка. И она найдет свое счастье.

– Но мне не нравится эти ее чрезмерное увлечение кино… – она вдруг запнулась и сердце мое екнуло, – кинологией. Эти собаки. Их так много. Молодая девушка должна дружить не только с собаками, она же так красива, умна. Разве стоит тратить жизнь на этих четвероногих?

Я считал, что стоит. Именно этого жизнь и стоит. Но я промолчал.

– Возможно, ей стоит подумать о другой профессии. И о другом человеке.

– Возможно, – покорно согласился я. Мне вдруг захотелось, чтобы меня оставили в покое.

– Я рада, что вы меня понимаете. И что вы поддерживаете мои тревоги.

Ничего я не понимал. И ничего не поддерживал. Мне просто вдруг показалось, что я вновь, уже своим молчанием или равнодушным поддакиванием предал Риту. Она этого не заслуживала. И вдруг меня окончательно осенило. Не мне она в любви объяснялась. Вернее, это было не столь важным. Ей было важно меня спасти. Она не знала – от чего или от кого, но спасти. Я же ее спасти не мог. Точнее, просто не захотел. Так было удобнее. Мне казалось, тогда казалось, что жизнь сама знает, кого спасать и от кого. Но я глубоко ошибался…

А этим вечером я знал только одно. Что смогу организовать маленькое спасение. Спастись от несметной тоски, которая после встречи с Ритой и разговора с ее мамашей меня настолько заела, что казалось, еще чуть-чуть – и на мне не останется живого места. И я решил заглянуть на вечеринку, куда был приглашен еще неделю назад, но идти не собирался, поскольку хотел провести хоть один достойный выходной. Достойного выходного не получилось. Пришлось выбирать из двух зол меньшее. И я выбрал. Правда, в очередной раз ошибся.

Вечеринка была устроена в каком-то крутом клубе по случаю дня рождения режиссера Горлеева, или, как я его успел окрестить, Подлеева. Не знаю, зачем я ляпнул это, но столь обидное прозвище с моей легкой руки и грязного языка Лютика мгновенно разнеслось по всем киношным углам. И к вечеру, когда я там появился, доброжелатели мне уже радостно шептали на ухо:

– Ну как, явился праздновать рождение Подлеева? И зачем Подлеевым вообще рождаться на белый свет?

Похоже, у этого парня было много «друзей», и я входил в их многочисленный круг, поскольку когда-то мой двойник Ростик подставил ему подножку. Я же вообще не знал этого парня, даже в глаза не видел, но меня мучила совесть, что я вновь, вслед за Ростиком, приложил руку к его уничтожению.

Атмосфера была гнетущей. Мрачной. Недружелюбной, как подобает в таких эстетских кругах. Но более всего меня поразило, что они все приползли на день рождения с подарками, стихами и поздравлениями, ненавидя именинника от всей души. И не забывая об этом сообщать. В эту душную атмосферу немалую толику злобы внес и мой друг Лютик. Хотя ему-то вообще не стоило переступать порог этого заведения. Но остальные… Как я успел узнать из местных сплетен, Горлеева когда-то жалели, даже уважали, поскольку благодаря моему двойнику Ростику он долго не мог снимать. Теперь же у этого парня дела пошли на лад. Вот этого ему простить не могли. Поэтому ненависть зависла над клубом бомбой замедленного действия. И я с опаской смотрел на двухметровую люстру.

Я задыхался в прямом смысле слова. Здесь не просто пахло водкой и лютиками, как говорила Рита. Здесь вообще не было ни одного живого растения. И я, как человек-амфибия, чувствовал себя на краю гибели, словно загнанный в бочку. И поэтому мне ничего не оставалось, как решительно подойти к этому парню, пожать ему руку и во всеуслышание заявить:

– Я не просто поздравляю тебя, но еще и приношу свои извинения. Я был тысячу раз не прав. Нельзя делать подлости. Я ее сделал. И не расплатился. Я теперь знаменит. Но искренне желаю, чтобы твоя слава затмила мою. Я в это верю.

Наступило гробовое молчание. Именно гробовое, поскольку от меня ждали такого подвоха, который способен загнать Горлеева в могилу. Им и в голову не пришло, что все гораздо проще – я искупаю грехи Ростика.

Горлеев замялся и вяло пожал мою руку.

– Я вообще-то думал, что мы – квиты. Ведь я живу с твоей женщиной.

Я вообще поражался умению Любаши представить все так, словно она была всегда чьей-то женщиной. Более того, самой дорогой и желанной.

Я подсел к столику, за которым сидели более-менее знакомые ребята. Лютик даром времени не терял и уже горячо обнимался с какой-то актрисочкой, обещая ей не менее горячую роль.

– А ты умница, Ростя! – Он небрежно похлопал меня по плечу. – Нужно вовремя подойти, чтобы потом не отшили. Я всегда поражался твоему таланту приспосабливаться. Поверь, это твой главный дар. Ты-то, по большому счету, кто? Твое место в массовке!

Я был никто, во всяком случае, в кино, и мне возразить было нечего.

– Но ты, парень, каким-то звериным чутьем просекаешь ситуацию. Вот как теперь с Подлеевым. Считай, он твой должник на всю жизнь, смотри, еще захочет тебя увести у меня.

– От тебя не уведешь, – мрачно пошутил я.

– А вот это ты верно заметил. От меня никуда нельзя спрятаться. Разве что скатиться в пропасть. Помнишь, ты уже был на ее краю.

Я не помнил. Это помнил Ростик. Возможно, там он и оказался.

– Так что советую со мной дружить. – Лютик уже успел отрезветь и, похоже, собирался наверстать упущенное. – А вот эта девочка с зелеными, как изумруд, глазками и чистенькой, как утренняя заря, душой и вправду хочет стать кинологом?

– Правда, Лютик, правда, – я невольно сжал кулаки.

– Прекрасная профессия. Ки-но-лог! Мы все, Ростя, кинологи. В некотором роде. Только вместо собак приручаем и дрессируем артистов. А насчет Подлеева и думать забудь. Эта сволочь не иначе как на «Оскара» претендует. И представляешь, этой дрянной душонке везет! Он такой сценарий откопал у какого-то зачуханного студентишки с Урала! Уметь надо! Но ничего… У нас будет не хуже, нет, черт побери, у нас будет в тысячу раз лучше! Студентишки – они народ пока чистенький. Подобострастный. Потому что будущего у них еще нет. Я, знаешь, Ростя, уже понял, что для искусства нужно искать людишек только с юношеским прошлым. Как твоя дамочка с собачкой. Тогда выигрыш обеспечен. Люди с созревшим настоящим – они гнилые. А если им еще светит будущее! Тогда конец фильму, усек?

– У нас уже есть сценарий, – мрачно выдавил я, глотая второй бокал «мартини». – Чего еще надо?

– В том-то и дело, что ничего, и этого сценария тоже! Мы отказываемся от него во имя будущего, и во имя памятника на могиле Подлеева. У подножья которого мы положим цветы.

– Зачем? – Я пожал плечами. – Сценарий довольно прочный, уважаемого человека…

– Уважаемые – все с прошлым, Ростя, мы же будем искать людей с будущим. Которые еще смеют думать, что будущее прекрасно! И пусть думают! Дадим им осознание этого счастья бесплатно. А сами снимем прекрасный фильм, усек? Ни одно дело не проходит напрасно, поверь. А эти юные неопытные души проживут прекрасную, юную, неопытную жизнь. Так подарим им счастье!

Я не понимал, о чем говорит Лютик. Мне кажется, я порядком надрался. Я вглядывался в эти лица, и они все казались удивительно похожими. Правда, можно было разбить их по группам и типам. Словно маленькие фан-клубы. Здесь было много смазливых рекламных Эдиков, толстых красномордых режиссеров Лютиков, легкомысленных пушистых и теплых Любаш, готовых отдать любовь первому встречному, много продюсеров с их молодыми женами, стреляющих глазками направо и налево. И конечно, уйма широкоплечих суперменов Ростиков. А я – один из них. И меня словно не было. Они маячили перед моими глазами, словно персонажи самого дешевого сериала, в котором вместо любви бушуют слезливые страсти. Вместо дружбы заключают сделку. Вместо правды – поток грязной лжи. Они были моим сегодняшним днем, от которого совсем недавно меня пыталась спасти Рита. А я отказался от этого спасения. Что, впрочем, еще не означало, что я собирался отказаться от себя. Хотя, по-моему, уже начинал забывать свое имя. Боже, как же меня звали когда-то? Старое, редкое, по-моему, очень сильное имя, данное мне родителями с любовью.

– Даник, – прошептал я пересохшими губами. – Даник, прости меня…

Я услышал хихикающий тоненький голосок Лютика.

– Еще перед кем-то согрешил. Кто этот Даник? Нужно запомнить…

И я провалился в пропасть. Там, в низине, шумел густой темный лес. Я всегда думал, что лес растет наверху, ближе к солнцу. Неужели я ошибался? В яме возвышались сосны, пахнущие терпкой смолой, иголки которых кололись, как острые копья. Приглушенно пели лесные птицы. А наверху, над моей головой, у края стоял настоящий Ростик. Он смеялся. И я протянул к нему руку.

– Вытащи меня отсюда.

– Зачем? – он пожал плечами.

– Я не должен расплачиваться за тебя или за тебя жить. Я даже любить за тебя не могу.

– А кто тебе сказал, что не можешь? И разве тебе плохо?

Я огляделся. Леса уже не было. В низине стояли столики, на них бронзовые подсвечники. Я взял со столика бокал вина и залпом выпил.

– Разве тебе плохо? – спросил сверху Ростик.

– А тебе было плохо? – ответил я вопросом на вопрос.

– Ты лучше знаешь, – пожал плечами Неглинов.

– Что с тобой происходит? Где ты? – вдруг спросил я.

– Не знаю. Это можешь знать только ты.

– Странно, уже совсем не пахнет лесом. И птицами не пахнет. Все ушло, Ростик? – я жадно вдохнул воздух. В воздухе приторно запахло лютиками.

– Наверно.

Вдруг я увидел, что наверху стоит не Ростик, а я. И закричал. И стал бить кулаками по песочной стене.

– Ты не имеешь права! Ты не имеешь права быть там! И почему? Там должен быть я! Там я! И там мое место!

– Нет, ты – здесь. По собственному желанию. И не все ли равно?

– Пожалуйста, отпусти меня, вернись! Я не хочу здесь жить! Я хочу туда! Где жил и где жить имею все права. Ты же ничего не имеешь!

Мой двойник смотрел на меня сверху глубокими задумчивыми глазами, взметнув густые брови, его лицо было покрыто щетиной, его руки были мозолисты, а тело покрыто коричневым деревенским загаром. Где-то вдали стояли его родители. А вокруг шумели многовековые сосны, пели соловьи, и на могиле костюмерши расцветала сирень.

Я сидел на полу посреди ночного клуба, где дымились сигареты, лилось вино, пьяно хохотал Лютик, развязно обнимая очередную подругу. Слышался звон бокалов. А за столиками все шептали на ухо друг другу, что настоящая фамилия режиссера не Горлеев, а Подлеев.

– Здравствуй, Ростик, – крикнул он мне сверху. – Тебе протянуть руку?

– Нет, – хрипло ответил я. – Уже все кончено. Или все начинается, я еще не знаю…

Я больно ударился головой о стол и наконец-то очнулся. Мой мимолетный сон ушел с облаками сигаретного дыма. Среди облаков стояла Лида. Я долго, мучительно вглядывался в ее красивое лицо, чтобы понять, правда ли это. Она ли это. И почему она так вдруг, непрошено, явилась из прошлого. Я ошибся. Она была всего лишь настоящим. Это ее я так беззаветно, так преданно любил тысячу лет назад в Сосновке. Это ради нее я предал свой дом, своих друзей и свою собаку. И все же она была из настоящего.

– Вам плохо? – встревожено спросила она.

Видок, похоже, у меня был еще тот. Бледен, как мел, безумный взгляд, дрожащие руки. Спрашивать, плохо мне или нет, было излишне.

– Да, спрашивать, похоже, излишне. – Она слегка прикоснулась к моей дрожащей руке. – Я вижу, что плохо.

Черт побери, она по-прежнему умела озвучивать мои мысли.

Она молча помогла мне подняться и, взяв под руку, повела к выходу.

– Ее зовут Лида! – кричал мне вслед пьяный Лютик. – Ей не очень везет в кино. Но с поклонниками у нее все в порядке!

Лида вывела меня на улицу. Осенний промозглый ветер с дождем вскружил голову, ударил в нос так, что я захлебнулся. И опьянел еще больше. Мне стало совсем худо. Лида открыла дверцу серебристого автомобиля, кое-как меня усадила и даже участливо прикрыла ноги пледом.

«Господи, неужели она меня узнала?» – вертелась в моей голове единственная трезвая мысль. Неужели? Ну конечно, иначе зачем бы она пыталась меня спасти от этого угарного дыма, от этих лживых насквозь людей. Она меня узнала. Ну и хорошо. Ну и слава богу. Наконец-то кончится этот кошмар. Лучше уж угодить в тюрьму за присвоение чужого имени, чем жить безымянным. И разве сейчас я не в тюрьме? Просто нет железной решетки, а, впрочем, разве ее нет, и разве меня не бьют железными прутьями? Бьют так, что я теряю собственное имя, свою настоящую биографию, себя самого, в конце концов. Господи, как хорошо, что кончился этот кошмар. И как хорошо, что она меня узнала.

– А я вас узнала, – подтвердила, как всегда, мои мысли Лида, когда автомобиль плавно сдвинулся с места и легко поплыл по влажному асфальту, как гондола.

– Я очень рад, – пролепетал я.

– Хотя у вас видок еще тот. – Она рассмеялась, продемонстрировав ровные, безупречные зубы. – Пожалуй, не сразу можно догадаться.

– Да, раньше я был совсем другим. – Я старался говорить внятно. – Тогда все было другим. И мне было лучше.

– Еще бы. Трезвому всегда лучше. Хотя пьяные так не думают. Но вы, похоже, уже трезвеете. Так что…

– Так что, несмотря ни на что, я очень рад нашей встрече! – Я даже попытался изобразить галантный поклон, но не рассчитал и ударился башкой о панель приборной доски.

Лида рассмеялась. Она была прежней Лидой. Слегка высокомерной и смешливой. Которая когда-то хотела открыть для меня новый мир. И похоже, теперь попытается спасти меня от этого нового мира. Я был неслыханно за это благодарен. И я ей простил сразу все. Даже свой утерянный дом.

– Я тоже очень рада нашей встрече. – Она слегка повернулась и погладила меня по плечу. – Хотя хотелось, чтобы все произошло по-другому. Но раз так… Не все в нашей власти.

– Зато в нашей власти сегодняшний вечер. – Я, похоже, постепенно уже приходил в себя. – И в нашей власти говорить друг другу «ты». Мы имеем на это право.

Лида слегка повернула ко мне голову. Эта нежная кожа, эти лучистые зеленые глаза. Она казалась мне похожей на всех моделей. И она была единственной.

– Я знала, что ты другой. Что ты совсем, совсем другой. Если бы ты знал, что мне за это время пришлось пережить, сколько унижений и сколько предательств! – Ее голос дрогнул. – Но я знала, чувствовала, нет была уверена на все сто, что мы с тобой встретимся, иначе и быть не могло. Эти вечные Эдики, окружающие меня…

Я не выдержал и рассмеялся, насколько позволяло мое состояние.

– А еще есть Лютики и Бины, и много-много других…

– Ты о чем? Впрочем, я понимаю. Они есть. И все они бессмысленны, как эта мокрая после дождя дорога. Проезжаешь в одну секунду – и ничего не остается. Но ты… Ты другой. И я это поняла. И мне для этого столько пришлось пережить.

– Мне тоже.

Я вспомнил побег из Сосновки, роковую встречу с Ростиком, свою собаку, которая меня не простила, и сирень, совсем молоденькую, полыхающую маленькими фиолетовыми огонечками на могиле Марианны, моей костюмерши и бабушки Лиды. А еще скрипучую калитку, колыхающуюся от ветра, и ее заунывный плаксивый скрип в ожидании Лиды. Мне так хотелось ей все рассказать! Что пережил, и зачем все это переживал. Мне так хотелось, чтобы она наконец-то меня поняла. Она поймет, иначе и быть не может. Потому что она уже давно все поняла. С тех пор как осталась без меня. И не нужно будет ей ничего объяснять. Хотя у нас впереди целый вечер и целая ночь, и как знать, сколько у нас еще впереди.

– Лида. – Я прикоснулся ладонью к ее шее, длинной, теплой. И она встрепенулась. Она любила меня точно так же, как тогда, в Сосновке. Поэтому она единственная смогла меня узнать.

– Ты – лучше их всех! – Лида оторвала одну руку от руля и протянула ее к моему лицу. И нежно погладила.

– Нет, я не лучше. Я просто несчастнее.

– Я это знала. И поэтому поняла, что наша встреча не случайна. Потому что ты должен быть и лучше, и счастливее. Ты имеешь на это право.

Машина казалась наэлектризованной. Температура воздуха в салоне автомобиля, казалось, зашкаливала за все всевозможные пределы. Меня колотило. Теперь я увезу Лиду от этого бессмысленного, пустого мира. Туда, где мы были так счастливы. И возможно, на старом погибшем дубе, где мы встречались, уже расцветают молоденькие листочки.