Текст книги "Перевёрнутый мир"

– Уважаемые коллеги, друзья! – Я широко улыбнулся запрограмированной улыбкой Ростика. – Я все ночи напролет думал, что бы подарить достойное своему лучшему другу. Может, какое-нибудь животное? Свинью, например. Но он тут же ее кому-нибудь подложит…

В зале раздался громкий смех.

– Может, новую молоденькую и чистую девушку в его гарем? Так он уже сделал себе сегодня этот подарок, купив невинность за роль в новом фильме…

Смех в зале заметно поредел.

– Может, лучший подарок – книга, например Оноре де Бальзака. Так он тут же украдет все идеи и мысли у великого писателя, как совсем недавно украл рассказ у студента и выдал его за собственное творение…

Смех в зале стих вовсе, только слышались робкие смешки. Побледневший Лютик приблизился вплотную ко мне, сжал мою руку до боли и процедил сквозь зубы:

– Заткнись, сволочь! – И тут же низко поклонился залу, раздаривая улыбки налево и направо. Он не хотел скандала.

Он еще надеялся, что на этом для многих непонятном признании я и завершу свою речь. Но я продолжал:

– И тогда я решил, думая ночи напролет, что самый отличный подарок для моего лучшего друга – это правда. – Я сделал паузу.

В зале наступила такая тишина, что если бы пролетела муха, ее приняли бы за сверхзвуковой самолет.

– Этот милый режиссер, – мой громкий голос разносился по залу, – этот опытный торговец чужой душой, чужим телом и чужим разумом так и не смог узнать своего лучшего друга Ростислава Неглинова, который пропал без вести почти год назад. Перед вами не обожаемый артист Неглинов, – я низко поклонился, – перед вами самый обыкновенный, малограмотный лесник из поселка Сосновка, который свою жизнь посвящал деревьям, зверью и птицам. Который не только не закончил театрального вуза, а вообще никакого. Никогда не был в театре, да и, положа руку на сердце, в кино-то бывал редко, а телевизор у него постоянно барахлил…

Меня перебил громкий возглас из зала:

– Это что, юбилейная шутка?

– Нет, дорогие господа, это не шутка. Я могу документально подтвердить, что я – самозванец, что моего личного в этом городе ничего нет. И квартира, и жена, и любовницы, и лучший друг, и профессия – все это принадлежит Ростиславу Неглинову, который бесследно пропал. И я с удовольствием дам интервью по этому поводу, и не только по этому. – Я многозначительно посмотрел на Лютика.

Он, казалось, застыл на месте соляным столбом. Таким я его еще не видел. С него в один миг слетела театральная маска этакой светской непринужденности и дружелюбия. Передо мной стоял совсем другой человек. Белое лицо, сжатые челюсти. Черный фрак, лаковая трость. Больше всего меня поразили его глаза. Вечно заплывшие, они вдруг прояснились, но я не видел их цвета. Только круглые белки, цвета не было. И его белый взгляд так внимательно и пронзительно смотрел на меня, словно постепенно и мучительно вонзалось острое копье в мое тело, добираясь до самого сердца. Раньше я бы, возможно, испугался. Но не теперь. Я уже не был Неглиновым. Мне вдруг стало настолько легко, словно я сбросил с себя рваное, пропитанное помоями и вонью грязных подвалов нищенское отрепье.

– Да его в тюрьму надо! – выдавил кто-то осторожно в зале.

– Не в тюрьму, а в психушку, он же спился совсем, – с готовностью поддержал еще чей-то хриплый голос.

– Белая горячка…

Все было сказано полушепотом, но настолько громко прозвучало в мертвой тишине зала, словно они истошно кричали.

Я повернулся к Лютику. И вновь – только белые глаза на черном фоне.

– А это мой последний подарок! – Я замахнулся и с такой силой ударил Лютика, что он отлетел на край сцены.

И лишь теперь я почувствовал нервную дрожь, настоящую ненависть и презрение. Шок кончился. Со всех сторон бежала охрана, слышались истошные вопли, и я стремглав бросился прочь. Мне было легко бежать, меня не задерживал никто из зрителей. Потому что меня боялись. И только охрана неслась по пятам. И мне показалось, что вот-вот раздадутся выстрелы в спину. Я ударился ногой обо что-то железное. И вскрикнул от боли. Резко свернул за угол, за портьеры сцены и погрузился в кромешный мрак. Мои руки лихорадочно ощупывали стены, и мне повезло. Наконец я нашел дверь в подсобку. И успел за нее юркнуть. Здесь тоже царил мрак. Дверь не запиралась изнутри, и мне ничего не оставалось, как лечь на пол, за угол шкафа. Я прикрыл глаза. Мое сердце бешено колотилось. Как у загнанного зверя… И вдруг в моей памяти четко проявилась картина из прошлого. Словно я только вчера вернулся из Сосновки.

Мне вспомнилось, как однажды к нам в заповедник приехала группа высокопоставленных чиновников во главе с губернатором. На охоту. Как и положено, с охраной, которая должна была бежать им вслед и защищать от зверей и шальных выстрелов. Помню, присутствие охраны меня добило окончательно. Я наотрез отказался сопровождать их, сославшись на высокую температуру. И позднее очень жалел об этом. У зверей не бывает охраны, они не ждут выстрелов из засады. Никто не подозревает, что в собственном доме могут убить. И вполне возможно, я бы смог хоть одного зверя спасти. Но тогда я отказался участвовать в охоте, понимая, что ничего исправить не в силах. Официальная лицензия на убийство животных была у этих чинуш на руках. И хотя наш заповедник находился под строгим контролем государства, периодически, а именно в сезон охоты, контроль ослаблялся, все права передавались в руки избранных, тех, кто жаждал порезвиться в лесу, стреляя в беззащитное зверье. Для них был даже построен домик в лубочном стиле, этакий разукрашенный терем, на крыше которого вертелся деревянный петух-флюгер.

Я никогда не чувствовал себя таким беспомощным и слабым. Ловцы удачи вернулись в теремок ближе к вечеру. И небрежно бросили на пол убитого лося. Пухлая верхняя губа зверя, залитая кровью, обиженно свисала вниз. Волоокие глаза застыли в мягкой печали и недоумении. Словно он не переставал спрашивать: за что?

Неужели все было так просто?

Я неотрывно смотрел на лося, я его узнал. Он был моим другом, и я больше всех его жалел, потому что он был хромым. Еще совсем маленького, желтенького теленочка, я выхаживал его, раненного браконьерами, а доктор Кнутов даже сделал ему сложную операцию на ноге. Помню, как мы все радовались, когда удалось спасти ногу, хотя хромота и осталась. Я поил лосенка свежим коровьим молоком из бутылочки. Он облизывал меня в знак благодарности своим шершавым язычком, чмокал теплыми губами, а его большие ушки поворачивались на малейший шорох. Мы назвали его Димкой.

Он был ужасным ревнивцем. Когда ко мне заявлялись нежданные гости из поселка, он сердито топал ножками. А потом, когда Димка окреп и возмужал, я отпустил его на волю, в лес. Но он ушел не навсегда и не раз приходил к сторожке. И тогда Чижик радостно лаял, приветствуя друга. А потом ложился возле него и лизал раненую ногу, словно хотел вылечить до конца. Они понимали один другого. И я понимал их. Димка был добрейшим существом, и мне в голову не могло прийти, что ему просто так, от скуки, ради барского развлечения можно причинить зло.

Теперь, в этом уютно обставленном лубочной мебелью тереме, сидели не браконьеры. Этим людям, занимающим высокие посты и руководящим всеми нами, официально было разрешено убивать. Остекленелым взглядом я смотрел на убитого лося и мысленно просил у него прощения. Мне казалось, что убили меня. Где-то на улице выл Чижик. Так жалобно, так протяжно, что мне самому было впору завыть. У меня поднималась температура. Щеки пылали, трудно стало дышать. Но я мужественно сидел и слушал хвастливые рассказы убийц о королевской охоте, сдабриваемые королевской водкой. Для меня это было пыткой, и я сам чинил над собой казнь.

Они взахлеб рассказывали, как эта хромая тварь, поскольку ей трудно было убегать, поначалу притворилась убитой. Но потом они затаились в кустах. И когда бдительность зверя ослабла и он вдруг выскочил на дорогу, они стали палить в него со всех сторон. Он был убит с девяти выстрелов. И каждый охотник, уже совершенно пьяный от водки, бахвалился – в какое место зверюге он попал. Кто в печень, кто в сердце, кто в грудь. Они равнодушно перечисляли части тела животного, словно торговались на базаре. И больше всего поражались, что лось так долго умирал. Он так хотел жить. И его окончательно добил, как ни странно, девятый, последний выстрел – выстрел в хромую ногу.

Я не был мальчишкой, я всю жизнь прожил в лесу, и лес был моим местом работы. И я знал, что такое охота. Более того, я знал, что охоты, к сожалению, не избежать. Таковы жестокие правила игры мужчин в настоящих мужчин. Хотя с этими правилами я был не согласен. Но беспрерывная пальба из-за засады в изувеченного, хромого, невинного зверя была за пределами понимания мира, за пределами понимания любви к этому миру. Это были бесчестные правила игры слабаков в настоящих слабаков.

Помню, я сидел, обхватив руками пульсирующую голову, вцепившись пальцами в волосы. Меня бил озноб, а зубы стучали. Убийцы предложили мне выпить. Но, взглянув мне в лицо, тут же отказались от этой затеи. А потом приказали содрать с Димки шкуру, зажарить несколько кусков мяса и обрубить рога для украшения кабинета губернатора. Они швырнули мне под ноги мертвое тело моего друга Димки.

Я, совершенно больной, измученный, вдруг собрался силами, и в одиночку, перевалив лося за плечо, понес к выходу. У двери я не выдержал и оглянулся. И всех девятерых по очереди смерил долгим внимательным взглядом, словно пытался запомнить их лица навсегда.

Помню, у одного было совершенно желтое лицо. И я глухо выдавил:

– У вас больная печень.

У второго были синюшные щеки, и я процедил сквозь зубы:

– У вас очень больное сердце.

Третий беспрерывно покашливал, вытирая мокрый рот рукавом. И я прохрипел:

– У вас слабые легкие.

Так я безжалостно перечислял каждому симптомы их болезней, словно стрелял по очереди. Последнему, девятому я сказал:

– У вас ужасное кровообращение конечностей, поберегите ногу…

Эти храбрые вояки замерли, в немом молчании уставившись на меня. В пьяных глазах гнездился лишь страх. Я не был раненым лосем. Они меня боялись. И лишь один, вспотевший от ужаса, заикаясь промямлил:

– Вы же просто лесник, а не врач.

Мои губы скривились в презрительной усмешке.

– А разве это не одно и то же? Я слишком хорошо знаю, как живут звери, чтобы не понимать, отчего могут умереть люди.

Я унес мертвого Димку и похоронил в лесу. Там, где был его дом. На могиле я посадил маленькое деревце, землю вокруг тщательно утоптал Чижик. Мы молча постояли у могилы Димки, и я попросил у него прощения. За то, что так и не сумел спасти его во второй раз. Тогда я впервые усомнился в гуманности своей профессии. И только весной, когда на верхушке деревца появились два крепких сучка, напоминающие рога, и на них буйно расцвели свеженькие сочные листочки, мне стало легче. Димка меня простил, Димка был совсем рядом…

Сегодня я чувствовал себя загнанным лосем, попавшим в подло подстроенную западню. Раненая нога болела. Я, как и мой лесной друг, притворился мертвым. И я не знал, сколько человек прячется в кустах, чтобы сделать девять выстрелов, когда моя бдительность ослабнет, и я без опаски выйду на прямую дорогу.

Похоже, я задремал, потому что не услышал, как кто-то неслышно подкрался ко мне. И лишь от прикосновения чьей-то руки я вздрогнул. И беспомощно захлопал глазами. Я пытался привыкнуть к темноте. Надо мной склонилось лицо какой-то женщины. Она шептала мне ласковые слова, целовала лицо и волосы. Мне даже показалось, что это Любаша. Так горячо любить могла только она.

– Милый, любимый, все будет хорошо, не волнуйся, мы выберемся отсюда, я тебе помогу. Я так люблю, если бы ты знал, как я тебя люблю.

Мои глаза привыкали к темноте. И женщина приобретала реальные черты. Черные волосы, раскосый, восточный разрез глаз, высокий лоб, стройная фигура.

– Вика, – прошептал я. И хотел удивиться. Но у меня не было для этого сил. – Вика…

– Не волнуйся, ты только не волнуйся, я все для тебя сделаю. – У нее по щекам текли слезы. И я осторожно погладил мокрое лицо.

– Не плачь, Вика. Только не плачь. Я ничего не боюсь.

– Я знаю, знаю. Но они вызвали «скорую». Лютик объявил тебя сумасшедшим и даже довольно убедительно доказал это. Ты теперь опасен для общества. Они хотят упечь тебя в психушку.

– Ну, в клетку им меня посадить не удастся. Я стреляный лось.

– И Рита, еще Рита…

Я приподнялся на локтях и глухо выдавил:

– Что с ней?

– Ее мать… Она узнала, что Рита у тебя. Пьяная… И вообще… Этой девочке очень плохо. Ее мать прибежала сюда, много кричала. Говорила, что ты ее спаиваешь, и вообще… Что ты с ней сделал такое? Лютик все подтвердил… Даже тебя защищал. Говорил, что ты болен, очень болен и поэтому нужно простить тебя… Лютик простил.

– И ты… Ты тоже простила? – усмехнулся я и облизал пересохшие губы.

– Мне прощать нечего. Я знаю тебя, знаю Лютика… Любимый… Они хотят запрятать тебя… Они объявили тебя сумасшедшим…

И вновь страстные, обжигающие поцелуи. Женщины, которую я совсем не знал. И знал ли ее Ростик?

Вика вывела меня через черный ход на улицу, и мы на ее машине понеслись по мокрой асфальтированной дороге. Я откинулся на заднем сиденье и немного расслабился. Нога страшно ныла. Я смотрел через лобовое зеркальце на Вику. И она отвечала мне задумчивым и любящим взглядом.

– Куда мы едем, Вика?

– На вокзал, любимый. Ты должен уехать. Ты должен.

– Да, пожалуй, это единственный выход. Но выход куда?

– Ты знаешь. Ты все прекрасно знаешь.

Показались огни знакомого вокзала. Именно отсюда уходили поезда в сторону Сосновки. И я вновь не удивился, что Вика успела за это короткое время все узнать и устроить. Она оставалась сильной женщиной, и так сильно меня любила. Меня… Вдруг мысль, как молния, пронеслась в больной голове. Она ни разу не назвала меня по имени! Мне так захотелось узнать, кого она все-таки любит.

– Вика, ты кому поверила, им или мне? Ответь, Вика! – Я нежно прикоснулся к ее плечу. – Я для тебя сумасшедший или чужой, совершенно чужой человек?

Машина затормозила. Вика улыбнулась. Медленно повернула ко мне заплаканное, очень красивое, утонченное лицо.

– Ты никогда не можешь быть для меня чужим, хоть и чуточку сумасшедший.

Вика мне так и не ответила. А я подумал, что, возможно, она права, и необязательно знать, кого из нас она любила по-настоящему, меня или Ростика.

Вика провожала меня на перроне, неотрывно вглядываясь в мое измученное лицо, словно пыталась запомнить навсегда. Я стоял в купе у раскрытого окна и неотрывно смотрел на Вику, словно пытался все-таки ее понять. И я тоже очень хотел навсегда запомнить эту женщину.

– Я могу и не вернуться, Вика, – тихо сказал я. Пробегающий мимо поезд уносил мои тихие слова в неизвестность. Но Вика услышала.

– Я это знаю. Но я очень люблю тебя и знаю, что мой любимый человек должен жить там, где ему будет хорошо по-настоящему. И где он должен жить по праву.

– А было бы нам с тобой хорошо, Вика? – спросил я ее и себя.

И она, и я промолчали. Мы не сумели ответить даже себе.

Поезд медленно тронулся с места. Я неотрывно смотрел на высокую стройную фигуру женщины, которая так сильно любила. Я по-прежнему пытался запомнить ее. Я пытался понять ее любовь. Поезд набирал ход. Фигурка становилась все меньше и меньше, пока не исчезла совсем. И мне вдруг показалось – это я только что простился со своею женой. Ростик здесь был ни при чем.

Поезд мчался все быстрее и быстрее, он бежал из города. Как в детском калейдоскопе, мгновенно менялись картинки живописных пейзажей. Поезд уносил меня все дальше и дальше, на мою родину. В единственное место на земле, где меня могли еще ждать.

Часть третья
БЛУДНЫЙ СЫН

Я сошел с электрички, на которую пересел рано утром в районном городе. И огляделся. Я был у себя на родине. Здесь все было моим. И эти вековые сосны, и эта пожухлая осенняя трава, и эти люди, спешащие по лесной тропе к своим домам.

Мне спешить было некуда. Я вдруг почувствовал себя чужим. Но я верил, что это временное ощущение. Когда приду в поселок, когда меня узнают, то непременно обрадуются моему воскрешению из мертвых, и я вновь стану близким для этих людей, этих сосен, этой травы.

Я остался один на перроне. И заметил, как из последнего вагона торопливо выскочил человек, видимо, чуть не проспавший свою остановку. Он приближался ко мне, и мое сердце на секунду провалилось. Я почувствовал учащенные удары пульса. Я узнал доктора Кнутова. Когда он со мной поравнялся, я широко улыбнулся и снял шляпу.

– Здравствуйте, доктор!

Он недоуменно смотрел на меня близорукими глазами, словно пытался вспомнить. И тут же легонько хлопнул себя по кепке.

– Господи, неужели это вы! Не может быть!

– Может, доктор. Оказывается, может. – Я протянул к нему руки. Мне так хотелось его обнять.

– А я вас сразу и не признал. И тем более не ожидал увидеть вас в этих краях. А впрочем… Вы ничуть не отличаетесь от вашего экранного образа. Этакий красивый мужественный человек с открытой улыбкой. Моя дочь просто по уши влюблена в вас. Как в актера, конечно. И у нее над кроватью висит ваш плакат.

Мои руки бессильно упали. Обниматься мне было не с кем. Несколько секунд я стоял неподвижно, в полном замешательстве. Меня не узнали. Впрочем, смею ли я обижаться? Ведь за это время я стал совсем другим. Кнутов помнил здоровенного парня, этакого бородатого, неотесанного дикаря в изношенной ветровке. Теперь пред ним во всей красе предстал знаменитый актер, стриженный наголо, в дорогом респектабельном костюме, сжимающий в руках широкополую шляпу. Я не смел обижаться. Но правду сказать должен.

Мы пошли по знакомой до боли тропинке, ведущей в поселок. По ней я когда-то крался, как вор, чтобы никто не заметил мой трусливый побег из Сосновки. А осень здесь гораздо холоднее, подумал я. И небо гораздо ниже. Кажется, до него можно дотянуться рукой. И погрузить руки в мягкие облака. Неужели бывает такое чистое небо? И такие воздушные белые облака. И солнце совсем не напоминает уличные фонари… Я полной грудью вдохнул свежий прохладный воздух. Голова с непривычки слегка пошла кругом. И я покачнулся. Правду я на время решил отсрочить. Нога по-прежнему ныла, и я заметно хромал.

– Прекрасный у нас воздух, не правда ли? – с гордостью сказал доктор Кнутов, заметив, как порозовело мое лицо. – Вы – человек городской, поди, редко бываете на природе.

– Не бываю, – как эхо прозвучал мой уставший голос.

– Позвольте узнать, Ростислав… Как вас по батюшке?

Да какой я, к черту, Ростислав, захотелось мне крикнуть в ответ. Я уже пару суток назад от него отказался! Но доктор Кнутов этого знать не мог. Это знал только я.

– Не стоит по батюшке. Просто Ростислав.

– Ну да. Я слышал, что в богемных кругах не привыкают к отчеству. До самой смерти вас называют по имени. Может, оно и правильно. А может, и заблуждение. Имя, конечно, молодит, но ведь отчество все равно остается. Даже если его никто не знает. К тому же придает уважение. Или у вас не принято уважительно? А меня, с вашего позволения, величают Андреем Леонидовичем, я местный… – Он вдруг замедлил шаг. – Погодите, а как вы узнали, что я доктор?

Я это знал с рождения. Так хотелось мне ответить и добавить: «К тому же ваша дочь была именно в меня сильно влюблена, а не в этого жалкого актеришку Неглинова». Но я вновь почему-то сказал другое:

– Как узнал? А вы как думаете, доктор?

Он неожиданно расхохотался и машинально оглядел себя.

– Ну, безусловно. Для актера, который привык ежедневно перевоплощаться, это не составит труда. Я типичный сельский врач. Пенсне на носу, кепка на лбу и чемоданчик в руках, что может быть проще? Вы, кстати, замечали, как во многом повторяются люди? А в профессии это видно особенно. Про вас никогда не скажешь, что вы… – он оглядел меня с ног до головы, – ну, к примеру, местный лесник.

И доктор рассмеялся, довольный удачной шуткой.

– И эта заметная хромота придает вашему облику печать меланхолии, интеллигентности и легкого эстетства.

– Вот вы меня уже с Оводом сравниваете. И все же, я считаю, что каждый человек – уникальный и единственный в своем роде, – упрямо не согласился я с доводами Кнутова.

– Безусловно! Но это если вторгаться в глубинную сущность человека. Но вы оглядитесь, – он обвел вокруг себя рукой. – Деревья тоже уникальны. И цветы. И птицы. Но нашему взгляду они предстают в одинаковом свете. Мы говорим – сосны, а не сосна, мы говорим – дрозды, а не дрозд. Мы их классифицируем на отряды и виды. Мы не вторгаемся в суть каждой сосны и каждого дрозда. И не одинаковы ли мы для них? Возможно, мы для них просто люди. Нос, рот, волосы, ходим на двух ногах. И все. А человека в отдельности они не распознают.

– Но они привыкают к отдельному человеку. И узнают его.

– Потому что этот отдельный человек их приручает. Он так же мог приручить любое другое животное. И оно так же станет его распознавать. Как и человек будет выделять только своего питомца. Но вы, безусловно, правы. В частности люди уникальны. И так и должно быть. Повторение невозможно. Хотя классификация, безусловно, существует. Вместо отрядов и видов – по профессии, по социальному статусу, по внешности… Вот вы, к примеру, мне очень кого-то напоминаете. Но кого – вот бы вспомнить… Увы… Я немало пожил, и вполне возможно, что встречал где-то в дальних краях очень похожего на вас человека.

Я усмехнулся. В дальние края забираться не надо. Но в ближних краях у доктора не возникло даже мысли меня искать. Как все-таки человек легко внушаем. А ведь доктор мне всегда казался человеком с собственным взглядом на жизнь. Взгляды на жизнь, увы, повторимы тоже. И мне уже совсем не хотелось раскрываться перед ним. Я решил начать с того, кто меня узнает. Скорее всего, с Вальки. Эту шуструю девчонку не проведешь. И мне от этой мысли стало легче. И я вдруг понял, насколько соскучился по этому взбалмошному чертенку. Как она все-таки отличается от всех женщин, с которыми меня столкнула судьба в городе.

– Кстати, – обратился я к Кнутову, слегка повеселев. – Вот вы утверждаете, что про меня никак не скажешь, что я местный лесник. А если отрастить бороду, волосы, надеть потрепанную ветровку, перебросить через плечо ружье…

– Всего лишь сценический образ, – уверенно констатировал доктор. – Я уверен, что вы прекрасно смогли бы сыграть лесника в кино. Но вот принять вас за него в жизни… Увы… Не хочу вас обижать, но я человек откровенный. У вас и взгляд другой, и повадки. Вы человек, начисто испорченный городом. И можете всего лишь перевоплотиться в лесничего. На экране, допускаю, даже поверят в это. Но в жизни, – доктор развел руками, всем видом показывая, насколько это пустая затея.

– Неужели лесники такие особенные?

– Не более, чем каждый человек на своем месте. Хотя… Вы знаете, наш лесник действительно особенный. Очень чистый человек. Как сама природа. Он словно все время пытается доказать, что люди не хуже ее. И знаете, доказывает! Это человек без ошибок.

– Неужели бывают такие люди?

– Люди разные, как мы с вами уже говорили. И такие бывают. Хотя встречаются, безусловно, реже.

Легкая ревность кольнула мое сердце. Как они меня легко и быстро забыли. Впрочем, и это вполне объяснимо. Если бы на мое место пришел кто-либо хуже меня, равнодушный к природе ремесленник, они бы долго вспоминали меня добрым словом. И жалели о моем исчезновении. Но все случилось наоборот. Я не был человеком без ошибок. И я, как оказалось, был не так уж и дорог моим землякам. Хотя ни за что не поверю, что мой продолжатель любит природу сильнее. Мне казалось, что сильнее любить невозможно.

Мы подошли к поселку. На деревню опустился легкий туман. Осеннее солнце настойчиво пробивало лучи сквозь его пелену. И поселок, казалось, утонул в розовых клубках дымки. Мне до боли в груди стало жаль, что это не мой поселок, не мое солнце, не мой туман. Мне так хотелось, чтобы здесь меня приняли за своего. И я осторожно попросил доктора Кнутова не сообщать, что артист Неглинов посетил эти замечательные края.

– У вас прекрасный санаторий, и там отдыхает много знаменитостей. Я не самый известный из них, – без ложной скромности добавил я. – Мне нужен полноценный отдых.

– Понимаю вас, Ростислав. Хотя очень жаль. Может, вы и не самый знаменитый, но фильм с вашим участием совсем недавно прошел по экранам, поэтому, безусловно, людям интересно было бы встретиться с главным героем. Но если вы настаиваете…

– Настаиваю, – сухо ответил я.

– Но моей дочери… Она так влюблена в вас… Вы позволите рассказать о нашей встрече лишь ей?

– Я с ней сам встречусь. – Мой голос вновь потеплел.

– Прекрасно! – доктор радостно всплеснул руками. – Я очень рад. Вы, несомненно, познакомитесь и с нашим лесником. Вам этот человек понравится обязательно. К тому же вам, как актеру, будет любопытно вникнуть в этот незнакомый для вас типаж. И тогда вы поймете мои слова. И простите за дерзость.

– Мне не за что вас прощать, доктор. У меня создалось впечатление, что я знаю вас тысячу лет.

– Вот видите, у нас и мысли во многом схожи. Кстати, вы действительно напоминаете Овода. При взгляде на вас создается впечатление, что вы не просто приехали в незнакомое место для отдыха. А возвращаетесь… Кстати, вечером я навещу вас и осмотрю, с вашего позволения, ногу. Вы можете мне доверять как врачу. Мне когда-то удалось спасти ногу одного лося. Казалось, был безнадежный случай. Поверьте, лечить животных бывает гораздо труднее. Потому что не несешь должную ответственность. И появляется чудовищная мысль, что можно сделать операцию спустя рукава. Ведь за животных не судят. И врачебные ошибки легко допускаются. Долг, он вот где! – Доктор постучал по своей груди.

– Вы ответственный человек, доктор. – Я тепло ему улыбнулся, вспомнив, как он достойно выполнил долг, спасая лося Димку.

Мы распрощались. И я, быстро миновав поселок, где меня так никто и не узнал, направился по знакомой тропе. Мне так хотелось домой. Но тут я вдруг вспомнил, что мой дом занят чужим человеком. Мое место теперь в пансионате, где меня наверняка встретят с распростертыми объятиями как актера. И не более. И я свернул на другую тропу. У меня пока не было сил даже пройти мимо своей сторожки, где меня никто не ждал, даже мой верный пес Чижик.

В пансионате мне все было знакомо. И никто во мне земляка не признал. Но я пока к этому и не стремился.

Со знанием дела я быстро оформил документы на место в доме отдыха. Даже администраторша, с которой я тысячу лет был знаком, ненароком заметила, что у меня прекрасная ориентация, словно я не один год провел в этом пансионате. И даже, проникшись ко мне участием, выделила лучший номер, с гордостью заявив, что в нем постоянно останавливалась необыкновенная женщина. И торжественно вручила мне ключи. Я уже знал, какую женщину она имеет в виду. И войдя в знакомый номер, огляделся.

Здесь все было по-прежнему. Только не было моей костюмерши Марианны Кирилловны. Знает ли она, что со мной случилось? И где она? Я теперь занимаю ее место в этом номере. И теперь я могу много рассказать о жизни в этом большом и непонятном городе. Но рассказывать было некому. И все же мне казалось, что моя костюмерша все-все про меня знает. И возможно, грустит о моей путаной-перепутаной судьбе. Я хотел отдохнуть, но понял, что бесполезно – уснуть я не смогу, пока не повидаю свой дом. Внешне я был на удивление спокоен. Но внутри все горело нетерпеливым огнем, прожигая мою память насквозь. Я наспех позавтракал и прямиком направился в лес. Я хотел убедиться, что там меня помнят, ждут и сумеют простить. Это люди легко забывают. Вряд ли природа, которую я всем сердцем любил, забыла своего лесного бога.

И не ошибся. Птицы радостно кричали, здороваясь со мной, деревья низко склонялись в уважительном поклоне, осеннее солнце словно разжало кулак, показав свои пальцы-лучи в знак приветствия, облака с любопытством выглядывали из сосен, пытаясь меня хорошо разглядеть. Я здесь по-прежнему был свой. Я по-прежнему для них оставался родным человеком. Я пожимал еловые лапки, обнимал толстые стволы сосен, махал рукой солнцу и радостно кричал в ответ птицам. Мне никогда так не было хорошо. Я нашел деревце, под которым похоронил Димку. Два сучка-рога смешно торчали вверх, они были усыпаны красными и желтыми листочками.

– Привет, Димка, привет! Ты уже совсем взрослый.

Я разжег костер. Он вспыхнул ярким фейерверком, рассыпая вокруг золотистые искры. Я поднес холодные руки к огню так близко, что пламя обжигало меня. Мне становилось теплее. И вдруг показалось, на миг, что недавнее прошлое – это просто ночной кошмар. Что я никогда не покидал родные места, просто не мог бросить свою родину, у меня не хватило бы на это духу. Моя совесть никогда не позволила бы всех предать. Мне показалось, что так было всегда. Я грею руки у костра, и вот-вот отправлюсь домой, и скрипнет дверь калитки, и Чижик с радостным лаем бросится мне навстречу…

Господи, как мне хотелось домой. Но вернуться, оказывается, гораздо труднее, чем уезжать. Я выстругал себе палку, чтобы легче было ступать на больную ногу, аккуратно погасил костер и вышел на пригорок, прямо к месту, где рос куст сирени. Где-то здесь покоится душа моей костюмерши. Сирень заметно выросла, появилось много новых веток. Сейчас она была совсем голой. Она готовилась к холодам. Я посмотрел вдаль, и мне почудился голос Марианны Кирилловны. Чуть хрипловатый, немного печальный:

– Даничек, вы – лесной бог.

И упоминание моего имени заставило вздрогнуть. Как давно я не слышал, чтобы меня так называли. Даничек. Даник. Мне хотелось ответить, что я давно уже не Даник, и тем более не лесной бог. И не знаю, смогу ли им вновь стать. Во всяком случае, я вернулся, чтобы попробовать. Но я знаю наверняка, что отлично бы сыграл лесного бога в кино.

От этой мысли я вздрогнул. Недавнее прошлое не отпускало меня, оно цеплялось своими острыми когтями за мою душу, разрывая ее на куски. Оно дышало на меня утренним перегаром. Оно лукаво подмигивало и театрально взмахивало лаковой тростью. Я до боли сжал виски. Мне вновь стало плохо.

– Простите меня, – сказал я своей костюмерше.

Хотя не понимал, за что у нее прошу прощения. Ведь это она когда-то рассказывала мне про Большой город, вынося ему суровый приговор. И эти рассказы приговорили к Большому городу. Это любовь ее внучки погубила меня. Я вспомнил Лиду. И вновь попросил прощения у Марианны Кирилловны. Я не смог помочь Лиде. И пусть она меня тысячу раз предала, я чувствовал долг перед своей костюмершей. Лиде сегодня было не лучше моего. Она знала и Даника, и Ростика. И одинаково не смогла нас полюбить. Но способна ли она вообще на любовь? И как я могу ей помочь, моя дорогая костюмерша? Может быть, на этот сложный вопрос ответит твоя щедрая душа, похороненная под этой сиренью…