Текст книги "Если я буду нужен"

– А что, дома не кормят? – спросил я.

– Когда как. – Мелкий засунул язык в пирожковое нутро.

– С кем живешь-то?

– Папка, мамка, как положено.

– Папка пьет?

– Еще бы, – улыбнулся он, словно гордился папкиными запоями. – Мамка не пьет, вкалывает, полы в больнице моет. Вечером что сготовит, то папка съест. А я как успею.

Наползла туча, и качельные перекладины стали по-зимнему холодными. Наевшийся мелкий дышал на мерзлые пальцы, пустой пакет валялся у его ног.

– Возьми часики. – Он шмыгнул носом и протянул свой глупый подарок.

– Иди ты, – отмахнулся я.

Туча шевельнулась, и крупные капли забарабанили по пыльной земле. Мелкий тут же натянул капюшон, но не сдвинулся с места. Только часы за пазуху спрятал. Дождь усилился, и я рванул от него под крышу, в тепло и сухость натопленной времянки. Скинул куртку и нырнул в одеяло, чуть колкое, тяжелое, выменянное прошлой весной на медный подстаканник. Хотелось лежать и лежать, слушать мерный стук, заснуть под него, но что-то мне мешало, и я, конечно, знал, что именно.

Этот мелкий урод все так же сидел на ящике и ежился внутри намокшего пальто. Надо было бросить его там, но я почему-то не смог.

– Эй, иди сюда! Хватит цирка-то…

Он вскочил, засуетился, бросился со всех ног. Ввинтился в Берлогу, толкнув меня от двери. Прилип к печке и, виновато улыбаясь, выдохнул:

– Здо́рово!

Я снова завалился на топчан и свернулся клубком. Пусть обживается, раз уж пришел. Теперь не выгонишь. Свет из окна лился жидкий, и мелкий в нем походил на скелет с черными провалами глазниц. Шапку он снял, высыпав кудряшки, молнии на сапогах расстегнул, в общем, вид имел вполне домашний. Глазки его шарили по комнате, то и дело загораясь. Особенно ему понравились подсвечник на три свечи и бидон с ягодами на боку, еще советский, мать говорит, ходила с таким за молоком и квасом.

– А там что? – Мелкий кивнул на вторую дверь, запертую на висячий замок.

– Жены, конечно, – усмехнулся я, – знаешь про Синюю Бороду?

– Не-а, – помотал он головой, – открой, хочу посмотреть.

Нехотя я сполз с топчана и выудил ключ со дна жестяного ведра. Замок открылся не сразу, сначала покряхтел – видно, пришла пора его смазывать.

– Где, где жены-то? – Мелкий озирался и хлопал ресницами.

В подсобке не было ничего, кроме полок со всяким хламом и присыпанного стружкой верстака. Печка выходила сюда одним своим боком, и волна мягкого тепла кутала нас с головы до ног. Здесь всегда стояли сумерки, даже в яркие дни, и в сегодняшних сумерках я видел, как маленький кудрявый зверек шныряет по углам, что-то нюхает, трогает мои вещи. Видел и почти не злился. В конце концов, юркий напарник из серии лишь бы не прогнали может оказаться весьма кстати.

– Ладно, оставайся, будешь пока при мне. – Я взял его за плечо, легонько встряхнул. – Только не воруй, узнаю – пойдешь к чертям.

– Не врешь?! – закричал он и резиновым мячиком запрыгал по комнате. – Ура! Ура!

Тогда я и решил, что он будет Мелким. Как его звали в гадюшнике, именуемом семьей, значения не имело. Все значения были здесь, в моей полутемной Берлоге, поливаемой октябрьским дождем.

Хитрый был взгляд у Клима Иваныча – вроде блеклый, из-под жиденьких бровей, а буравил насквозь. Сидел Клим на краешке табуретки и даже папку с бумагами на коленях держал, мол, на стол безгигиенно, как-никак обеденный. Он играл из себя простачка, мелкопоместного мента в низкой должности. И говорил соответственно – присаживаясь на гласные и роняя уголки губ.

– Не пойму я вас, Анна Николаевна, – качал он головой, – как же вы не боитесь?

Мать разливала чай по гостевым кружкам и тихо отвечала:

– А чего же бояться?

– Да хоть вы ей скажите, – Клим стрельнул глазами в песочного, – вижу, разумный человек. Уж не одно нападение! И все где-то здесь, рядом с домом вашим. Бродит он тут, понимаете? А ну как кинется на вас, Анна Николаевна?

– Искать надо лучше, – буркнул песочный, – чтобы не бродил.

Новость о том, что мать сожительствовала с Хассом, пусть и десять лет назад, выбила его из колеи. Он нервно крошил хлеб и глядел потерянно, как ребенок, забытый на скамейке.

– Обижаете, – Клим кашлянул в кулак, – ищем, ей-ей, ищем. И найдем, дайте срок. А вы, Анна Николаевна, обещайте по темному времени дома сидеть. Слыхали, что было-то на днях? Вашего возраста женщину – нагнал, повалил, одежду разорвал. Хорошо, жива осталась.

Вот спасибо, Клим Иваныч! Я шевельнулся в своем углу, протянул руку за кружкой. Тетку, конечно, жаль, будет теперь лечиться годами и дрожать по ночам. Но для меня эта новость – мед в уши. Значит, здесь еще Хасс, не ушел с концами, не уехал в теплые края.

– А ты, – Клим повернулся ко мне, – помнишь дядю Пашу?

– Чуть-чуть помню, – я старался говорить спокойно, – толстый такой и кричал много.

– Вот! Уже тогда болел, – наставительно сказал Клим, – а теперь совсем плохой. Бдительны будьте, Анна Николаевна, и если что увидите, звоните, ладно?

Он положил на край стола визитку, старую, жеваную, с заломленным уголком. Залпом выпил подстывший чай и, прижимая к себе папочку, пошел одеваться.

Песочный закрыл за Климом и прислонился к косяку.

– Вот так квас, – протянул он.

– Ты сердишься? – Мать взяла его за локоть.

– Не сержусь, дела прошедшие. Но твоя беспечность… глупо же, Анна!

Мать пошла в комнату, и он, ссутулившись, поплелся за ней. Зажгли торшер, я понял это по тихому щелчку, задвинули шторы.

– Ничего он мне не сделает. – За прикрытой дверью голос ее звучал гулко.

– Откуда ты знаешь?!

– Знаю и не боюсь. И ты не бойся.

Они перешли на шепот, быстрый, горячий. Мать просила, смеялась короткими вспышками, он почти ее не слушал. А я так и стоял в коридоре, только шапку на уши натянул, меховую, чтобы не знать, как у них будет дальше. В темном зеркале мой двойник, прикусив губу, мял областную газету, и пальцы его чернели и пахли краской.

Мать выскочила ко мне минут через десять.

– Я же нашла, мальчик!

Половинка воротника на ее платье перевернулась и слепо светила изнанкой.

– Что ты нашла?

– Открытку, с Новым годом!

Три рисованных зайца в колпаках плясали вокруг елки, у одного из них на морде стоял почтовый штемпель. Я перевернул открытку и прочитал:

Дорогие Аня и Паша!

Поздравляем с зимним праздником. Желаем здоровья, успехов в работе и мирного неба над головой. Не забывайте нас и приходите в гости.

Андрей и Лиля Пименовы

Написано было женским почерком, видно, Лиля Пименова это и сочинила. Причем сочинила в том году, когда мне исполнилось шесть. Сглотнув, я нащупал выключатель, и на открытку вылилась лужа света. Отправителем значился Андрей Семенович Пименов, проспект Крылова, десять, квартира пять. Получателем – Хасс Павел Петрович, проживающий по нашему адресу.

– Ты ведь этого хотел? – Мать смотрела на меня ласково.

– Да, спасибо. – Я погладил ее по плечу.

В тот год, когда мне исполнилось шесть, мы почти так же стояли в коридоре. Она – на коленях, а я на тощих маленьких ножках. Терлись носами, держались за руки. В комнате, совсем рядом, цедил холодное пиво Хасс. Цедил и кричал:

– Что вы там шепчетесь? Устроили маевку! К чер-р-р-товой матери разгоню!

Новый, песочный человек не кричал ничего. Затаившись в той же комнате, он ждал, когда я наконец уйду и оставлю их в покое.

Большой черный кот терся о мои ноги, пачкал штанины шерстью. Мяу у него было басовитое, с подфыркиванием. То ли ласки хотел, то ли корма, но я в чужом доме ни тем, ни другим не распоряжался. Андрей Семенович Пименов, худой, длинный, с печально обвисшими усами, варил в бежевой турке кофе.

– Пашка-Пашка, – качал он головой, – поизносился. Но ты, раз сын, плохого о нем не думай. Это все болезнь… без болезни бы он ого-го… Пашка-то наш.

Идея представиться хассовым отпрыском оказалась весьма удачной. Пименов вмиг потеплел, разулыбался и даже пригласил к столу. Сразу же спросил, не Веркин ли сынок. Наличие некой Верки меня порадовало, и я бодренько заявил, что приехал из другого города и матери моей здесь никто не знает.

– Ищешь, значит, батю… Это ты молодец. – Пименов плеснул в белую чашечку пахучего кофе. – На, попей. И сухарик бери, они у нас вкусные, с изюмом.

Кот поерзал задом по полу, напрягся, вскочил на стол. Сунул нос в вазочку с сухарями, поморщился и развалился кверху пузом на мятой скатерти.

– Андрей Семенович, помогите! Пусть больной, но ведь отец. – Я решил поддавить на слабое место.

– Как же тут поможешь? – удивился Пименов. – Полиция вон ищет, и то не находит. Ты подожди немного. Поймают его, тогда и сходишь на свидание. Сыну не откажут.

– Но где он может быть? – настаивал я.

– Да где угодно. Квартиру продал, лет семь назад, перед отъездом. Уезжал он, надолго. Может, в Ростов, а может, и вовсе на север… Друзей растерял, еще пока болел, не нужны мы ему стали. Разве что бабы… с этим у него проблем не бывало.

– Дайте, пожалуйста, адрес старой квартиры, – попросил я. – Мало ли, знакомые остались.

– Дам, отчего же не дать. Но вряд ли там что-то знают. С соседями он особо не дружил.

Пименов погладил кота, и тот зажурчал, довольно жмурясь. Кофе давно остыл, но мне не хотелось пить.

– А расскажите про этих… баб.

– Ну что рассказать, – Андрей Семенович хрустнул сухарем, – три штуки их, заметных. Одна – законная супруга. Чистенькая, из приличных. То ли Вика, то ли Дина… памяти на имена совсем нет… Может, вообще Аня?.. – Он задумался. – Хотя нет, Аня вроде дочка их была. Хорошая такая дочка, глазастая, на фото видел. Но не выдержал Пашка, сбежал, лет пятнадцать уж как, больно пилила его жена.

– Адрес знаете?

– Найду, на Космонавтов где-то, у меня записано. Кстати, вторая баба точно Анька была! И в том же районе проживала. Но у нее не ищи, она не спрячет. Накрыло его с Анькой, здорово накрыло. Едва не сел тогда. Поколотил и ее, и сынка… сейчас он взрослый уже, сынок-то, вроде тебя.

Взрослый сынок натянуто улыбнулся и запустил пальцы в кошачью шерсть.

– А? – сказал, проснувшись, кот. Пару раз лизнул пушистый бок и снова улегся лапами кверху.

– Третья – Верка. Добротная бабенка, с ней Пашка еще до жены хороводился. И после Аньки она его приютила, даром что больной. К Верке сходи, авось польза станет. Дом у нее на Химиков частный, приметный. Наличники резные и над крыльцом герб, может, графский, не знаю. Хотя домишко-то мелкий, в таких графья не жили.

Пименов приоткрыл окно, и в кухню ворвался запах прелых листьев. Клены во дворе росли густо, словно их посеяли нарочно. Все было желтым и бурым, с яркими прожилками – это алела черноплодка, еще в сентябре поклеванная птицами. Кот поежился, свернулся калачиком и начал похрапывать. Под скрипучее и-и-и, и-и-и Андрей Семенович завздыхал, длинное лицо его еще больше вытянулось.

– Знаешь, – он потянул себя за ус, – батя-то у тебя что надо. Оступиться каждый может, особенно собой не владея. Вот говорят – маньяк твой Пашка, а я его другим помню. Приходил, шапка набекрень – айда, Андрюха, в кабак. Байки травил про рыбалку, угощал направо-налево. Весело жили… Лилька моя его любила, все спрашивала – когда Пашенька придет.

Врал Пименов, ох врал, заливал по первое число. Видно, жалел непутевого сынка. Знал, что нет и не будет у меня бати, и хотел пилюлю подсластить. А, может, он и сам верил в того, выдуманного Пашку, с рыбой и байками. Верил и забывал про Аньку и прочих, испуганных и хворых от встречи с Пашкой настоящим.

– Андрей Семенович, – спросил я, – а вы сами спрятали бы друга вашего?

Пименов потер виски, отвернулся к окну.

– Спрятал бы, спрятал. Если бы он пришел ко мне, если бы попросил… даже такого, убогого. – Глаза его заблестели. – Но не пришел Пашка, кончена, видать, дружба. Ты, коли найдешь батю своего, не бросай, руку-то протяни. Ну и сюда забеги, ладно? Помогу чем смогу, обещаю.

Я вышел в кленовый двор с четырьмя адресами в кармане. Один из них был пустышкой, зато остальные три обещали новые перспективы. Особенно я надеялся на Верку, которая выхаживала больного Хасса и ждала его вопреки всем на свете женам.

– Закурить есть? – на меня выжидающе смотрела девчонка с охапкой листьев.

– Не курю.

– Жалко, – вздохнула она, – а я вот венок плести буду.

– Давай.

Мы стояли у зарешеченной арки, выходящей на Крылова, и молчали. Девчонка наматывала тугие стебельки, пыхтела насморочным носом. Я, вглядываясь в пятно проспекта, ненавидел и строил планы. Там, за аркой, медленно проплывал красный трескучий трамвай.

Дом дяди Бичо глядел из темноты как дикий зверь. Глаза его были рыжими от занавесок, пошитых из грубого ситца. Распахнулась дверь, и на крыльцо выскочила Мария, видно, ждала и не могла усидеть в комнате. Фигурка ее качнулась, подалась вперед, взмахнула руками.

– Эй! Опять ты? Выходи, попался!

Я понял, что это не мне, и обернулся. В узкий коридор между домами скользнула сгорбленная тень. Догонять не имело смысла – фонарей здесь не жгли до полуночи. Мария, гневная, растрепанная, грозила кулаком, и в желтом дверном проеме казалась Медузой Горгоной.

– Повадился, дрянь такая, – ярилась она, – не первый раз уже!

– Свистнул что-то? – спросил я.

Мария усмехнулась:

– У нас не свистнут, дурачков нет. За тобой он шел, понятно?

– За мной?!

– Пойдем в дом, там скажу.

Мы вошли в пахнущие бензином сени. Мария закрыла дверь, и чернота прижала нас друг к другу. Теплая грудь коснулась моей груди, пальцы скользнули по позвонкам и дальше, под ремень.

– Ну что? – задыхаясь, спросил я.

Мария больно куснула мне ухо и прошептала в самую раковину:

– Он следит.

– С чего ты взяла?

Следующий укус пришелся в шею. Молния на куртке взвизгнула и начала раскрываться. По спине побежали мурашки, но вовсе не от холода. Я хотел знать, кто и почему ходит за мной в темноте.

– Стой! Я ничего не понимаю!

– И я не понимаю, милый… не понимаю ничего, когда ты так… пахнешь.

– Мария!

– Ну хорошо, – она немного отстранилась, – этот гад… идет за тобой, прячется, смотрит из-за угла. Думает, его не видно. В прошлый раз я не стала говорить, мало ли, показалось. А он снова тут как тут.

– Да зачем ему?

– Ясно зачем. Ты кого-то ищешь, а его это, видать, касается.

Вот те раз! Я присел на обувную скамеечку, потер виски и лоб. В задаче появился новый параметр, и он никак не стыковался с остальными. Впрочем, Мария могла додумать, перепутать – все-таки девчонка, к тому же впечатлительная, что с нее возьмешь.

– Как он выглядит? – спросил я.

Мария села на коврик, поерзала. Руки ее пролезли в мои штанины и, чуть впившись ногтями, замерли на икрах.

– Высокий, – уверенно сказала она, – но пониже тебя. Не тощий, хотя, может, куртка дутая, не знаю. Стрижка короткая… фу, стриженки, терпеть не могу.

Половина мужчин в нашем городе выглядела примерно так.

– Это всё? Подумай, может, хоть какая-то зацепка?

– Нет, милый, больше не скажу. Он только к ночи приходил, в темноте лица нет.

– Ладно, буду приглядываться. А ты не бойся, ничего со мной не случится.

Мария фыркнула:

– Вот ещё, бояться! Горло за тебя перегрызу, глаза повыца…

Взяв в горсть ее волосы, я тихо засмеялся. Ощупью нашел губы – полные, солоноватые, языком раскрыл маленький рот. Душные сени завертелись, тело стало сильным, запело, я забыл, где и с кем нахожусь. Так мы и плавали в пустоте, пока сонный Петша, кашляя, не выскочил к нам с тлеющей сигаретой.

Иней прихватил желтые листья, окаймил их белым, солью присыпал отцветающие астры. В летних ботинках мерзли ноги, но я все стоял в кленовнике на границе Брошенного края и не торопился идти дальше. Небо, низкое, мучное, тасовало облака. Пахло прелью и снегом, хотя до снега оставалось еще недели три. Иногда падали листья, и казалось, будто кто-то подкрадывается ко мне со спины. Я озирался, но видел только мирную кленовую заводь – здесь, в резном убежище, опасаться было некого.

Опасностью дохнуло позже, когда я подходил к Берлоге. Плач, надрывный, горький, летел от нее через чахлые акации. Пришлось ускорить шаг, почти бежать, оскальзываясь на бледной, инеем смятой траве.

Мелкий стоял у самого входа и ревел, растирая сопли по щекам.

– Зябли-и-к, ту-у-ут, – шумно всхлипывал он, – ту-у-ут…

Я хотел цыкнуть на него, чтобы не шумел, но потом увидел и закричал сам.

Замо́к был сорван и валялся в подсохшей луже, дверь – распахнута настежь. Из двери мертвецким языком торчало грязное одеяло. Оттолкнув Мелкого, я влетел внутрь. Подвывая, он бросился следом, плюхнулся на пол и обнял мою ногу, как большую куклу. Берлога, растерзанная, остывшая, дышала на нас смрадом. Вещи валялись на полу, многие погнутые или битые. Вспоротый матрас давился ватой, щетинился пружинами стул, и перья из подушки лежали повсюду снежной пылью. Я кусал ногти, оттягивал ворот, дышал все тяжелее и тяжелее. Потом жесткая рука взяла меня за горло и начала мотать из стороны в сторону. С хрипом я заметался по Берлоге, ломая то, что еще оставалось целым.

– Зябличе-е-ек, не на-а-адо!

Мелкий еще цеплялся за мою ногу, но уже совсем слабо. От крика и плача он крупно колотился, сипел и закатывал глаза. Я будто ткнулся лбом в железную стену, ударился, но вмиг протрезвел и сделался сам себе противен.

– Ну все, все… слышишь?!

Кудряшки у Мелкого были горячие, влажные, как после бега. Он терся щекой о мою куртку, успокаивался, и тельце его медленно обмякало.

А потом я увидел, что окно под потолком разбито. Осколки стекла лежали на топчане и полу, некоторые – раздавленные в крошку. Та же рука ударила меня под дых, но я сдержался, только пнул испорченный матрас и, крикнув Мелкому: «Иди домой!», выбрался из Берлоги.

Я знал, кто это сделал. К счастью, найти его не составляло труда.

Глава 6
Следы человека

Лежать. Тихо, не шевелясь. Зажмурив глаза до белых разбегающихся точек. Тогда они подумают, что Алина спит. Поснуют по комнате, обнюхают, подуют в затылок и уйдут. И черная каша, плотная, с комьями, станет воздухом, и Алина снова сможет дышать.

В дальнем углу, у шкафа, шевельнулось. Поскреблось, свило гнездо из пыли и ниток, затихло. Со стула шмякнулось студенистое, поползло, оставляя на полу широкий слизкий след. Сказало «фух» и мрачно уставилось в спину. Надо бы лампу, только руку протянуть, но рука не слушается, лежит под подушкой сломанной веткой.

Они выходят из щелей в середине ночи – голодные, злые, жадные до прерванных снов. Стоит очнуться, и ты уже добыча, и тебя едят тонкими сильными хоботками. Хуже этих гостей только люди, трущиеся в темноте под чужими окнами. Вот как сейчас – шарк, шарк, а потом скрип и слабый короткий кашель.

Зачем он пришел? Он, он, Алина точно слышала, что кашель мужской. Зашторено, и внутрь заглянуть нельзя, но этаж-то первый. Если он встанет на цыпочки, то дотянется до стекла, и тогда… дребезг, брызги осколков, сорванные занавески. И хриплое «здравствуй» из кривого, пахнущего гнилью рта.

Тук-тук-тук. Одеяло стало тяжелым, и Алина сбросила его на пол. Села на постели, прижав колени к груди, прислушалась. Ничего, даже мамин храп за стенкой стих. И вдруг вернулось – тук-тук-тук, и стекло заныло под чьим-то скребущим пальцем.

Алина схватила со стула халат, прикрылась, спустила с кровати одну ногу. Тук-тук-тук. Задышала часто, хотела крикнуть «Мама!», но голоса не было, и рот разинулся впустую. Брошенное одеяло казалось спящим сторожевым псом. Шагни через пса, и уже ничто не спасет тебя. Не спасет от того, кто стоит внизу в грязно-желтом облаке лещины.

Тук-тук-тук. Алина на цыпочках подкралась к окну. Просто сдвинуть край занавески и посмотреть. Телефон рядом, и если что, можно набрать ноль-два. За ним приедут, его заберут, и кошмар закончится навсегда. Она шевельнула легкую ткань и заглянула в щель. Оттуда, подсвеченные дальним фонарем, смотрели чьи-то темные глаза.

– Зяблик! – ахнула Алина и чуть не расплакалась.

Нырнув под занавеску, она дернула крючок шпингалета и приоткрыла тяжелую створку. Ночь, вязкая как смола, влилась в комнату.

– Что… тебе… надо, – выдавила Алина и добавила обиженно, – идиот!

– Ты хотела поговорить – давай поговорим.

– Вот самое время сейчас, ага!

– Ну как знаешь. – Зяблик пожал плечами и отвернулся.

– Нет, нет, – испугалась Алина, – не уходи!

– Тогда впусти меня в дом.

В дом?! Через окно, ночью, когда приличным девочкам полагается мирно сопеть в подушку? Когда мама спит совсем рядом и одновременно бдит – так, как это умеет только она?

– Ладно, через двадцать секунд.

Алина надела халат и прыгнула обратно в постель. Натянула одеяло до подбородка, стала ждать. Зяблик влез почти бесшумно и прикрыл за собой окно.

– Стульчик подставил, – ответил он на удивленный взгляд, – летать не умею. А ты умеешь?

– Какой стульчик? – звонко спросила Алина, ее вдруг затрясло – сильно, до клацающих зубов.

– Красненький, с выбитой спинкой. – Зяблик скинул ботинки и куртку, забрался с ногами на кровать. – Ты что, и стульчиков боишься?

– Я всего боюсь! – Алина ткнулась мокрым носом в пододеяльник. – Боюсь, что ты исчезнешь. Боюсь, что мама проснется, а мы тут сидим. Боюсь, что под кроватью морра. Мне очень страшно… одной. Почему тебя так долго не было?

– Потому что зяблик – птица вольная. Хочу прилетаю, хочу пою на рябинке. Не был – значит, не хотел.

Мама в соседней комнате забурчала во сне. Диван под ней поскрипел басом и умолк. Алина отмерла, разжала кулаки, но зубы ее продолжали мелко стучать.

– Сказать секрет? – Зяблик облокотился о спинку кровати.

– Скажи! – оживилась Алина.

– Только это будет не мой секрет, а твой.

– Ты не можешь знать. – Алина свернулась клубком и выставила ухо.

Он зашептал на низких нотах:

– Ты в меня влюбишься. Скоро. Если сегодня, здесь, вздохнешь восемь раз. Я, пожалуй, буду считать.

Алина засмеялась. Ноги начали теплеть, и горло перестало быть осклизлым.

– Вообще-то я уже влюблена. Тебе без шансов, ясно?

– Ух, ты! – В темноте сверкнули белые зубы. – Расскажи-ка, что за тип.

– Игорь? Он красивый, умный, сильный. И мы уже почти целовались.

– Один.

– Кто один? – не поняла Алина.

– Ты вздохнула первый раз. Я веду счет. А парнишка твой – хлыщ, поиграет и бросит. Срок вам – до Нового года, не дольше.

– Сам ты хлыщ, – обиделась Алина, – не знаешь человека, а говоришь.

– Ну ладно, ладно, – Зяблик толкнул ее ногой, – не злись. Два.

За окном кто-то побежал, потом завозился, чертыхаясь, и припаркованная рядом машина гневно завопила. Алина выскочила из-под одеяла, проскользила по полу, приникла ухом к двери – как там мама. Крик сирены оборвался, и из маминой комнаты донеслось глухое хр-р-р.

– Не проснулась, – выдохнула Алина и тут же стыдливо оправила халат. Но Зяблик на нее не смотрел – то ли смущать не хотел, то ли думал совсем о другом.

– Три. Залезай обратно, замерзнешь.

– А ты в какой школе учишься? – Алина села на краешек и укрываться не стала. Ноги ее наконец согрелись, а зубы успокоились и перестали плясать.

– Ни в какой. Четыре.

– Подожди, – она напряглась, – сколько тебе лет?

– Шестнадцать, я же говорил.

– Почему тогда не учишься?

– Не хочу. – Зяблик вытянул из кресла плед и набросил ей на плечи. – Пять.

– Ну хватит уже! – Алина хохотнула и кинула в Зяблика подушкой. – Сказала же, люблю другого.

Дзынь! За стенкой проснувшаяся мама уронила ложечку. Нашарила ногами тапки, встала, поплелась в кухню.

– А если она зайдет? – одними губами спросила Алина.

– Нет, – так же, губами, ответил Зяблик и устроился поудобнее.

Зашумел, отплевываясь, кран, забулькала в стакане вода. Мама попила, откашлялась и налила еще немного. Что-то сказала, кажется, назвала время и двинулась обратно. Алина, схватив Зяблика за руку, ждала – пройдет мимо или все-таки заглянет? Прошла. Скинула тапки, забралась в постель, утихла.

– Фу-ух! Я чуть с ума не сошла! – Алина вытерла взмокший лоб.

– Уверена, – хмыкнул Зяблик, – что не сошла? Шесть.

– Послушай, – вскипела она, – я столько не вздыхаю!

– Вздыхаешь, разумеется. Кстати, так обычно и влюбляются – ничего не замечают, а потом – раз, и восемь вздохов. И привет. Осталось два.

– Ну тебя, – Алина ткнула его в плечо и почему-то всхлипнула опять, – не пропадай теперь, слышишь?

– По обстоятельствам. Мне найти кое-что надо, занят буду позарез.

– А ты бери меня с собой!

– Поглядим. Если решу, дам знать.

– Как? Ты есть в какой-то соцсети? – с надеждой спросила Алина.

– В сети бывают рыбы, – усмехнулся Зяблик. – Вы – рыбы, я – нет. Семь. Ложись-ка, спать давно пора.

Он кинул обратно подушку, и Алина пристроилась на бочок как маленькая. Одеяло было холодным, будто полежало на льдине, но уютным. Глаза закрылись, и захотелось сию минуту, разом, нырнуть в глубокий сон.

– А я знаю, кого ты боишься, – сказал негромко Зяблик.

– Отстань, – улыбнулась Алина.

– Ты боишься Хасса Павла Петровича, человека и свинью.

– Что?! – Она хотела подняться, но не хватило сил.

Голос Зяблика вел ее по узкому коридору и спрашивал: «Почему боишься? У него большие уши? У него большие зубы? А копыта? Ты копыта его видела?» «Нет, нет, нет!» – отвечала Алина. Коридор становился шире, спускался вниз. Оттуда, снизу, шепнули: «Восемь», – и в коридоре выключился свет.

– Разве так можно, детка?!

Мама стояла у открытого окна – нечесаная, сонная, с отлежанной щекой. Ночнушка едва доставала ей до колен, и она походила на толстую девочку, не вовремя вынутую из постели.

– Ну что ты таращишься, а? Зачем ты открыла на ночь окно? По улицам шляются всякие, а у нас первый этаж! Думать надо, милая, мозги-то есть?

– Доброе утро, мама, – примирительно сказала Алина.

– Не подлизывайся. – Мама захлопнула створку. – Я сержусь и хочу, чтобы ты это знала. А одежду-то набросала! Сколько раз говорено – складывай аккуратно на стул. Нет, куда нам, мы слов не понимаем!

Она схватила свитер и начала трясти его, словно свитер весь, от горлышка до манжет, был в липких сахарных крошках. Затем пришла очередь джинсов. Взлетев, они больно шмякнули маму пряжкой ремня и выплюнули из штанины белый конверт.

– Ох-х, – сморщилась мама и швырнула джинсы на пол.

Алина потянулась за непонятным конвертом, но не успела – мамина рука уже схватила его, чуть замяв у левого края.

– А от З. Что за бред? Откуда это взялось?

Расцветая пунцовым, Алина вцепилась в край матраса:

– Это мы с девочками… играем. Ну знаешь, всякие анкеты – какой цвет ты любишь, с кем хочешь дружить. Песенки переписываем.

– В десятом-то классе! – Мама посмотрела на нее с досадой и вдруг обмякла, тряпичной куклой осела на кровать. – Делай ты что хочешь. Только окна на ночь закрывай, прошу тебя!

Алина спрятала в ладонях спасенное письмо. Конверт дышал и похрустывал, торопил – открой меня, открой. Но при маме она не могла и, сжимая теплый прямоугольник, гадала, что там, внутри.

Исполнив привычную арию «ты не здорова, и надо от всего беречься», мама пошла собираться – второклассников везли на воскресную прогулку. Алина сползла под одеяло, легла щекой на письмо. От конверта пахло поздней травой, что кочками растет на пустырях, желтыми кленами и как будто перьями птицы. Провертев дырку наружу, чтобы впустить немного света, Алина надорвала бумагу. Всмотрелась… Написано вкривь и вкось, видно, на мягком и впопыхах. Буквы прыгают, толкаются, кренятся на разные стороны…

Когда у девиц преострые коленки, они не суют их в нос заезжим менестрелям. Даже если пускают таковых в свою постель. Не фыркай, носки у меня были чистые. А у тебя? Кстати, ты вздохнула восемь раз и теперь моя. Со всеми коленками. Помни об этом.

Твой З.

Письмо выпало из пальцев и осталось лежать – так же тихо, как и сама Алина. Конечно, ни в какие восемь вздохов она не верила. Зяблик – друг, причем двинутый на всю голову, в таких не влюбляются. Если бы вот здесь, на его месте, ночью сидел Игорь, Алина изошла бы на мурашки. Вся. И бабочки бы порхали и не только в животе. Алина обняла подушку, потерлась о нее кончиком носа. Игорь… Самый-самый красивый! Зяблик тоже ничего, но до Игоря ему, простите, как до телебашни.

Чайник в кухне заверещал, и мама поспешила снять его с огня. Застучала по тарелке, видно, принялась за кашу. Алина стала гадать, какая сегодня каша – по запаху было неясно, – не справилась и мысленно попросила, чтобы пшенная. Бедная мама! Сидит там одна, намазывает масло на булку и даже не догадывается, что Алина нахально соврала. И соврет еще много раз, и радоваться будет, как гладко выходит. В последний раз Алина вертелась на этой сковородке, когда лечилась у психотерапевта с родинкой. После каждой встречи мама спрашивала: «Ну как?», и в глазах ее плясали тревога и любопытство. Алина, оскорбленная последним, сочиняла от души, а мама верила. Верила и хвалила доктора, и жаловалась, что девочка у нее сложная. А все потому, что без отца.

Мама никогда не говорила глупого «мужики козлы», но думала, похоже, именно так. Она не принимала мужской помощи, отваживала от Алины мальчишек и сетовала, что дочь похожа на деда, а он как-никак тоже мужик. С годами она полнела, обвисала там и тут и все гуще красила волосы – для себя, детка, только для себя. Однажды, лет пять назад, мама понравилась дядьке с кривым пробором и усами на пол-лица. Веселый был дядька, Алине конфеты приносил, а порой и пирожные. Мама тогда сильно посвежела, вытащила с антресолей туфли с каблуком. Платье пошила – с широким поясом, для талии. Талия и правда появилась, а дядька вскоре исчез. Как сказала мама, побоялся взять с ребенком. С тех пор тема мужиков, и так не слишком популярная, закрылась навсегда.

В кухне шло купание посуды. Звон стоял такой, что Куравлевы, соседи справа, наверняка попа́дали с кроватей. Алина потянулась и тут же спрятала обратно пятку, вылезшую из-под одеяла. За ночь в открытое окно надуло холодным. Вообще-то насчет окна мама была права. Зяблик ушел еще до утра, и кто угодно мог подпрыгнуть, подтянуться на сильных руках и сожрать спящую Алину вместе с ее плохо сложенными джинсами.

Например, это мог быть Хасс Павел Петрович. Да-да, тот самый, который выбирает своих жертв поближе к Алининому дому. Тот самый, что хохочет, словно гиена, и прячется неизвестно где.

– Ухожу! – Мама покрутила дверной барашек. – Каша на плите.

– Какая каша, мам? – крикнула Алина сквозь картонную стену.

– Манная, конечно. Сегодня же воскресенье. Вставай!

Привязанность каш к дням соблюдалась мамой почти неукоснительно. Но Алина порой надеялась на сбой кашного графика и расстраивалась, когда график побеждал.

– До вечера, детка!

Хлопнула дверь, проскворчал ключ, и Алине заложило уши от внезапной тишины. Она поежилась, натянула до подбородка одеяло и стала думать дальше.

Итак, Хасс. Влез бы, влез непременно. Или нет?.. Зачем ему это? Если только… если только он не вспомнил, что где-то здесь его бывший дом.

Алина вспотела затылком, вскочила. Может, не зря так волнуется мама? Может, она знает что-то… страшное? Да, в интернете ничего путного не нашлось. Но хорошо ли Алина искала? И постят ли вообще в интернете сведения о детях маньяков? Ах, мама, мама, скрытная ты душа! Погоди – упрямая, вся в отца, дочка вытряхнет из тебя то, что ей нужно.