Текст книги "Если я буду нужен"

– Послушай, – Песочный чуть не опрокинул солонку, – знаю, не любишь ты этих разговоров, но… Как не учиться, Зяблик? Надо учиться, и поскорее. А тут такой шанс! Поступишь в вуз – поступишь, не сомневаюсь – с Кирюхой опыта наберешься…

– Да откуда вы знаете, что я Кирюхе вашему подойду?!

– Вот это уже разговор! – Лосев встал, открыл секретер и вытащил с полки синий бумажный конверт. – Держи-ка задания. Выполнишь, станет ясно, годишься ты нам или нет. Только не затягивай, ладно?

– Эту задачу решишь до завтра.

…блики в очках, тоненький «звяк» чайной ложки, куча окурков на блюдце…

– Но я не успею!

– Успеешь, или я дверь тебе не открою, причем никогда.

– Петр Николаевич!

…ветер рвется в незанавешенное окно…

– Прощай. А лучше иди-ка домой и подумай – до завтра.

Мать наверху засмеялась – легко, без крупинок, так, как смеялась еще до Хасса. Так, как смеялась только для нас двоих.

– Срок? – спросил я, и Лосев с Песочным победно переглянулись.

Мы вышли в подсвеченный фонарем двор. В окно я видел, как маленькая Лия с полотенцем через плечо составляет на поднос посуду. К ней подошел Лосев, и они обнялись – просто, без слов, как два засыпающих кота. Песочный крякнул: «Эх, хорошо!», слепил снежок, зернистый, с рыжими подпалинами, и запустил в мать. Та игры не поддержала – взяла его руки, влажные от снега, и приложила к своим щекам. Я отошел от них в густую тень, натянул на лицо шапку, тяжело сквозь нее задышал. Сказал:

– Пойду я, подумать хочу, один.

– Правильно, – отозвался Песочный, – подумай! Предложение-то хорошее.

Хорошее. Я и сам это знал. Знал я и то, что никакой стажировки не будет. Ни сейчас, ни, скорее всего, потом.

– Зяблик! – крикнул Песочный, когда я уже почти дошел до калитки. – Может, пора возвращаться из Крыма?

– Может, – негромко ответил я.

Стылый Крым с его одиночеством и бескнижьем до колик мне надоел. Но там, в Крыму, со мной отдыхал не вспомнивший главного Хасс. И было ясно, что вернуться я не смогу – во всяком случае, до тех пор, пока наша с ним история не подойдет к концу.

Лосевский район остался у меня за спиной. Чем дальше я шел, тем меньше встречал людей и тем мрачнее делались спящие улицы. Снег здесь сильно подтаял, и у заборов лишь кое-где виднелись черные пологие сугробы. Возле одного такого забора с досками, редкими и косыми, будто чьи-то последние зубы, я остановился. Ткнулся лбом в шершавую деревяшку, выключил звук телефона.

Хасс думает, что мама его предала. Не ушла в мир иной против воли, а бросила сы́ночку – доживать. Глупый, бессмысленный Хасс… Но ведь и я, я сам прошлой проклятой зимой вот так же грешил на Петра. Я ел свою боль, как арбуз, вгрызаясь до твердой корки, хлюпая, пачкая красным щеки. Я ненавидел его за то, что он оставил меня одного…

Петр любил водолазки, у него была их целая полка – синих, бордовых, цвета увядшей травы. Полку он показал мне как пример для одной задачи. Я узнал, где продаются такие же водолазки, и купил себе травяную. Петр сказал, что в ней я похож на птенца.

Ногти он стричь забывал, и пальцы его, худые и ровные, порой казались женскими. Но папироса в этих пальцах – дешевая, из ближнего ларька, все расставляла по местам. Дома я нюхал свою одежду, пропитанную табаком. Просил не стирать ее, хоть какое-то время, и мать, словно все понимая, устраивала стирку лишь через пару дней.

Да, он бросил меня – так же, как бросила Хасса неведомая тетя Клава. Но, думаю, если бы их спросили, они отказались бы уходить… Я терся о доски, занозя лоб, и громко, в голос рыдал. Рыдал без обиды и в первый раз после смерти Петра, думая о нем, мог дышать легко.

08.20. Разведка.

Площадка была большая, с десятком берез и хилым кустарником по краям. Под ногами – земля и сухая трава. Один сугроб, плоский, покрытый чумазым панцирем, лежал, как раздавленный кем-то ящер. Выбрал площадку белобрысый, и спорить я с ним не стал. Просто пришел за сорок минут, чтобы понять, насколько она для меня опасна.

Хорошего я от Ситько не ждал. Он мог привести дружков, притащить кастет или нож, устроить десяток иных подстав. Поэтому Мелкому я сказал, пусть топит печь и кормит Хасса по меньшей мере три дня. За три дня я надеялся прийти в себя при любом раскладе.

Я убрал с площадки камни и бутылочные осколки, в центре начертил большой квадрат, наш будущий ринг. Землю внутри как следует утоптал. Потом снял куртку, бросил ее на автобусную покрышку и стал разминаться.

08.50. Ожидание.

За четверть часа я разогрелся неплохо. Снова накинул куртку, еще слегка потоптался внутри квадрата. Присел на покрышку, взглянул на часы. Он мог бы уже и прийти.

В Саду белобрысый вечно копался. Потные под пальто, мы ждали, пока Игорек натянет рейтузы и завяжет шнурки на ботинках. Чистил зубы он полчаса, ел и того дольше и даже с горшка слезал последним. Но одно дело – горшок в детсаду и совсем другое – взрослая дуэль. Маникюр он там делает, что ли?!

09.00. Закипание.

Я стал подстывать и принялся снова махать руками. По-хорошему, нужно было разозлиться, чтобы кусать противника больнее. Этим я и решил заняться. Список грехов Ситько и начало десятого на часах сдвинули меня в сторону точки кипения.

За две недели я так и не выяснил, зачем Мария пошла с белобрысым в «Нимфу». Не выяснил, поскольку видеть ее совсем не хотел. Она и сама не лезла – понимала, что напортачила, и первого шага ждала с моей стороны. Если все было действительно так… Если Мария ходила с ним только в «Нимфу»…

Раз-два, раз-два. Я резал площадку дорожками следов и бил кулаком в ладонь. Раз-два, раз-два. Далеко ли у них зашло? Раз-два, раз… Где шляется этот поганый прыщ?!

09.25. Ярость.

Я должен был знать, что он не придет.

Должен. Был. Знать.

Комья земли, камни, мятые жестянки летели у меня из-под ног, словно спугнутые голуби. Я шел, пинал их и громко, на полпустыря ругался. Найти бы его и прикончить! Сжать всеми пальцами шею, до хрипа, до хруста мерзостных жил. Но где он? Дома, под одеялом, или сидит за партой, выдрессированный, как цирковая болонка, – лапы перед собой?..

Льдистый, косой, колкий дождь ударил меня в лицо. Ладно. Я с треском раздавил кока-кольную банку, вытерся рукавом и тяжело зашагал к реке. Там, за рекой, медленно просыпался сумрачный дом дяди Бичо. Пусть она теперь скажет, насколько у них далеко…

Открыл мне Петша. Протянул руку, весело прокартавил:

– Привет!

Я, не пожав руки, бросился в коридор, темный и пахнущий свежим хлебом.

– Отца нет! – тонко крикнул Петша и добавил, уже вполголоса: – Машка дома.

Было тихо, только журчал телевизор в комнате братьев и в кухне кто-то споро точил ножи. Проскочив коридор, я толкнул кулаком белую дверь.

Мария, в домашнем фланелевом платье, чуть вялая после сна, сидела перед трюмо. Не оборачиваясь, сквозь зеркало, она посмотрела на меня. Мы долго молчали, и обе Марии, живая и зазеркальная, дрожали, будто в комнате был мороз.

– Скажи, что ты делала в «Нимфе».

– Ситько… пригласил… – Она подбирала слова.

– Зачем ты пошла? Поразвлечься? К обычному потянуло, к нормальному, чтобы все наконец как у всех? Ну выбор-то верный: обычный нормальный подлец.

– Да я ведь хотела… – Живая Мария ссутулила плечи.

– Чего ты хотела? Мне нос утереть? Утерла. Смотри-ка, стою не сопливый.

– Не правильно, нет! – Мария вторая, из зазеркалья, закрыла руками лицо. – Узнать я хотела, что надо ему от тебя. Может, замыслил чего, может, плохое… Ты-то сам не узнаешь, а я… я могу!

Внутри меня что-то хрипело, ярилось, тыкало острыми пальцами. И слезы, едкие, словно ацетон, уже готовы были обжечь глаза.

– Не верю! Разведчик из тебя, как из дяди Бичо балерина. Ума для разведки надо, – я постучал себе по виску, – а у Ситько его в самый раз. Небось повытянул мои тайны по-тихому, а ты и пыль с ушей не стряхнула.

– Хватит! – Она вскочила со стула, и та, другая, Мария повернулась ко мне спиной. – Если хочешь знать, он ни разу на эту тему… Думаешь, ты – пуп земли, думаешь, всё вкруг тебя? Ну, значит, и сам ты дурак! Плевать ему на тайны твои, и всем плевать, даже мне! Он позвал, потому что влюбился! А я пошла – между прочим, всего лишь однажды – потому что устала быть никому не нужной! Да, он подлец. Но чем ты лучше его?!

Пол покачнулся, как палуба утлого корабля.

– Скажи-ка вот это еще раз.

Мария по-птичьи вцепилась мне в свитер, привстала на цыпочки. Проговорила, выделив каждое слово:

– Ты не лучше его!

Краны открылись, и из них во все стороны захлестала горькая желчь. Я схватил Марию за волосы и грубо, рывком отодвинул ее от себя. Вскрик, и я дернул за волосы снова. И снова, и снова. Затем потащил, стал мотать и выкручивать, и она заскулила, как сука, отнятая у щенков. Запахло сиренью и по́том – так жирно, до тошноты. С трюмо повалилась шкатулка, открылась, по полу запрыгали яркие белые бусины.

…Он таскал мать за волосы, грубо, одной рукой. Второй обдирал с нее платье. Рванул воротник, и пуговицы с треском посыпались на пол. Одна из них белая, круглая как таблетка, весело прыгнула мне на тапку…

Я отпустил ее. Как только все это увидел.

Я выпутал пальцы из черных волос, и облако черного цвета неспешно слетело с них на пол.

Я не удрал, но лишь потому, что ноги меня не несли.

Мария кричала – громко, без слез, насухую, сильно зажмурив глаза. В дверях я увидел два смуглых лица, совсем одинаково злых. Потом меня кто-то толкнул, и теплый, тяжелый каток проехал по правой скуле. В ушах зазвенело, и обе Марии – теперь уже все четыре – стали валиться набок, как сломанный ветром рогоз. Наверное, я повалился бы следом, но крепкие руки меня не пустили. Крики Марии утихли, по комнате поплыла хриплая грузная брань.

Я был как Хасс. Вернее, я и был Хасс. Тот самый медведь, который убил меня в шесть и два. Ну пусть не убил, хорошо. Но ранил и так, что я до сих пор ползу тем же паршивым путем. Мне все еще шесть и два. И я научился лишь одному – хватать и тащить, и тащить…

– Что это было, тебя спрашивают?!

Петер снова занес кулак, а Петша вжал меня в стену. Я ждал удара и боли, и хруста, как будто они могли бы спасти. Спасти от того, кто пустил во мне цепкие корни и долгие десять лет кормился моим подрастающим страхом.

– Не надо! – Мария, встрепанная, в слезах, повисла у Петера на руке. – Не трогай, не трогай! Я сама виновата, слышишь?! Я глупостей натворила. Отпусти его, Петша! Хватит!

Братья переглянулись, и Петер медленно отступил, мрачный, как столб заводского дыма. Петша, сменяя «р» на «краткое и», что случалось с ним в нервные минуты, тихо сказал:

– Дйянные дела, Зяблик. Тепей за тобой пйигляд.

Потом они оба вышли, и мы с Марией остались вдвоем. На поле моего несыгранного боя, уже второго за это утро.

Мы сидели на кровати, рядом, лицом к окну. Солнце пробилось сквозь ветки акации, тощим котенком легло Марии на колени. Скулу мою начало саднить, и я приложил ладонь к зреющему синяку. Было хорошо молчать вот так, словно ничего не случилось. Словно там, за стеклом, сентябрь, и мы, счастливые, выпив компоту, сейчас заползем в одеяло.

– Прости, – сказал я Марии.

Она ответила:

– Хорошо. И ты меня тоже прости.

Я скинул ботинки. Тяжелые, они стукнулись об пол как крупяные мешки. Потом я стянул куртку и шарф. Мария взяла конец шарфа, помяла его и повернулась ко мне.

– Помнишь, как рано цвела в том году сирень? Мы нашли с пятью лепестками и съели их… горькие-горькие.

– Помню.

– А что ты тогда загадал?

– Мир во всем мире и твой поцелуй.

– Сбылась половина. – Она улыбнулась, вынула из кармана гребешок, костяной, еще бабушкин, и принялась расчесывать волосы. – А я загадала, чтобы ты остался со мной. Пока я буду хотеть.

– Предусмотрительно, – хмыкнул я и добавил: – похоже, ты еще хочешь…

– Очень, – кивнула она и, выронив гребешок, вжалась носом в мое плечо.

Солнце ушло из окна, а мы все сидели, грели друг друга и вспоминали весь этот странный прошедший год. Когда часы в гостиной пробили двенадцать, Мария встала, ладошками надавила мне на грудь. Я упал на кровать, а она легла сверху и медленно, кончиком языка провела по моим губам. Запахло сиренью, белой, пятилепестковой, и я полетел, как воздушный шарик, вырвавший ленту из чьей-то руки.

Потом она плакала – долго, но вовсе не горько. Я гладил холодные плечи, целовал позвонки, теперь уже снова мои. И думал о том, что больше ее никогда не оставлю.

Глава 12
Взгляд Зверя

Алина проспала. Все уже давно сидели за партами и хором твердили английские глаголы, а она, нога за ногу, плелась по Куйбышева к школе. Было тепло, серенько и безлюдно. Сухие листья, недавно вышедшие из-под снега, с легким шелестом скользили по тротуару. На бульваре, ближе к Металлостроя, она увидела человека. Тот лежал на скамье, скрюченный, спрятав лицо в ладонях, и, кажется, громко бранился – издалека Алина не слышала слов. Обогнуть его все равно бы не получилось. Разве что прошлепать через топкий газон к мостовой и рвануть на ту сторону. Но бегать Алине совсем не хотелось.

Она пошла, не глядя на человека, но когда поравнялась с ним, не удержалась и бросила быстрый взгляд. Это был Игорь, похоже, сильно избитый – на куртке Алина увидела свежие пятна крови.

– Эй, ты как?! – спросила она тревожно. – Хочешь, я в «скорую» позвоню?

Игорь поднял голову, и стало ясно, что у него расквашены губы.

– Проходя – проходи, мать Тереза, – сказал он невнятно, – а то и тебе прилетит.

– Ладно, – Алина пожала плечами, – хоть весь истеки.

– Вали ты уже! – крикнул Игорь и толкнул ее грязной рукой.

Алина сделала вид, что отряхивает пальто. Потом ругнулась Игорю в макушку и пошла по бульвару дальше. Еще в декабре эти губы, мягкие, как дольки мандарина, были ценнее всего на свете. Теперь, три месяца спустя, она их ни капельки не жалела.

Ванька. Ты где?

Алина. Сижу внизу, жду звонка. Опоздала.

Ванька. Ясно. А то я тут весь на измене. Делищи – атас.

Алина. Ты про Игорька, face-ом об table?

Ванька. Да это фигня. На Варю вчера напали……

Алина. Как напали?! Кто? Живая?!!!!

Ванька. Живая, в больнице. В школе об этом молчат, я случайно узнал.

Алина. Кто напал?!

Ванька. Вроде бы Хасс, но пока не точно. Блин, как подумаю, что она с моих дополнительных шла, хоть топись. Если бы я ее проводил… Упс, меня засекли, откл…….

Стулья, беззащитные, как опрокинутые жуки, лежали кверху ножками на партах. Уборщица Сима, толстая, седоусая, с плохо убранными волосами, мыла Варенькин кабинет. Мыла с яростью, грубо тыкая шваброй в пыльные углы.

– Куда?! – гаркнула она, заметив Алину. – Видишь, убираюся!

– Я к Варваре Сергеевне, – тихо сказала Алина, – мне журнал надо, вон оттуда.

– Болеет твоя Варвара, иди сама бери, раз приспичило. Да вернуть не забудь! Растащат тут все, а я отвечай.

Алина на цыпочках, по чистому уже полу, прошла вглубь класса к шкафу. Скрипнула дверцей, но, так и не открыв ее, обернулась.

– А правда, что… на Варвару Сергеевну напали?

– Вот ты ж тридцать! – Сима швырнула в ведро только-только выжатую тряпку. – Ни шиша от вас не укроешь, прознали!

– Хасс напал, да? – спросила Алина синичьи тонко.

– Да кто их, чикатилов, разберет? Может, Хасс, а может, и Васька из подъезда. Все они, нелюди, на одно рыло. Идем отсюдова. – Сима вынула из кармана тучную связку ключей и подхватила швабру.

– А журнал?.. Пожалуйста, можно я поищу?

– Ладно уж, ройся. В двадцать пятом буду. Найдешь – скажи, запру тут.

Когда Сима вышла, звеня ключами, Алина перевернула стул и села, сложив на коленях руки.

Ничего ей здесь было не нужно. Здесь, где вчера еще звонко читала стихи новая жертва Хасса. Разве что посидеть вот так, за лесом железных ножек. Послушать, как ветер гудит в карнизе, кедами поскользить по влажному ламинату.

Кто станет следующей? Мама – его давно разлюбленная жена? Или, быть может, сама Алина, которую жуткий отец когда-нибудь да найдет?.. Стало душно, как в кладовке у Киры дома, где раньше они шептались и ели большими ложками припрятанное на зиму варенье. Алина поднялась и шагнула к окну. Там, у окна, пахло тополиными почками – зелено, клейко, совсем не по-школьному. Неделю назад в городе начали стричь тополя, и Варенька повела всех за ветками. «Поставите в воду, и будут листочки». Мальчишки потом побросали свои на помойку, и даже Алина домой не взяла, оставила в классе. Теперь Вари нет, а листики лезут и пахнут весенним теплом.

– Гад! – Алина треснула кулаком по стене. – Гад, гад! Встретила бы, убила! Вот так! Вот так!

Ерунда, никого бы она не убила. А Хасс бы убил ее – хрусь, и нет больше глупенькой дочки. Хрусь, и сломанной спичкой кто-то лежит в коробке́…

Алина достала смартфон, нашла в соцсети «Мы ждем тебя, Х» – ту группу, где Женя и прочие чудаки вместе молились на Хасса. Она подала заявку в начале марта, и так же, как Сашу, ее почти сразу приняли. Новых записей на стене было мало – и все о ближайшем приходе Зверя. О случае с Варенькой никто ничего не писал. Последней отметилась Женя два дня назад – запостила фото двора, где в талом сугробе лежал чей-то старый башмак.

Чую приход его. Чую, проснулся. Голоден, жалок и мерзл. Сил ему надо, кровушки, мяс посвежее. Встретишь его – помоги. Только руки́ не давай. Руку откусит – с хлебом, ему поднесенным. Руку откусит, косточки выплюнет на асфальт.

Здесь он недавно бывал, след свой оставил трехпалый. Ежели сердцем не чист, лучПомни о сказанномше сюда не ходи. И друзьям накажи не ходить, и недругам накажи. Близок он, Зверь, и когти его так остры.

Помни о сказанном, душу свою береги.

–

П.С. Адрес места – в личные сообщения.

Комментариев к записи не было.

Шши-х, шши-х… кто-то поскребся в дверь. Потом она тихо открылась, и в класс скользнул Зяблик, в куртке, перчатках и шапочке-колпачке.

– Привет, – сказал он, – насилу тебя нашел. Все дети как дети, а ты по углам. От кого схоронилась сегодня?

На скуле у него был синяк, большой, цвета вянущего василька.

– Ого, сегодня акция – по морде бесплатно? – усмехнулась Алина.

– Ого, да ты не сечешь в синяках! Смотри, вот тут уже зеленеет, а значит, в морду мне дали позавчера.

Он не спросил, кому дали сегодня.

– Что ты здесь делаешь? – Алина взялась за край занавески.

– Сказал же – ищу тебя.

– А я тебя не ищу. – Она дернула ткань и скрылась за ней вместе с проросшими тополями.

После встречи на Дачах Мертвецов они не виделись ни разу. С тех пор почти стаял снег, стали чужими Кира и мама, снова начал охоту Зверь по имени Хасс. Тогда, на Дачах, что-то случилось – странное, чему Алина не находила слов. Вот эти руки, сейчас затянутые в перчатки, делали с ней такое… хорошее, да, но щеки теперь наливаются краской, как зреющий в погребе помидор.

– Эй! – Зяблик ткнул ее пальцем в бок. – Выходи, дам кое-что.

– Не выйду, – буркнула Алина.

– Ты какая-то… напружиненная. Стесняешься, что ли?

– Еще чего! – Она откинула занавеску и встала перед ним руки в боки. – Да, я напружиненная! Потому что Хасс, мой любимый папаша, напал на доброго человека! Напал – и в кусты, и сидит там, как мышь. И вернуть ничего нельзя…

– Хасс? – удивился Зяблик. – С чего ты взяла?

– Уж взяла, рассказали.

– Ну, дело твое, хочешь – верь. А чтобы развеяться, пойдешь со мной кое-куда.

– Опять?! – Алина сдвинула стулья и села на краешек парты. – Может, хватит уже? Все ходим и ходим, доходимся до беды.

– О, слышу мамочкин голос. – Зяблик взял ее за колено. – Признайся, что просто струхнула.

– Иди ты! И руку с меня сними.

– Иди-ка сама. Со мной, – рука его двинулась выше, – и если пойдешь, я покажу тебе то, что так долго искал.

– Ну ладно, пойду я! – сдалась Алина, и Зяблик тут же ее отпустил. – Но только не прямо сейчас. Уроки и все такое.

– Не прямо. – Он вынул из рюкзака обычный почтовый конверт. – Вот, видишь, дата? Двадцать пятое марта. Письмо вскроешь двадцать четвертого.

– А если я вскрою раньше?

– Будет дурацки. Это игра, и у нее свои правила. Если ты нарушаешь их, смысл играть?

Алина собрала с подоконника тополиную шелуху, сунула нос в смоляную ладонь.

И правда, есть ли он, смысл играть?

«Есть! – ответили у нее внутри. – Пока еще, кажется, есть…»

Семакиным три раза – вспомнила Алина и трижды нажала круглую кнопку звонка. Пролетом выше Саша, сидящий на подоконнике, негромко сказал:

– Давай поскорее, тут очень скучно.

Они забежали проведать Женю – в школу та не пришла, в соцсети не появлялась, и телефон ее был выключен по меньшей мере с обеда. Алина помнила, что бабушка Жени мальчиков не выносит, и потому на разведку отправилась одна.

– Кто там бродит? – спросили из-за двери. – Дело к ночи, ступайте по домам!

– Лидия Васильевна, я к Жене, – крикнула Алина в щель, идущую вдоль косяка. У нее все хорошо?

– Мне почем знать, – бабушка закашлялась, – со школы явится, допрошу.

– Но она не была в школе!

– Что?!

Щелкнуло, дверь распахнулась, и Женина бабушка в черном, под горло застегнутом платье шагнула через порог.

– Здравствуйте, – кивнула ей Алина.

– Буде здрава. До школы, говоришь, не дошла? Где ж она шлендрает целый день?

– Может, на работе?

– Какое на работе, смена не ее. Ох, объявится, выдеру как сидорову козу! А тебе благодарствие. Иди теперь домой, за счастие матери помолись.

Она хотела закрыть дверь, но Алина схватилась за створку.

– Подождите! Не нравится мне это. Лидия Васильевна, подумайте, может, Женя вела себя необычно или говорила что-нибудь…

– Да что она там говорила. Рыдала вчера весь вечер. Варвару вашу жалела. А чего жалеть? Богу виднее. Раз испытание дал, значит, так нужно ему… Зря дитям сообщили, неделя уж с греха прошла, могли бы и умолчать.

– А утром?

– Утром все жалась ко мне, видно, робела одна-то идти. Ну я Николаю шепнула, чтоб проводил.

– Николаю? – насторожилась Алина.

– Соседу, Николаю Ильичу, есть тут один.

– И как, проводил?

– Кто его, беса, знает. К полудню явился, да выпимши хорошо. Такого разве допросишь?

– А вам не кажется… – начала было Алина, но Лидия Васильевна погрозила ей длинным неровным пальцем.

– Мне кажется, спать пора. Иди к себе, время позднее.

Бух! Дверь захлопнулась, и за ней раздался надсадный бабушкин кашель.

– Надо тряхнуть Ильича! – Саша встревоженной птицей слетел по ступенькам. – Куда он дел нашу Женю?

– Но мы не знаем, сколько раз ему звонить, – растерялась Алина.

– Это не важно, позвоним два. Кто-нибудь да откроет. Главное, чтобы не Лидия.

И правда, после двух «дзыньков» за дверью затопали и детский голосок спросил:

– Кто там?

– Здравствуйте, – мягко сказала Алина, – мы к Николаю Ильичу.

– К дяде Коле два длинных, а вы два коротких нажали, – упрекнул голосок.

Потом крутанулся барашек замка, и дверь распахнулась. Девочка лет семи с синим бантом, в колготках, растянутых на коленях, ткнула пальцем вглубь коридора:

– Вон там, где кроссовки валяются. Только тише, Василий уснул. Это мой новый братишка, Вася. Такой вопун!

– Мы на цыпочках, – пообещал ей Саша и, правда, едва касаясь пола, пошел по ломаному паркету. Алина двинулась за ним.

Николай Ильич в тельняшке и штопаных носках ничком лежал на диване. Дышал он натужно, с присвистом и был похож на придавленного камнем краба. Комната, чуть подсвеченная торшером, казалась совсем тесной. Спотыкаясь о брошенные на пол вещи, ребята прошли к изголовью постели, и Саша тронул худое подрагивающее плечо.

– Эй, – позвал он, – Николай Ильич, проснитесь!

Тот завозился, поднял голову, и запах перегара поплыл по комнате – густой, как ночной туман.

– Вы кто такие? Чего вам надо? Денег нет, хоть режьте…

– Это я, Алина Седова, подруга Жени, помните меня?

– А, тощая, – зевнул Николай Ильич, – слышь, за пивком сгоняй… очень надо.

– Не продадут мне, – виновато сказала Алина.

– Женьке продают… где она там? Пусть метнется.

– В том и дело, Николай Ильич, пропала Женя! В школе не была, домой не вернулась. Вы же утром ее провожали?

– Ну провожал, – Николай Ильич сел и с удивлением уставился на Сашу. – А это что за крендель?

– Друг мой, – отмахнулась Алина. – Пожалуйста, расскажите, как все было утром.

– Как, как… каком кверху, – он снова упал на диван и потер родимое пятно на скуле, – чешется, зараза. Ну чего… бабка сказала – иди с ней, а она не больно-то меня хотела. Все сбежать норовила, да я ее за руку держал. Потом на Зеленина бомж к нам прицепился, из этих… как их… благостных, что ли.

– Блаженных, – поправила Алина.

– Во-во, такой. Хотя, может, и не бомж, бомжи-то пыц, – он вытянул мизинец, – а этот боров. Но больной как есть, все «мык» да «мык». Я его гнать, а Женька – фьють, руку выдернула и бежит, только пятки сверкают. Ну а я чего, спринтер? Дальше пошел, по делам.

– А толстяк? – спросил Саша.

– Тоже пошел. Пока-а-ачиваясь. – Николай Ильич снова зевнул и сложил под щекой ладони. – Ежели пиво-то притащите, век должен буду. Или вон Лидии скажу – она своим бесам молитовку за вас прочитает… – Он всхрапнул, и Саша с Алиной выбрались в коридор.

– По-моему, дело дрянь, – Саша вынул из рюкзака бутылку воды, – будешь?

Алина покачала головой. Дрянь не дрянь, но тревога склизким угрем уже вползала ей за шиворот. Кто этот благостный боров? Не Зверь ли, что след свой оставил трехпалый? Куда и зачем убежала Женя? И главное, где же она теперь?

– А-а-а-а-а! – проснулся вопун Василий, и женский голос, немолодой, но сильный запел за соседней дверью грустную колыбельную.

Следующим утром Женя в школе не появилась. Зато на второй урок явился Клим Иваныч, полицейский, все такой же бесцветный, с хитрым прищуром и усиками-щеткой. Пришла с ним и Лидия Васильевна в черном платке, явно не спавшая ночь. Борисовна, прямая, как корабельная сосна, сделала всем знак замолчать. Но класс и без того примолк, словно чувствуя подковылявшую беду.

– Такие, значит, дела… – начал Клим Иваныч. – Одноклассница ваша, Семакина Женя, вчера не вернулась домой. Кто-нибудь знает, где она сейчас?

Тихое «нет» озерной волной лизнуло Алине лопатки.

– Ладно. Когда вы видели ее в последний раз?

– Позавчера-ра-ра, – эхом пролетело по кабинету.

– А я вчера утром видела. – Отличница Карина встала, как для ответа на уроке.

– Ну-ка, – оживился Клим, – рассказывай.

– Где-то без пятнадцати девять. Помните, на углу Минской и Шепелева – ларек продуктовый? Женя там воду покупала. Я говорю, давай скорее, опоздаешь. А она – у меня дела, попозже приду. И не пришла… – Карина всхлипнула и потянулась в карман за салфетками.

– Рядом были люди?

– Ну только продавщица, больше никого. И знаете, Женя прямо светилась вся, словно на свидание шла. Я, честно говоря, так и подумала, еще позавидовала ей… дура. – Карина расплакалась и снова села за парту.

Лидия Васильевна посерела, качнулась, и Саша вынес ей свой стул. Борисовна благодарно погладила Сашу по плечу.

– Еще что-то знаете? – спросил Клим, но никто ему не ответил. – Вспоминайте, милые, вспоминайте. Вспомните – вот сюда позвоните, – и он написал на доске номер сотового.

– Упражнения триста сорок семь, триста сорок девять и триста пятьдесят. Вернусь – проверю. Александр, проводи-ка Лидию Васильевну в учительскую и чаю горячего сделай. А мы с Клим-Иванычем до директора пока дойдем. – Борисовна помогла Лидии подняться и повела ее к выходу.

Класс сразу расшумелся, и Алина, никем не замеченная, вышла в коридор вслед за взрослыми.

– Клим Иваныч! – негромко позвала она.

Обернулись все четверо. Пасмурный Клим, Борисовна – встрепанная, как мать птенца, выпавшего из гнезда, полуживая Лидия и Саша с вопросом в глазах: помощь нужна? Алина сделала ему знак – бабушку забирай, и Саша тут же подал Лидии Васильевне руку.

Клим подвел Алину к подоконнику, прислонил к белой раме трепанную папочку из кожзама.

– Хочешь что-то рассказать?

– Да, только пусть она, – Алина кивнула в сторону Борисовны, – уйдет.

– Клим Иваныч, я у директора подожду, – ничуть не смутилась Борисовна. – Второй этаж, двадцать первый кабинет. А это Алина Седова, моя ученица.

Когда она свернула на лестницу, Клим спросил:

– Не любишь математику, гражданка Седова?

– Люблю. – вздохнула Алина. – Математичек не люблю. Не обращайте внимания, это наши разборки, почти семейные. Лучше про Женю послушайте. Я знаю, о чем она думала в последнее время.

– О чем же? – Клим Иваныч поддел твердым ногтем край треснувшей оконной краски.

– Она думала о Хассе.

– Все мы о нем думаем, – пожал плечами Клим.

– Да, но Женя говорила, что видела его и даже кормила булкой. Давно, в начале зимы. А еще группа есть в одной соцсети – «Мы ждем тебя, Х». Женя там написала, совсем недавно, будто нашла следы Хасса. Следы Зверя… А вчера Николай Ильич, сосед, в школу ее провожал. И к ним какой-то бомж пристал, толстый. Как Хасс!

– Зверя, говоришь? Что за Зверь-то?

– Ну… он плохих людей съедает, у которых души грязные. Зимой в берлоге сидел, а теперь опять на охоту вышел.

– Но если Женя видела его, почему нам не сообщила?

– Говорит, нельзя. Если Зверя поймать, некому будет со злом бороться.

– Ох ты ж, напридумывают! – скривился Клим. – А вы верите. Напиши-ка вот тут, – он вынул из папочки лист бумаги, – как твоя группа называется и что за сеть. Разберемся. А себе голову не морочь, нет никаких Зверей и не было никогда.

Алина писала, положив листок на щербленный подоконник. Ручка прокалывала бумагу, и текст получался дырявым, словно и его поглодал несуществующий Зверь. Клим Иваныч, хмурый, прокуренный, глядел в окно. «Спросить бы его про Хассово отцовство, – подумала Алина, – да не скажет ведь ничего. Только сдвинет брови, вялые, будто прореженные пинцетом, и усмехнется: „Голову себе не морочь“».

– Вот. – Алина отдала листок. – Скажите, Клим Иваныч, скоро вы Хасса-то поймаете? Перепуганные же все. Небось семья у него – жена, дочь, им каково!

– Поймаем, никуда ему не деться. – Клим сунул бумагу в папку. – И жену с дочурой сбережем. А ты, если вспомнишь еще что, звони. Ну и мы тебя вызовем, коли на то нужда будет. Какой там говоришь, кабинет, двадцать первый? Ну, бывай, гражданка Седова.

Он полотняным платком промокнул лоб, сунул под мышку папочку и подмигнул Алине. Так, словно хотел подбодрить перепуганную дочуру.

К школе подъехал экскурсионный автобус, и малыши, класс пятый, не старше, полезли в открывшуюся дверь. Они толкались, торопились занять места у окошек и гомонили так, что Алина, даже на третьем этаже, слышала их резкие голоса.

Видишь, синие флажочки? Здесь живут люди, которых я хотела бы повидать. А где зеленые – там всякие шоу. Под желтыми – зоопарки, много-много зверей и птиц. Вырасту, денег накоплю и поеду – чух-чух-чух, прощайте…

Женя, Женя, как же твои флажки? Возвращайся, Женя, пожалуйста, ты ведь еще нигде не была… Обещаю, я упрошу маму, и она отвезет нас в Москву. Там улицы широченные, как купеческая площадь, там дома до небес и кино с очками, и люди такие красивые… Только живи, Женя, живи.

Помнишь? Кто чист душою, Зверь того не поймает…