Текст книги "Если я буду нужен"

– А мы еще по одной, и пойдем к Святогору ругаться. Только отдохнем немного.

Алина вынула из шкафа морского ежа. Так же, как колол ей пальцы шипастый еж, кололо и где-то внутри, словно она, Алина, наглоталась иголок. Да, ей опять удалось защитить себя, стать той дикой дворнягой. Но ведь и с Кирой вышло как-то… по-собачьи. Конечно, Кира предала ее и наказание заслужила. И всё же иголки кололи – так сильно, что хотелось съесть анальгин. Она сунула ежа обратно в шкаф и тихо выругалась.

– Слушай, а чего Кирка-то убежала? – Ванька смотрел на свет в пробирку с головастиками. – Прямо почти ревела.

– Ну ты совсем дурак, – Алина пнула его в колено, – влюблена она в тебя, по самое не могу.

– Серьезно?! – Ванька чуть не выронил пробирку. – Нет, правда, не врешь?!

– Не вру. Давно влюблена, еще с лета.

– А я-то балбес… все в друзья к ней набивался. Но она сама виновата! Она первая начала… дружить. Алинка, слушай, я побегу? Найду ее, ладно? Мы же тут с тобой… ой-ой-ой, дурилы мы, дурилы! На! – Он сунул Алине пробирку и выскочил в коридор.

Алина убрала головастиков, нашла в углу свою тряпку и принялась оттирать с парты какой-то рисунок. Вскоре она поняла, что трет зеленую восьмерку, сложенную из мелких кудрявых надписей: хасс хасс хасс хасс хасс.

Кутаясь в мамин платок, Алина стояла у расписания. Батареи в последние дни еле тянули, и в школе было прохладно. В кабинете завуча, совсем рядом, послышались голоса. Дверь распахнулась, и вышли сам завуч и Борисовна в трикотажном костюме с люрексом.

– Спасибо, Алла Борисовна, дорогая. Выручили. Если бы не спина, я бы ни за что…

– Идите спокойно, Илья Петрович, отдыхайте. Пару папок я уж точно разберу.

– Спасибо, – повторил завуч, пожал Борисовне сухонький кулачок и похромал к лестнице. Борисовна вернулась в кабинет.

Пока они говорили, Алина разглядела ключ, вставленный с внутренней стороны. Борисовна дверь за собой закрыла, но на ключ не заперла, и Алина поняла – вот ее шанс! Сколько раз она пыталась остаться с Борисовной наедине, но та вечно удирала под разными предлогами. Что же, теперь ей деваться будет некуда.

Алина без стука скользнула в кабинет, повернула два раза ключ и положила его в карман. Лицо и руки тут же лизнуло теплым – у завуча работал обогреватель. Борисовна, видимо, только севшая за стол, поднялась.

– Здравствуйте, Алина. Мне кажется, или вы случайно заперли дверь?

– Вам кажется, Алла Борисовна. Я заперла ее не случайно.

– Полагаю, – Борисовна снова села, – вы чего-то хотите от меня. Правда, я ума не приложу, чего именно.

Алина шагнула к ней, посмотрела сверху вниз и, как с горки ринулась, сказала:

– Я знаю, мой отец в городе.

– И что? – Борисовна равнодушно пожала плечами.

– А то! Мы не выйдем с вами отсюда, пока вы не скажете, кто он! И не притворяйтесь, будто не в курсе!

– Зачем же, я в курсе. – Она произнесла это так спокойно, что Алина на секунду поверила: вот сейчас, сейчас все тайны будут раскрыты. Но поверила, конечно, напрасно. Борисовна дернула тесемки на папке, раскрыла ее и принялась перекладывать бумаги.

– Кто мой отец?! – прошипела Алина в тугую, цвета перченой соли гульку.

– Почему бы вам не спросить у матери?

– Но она мне не говорит!

– Милая моя, – Борисовна подняла голову, – но если ваша мать не считает нужным, разве я могу?

– Мы будем сидеть здесь, пока вы не скажете! – Алина плюхнулась на диван.

– Да-да, хорошо, только сидите, пожалуйста, тихо. Я, видите ли, несколько занята.

Алина прикусила палец, чтобы не закричать и не испортить все окончательно. С утра немытый, в чернилах, палец оказался соленым.

Полгода назад она лежала на этом же диване, скрипучем и пахнущем кожей. Лежала в слезах, сбежав от первого поцелуя. Тогда едва начинали сыпаться листья и было тепло и Павел Петрович Хасс не значился в списке Алининых пап.

– А вы знаете, Алла Борисовна, как это – всю жизнь без отца? У лучшей подруги отличный папахен, а у тебя никому не нужная мать… и ты уже сразу не высшего сорта. В неполной семье высший сорт редко зреет. Знаете… когда после школы других забирают, кого-то везут на машинах, а ты… ты Алина Седова, ты прешь в темноте одна, ведь у мамы сегодня продленка. А тебе, черт возьми, всего семь!

– Я знаю, Алина, о чем вы, – Борисовна сняла очки, и те вверх ногами повисли на шнурке, – я сама выросла без отца.

– Вот и скажите мне правду!

– Я знаю также, что тайны надо хранить. Это чужая тайна, Алина, и даже вам я открыть ее не могу.

Щелкнул обогреватель. Алина вздрогнула, встала и подошла к окну. С третьего этажа она видела двор и футбольное поле, и черные, словно обугленные, тополя. К веткам лепились вороньи гнезда. Глупые птицы, подумала Алина, нашли где осесть. Еще и детей заведут. Как мама – родить, а что будет дальше, не важно.

– Тайны они хранят, пенсионеры-герои. – Алина вернулась к столу. – А вы хотите знать, что со мной? Где у меня болит? Сидите, честная вся такая, а я по самые уши… ну знаете, в чем! И в уши набилось, и в рот! Хлебай и молчи?! А я не хочу молчать! Я больше не хочу молчать!

В дверь тревожно заколотили, и кто-то, кажется Варенька, громко спросил:

– Илья Петрович, что там у вас?

Дернулась ручка, но дверь не открылась, и Варенька застучала сильнее.

– Варвара Сергеевна, не пугайтесь! – крикнула Борисовна. – Тут мы с Алиной Седовой, запертые сидим. Помогите нам, пожалуйста.

– Как запертые?! Что за ерунда? Сейчас, Алла Борисовна, потерпите! Я только к завхозу за ключом.

По коридору зацокали каблуки.

Алина упала на стул, вдохнула запах табака и мелиссы – на спинке висел пиджак Ильи Петровича. Холодно посмотрела на Борисовну.

– Если вы заикнетесь матери о том, что здесь случилось, я перестану вас уважать. Навсегда, обещаю. Хотите хранить секреты – храните их все, даже мои.

– Мне не нравится ваш тон, – Борисовна закрыла папку, – но я запомню то, что вы сказали.

Вернулась Варенька, свежая, в теплом голубом платье. Сразу ринулась к Борисовне, стала спрашивать, хорошо ли с сердцем. Борисовна отвечала – да, все в порядке и волноваться не о чем.

– Как же вы тут оказались? – Варенька погладила Борисовну по руке.

– Долгая история, – улыбнулась та.

– А где ключ Ильи Петровича?

– Увы, не знаю.

– Да вот он, – Алина вынула ключ из кармана и бросила на стол. – Алла Борисовна, я вас предупредила.

Не глядя на Вареньку, она подхватила рюкзак и вышла из кабинета.

Солнце, уже по-весеннему яркое, грело Алине затылок. В пальто, но без шапки она снова сидела на подоконнике в Женином доме. Саша, залитый светом, вихрастый, нервно выстукивал по батарее какой-то марш.

– Я все испортила? – спросила Алина.

– Да там и было без шансов, забудь. – Саша слишком сильно щелкнул по батарее и отдернул руку. – Старая школа, эти своих не сдают.

– И что теперь делать?

– Думать. Ну и у меня… кое-какая инфа нарылась.

– Нашел? – оживилась Алина и крепко вцепилась в Сашин рукав.

– Официально ты записана на Седова Павла Петровича, это правда, тут твоя мать не врет. Но записать-то можно на любого, хоть на Пушкина. По Седову не нашел ничего. Зато по Хассу… Только боюсь, тебе не понравится.

Алина спрыгнула на пол, прошлась по щербатой плитке. Подумала – раз не понравится, значит, новости плохие. Но выслушать их надо, иначе опять получится, что она сбежала. А с некоторых пор бегать Алина совсем разлюбила.

– Ладно, давай. Я готова.

– Нашел одну группу, соцсетевую, «Мы ждем тебя, Х» называется. Контент явно наш, но группа закрытая, вступление по заявке. Ну я заявку подал на всякий случай, думал, допрашивать начнут – кто такой, чего надо. Нет, приняли без вопросов. В общем, там реально про Хасса оказалось. Вот, посмотри, если хочешь. – Он протянул Алине смартфон.

Она взяла, заслонила от солнца экран и прочитала статус группы: «Мы знаем о Нем всё». Ниже шло описание.

Здесь не боятся Тьмы. Здесь поклоняются Тьме.

Выродок Тьмы, Хасс, мы отдаем тебе город.

Жги его, жри.

Мы – твоя добыча, ты – наш поводырь.

Следуем за тобой во Тьму.

На аватарке лежала кудрявая восьмерка из надписей «хасс, хасс, хасс, хасс, хасс». Именно лежала, видно, не восьмерка это была, а знак бесконечности. Ровно такой знак Алина оттирала с парты в кабинете биологии. С парты Жени Семакиной, той самой Жени, которая видит не только блаженных, но и зверей. Алина открыла список участников группы, всего 325 человек. И, конечно, Женя среди них нашлась.

Алина стала пролистывать стену. Рисунки в мрачных тонах, фото маньяков из фильмов, репортажи о нападениях Хасса… Встретился пост и от Жени. Картинку она явно сделала сама, в простом графическом редакторе. На черном фоне от руки тонкими белыми линиями был нарисован полузверь-получеловек: пасть разинута в крике, с клыков течет слюна, пальцы словно скручены судорогой. Под картинкой шел текст.

А если грех в тебе, человек, явится он за тобой. Зверь ночной, осторожный, имя коему Хасс. Выест тебя. Выпьет до самого дна зло, тобой причиненное. Будешь жить без души, горе свое нести. Вот такой он, Зверь Хасс. Не насытить его, не поймать.

Не поймать. Не поймать никому.

Первым прокомментировал пост некто Ельник с высохшим лесом на аватарке.

Так пишешь, Женя, точно истину зришь. Открывается тебе. Тяжко нести эту ношу, а ты неси. И благодатно будет, коли вынесешь, и лучезарно.

Женя поставила Ельнику лайк. Вслед за Ельником написали Дима Сидорчук – гопник в штанах с лампасами, и Машенька Хасова, теперь уже удаленная из сети.

Дима Сидорчук

паймали ево щетаю. с тово года тетак не глушил

малали што не сказали. менты паймали и тихаряться. рассия чо

или сдох

Машенька Хасова

Тоже думаю – поймали. Только не менты, а охотники. Третий месяц в клетке держат. На каждого зверя охотник свой. Да, Женя?

Женя ответила Машеньке так же, как некогда Алине.

Спит он сейчас. Может быть, даже и в клетке. Время такое – зима. В марте проснется голодный, клетку когтями порушит. Снова начнет поедать.

Алина пожала плечами.

– Не понимаю, здесь ведь ничего нет. Развлекаются люди, глупости всякие пишут.

– Прокрути вниз, – Саша дернул оконную раму, и с той полетели ошметки краски, – найди запись «А кто это вообще». Комменты почитай.

Пост вскоре нашелся. Созданный Максом Роговым еще в ноябре, он здорово оброс самыми разными комментариями.

Макс Рогов

А КТО ЭТО ВООБЩЕ

Ребзя, вы тут с копыт слетели, штоле? Молитесь какому-то психу. Обычный чел, жрет как вы, в тубзик ходит пять раз в день. Не маньяк даже, шиза шизой. Вы копните, небось, обнаружите, что он полжизни детальку тачал на заводе. А однажды водяры бухнул и по фазе съехал. Проще надо быть, и потянутся к вам. А шиза оттянется. End.

Фаиль Жалятдинов

Хасс этот ихний редкая мразь. В тюрягу его лет на пицот.

Нина Шива

Не говори, что не знаешь. Тьма тебя поглотит. А мы спасемся.

Артем Борисыч

Годнота. Все правильно сказал. Хасс пацаном у нас в подъезде жил. Его маман с моей бабулькой рассекала. Обычный был жиртрест. На заводе вкалывал, вроде токарем. Женился на тетке какой-то, дочку родил. Потом переехали они.

Зяба Волосатый

Переехали-то куда?

Артем Борисыч

На Космонавтов, кажись, там у жены квартирка. Маман, видать, запилила, они и дернули. Маман его та еще стерва была.

Игорян Пух

Теперь ясно, чего он вдоль Космонавтов трется, бабу за бабой гнет. Женку с дочурой шукает. Валите из города, дуры! Прибьет невзначай-то:(((

Алина положила смартфон на подоконник. Вот как они считают: Хасс ищет свою семью. А что, собственно, их искать? Они на том же месте, по тому же адресу, из города не сбежали. Хассу лишь нужно вспомнить, где он жил раньше. Вспомнить и заявиться с подобранной на помойке куклой: «Доченька, я вернулся!»

– Эй, ты как? – Саша пошире открыл окно, и Алина глотнула наконец холодного воздуха.

– Нормально, дышу, не падаю.

– Может, врет этот Борисыч, просто выпендриться хотел. Жаль, аккаунт удален, не расспросишь. Или не врет, а совпадение. На Космонавтов штук сорок домов, вероятность не так велика… Кстати, неизвестно даже, сколько дочке лет.

– Саш, не надо. Я все понимаю. Спасибо тебе большое, и не казнись. Мне хотелось узнать – я узнала. Другой вопрос, как теперь быть.

Под окном тормознула машина, битая, грязная, с приспущенными стеклами. Тум-тум-тум – играло внутри машины. Тум-тум-тум – стучала Алина по плохо прокрашенной раме. Саша сжимал в кулаке смартфон – так, будто хотел его раскрошить.

– Откуда ты знал в прошлый раз… ну с моим приступом… что надо делать?

– Знал. – Саша сунул смартфон в карман и мрачно посмотрел на Алину. – У мамы моей… случается.

– Понятно.

У папы Алины тоже случалось. Случалось так сильно и часто, что город боялся его как проказы.

Тум-тум-тум. Не было в городе папиной дочки. Не было, и не будет уже никогда.

Глава 11
Я – Хасс

Половник туго вошел в густую массу борща. Вышел обратно, тяжелый, темно-бордовый, и в кухне сильнее запахло капустой и свеклой. Катя поставила передо мной тарелку, прикрыла кастрюлю крышкой и села, ученически сложив на столе крупные руки.

Наконец-то я поймал ее, некрасивую девицу с ресепшена стекляшки. В который раз явился к ней, почти ни на что не надеясь, а она оказалась дома. Приехала, видно, недавно – в коридоре стояла разобранная наполовину сумка, и стакан для зубных щеток в ванной пустовал. Еще с порога я заявил, мол, помню, ты на борщ приглашала. И Катя, сначала помявшись, все же пустила меня в квартиру. Смотрела она заискивающе, словно была виновата, но я делал вид, что зашел просто так, по дружбе.

– Хорош борщок. – Я зачерпнул вторую ложку. Мать варила лучше, но знать об этом Кате было незачем. Особенно теперь, когда я готовился вытянуть из нее мое алиби.

– Ну вот. Видишь, не врала же тебе. Много чего умею, в кулинарном училась.

– А почему секретаршей работаешь? Или не работаешь уже?

Катя поковыряла ногтем лохматый разрез на клеенке.

– Работаю, отпуск брала. Думала уволиться, а куда пойдешь? В «Нимфу» хотела, знаешь, на Красноармейской? Меню шикарное, кухня обалдеть. Так не взяли, говорят, кулинарного мало. А что мне, в хачапурную? – Она пожала плечами. – Ты ешь, ешь.

Я ел, без хлеба и сметаны. Ел и поглядывал украдкой на матрешечные щеки и яркие, в крупинках помады, губы. Кукла перемазанная. Но даже с этой куклой нужно было обойтись по-умному.

– Кать, расскажи о себе. Вон какой борщ наварила, а кто сама, я и знать не знаю.

– Зачем? – Она как будто задышала громче.

– Просто так, зачем еще люди знакомятся.

– Ладно. А про что ты хочешь?

– Про что ты хочешь, про то и я.

Катя прикусила согнутый палец, опустила жирно подведенные глаза. Лицо ее стало кроличьим – из-за длинных передних зубов и взгляда, почти пустого.

– Ну… не знаю… я раньше в Мятловке жила, в деревне. Интересно про деревню?

Я кивнул и облизал ложку.

– А что деревня… Работать негде, мужиков нормальных нет, все либо пьют, либо… да все пьют, короче. По лесам окрестным кто только ни шляется. Деревни вокруг вроде брошенные, а вечно то в одной, то в другой люди. Мать упросила тетку в город меня забрать, еще давно, как я девятый кончила. Живу теперь с ней. Хорошая тетка, не обижает. В отъезде сейчас.

Она улыбнулась отсутствующей тетке, и я вдруг подумал, что глаза у нее красивые. Серо-зеленые, с желтым ореолом у зрачка. Зацепка была неплохая. Я отодвинул тарелку и тихо сказал:

– Давай в гляделки поиграем.

– В гляделки? – Катя прыснула, прикрыла рот и снова ковырнула скатерть. Потом уселась на краешек стула, выставила круглый подбородок. – А давай!

Радио пропикало четыре. Соседи сверху, словно по расписанию, начали громко браниться. Не слушая криков, я наклонился к Кате и уставился в черный кружок ее правого глаза. Катя шумно вздохнула, отчего грудь качнулась под платьем, и замерла. Наверху разрасталась буря, но нас, глубоководных рыб, она никак не касалась.

Секунд через десять я моргнул – вроде проявил слабость. Заерзал на стуле. Спросил:

– Что там Ситько? Все еще хочет меня убить?

– Не знаю. С Нового года на работе не была.

– А хотел, убить-то?

Наверху упало тяжелое, и женский голос визгливо запричитал.

– Я не знаю. – Катя тоже моргнула, но взгляда не отвела.

– А можешь узнать, раз не уволилась? Страшно мне, понимаешь… Ситько человека раздавить – ноль проблем. Смурной я был тогда, не помню ничего. Но пакета не крал, клянусь! Может, потерял, не знаю… Кать, помоги, пожалуйста. Ну хоть чем-нибудь, а?

Выступили слезы – от гляделок я всегда начинал «плакать», и в Катиных глазах, как ласточка перед грозой, мелькнула жалость.

– Ты точно помнишь, что я пакета не отдавал?

– Точно, – Катя накрыла ладонями щеки, – не отдавал.

Она врала, но я почему-то не злился. Здесь, в светлой кухне, скрытой от города беленьким тюлем, воевать мне совсем не хотелось.

Соседи же начали бить посуду. Молча, со вкусом. Тарелки, по звуку именно они, звонко шмякались об пол – наш потолок, и крошились в труху.

– Кать, что мне делать? – тихо спросил я.

Она тронула мою руку и отвела глаза. Пальцы у нее были гладкие и будто невесомые. Грохнула еще одна тарелка, и наверху почти сразу начали стонать, громко и горячо. Я рассмеялся, но Катя смеяться не стала. Она поднялась с табуретки и шагнула ко мне. Так быстро, что я не успел отстраниться и ткнулся лицом в ее мягкий, обтянутый платьем живот. Легкие пальцы гладили мой затылок, а я, переполненный чем-то мутным, цеплялся за угол старой клеенки. Тяжелая, крупная, пахнущая овощами Катя предлагала мне себя. Взамен того, что могла бы, но не хотела сказать. А может быть, просто так. Я обхватил широкие бедра, прикусил через платье теплую складку на животе. Потом встал, взял Катю за руку и повел ее через прорезанный тенями коридорчик в ванную комнату.

Садилось солнце, позолоченное, как летом. В кустах за окном о чем-то спорили воробьи. Неярко пахло остывшим борщом и дегтярным мылом. Именно такое, темно-коричневое, почти черное, я нашел час назад в похожей на шлюпку мыльнице. Катя думала, я зову ее в душ – насмотрелась глупого кино. Но мне нужно было не это. Я включил воду погорячее, намылил руку и наклонил Катю над раковиной. Долго мыл ей щеки, глаза и губы, а когда поднял обратно, увидел другую женщину, растерянную, в мыльных подтеках, но с настоящим лицом…

Я прислонил подушку к спинке кровати, резной, с шариками поверху, и сел поудобнее. Катя, большая, еще жаркая, прижалась ко мне под одеялом и засопела в куда-то в ребра. Наверное, теперь можно было задать свой вопрос снова, но я не хотел торопиться. Если честно, я и вопросов-то задавать не хотел, во всяком случае, здесь и сейчас.

Катя вынырнула из одеяла, обнажив грудь, лучисто посмотрела мне в глаза.

– Ты клевый, – сказала она, – самый клевый. Если ты больше не придешь, я пойму. И бегать за тобой не буду, честно. Просто останься хотя бы до вечера. Останешься, а?

– Останусь, – пообещал я и опрокинул ее на другую, уже подстывшую, половину постели.

Хасс взял кружку, подул на нее, шумно отхлебнул круто заваренный чай. Он и раньше любил покрепче, до горечи, и чашка его изнутри вечно была покрыта бурым налетом. Мать оттирала налет содой, краснела неровными пятнами, а этот сидел позади и смотрел, как прыгает хлястик ее халата. Когда он ушел из нашего дома, я сбросил чертову чашку с девятого этажа.

На подготовку к допросу ушло две недели. Во-первых, мне хотелось собрать вещи из той, старой жизни. Осталось их немного, но я хорошо поискал и кое-что полезное смог откопать. Во-вторых, стоило продумать логику разговора. Понятно, Хасс бы всю логику поломал, но стройный план – штука хорошая, даже если имеешь дело с таким, как он. Ну и в-третьих, я ждал подходящего момента. Хасс почти постоянно был в некоем помутнении, но порой прозревал. Вот этого-то прозрения я и ждал, попутно пытаясь выведать у него всякие мелочи. Так, из кривых фрагментов склеилась история про горбатую бабку с усами – ту, о которой Хасс вспомнил после мытья. Бабка, древняя и, судя по всему, полоумная, решила, что Хасс – ее сын. Комнату отвела, кормила, гладила по головке. Жила она где-то в забросе, телевизора не смотрела и знать не могла, куда вечерами ходит любимый сынок.

Я дал Хассу конфету, большую, с пышными хвостами, и подлил кипятку. Он посмотрел вполне осознанно, развернул фантик и принялся конфету обнюхивать.

– Павел, а помнишь… – аккуратно начал я, – как тебе ползарплаты такими вот конфетами дали? Здоровая была коробка, ты еще пошутил, что это самогонный аппарат.

– Кощей, – сказал Хасс и лизнул фантик.

Он помнил! Тогда, распечатав коробку, мать рассердилась – зачем согласился, денег и так не хватает. А Хасс набрал из коробки полные руки и, хохоча, стал рассыпать конфеты по комнате.

– Царь Кощей над златом чахнет, – приговаривал он, а мы стояли на берегу его сладкого моря и боялись пошевелиться.

Хасс протянул мне кружку, мол, напился, хватит. Конфету спрятал в карман. Я отметил про себя, что надо будет ее потом забрать, а то растает, придется застирывать штаны.

– А помнишь, где ты тогда жил?

– В квартирке. – Он подсунул под спину сложенное одеяло и уселся поудобнее. – Зиму зимовал… холодненько. Сетку за окно вешал.

Правильно! Часть конфет Хасс продал и купил мяса, килограммов пять. Вот только холодильник сломался, и мясо весь день провисело за окном в большой красной авоське. Мне приказано было следить, чтобы не украли, все же первый этаж. Ну и ворон гонять, если слетятся. Помню, как я сидел, закутавшись в плед, и мнил себя маленьким постовым. Рядом на табуретке лежал топор. Мать смеялась, носила на пост печенье, а за окном под ногами прохожих похрустывал белый искристый снег.

Хасс вспомнил о зиме очень кстати.

– Смотри-ка, чья это? – Я вынул из рюкзака старую ушанку. Мать забыла о ней, когда собирала Хассовы вещи, да и потом почему-то не выбросила.

– Ша-а-апка! – разулыбался Хасс и потянулся, звякнув цепью. Погладил слипшийся мех и, пыхтя, стал развязывать тесемочки на макушке. Трепанные, почти расползшиеся на нитки, тесемочки поддались ему не сразу. Отогнув наконец уши, он начал бурно дышать в шапочное нутро. Я подумал было, что его тошнит, и хотел уже шапку отобрать, но тут Хасс дышать перестал и надел ее мне на голову.

– Тепло сделал, – сказал он, – не болей.

Десять лет назад мы шли по вьюжной улице. Дуло сильно, и уши мои ныли под тонким «петушком». Я зажимал их руками, но это не помогало. Хасс выругался на мерзлого щенка, на мать, на кузькину погоду, а потом снял ушанку и так же, как сейчас, напялил ее на меня…

– А жил ты с кем? – спросил я.

– С женою своей. – Хасс пальцами нарисовал пружинки возле лица, что, видимо, означало кудрявость его жены. – Злая. Хоть вой.

Вот здесь он явно что-то путал. Наверное, вспомнил законную, как назвал ее Пименов, жену. Она и правда была кудрявая, ну или подкрученная на бигуди.

«Ладно, – я глубоко вдохнул, – тогда у нас ход конем».

– Смотри, – я протянул Хассу шаль, ту самую, с вязаными цветами и запахом молока, – жена твоя разве носила?

Хасс коснулся шали и тут же отдернул руку. Помотал головой. Я не хотел, чтобы он трогал эту вещь, но иначе было нельзя.

– Ой-ой, – почти прошептал Хасс, а потом ткнулся лицом в цветы и хрипло забубнил: – стыдно, ой как стыдно, стыдно, стыдно…

Я осторожно потянул шаль за угол – побоялся, что он напускает в нее слюней. Хасс поцеловал ускользающее полотно и уставился на шапку, которая все еще была на мне.

– Забери, – буркнул я и сунул ушанку ему в руки. Хасс тут же схватил ее, будто боялся, что я передумаю, и спрятал под одеяло.

Мне показалось – шаль сработала, и я пошел дальше. Из пакета достал портрет, большой, черно-белый, в рамке. На портрете матери было семь, она выпускалась из детского сада. Пышное платье, бант на макушке и летние сандалики в дырочку. Портрет висел на стене в гостиной – всегда, сколько я себя помнил. Висел он и при Хассе, и тот любил дразнить мать, напевая: «А ножки тонкие, а жить-то хочется».

Нынешний Хасс смотрел на портрет с веселым изумлением.

– До́ма, – сказал он и, звеня цепью, захлопал в ладоши. – Чего ж ты, малец, совсем дурной? До́ма я жил! – и вдруг помрачнел, и по новой стал хрипеть свое «стыдно, стыдно, стыдно». Я испугался, что он опять помутнеет, но в глазах его было ясно, как в летний погожий день.

Снаружи, в первой комнате, громко затопотали.

– Зяблик, ты здесь? – Голос звучал капризно, и я сразу понял: Мелкий сильно не в духе.

– Здесь! Посиди там, скоро выйду.

Он сделал вид, что не услышал, и широко распахнул дверь в подсобку.

– Играете без меня, да?

Пальто на нем было криво застегнуто, словно он торопился застать нас вдвоем. За игрой, в которую его, Мелкого – он знал это – мы все равно бы не взяли.

– Пожалуйста, уходи, – тихо сказал я.

– Обнаглели, что ли? – Он пнул лежащую на полу шаль носком сапожка. – В собственный дом не пускают!

И тут я взорвался.

– Да с чего ты взял, что дом твой?! Сказано выйти, значит, сопли подобрал и вышел! И молча, слышишь? Именно сейчас – молча!

Мелкий надулся, выпятил нижнюю губу, но не заплакал. Это было странно – ревом он почти всегда выторговывал что хотел. Хасс замахал на него руками:

– Иди, иди, иди! – И, дернув меня за штанину, добавил: – А ты не кричи.

– Плохие вы. – Мелкий вышел, не прикрыв за собой двери. Было слышно, как он стащил со стола кастрюлю с вареной картошкой и, не снимая сапог, с ногами залез на топчан.

– Павел, – сразу начал я, пытаясь удержать скользкий хвост разговора, – так с кем ты жил? – И снова сунул ему под нос материн детский портрет.

– Стыдно, – по-лошадиному шумно выдохнул Хасс, – ой, стыдно…

– Видифь, ему хоть фтыдно, – отозвался из первой комнаты Мелкий и постучал по кастрюле.

Я отложил портрет и вынул из рюкзака книгу – одну из тех, что притащил мне Песочный. Там, в книге, лежала небольшая фотокарточка. Цветная, с матерью уже шестнадцатилетней. Фотокарточка эта, как и портрет, была в доме всегда – стояла за стеклом в серванте. Мать на ней высокая, очень худая, с длинными, почти до пояса волосами, держала в руках ветки белой сирени.

– С кем же, Павел? Может быть, с ней?

– Аня, – сразу сказал Хасс и потянулся к фотографии.

Я положил карточку на пол – подальше, откуда он не смог бы ее достать.

– Дай, – попросил Хасс.

– Скажи, с кем ты жил, и дам.

– Пра-а-ально, – Мелкий продолжал жевать, – отдай ему фсё!

Хасс заворчал и погрозил Мелкому кулаком.

– Павел! – Я постучал по фотографии пальцем.

– На Космонавтов квартирка, – буркнул он, – две комнаты. В одной мы с Аней, в другой… не помню, бабка вроде… горбатая бабка, с усами… бабка горбатая, да.

Я понял, что подошел очень близко. Горло мое засаднило, будто его присыпали битым стеклом.

– Нет, – прохрипел я, – не бабка. Вспомни! Обои в кораблик и стол у окна. Ты сам сколотил его, этот стол.

– Стол? – Хасс посмотрел мне в глаза. – Стол лаком крыл, под лаком картинки.

– Да, верно! Какие картинки?..

– Эй, вы! Я тоже хочу играть! – Мелкий, уже без пальто, с кастрюлей в руках стоял на пороге. Плескаясь в мутной воде Хассовой памяти, мы не заметили, как он вошел.

– Стол! – крикнул ему Хасс и ударил себя кулаком в висок. – Стол… стол… кто там жил?! – И горестно добавил: – Спугнул, гаденыш…

– Сам ты гаденыш! – фыркнул Мелкий.

– Нет, ты! – набычился Хасс и поднялся с пола.

– Нет, ты!

– Ты!

– Ты!!!

Два зверя, большой и маленький, рычали, скалили зубы, искали куда укусить. Прежде чем я успел помешать им, маленький схватил из кастрюли картофелину, коричневую, в мундире, и запустил в большого. Картофелина врезалась тому в грудь и, лопнув, шмякнулась на одеяло. Я вскочил и заорал:

– А ну прекратите, оба!

Тогда Мелкий бросил вторую картофелину. На этот раз мне в голову. Удар пришелся в бровь – не сильный, но досадный. Не успел я опомниться, как Мелкий опять замахнулся. И тут Хасс рванулся, натянув цепь, и прикрыл меня от обстрела. Я выскочил из-за Хассовой спины, налетел на Мелкого, выбил картошку из его руки. Самого же схватил за шкирку и потащил вон из подсобки.

Разговор был безнадежно испорчен.

Мелкий выронил кастрюлю, и темные клубни разбежались по полу. Солнце плеснуло ему на лицо желтым, и я увидел едкую злобу, даже не перемешанную с обидой. Такого, чужого, дикого я его совсем не хотел. Ни сейчас, ни, пожалуй, потом.

– Значит, так… уходи. Собери, что тут есть твоего, и иди куда хочешь. – Я устало сел на топчан.

– Да и пойду! Думаешь, ты один во всем свете? А вот и нет! Оставайся с ним. – Мелкий дернул головой. – Еще пожалеешь!

Я понял вдруг, что он мне не верит. Не верит, будто я могу выгнать его так, с полпинка. Но всему ведь когда-то приходит конец.

– Вещи собирай.

– Больно надо! – Мелкий с размаху топнул по картошке, прихватил со стола книжку с комиксами и, послав меня по всем известным ему адресам, выбежал из Берлоги.

Растерев ноющую бровь, я пошел обратно, к Хассу. Тот лежал на полу, бормотал свое «стыдно, стыдно, стыдно» и пытался дотянуться до фотографии с сиренью. Это была копия, и я без сожаления придвинул ее к скребущим доски пальцам. Пусть владеет. Может, глядя на мою молодую мать, он скорее вспомнит маленького меня.

Прошла неделя, а Мелкий не появлялся. Сначала я совсем его не ждал, но на девятый день внутри запершило, как при начинающемся бронхите. Тогда, прикупив мерзлых тюльпанов, я отправился в «Алеко», мириться с Марией.

Народу набилось почти под завязку, как и всегда по субботам. В основном, это были молодые парни с завода – крепкие, красные от пива и шумных разговоров. Мария улыбалась им, шутила, звенела кружками. И делала вид, что меня, мальчишку, вовсе не замечает. Я не хотел мешать ее работе и ждал удобного момента – сидел у барной стойки, качал ногой и слушал, как хмурый мужик со шрамом на щеке жалуется на жизнь бармену Вигену.

Сзади громко бахнуло – кто-то из парней, потеряв управление, смахнул на пол тарелку. Я обернулся и вдруг увидел у задней стены Андрея Семеновича Пименова. Один, за шатким столом, он угрюмо смотрел в полную кружку пива. Вторая кружка, пустая, но еще со следами пены, стояла рядом на тарелке из-под салата. Я треснул по барной стойке, и Виген повернулся ко мне. Нет-нет, ничего не надо… Как странно, что я не подумал раньше, что я не пошел к нему снова! Ведь Пименов знает про Хасса всё. Ну или во всяком случае, много. Расспрашивать мать мне не давала совесть. А этот, с сомьими усами, уж точно расскажет о Пашке такое, что больше нигде не узнать.

Собрав осколки тарелки в ведро, Мария отправилась в кухню, и я нырнул вслед за ней в узкий, пахнущий жареным коридор.

– Подожди!

Она поставила ведро, но ко мне не повернулась.

– Здравствуй, – я погладил позвонки, острые под тонкой служебной рубашкой, – ты вроде как похудела.

– Да, – отозвалась она, – совсем не хочется есть.

– Мне тоже… Вот, возьми.

Я обнял Марию обеими руками, и тюльпаны поцеловали ее в подбородок.