Текст книги "Если я буду нужен"

Глава 8
Из приличной семьи

Глаз. И еще глаз. Внешние уголки подкручены вверх. Неплохие глаза, особенно если подкрасить. Нос – все тот же горбун, но теперь не простой, а греческий. Это Игорь говорит, а Игорю, конечно, виднее. Рот большой, ох, какой большой. А в помаде так просто огромный… Но ничего, значит, без помады. Алина вытерла губы и неумело припудрилась.

Платье для дискотеки она выбрала сама. Сказала маме не мешать, и та первый раз в жизни послушалась. Сапфировый Алине очень шел – мягко голубил глаза и вовсе не подчеркивал худобу. Пышная юбка, чуть выше колен, делала женскими бедра. И даже грудь, извечная беда, в новом платье будто подросла.

Алина забралась под кровать и вытащила коробку, ту самую, с секретами. Открыла. Из коробки пахнуло цветами и пылью. Цветами – от старых духов в плетеной бутылочке. Раньше, кроме бутылочки, там жили записки, от Алины самой же Алине, кусочек ткани и книжка. В книжке – стихи и сухой пятилистник сирени, это чтобы вернулся папа.

Папа. Совсем не похож на Алину. Или похож?

Она посмотрела на часы. Половина шестого, до начала дискотеки час, не меньше. Кинулась к ноутбуку, набрала: «Хасс Павел Петрович фото». Развернула на весь экран, притащила к зеркалу.

Ну?! Похож или нет?

Круглое лицо, и щеки такие жирные. Небось из-за ушей торчат, если сзади смотреть. А у нее, Алины, овал, худой и без всяких щек. Ура, минус. Но линия губ… вроде его… плюс! Брови изогнуты… ах, как плохо изогнуты! Тоже плюс, черт возьми. Нос, к счастью, греческий, не то что Хассова картошка. Минус. И волосы – минус тоже, у Хасса они жидкие и прямые. Минусов больше, куда больше, чем плюсов, но плюсы-то есть. Значит, есть и возможность…

Нет, не теперь! Алина захлопнула ноутбук. Вернулась к коробке. Отодвинув письма Зяблика, достала мешочек темного бархата, а из мешочка – Игорев камень. Поцеловала его, счастливо улыбнулась. Сегодня она не будет сидеть на стульчиках для уродин. Так, как сидела всегда. Да-да, сидела и делала вид, будто это в порядке вещей. Сегодня Игорь возьмет ее танцевать! Возьмет не раз и не два. Они станут кружиться, или что там надо, когда танцуют. А фифа от зависти сжует свои колготки.

Камень каплей стекал к глубокому вырезу, приятно холодил кожу. Вид у Алины сделался дорогой, словно ее одевали не дома, а в салоне на Петрушевича. Обтертые губы припухли, в глазах горело, и непохожая на себя Алина шепнула в зазеркалье:

– Да ты, детка, кажется, вамп.

Алекс Чернышев, он же Винт, лохматый как тибетский мастиф, застрял в дверях. За спиной его выла музыка, порхали девчонки в платьях и елка, вся в серебринках, мигала цветными огнями. Алина хотела пройти, но Винт стоял, несдвигаемый, и мрачно глядел ей в шею.

– Чего тебе? – напряглась Алина.

– Ничего… пытаюсь сдержать комплимент.

– А ты не сдерживай, – улыбнулась она, и Винт сразу скис, отступил в кабинет. Кожаная куртка печально скрипнула.

Там, в кабинете Борисовны, уже раздвинули парты, развесили дождик, белый и золотой, рассыпали по тарелкам печенье. Ванька в костюме и бабочке что-то кричал, и все рядом с ним хохотали.

– О, кто эта юная леди?

Она обернулась на голос. Возле двери с бутылкой лимонада стоял Игорь, в новых зауженных брюках и васильковой рубашке. Челка его, залитая лаком, остро торчала вверх.

– Это я, – прошептала Алина, краснея.

– Белиссимо! Позвольте представиться, – Игорь щелкнул каблуками, – поручик Ситько. Не хотите ли оранжаду?

– Можно…

– Тогда – к столу.

Он повел ее под руку, как взрослую. И головы, в кудрях и помаде, так и вертелись им вслед.

– Ребята, вы космос! – Ванька, вспотевший, с бабочкой набекрень, бросился обниматься. – Нереальные оба!

– И оба в синеньком, м-м-м. – Воздушная, как безе, фифа поджала губы. – Неплохо-неплохо, – кивнула она Алине, – жаль, материальчик дешевый.

Обидеться Алина не успела. Верзила Горев, поцыкивая, оглядел ее с макушки до пяток и принялся крутить хвостом. Подобрался было и Дерюгин, но замер на полуслове и пальцем показал на дверь.

В класс, широко улыбаясь, входила Женя. Серое платье ее с завышенной талией и бубенчиками по подолу годилось разве что для колядок.

– Смотрите, у нее червяки! – крикнула овца Анютка и спряталась за Дерюгина.

– Не червяки, а змейки, – Женя качнула клипсы, – ужики, они всегда черные.

– Ну-ка, заклинательница, – Горев выкрутил музыку в ноль, – танцуй!

– Без песни? – удивилась Женя.

– Ну хочешь, спой сама.

– Ладно, – Женя пожала плечами и запрыгала по классу, – это полька! Раз-и, два-и, раз-и, два-и!

Платье тихо зазвенело.

– Круто! – заржал Горев. – Бренчит!

Овца захихикала тоже и дернула Женю за юбку:

– Бренчит, бренчит!

– Хватит вам, – Винт, взъерошенный, хмурый снова включил музыку, – сами танцуйте, если хотите. Женя!

Женя сбилась, помахала Винту, мол, иди, попляшем. Но тот покачал головой и спрятался в дальнем углу, за елкой. Алина вдруг поняла, что Винт прав, что Женин танец, такой искренний и такой странный, не нужно показывать никому.

– Знаешь, – смущаясь, она расправила Женин воротник, – у тебя клевый наряд.

– Не ври, – улыбнулась Женя, – я знаю, наряд не ахти. Но мне нравится. Пойду попью. Раз-и, два-и, раз-и…

Она поскакала к столу за лимонадом.

Борисовна давно ушла в учительскую. Все откричали «Свобода!», взмокли от быстрых танцев, попадали на скамьи. Кто-то погасил верхний свет, и в мерцании гирлянд лица стали почти незнакомыми. Ванька с Кирой, вдвоем на диджейском стуле, порылись в ноутбуке, в два голоса крикнули:

– Медляки!

Под кислый баритон возле елки затоптались пары.

– Потанцуем? – Игорь протянул Алине руку.

– Конечно! – Она покраснела опять, но в этот раз никто не заметил ее красноты.

Они вышли на середину – туда, где все их видели. Обнялись. Алина ждала какого-то взрыва, но взрыв не случился. Веки закрылись, и в темноте с точками от гирлянд против слов «Первый танец» поставилась жирная галка.

Впрочем, нет, то был не первый танец. Первый случился раньше, в детском лагере «Космос», из которого Алина слала маме закапанные слезами письма. В лагере крали вещи, дрались и мазались пастой пять раз в неделю. Ходили в общую мойку без душа, с тазами и кранами. А вечером в пропитанном по́том клубе устраивали дискач. На дискаче под конец смены ее пригласил красногубый Леха. И пока он пыхтел Алине в ухо, кто-то по-тихому плюнул ей на спину…

– Эй, ребятня! – Верзила обезьяньи запрыгал рядом. – Зырьте, чего есть!

Он отогнул полу пиджака, и Алина увидела бутылку с толстой птицей на этикетке.

– Finest scotch whisky… Ты что? Это же крепкое!

– А то, – Горев приосанился, – папочка знает толк в извращениях.

– Папочка гений! – просиял Игорь. – Давай!

– Не на… – крикнула было Алина, но Игорь уже сделал глоток прямо из горла.

Тут же к ним подскочил Дерюгин, за ним – Карина, овца и Кира с Ванькой. Бутылка пошла по рукам. Томная Ермакова сунула в круг стакан, и ей тут же налили. Пачкая край стакана красным, она отпила и залилась чуть хриплым смехом.

– Что тут у вас, ребята? – Женя, звенящая, с испариной на лбу, втиснулась между Игорем и овцой.

– Водичка, Женек, – сладко пропела фифа, – хочешь водички?

– Хочу.

– Три глотка. – Горев протянул ей бутылку.

Женя послушно глотала, а остальные считали как на свадьбе – раз, два, три…

– Вкусно, – она вытерла рот ладонью, – только жжется. С крапивой, что ли?

– С крапивой, с крапивой. – Фифа оттолкала ее из круга. – Иди танцуй.

Все это было глупо и некрасиво. Почти как на дискаче, только пахло не средством от комаров, а чем-то словно недавно прокисшим. Алина скользнула за елку, сжала колючую ветку и глубоко задышала.

– Привет, – сказали голосом Винта, – не бойся, я тебя не выдам.

Погасла гирлянда над доской, и стало еще темнее. Ванька, уже без бабочки и пиджака, что-то пел Кире на ухо. Та хохотала, блестя глазами, и, кажется, повторяла за ним концы строк. Женя в обнимку с пальто кружила по классу. В ритм она попадала плохо, но двигалась кошачьи плавно. Пальто поднимало руки и гнулось совсем как живое, красиво и жутко одновременно. А фифа, уронив с плеча тоненькую бретельку, гладила Игоря по щеке.

Потом они танцевали, и фифа липла к нему всем телом. В полумраке пальцы их сплетались, Алина видела это – так, как если бы горела тысяча ламп. Горев, обмякший, с почти пустой бутылкой, глядел на них, открыв рот. Из бутылки капало на пол, но он ничего не замечал. «Try, baby, try…» – кричали колонки, и губы Алины кололо сухими иглами. Игорь покачнулся, схватился за фифу, ткнулся носом в обнаженное плечо. Фифа засмеялась, и он засмеялся тоже. Оба встряхнулись, вздернули головы и поперек музыки завертелись в грубом танце. Игорь сжимал фифины бедра, нескромно и слишком крепко.

– Хочешь, попить принесу? – Винт, скрюченный на полу, тронул Алину за ногу.

– Что?.. Нет, не хочу. Я ничего не хочу.

Все как обычно. Если вдруг просветлело, значит, близко беда. Значит, кто-то сильнее тебя точит ножи и вилки, чтобы закусить тобой кружку пива. Дура, вырядилась, платье у нее! Да выкинуть это платье! Прямо сейчас.

Алина вылезла из-за елки и, толкая танцующих, побежала к выходу. У двери, полуслепая от слез, врезалась в Женю, та стеклянно посмотрела и зашлась в тихом сиплом кашле.

Пальто черной грудой были свалены в кабинете Вареньки. Не зажигая света, Алина стала рыться в этой груде, как в куче мертвецов. Тянула за шеи, кидала на пол, топтала и никак не могла найти своего. Горло саднило, тушь ползла по щекам, и вместо вдохов получались большие глотки.

– Вот ты где! – В дверном проеме, похожий на привидение, стоял Игорь. Рубашка его криво торчала из брюк. Он бросился к Алине, схватил, развернул к окну. – Ревешь опять? А чего ревешь-то?

– Ермако-о-ова, – провыла Алина, – ты-ы-ы… с не-е-ей…

– Как маленькая, – рассердился он, – мы просто танцевали! Танцевали, и всё!

Душный запах ударил Алину в лицо. Захотелось вырваться, убежать, но Игорь крепко держал ее за локти.

– А знаешь, милая леди, – он вдруг потащил Алину в угол, к журнальному шкафу, – я докажу, вот прямо сейчас! Докажу, что не эту хочу, а тебя!

В шею впились липкие губы, и пальцы, жесткие, как щипцы, больно сдавили грудь. Понеслись хороводом портреты – бледные, будто с вырванными глазами. Музыка захлебнулась, и вместе с ней захлебнулась Алина, смятая в чьих-то руках.

– Нет, пожалуйста, нет!

Юбку схватили и потащили вверх. Громко треснули швы, и ноги Алины как на катке поехали в разные стороны.

Ватник, простроченный в клетку, махал рукавами. Под мышкой у него зияла прореха, жженая, цвета топленого молока. «У-у-у!» – кричали дети, и он в ответ им кричал: «У-у-у!» Алина, верхом на заборе, с песком в жестяном ведре, весело махала совочком. Ватник укал и укал, пока не пошел на Алину, мыча и роняя слюни. «У-у-у…» – шептала Алина, уже не смеясь, хотела бежать, но не могла отлепиться от влажной заборной доски…

– Отвали от нее!

Щипцы, теснящие грудь, ослабли, чиркнул по коленям отпущенный подол. Алина шумно вдохнула, на этот раз не перегар, а воздух и вырвалась из щипцов совсем. Увидела, как мечутся в полутьме двое и как один из них с размаху бьет второго по лицу.

Второй девчачьи взвизгнул, съежился и почти упал. Крикнул:

– Придурок! Чего тебе надо?

– Тронешь ее – убью! – рявкнул первый, и Алина поняла, что это Винт.

Держась за скулу, второй, то есть Игорь, яростно зашипел:

– Да кому она нужна, трогать-то? Лезла ко мне, шлюха, юбку задрала. А мне не надо так, я не хочу! Ясно тебе? – Он повернулся к Алине. – Я не хочу!

– Игорь… – Слезы брызнули, как сок из сжатого лимона. – Ты что…

– И правда, что я? Мне твоя грязь не прилипнет! Кончено между нами, слышишь? – Он толкнул Винта, выхватил куртку из общей кучи и вылетел в коридор.

– Я не понял, – Алекс потер плечо, – что случилось-то? Он врет?

– Не твое дело, ясно?! Не твое, не твое, не твое!

Алина рыдала, била Винта в живот, и во рту ее было солоно. Винт терпел, ловил Алинины кулаки и с каждым ударом мрачнел.

– Все ты, ты виноват! Зачем ты полез? Ненавижу тебя!

– И я тебя ненавижу. – Он сказал это так, что Алине стало страшно.

Винт, хлопнув дверью, ушел, и в Алинины уши ватой вползла тишина. Плакать не было больше сил. Думать – тоже, но в голову лезли всякие мысли, досадные и дурные. Алина собрала с пола пальто, расставила стулья, сдвинутые в драке. У окна заскулила, ткнулась носом в курчавые ветки плюща. Как же так? Игорь наделал дел, а сказал на нее, Алину… такое сказал… что нельзя повторить. Но простить его нужно, за все – и за боль от щипцов, и за плохо пахнущий рот, и даже за мерзкий ватник, вылезший снова как табакерочный черт. Лишь бы он не бросал ее, лишь бы взял обратно это жуткое «кончено». Потому что быть брошенной хуже, куда хуже, чем просто ничьей.

Внизу, по чистому снежному полотну, бежал человек. Без шапки и в куртке, распахнутой настежь. Рюкзак он держал в руке, но, видно, не крепко. Тот выпал, и человек, обозлившись, принялся пинать его ногами. «Игорь, не надо, – сказала Алина в стекло, – рюкзак здесь совсем ни при чем». Он как будто услышал, вытер снегом лицо, отряхнул рюкзак и медленно побрел к воротам.

Алина тоже решила уйти. Пока не собрались остальные с вопросами и смешками. Она оправила платье, вытерла слезы, полила из маленькой лейки плющ. Завтра все успокоятся, попросят прощения и жизнь вернется в прежнее, светлое русло.

Следующим утром Варенька потащила мятых танцоров в парк, проникаться зимой. На встречу Алина опоздала – долго торчала у зеркала, красилась, три раза переоделась. Теплые вещи не шли к синему камню, а надеть его было нужно – на счастье.

Когда она выходила из автобуса, позвонила Кира:

– Ты где, подруга? Мы двинулись!

– Бегу! Куда двинулись-то?

– Варенька сказала, к пионерам. Слушай… тут адова возня. Тебя спрягают.

– В каком смысле?!

– В эротическом, – хмыкнула Кира. – Что ты вчера завернула?

– Ничего… я – ничего.

Значит, уже обсуждают. Но кто рассказал – Винт или Игорь? И, главное, что рассказал и кому. Если то, вчерашнее, гадкое, то лучше бежать домой, прямо сейчас. Бежать и ни с кем никогда не встречаться.

Статуи, серые, облупленные там и тут, будто водили широкий хоровод. Длинный мальчик-горнист, девочка-санитарка, овчарка с гранатой в пасти и при ней толстощекий крепыш. Напротив стреляющий, раненый, спасший знамя… У всех шапки из снега и раскрошенные носы. Голос Вареньки радостной птицей летел от них по пустой аллее.

– …в плену осеннем… а так хотелось морозной крошки, белым-бела́…

Алина влилась в темную лужицу одноклассников. Забегала глазами – где же Игорь? Тот стоял поодаль, прислонясь к постаменту горниста. Скула его празднично синела.

Тихонько подкрался Горев, толкнул Алину локтем, шепнул:

– Привет, богиня секса!

С другой стороны хрюкнул Дерюгин.

– А ты всем даешь, киса? Я бы в очередь встал!

– Нет, – обернулась Ермакова, – не всем. Только тем, у кого при деньгах папа.

– Вы что? – испугалась Алина. – Вы что говорите?!

– Правду режем, матку, – Горев шлепнул ее по спине, – ох… пардон за каламбур, пошловат, признаю.

Она смотрела на них, но больше не видела лиц. Только бледные пятна с цветными каемками. Звуки метались то ближе, то дальше, и Варенькин голос звенел как Женины бубенцы.

– …веселый скрежет лопат услышать… а где-то в Тобольске крестьянский сын…

– Серая мышь, – врезался фифин фальцет, – дочка училкина. Доложили нам, какая ты… порядочная.

– Прям тошнит, – проблеяла ей в тон Анютка.

– Ладно вам, люди! – Чья-то рука в жесткой варежке потащила Алину к скамейке. – Сядь-ка, а то упадешь.

Села, протерла глаза. Ванька, румяный, с запахом мятной резинки. Куртка и джинсы в снегу.

– Чего ж ты, Алинка, такая дурила? Думала, без ля-ля, – он постучал ладонью в кулак, – не сложится? Э-хех… все перепортила.

– Откуда ты знаешь?

– Игорек нашим сказал. Пристали – откуда фингал, откуда, он и сказал.

– А Винт?

– А что Винт? – Ванька поморщился. – Дурак твой Винт. Не разобрался, что к чему, и драться. Нет его сегодня, не пришел, стыдно, небось. Ладно, сиди. А я к Варе, мне двойбан исправлять. – Он побежал обратно, втерся к самому центру и замер, глядя Вареньке в рот.

Скамейка стояла как раз напротив горниста. Игорь, хоть и подбитый, но все еще очень красивый, мрачно смотрел на Алину. Когда гомонящий класс тронулся вслед за Варенькой, они оба не сдвинулись с места. Аллея молочной рекой текла между ними, слишком холодная, чтобы ее переплыть. Игорь, однако, вошел в эту реку первым. Десять секунд надежды. Он сядет вот здесь, так близко, что станет почти тепло. Он скажет, что испугался, что хочет вернуть и вернуться. Он будет…

– Отдай мне обратно кулон.

Не будет.

Алина, дрожа, поднялась.

– Зачем ты наврал про вчерашнее, Игорь?

– Наврал? – усмехнулся он. – А то ты меня не хотела.

– Я не хотела тебя.

В кустах за спиной у Алины, свистя, завозились синицы. Одна из них прыгнула на скамейку и тут же взлетела опять. Игорь побледнел, губы его вытянулись в нитку.

– Комплекс на комплексе и комплексом погоняет! Время убил, нервы, деньги, в конце концов, а все без толку. Она не хотела! Камень отдай.

Алина молчала. Камень, взятый на счастье, счастья, увы, не принес.

– Эй, партизаны! Отряд отступает в леса! – Кира, без шапки, с копной красно-синих волос, хлопнула Игоря по плечу. – Проблемы?

– Скажи, пусть отдаст мой камень.

– Да отдай ты ему! – рассердилась Кира. – Пусть хоть подавится!

Алина, виток за витком, размотала шарф, дернула молнию на куртке. Холод сразу просунул руки, влез под мышки, цепко схватил за шею. Игорь шмыгнул носом и подставил ладонь. Камень лег в нее, тусклый, будто замороженный. Тощей змеей свернулась рядом цепочка.

Это был конец.

Всю ночь шел снег. Липкий, глубокий, чуть синеватый, теперь он жадно цеплялся к колготкам. Алина ставила ноги в ямы, протоптанные кем-то до нее, и злилась на все вокруг. На снежную кашу – за то, что лежит, на дворничиху – за то, что проспала и не расчистила дорожку, и больше всего на себя. За то, что идет, спотыкаясь, в школу, хотя в этой школе ее обгрызут до костей.

Вот если бы не дойти… свалиться в сугроб и замерзнуть, совсем. Они будут ждать и точить зубы, и дружно готовить ей гадости. Но им не отломится ничего…

– Тс-с-с!

Кто-то сильный схватил ее сзади за капюшон. Встряхнул, прижался, пахнущей мылом рукой мягко накрыл рот.

– Сдавайся!

Сразу все отнялось, занемело, покрылось сухой корой. Так цепенеет в кошкиных лапах птица, зная, что дни ее сочтены.

– Девочка, отомри!

Кто это? Кто-то знакомый, но шепота не узнать. Вырвалась, прыгнула на газон, утопла почти по колено. Снег простоквашей набился в ботинки. В серенькой хмари увидела – Зяблик, в толстом шарфе и шапочке-колпаке. Крикнула:

– Идиот!

Он рассмеялся.

– Ах, как смешно! Между прочим, я испугалась!

– И прекратила ныть.

– Допустим. – Алина выбралась с газона и стала вытряхивать снег из ботинок. Умереть в сугробе ей уже не хотелось.

Зяблик лепил снежок, насвистывал и никак Алине не помогал. Темные волосы его казались на холоде жесткими, как проволока. Возьми такую прядь, и обрежешь пальцы. Перчатки были в цвет шапки, с фиолетовым и синим, явно не магазинные. Кто-то из своих вязал, бабушка или мама. Алина улыбнулась – надо же, у Зяблика бабушка, словно он самый обычный мальчик.

Обычный мальчик бросил снежок в урну, отряхнул перчатки и спросил:

– Ты чего так поздно? Уже почти двенадцать.

– А мне к пятому уроку, русичка с физичкой заболели.

– Отлично! Ну что, поехали?

– Куда? – удивилась Алина.

– Кое-куда. Или ты в школу хочешь?

– Нет, только не в школу!

– Тогда, – он залез в карман ее куртки и вытащил телефон, – звони маме.

Алина послушно набрала номер.

– Алло, мамочка, – подсказал ей Зяблик, – у меня понос, представляешь?

– Мам, – загудела в трубку пунцовая Алина, – знаешь, у меня понос…

– Вот те раз! – расстроилась мама. – С чего бы это?

– Не знаю…

– Прости, детка, не могу вернуться, диктант четвертной, потом проверять до вечера. Съешь таблетки и сиди дома, поняла?

– Да, мам, хорошо, – она вздохнула в трубку и нажала «отбой», – и что теперь?

– Теперь ты – моя, отныне и до ужина. Идем!

Зяблик двинулся к автобусной остановке. Он шел и даже не оборачивался, видно, знал, что Алина рано или поздно побежит за ним.

В автобусе сели у печки. Алина скинула ботинки и пристроила ноги на теплую решетку. Напротив ехали женщина и малыш. Женщина молодая, но очень толстая, с сальными волосами и хмурым лицом. Малыш краснощекий, в шубе и шапке с меховой оторочкой. Ему было жарко, он ерзал и задевал сапожками материны брюки. Мать покрикивала на него, мол, сиди смирно, но он все так же кряхтел и выкручивался.

– Ну, докладывай. – Зяблик снял перчатки, растер подмерзшие пальцы.

– Что докладывать?

– Почему опять прокисла.

– Я не прокисла, – обиделась Алина, – мне противно.

– А что так?

– Одноклассники… взбесились. Бросаются на меня, как шавки. Гав, гав! Ненавижу!

Малыш, извернувшись, ударил мать в колено. Та индюшачьи вспухла, забордовела, принялась кричать:

– Да сколько можно! Достал, сил нет! Вон, маньяк по твою душу спешит! – Она кивнула в окошко. – Вон, гляди, гляди!

Мальчишка охнул, сжался в комочек, уголки его губ поползли вниз.

– Не бойся, – подмигнул ему Зяблик, – это не за тобой.

– А ты чего лезешь? – нахмурилась тетка. – Сказала за ним, значит, за ним.

– По секрету, – Зяблик наклонился к малышу, – маньяки мам любят больше. Мамы вкуснее.

– Козел, – парировала мать, а малыш испуганно обхватил ее обеими руками.

Дело шло к половине первого. Людей в автобусе почти не осталось. Город редел, разбавляясь белыми пустырями, делался беднее и ниже. Алина прижималась лбом к стеклу и представляла, как Игорь, с уже побледневшим синяком, входит в класс. Как фифа кричит ему: «Сюда, Игорек!» – и он с облегчением проходит мимо первой парты. Той самой их парты, с изнанки которой вырезано иг + ал =…

Автобус дернулся, фыркнул и встал у потрепанной остановки.

– Конечная! – крикнул водитель, и пассажиры лениво потянулись к выходу.

Район был окраинным, но еще не сельским. Блочные пятиэтажки с нашлепками балконов, редкая паутина деревьев, кубики гаражей. Замершая стройка, обнесенная косым забором, и напротив нее – горелый торговый центр.

– Зачем мы сюда приехали? – поежилась Алина. – Опять кого-то ищешь?

– Кого искал – того нашел. А здесь – край земли и нет твоих знакомых. Идем, – он махнул в проем между домами, – начало прогулки там.

Дорожка, хорошо утоптанная, привела их в тихий двор. Посреди двора стояла деревянная горка, широкая, с высокими бортами. Зяблик попытался забежать на нее, но поскользнулся, упал и с хохотом съехал вниз.

– Скользкая, зараза! Давай кататься.

– Я не буду, – насупилась Алина, – у меня кости тонкие, упаду – сразу перелом.

– Принцесса на костях, – прыснул Зяблик. – А на санках будешь?

В кустах неподалеку и правда лежали санки – большое корыто, крашенное под мухомор. Алина долго смотрела на него, крутила в голове разные оттенки «нет», но в конце концов кивнула:

– На санках буду.

– Вот и славно. – Зяблик подхватил корыто и потащил его к лестнице. Забрался наверх, уселся и крикнул: – Ну чего ты, залезай!

Алина, оскальзываясь, поднялась на площадку, втиснулась в санки перед Зябликом, и тот крепко обнял ее за живот.

– Может, не надо?

– Надо, пациент, надо! – Он толкнулся ногами, и санки с силой поволокло вниз.

Алина зажмурилась, по-рачьи вцепилась в Зябликовы запястья. Холод хлестнул по глазам, прихватил дыхание, но где-то в середине горки жесткий ком в груди лопнул. Алина поймала ветер, раскинула руки и закричала на весь двор:

– А-а-а!

Санки быстро остановились, но Алине не хотелось подниматься. Она сидела, прикрыв колени юбкой, а Зяблик все так же держал ее за живот.

– Расскажи-ка про класс. Чего они хотят?

Алина отряхнула с юбки снег.

– Не важно. Просто новая жертва. Сначала та девочка, помнишь, странная такая. Теперь я. Им надо кого-то гнать, вот мы и бежим.

– А ты не беги. Пойми, кто там главный, и врежь ему пеналом.

– Ага, а он мне – сдачи.

– Ну и пусть, – Зяблик крепче прижал ее к себе, – зато все будут знать, что ты опасна.

– А я опасна? – обернулась к нему Алина.

– Очень, – ответил он и, будто ожегшись, отдернул руки.

Они скатились еще раз десять, и с каждым разом Алине все больше хотелось колкого ветра в лицо, скрипа санок о горочное дно и этих рук… таких же сильных, на животе. Двор оживал, зевая форточками, и мятые его жильцы то и дело поглядывали наружу. Первым в мороз выскочил парень, небритый, в куртке и растянутом трико. Оставляя кривую дорожку следов, трусцой побежал вдоль дома.

– Похмеляться! – хмыкнул Зяблик и, словно корзину с фруктами, водрузил на голову санки.

Дверь тут же хлопнула опять.

– Кататься, кататься! – Девочка лет семи, крепкий толстоногий гриб, запрыгала по сугробам. Бабушка, тоже гриб, только старый, с вялой провисшей шляпкой, заголосила:

– Дитятко, не спеши, баба не поспевает!

Дитятко, не жалея бабу, ринулось к кустам, в которых Зяблик нашел санки. Встало, растерянно озираясь, и вскоре зашлось громким воющим плачем.

– Что, дитятко, что?!

– Санки-и-и! Пропали-и-и!

– Как так пропали? – заквохтала бабушка. – Кто ж их взял-то?

– Они! – Девочка тыкнула пальцем в Алину с Зябликом, и лицо ее, залитое слезами, сделалось некрасивым.

Бабушка сдвинула брови:

– Эй, вы, лбы большие! Дитяткины санки воровать?! Ужо я вас приложу! До Киева поскачете! Ты, волосатый, положь санки-то!

Она кричала, и над губой ее мелко прыгала бородавка – коричневая, с пучком седоватых волос. Девочка, руки в боки, стояла рядом и подтопывала ножкой. Алине стало стыдно, и правда, взяли чужую вещь, да еще и без спросу. Открыла было рот – повиниться, но тут Зяблик рявкнул:

– Бежим!

Санки глухо упали в снег, и лбы, большие и виноватые, с гиканьем поскакали прочь. Голос бабушки таял, а снег поскрипывал под ногами – мороз становился все крепче. Рдяные, чуть влажные от бега, влетели в соседний двор, тесный, с бязевыми простынями на веревках. Согнувшись пополам, широко задышали, и пар повис между ними бледными облаками. Зяблик пришел в себя раньше, вытер снегом лицо.

– Вот ты и преступница, детка!

Слепил снежок, лохматый, как школьный пирожок с капустой, кинул в Алину:

– На!

Снежок ударил в плечо, рассыпался, запорошил подбородок.

– Ах, ты так?! – Она зачерпнула снега, но бросить не успела. Зяблик снизу подбил ее руки, и оба они покрылись густой белой пылью. В этой пыли заметались, осыпая друг друга снежками, вялыми от мороза. Хохотали, прятались за хрусткими простынями, прыгали над обрубками тополей. Снег предательски лез в рукава, комьями вис на варежках, и Алина, как в детстве, откусывала эти комья. Когда стрельба перешла в рукопашную, они повалились в сугроб – сначала Алина, за ней Зяблик. Он упал, прижав Алину к земле, и теплым дыханием ей опалило губы. Оба замерли, будто птицы, севшие на ладонь – клевать или нет? Зяблик улыбнулся – в глазах его было черно, как в лесной воде, – и перекатился на спину.

– А что, – спросил, – любовник тебя не защищает?

– Какой любовник?! – Алина двинула кулаком в жесткий бок.

– Понятно, не защищает – трусоват.

– Во-первых, он мне не любовник, а во-вторых…

Зяблик приподнялся и с интересом посмотрел на нее:

– Ну?

– Баранки гну! Не буду ничего говорить!

– Тогда я скажу, хочешь? – Он снова улегся и, как подушку, подгреб под голову снег.

– Хочу. – Алина сделала себе такую же подушку.

– А все очень просто. Держаться за ручки ему надоело, большего захотелось. Ты, конечно, сказала «нет», он вспылил и решил взять без спроса. Не смог. И в панике наговорил про тебя вранья.

Алина, чувствуя, как леденеет спина, выдавила:

– Откуда ты знаешь?

– Я не знаю фактов. Но знаю таких, как твой бывший дружок. Ведь бывший, надеюсь?

– Надейся, – вздохнула Алина, – не прогадаешь.

Они полежали еще, молча и почти не шевелясь. Деревья над ними глухо стучали ветками, и холод проступал через куртки, как чернила сквозь промокашку. Алина терпела, поднимала то плечи, то бедра, но страх заболеть победил, и вскоре она вскочила:

– Хватит, застудимся! Я не хочу в Новый год по больничкам!

– Да-да, помню, кости. – Зяблик тоже поднялся. – Тогда, быть может, чайку? В соседнем дворе отличная забегаловка. Ты только в стаканы на свет не смотри.

Алина отмахнулась, мол, плевать, лишь бы согреться. На выходе из двора она обернулась и тут же споткнулась о присыпанный снегом камень. Зяблик чертыхнулся, скорее весело, чем сердито, и взял ее за локоть.

По столу, липкому от пролитого кофе, ползла черная муха – то ли проснулась в жирном кухонном тепле, то ли так и не смогла заснуть. Она тыкалась хоботком в подсохшие лужи и, довольная, терла тонкие лапки. Алина, грея руки о стакан, следила за мухой и боролась с острым желанием пристукнуть ее тарелкой.

Ноги медленно согревались, и пальцы, прежде совсем немые, начали тихо ныть. Казалось, еще немного чая, и от Алины пойдет густой белый пар. Впрочем, пара в кафешке и так хватало – он рвался в зал из окна раздачи, чуть кисловатый, пахнущий гречей и сосисками. Зяблик помалкивал, доедая третий пирожок, и щеки его слегка горели.

– Эй, – Алина помахала салфеткой, – а где же песня про восемь вздохов? То все уши прожужжал, то ничего.

– А зачем жужжать? – Он слизал повидло с пирожкового бока. – Видишь, ты сама спросила, значит, есть интерес. Раз есть интерес, значит, процессы идут.

– Да какие там процессы, – скривилась Алина, – меня парень бросил, мне влюбляться некогда.

– Ничего, найдешь время.

– Ну хорошо, предположим, твои мечты сбылись – я влюбилась. Ты-то влюбишься сам?

– Конечно, нет, – Зяблик сыто откинулся на спинку стула, – и запомни, это не мечты, а неизбежность, как дождь, смерть или контрольная по физике.

За соседним столиком расшумелись – дядьки, пожилые и, кажется, сильно нетрезвые. Поминали какую-то Ирку с завода, грозились изрядно ей наподдать. Потом перекинулись на детей, в основном, ругали, и только один с рыжими усами все твердил: «Моя другая, моя хорошая».

– Папаши, – усмехнулся Зяблик и вдруг словно посерел, подернулся мутной дымкой, – ладно хоть такие, у меня никакого не было… Твой-то не пьет?

– Без понятия, – призналась Алина и вдруг неожиданно для самой себя зашептала: – знаешь, я боюсь, что мой отец… плохой, очень плохой.

– Насколько плохой?

– Возможно, он преступник!

– Да ну, – Зяблик подался к ней и тоже зашептал, – рассказывай.

– Я боюсь, что мой отец – Хасс. Ну тот, который маньяк, помнишь?

– С чего ты взяла?

– Долго рассказывать, но, поверь, аргументы серьезные.

– А боишься чего? Что сама по наследству с приветом?

– Ну… да, и этого тоже.

– Да и пусть, – Зяблик перестал шептать, – с приветом-то интереснее.

Дядьки дружно захохотали, и тот, усатый, громко пообещал не давать спуску Ирке. Буфетчица в грязном фартуке вынесла с кухни бутылку водки, шмякнула им на стол. Одобрительно отгудев, дядьки примолкли, и Алина снова наклонилась к Зяблику: