Текст книги "Если я буду нужен"

Но Вареньку же поймал.

Алина отвернулась от окна и сунула руку за пазуху. Двадцать четвертое марта, можно читать Зябликово письмо. Конверт царапнул ей ключицу и вылез на свет – безликий, чуть запачканный клеем. Алина оторвала сбоку полоску и вытащила клетчатый листок. На нем, как всегда, кувыркались зеленые буквы.

25-го марта, в 01.30.

Ты выпрыгнешь из окна своей комнаты.

В ночь, в темноту, к опасностям спящего города.

Я поймаю тебя, я тебя понесу.

Путь у нас недалекий, но трудный. Если что-то сорвется, вспомни про яблоки.

И беги. Беги что есть сил в твоих тощих ногах.

До завтра, до ночи.

Твой странненький З.

Алина бросила листок на подоконник. Вот почему Зяблик не хотел, чтобы она заранее читала письмо. Восемь дней – долгий срок для девчонки, которая боится ночных прогулок. Подумает-подумает и решит никуда не ходить. Но Алина теперь не такая. Сказала – пойдет, значит, пойдет. В ночь, в темноту. К опасностям спящего города.

Она вернулась в класс и встала на пороге, словно на опушке вечернего леса. Внутри, в лесу, звери и птицы ложились спать, и лишь один голос, высокий и с хрипотцой, гулял между стволами. Говорил Дерюгин – так, будто рассказывал у костра страшилку про черную руку.

– Такие всегда влипают, рано или поздно – на роду им это написано. Нормальный человек бережется, думает по сто раз. А тронутые что? Тяп-ляп, покромсали не глядя и дальше живут. Если живут, конечно.

– Не надо, Антон. – Отличница Карина потерла красные глаза. – Она живая, живая…

– Так я ж ничего, – вздохнул Дерюгин, – просто рассуждаю. Вы бабку ее видели? Сектантка! С такой крыша съедет на третий день. А наша Блаженная при ней всю жизнь. Прикиньте, та ее еще и лупит!

– Тебя, можно подумать, не лупили, – хмыкнула овца Анютка.

– Ха-ха, в десять лет последний раз! А Блаженная до сих пор огребает.

– Откуда ты знаешь? – звонко спросила Алина, и все обернулись к двери. – Не думаю, что Женя с тобой делилась.

Дерюгин посмотрел на Игоря – коротко, исподтишка, словно жеваной бумагой выстрелил из трубочки. Не заметить этого было нельзя, и на Игоря уставились еще двадцать четыре пары глаз.

– А что? Тихо, тихо… – Игорь поднял руки, как арестант. – Ну да, я рассказал. Так не соврал же, сам видел, как бабка Блаженную бьет. Ты что-то имеешь против? – едко спросил он Алину.

– Имею, – ответила та, сделала десять шагов, размахнулась и отвесила Игорю тяжелую оплеуху.

Свекольный, Игорь вскочил и точно так же, размахнувшись, залепил пощечину Алине. И тут зазвенело, заголосило, покатилось… Дерюгин отшатнулся, овца принялась верещать, Горев, паучьи кинувшись через стол, крепко схватил Игоря за руки. Кира с последней парты вмиг домчалась до третьей и с криком: «Убью, скотина, убью!» – двинула Игорю в пах. Игорь вскрикнул, согнулся, но Горев только сильнее заломил ему за спину руки. Налетел Ванька, белый, со складкой поперек лба и закрыл собой Киру. Потом все застыли, словно не зная, что же теперь. И тогда, потирая горящую щеку, Алина сказала:

– Отпусти его, Горев, хватит.

– Ла-а-адно, – лениво протянул верзила и плюхнулся на место.

Ванька, все еще белый, снизу вверх просипел:

– Знаешь что, Игорек… а ведь это уже перебор.

– Да идите вы к черту! – Игорь поспешно собрал рюкзак и, толкнув Алину, выскочил вон из класса. За ним, качаясь на высоких каблуках, выбежала Ермакова.

С минуту стояла тишина, потом Дерюгин, взмокший, как на жаре, пробурчал:

– Поганенько вышло, ребята. – И добавил: – Хочешь, Седова, я тебя в медпункт провожу?

– Отстань, – бросила ему Алина и, отняв от щеки руку, положила ее на Кирино плечо. Казалось, вот-вот они обнимутся, как раньше, и все-все-все друг другу простят. Но Кира лишь покачала головой и, вынырнув из-под ладони, пошла к себе, на галерку.

К половине первого решимость Алинина истончилась. Снаружи давно стемнело, и кусты, растущие под окном, в свете далекого фонаря шептались вполне зловеще. Принять решение было легко, но на деле выходило, что нырнуть с головой в черную мартовскую ночь так же непросто, как признать себя дочкой маньяка. При мысли о маньяке Алина поежилась и сразу представила: завтра в девять ноль-ноль в класс войдут мама и серенький, плохо постиранный Клим. И скажут – пропала, и все закричат, и солнце, как часто бывает на первом уроке, согреет пустую теперь уже парту.

Она посидела на подоконнике, еще в домашнем, погрызла яблоко, ответила на пару Ванькиных сообщений. Хотела зайти в «Мы ждем тебя, Х», но оказалось, что группа заблокирована. Видимо, Клим, как это называется… взял ее в разработку. Алина открыла форточку и прислушалась. Город сипел, словно чайник на медленном огне, – ровно, негромко, с редкими всхлипами. Он не звал Алину к себе, но и не гнал ее прочь.

Пусть так. Алина оделась – в темное, натянула ботинки на толстой подошве, недавно выпрошенные у мамы, и туго затянула шнурки. Открыла пошире окно, влезла на подоконник, села, свесив наружу ноги, и поглядела вниз. Не очень-то и высоко – метра два или даже меньше, но треснуться можно нехило. А впрочем, все ерунда. Она подышала и носом, и ртом, поправила шапку, шепнула: «Давай!» И спрыгнула.

Спрыгнула неудачно. Упала, проехалась ладонью по асфальту – дура, забыла надеть перчатки. Кажется, пошла кровь, но боли почти не было, только чувство, что под кожу набились мелкие камни. Огляделась – вроде бы никого, но, как известно, прятаться он умеет. Он, который обещал понести ее на руках.

– Зяблик! – позвала Алина, и чайник словно кто-то снял с огня.

Тишина. Такая, будто город спит на дне глубокого озера. Или не спит, а лежит мертвецом, захлебнувшись мутной водой. Алина кашлянула, пытаясь порвать это мерклое молчание, зашаркала ногами, но, кроме шарканья и кашля, не услышала ничего.

– Эй! Ну хватит же! Зяблик!

Ветер шевельнул кусты, и ветви клацнули, как чьи-то большие зубы. Запахло сигаретным дымом. Кто-то был рядом, вот здесь, в гуще изломанных веток. Стоял неподвижно, курил свою гадкую сигарету и ждал неизвестно чего. Кто-то, но точно не Зяблик. Ей захотелось обратно, домой, к маме, в уютность нагретой постели. Скрутиться, края подоткнуть и спать, спать, спать до утра… Но в окно теперь разве залезешь, слишком уж высоко, а входы в подъезды – с другой стороны.

И тут в спину ей посмотрели. Липко и тяжело, как тогда, в декабре, среди древних, присыпанных снегом могил. Алина нырнула в кусты, но взгляд не отстал, он вязал ей запястья и полз виноградными лозами вниз, к слабым холодным ногам. Это был Зверь, невидимый, но кошмарный. Он хищно глядел, топтал перегнивший газон и готовился прыгнуть. Ррраз! Раскрутилось как пестрое йо-йо: шаг-шаг-шаг-шаг-шаг. Широко разинув пасть, Зверь рванул за добычей.

Если что-то сорвется, вспомни про яблоки.

Яблоки… яблоки…

Алина вскрикнула, сдернула шапку и помчалась сквозь безлистные ветви к Дачам Мертвецов. Кусты хлестали ее по лицу, царапали руки, пытались бросить на землю. Но она не сдавалась и вскоре выскочила в темный, ничем не подсвеченный двор. Шаг-шаг-шаг-шаг-шаг. Ночь, и все лежат в постелях, теплые, как щенята. Дом пробит, будто старая перфокарта – это открыты форточки. Но там, в черных форточных дырах, ни звука, ни тени.

Вот так, потерпи, уже совсем близко. Шагов пятьдесят или сорок, и выйдут навстречу дома Мертвецов. А там – по тропинке, до низкой времянки, вдоль яблонь, раскинувших тощие руки. До крыши, до стенок, покрашенных серым, до двери, которую можно закрыть за собой.

Зверь топал, рычал, на вдохе хрипел и хлюпал. Огромный и злой, но слишком тяжелый для этого бега. Если немного прибавить, он скоро отстанет и сгинет, хотя бы на время, и точно Алину не съест. Алина встряхнулась и, крепко схватившись за ноющий бок, надбавила сколько смогла. Шаг-шаг-шаг-шаг-шаг. Все тише, и тише, и тише. И вот уже Дачи с размокшей тропинкой, и чавкает мягкая грязь, и Зверь, потерявший след, больше не топает позади.

Она взбежала на каменное крыльцо и дернула дверь. Закрыто.

Стала стучаться – громко, двумя кулаками. Крикнула: «Зяблик, открой!» И только тогда нащупала ржавый висячий замок.

Запомни, одна сюда – ни ногой. Это опасно, может быть, даже для жизни.

Яблоки, черт побери… А так ли она поняла?!

Внизу завизжало. И дверца из жести, у самой земли, открылась и замерла, будто звала Алину внутрь. Алина упала и червяком ввинтилась в густо пахнущий прелью подвал. Дверца захлопнулась, и червяк, подтянув к подбородку колени, замер в спасительной тесноте.

Алина и правда смогла оторваться: снаружи никто не бродил. Зверь не достал ее и ушел – огромный и злой, и голодный.

Видно в подвале не было ничего, но Алина боялась включать подсветку на телефоне. Вслепую, выставив руки, она стала изучать свое убежище. Пальцы наткнулись на банку с отбитым горлом, почти уже лысую швабру, ссохшийся пыльный сапог. Потом они сунулись в мягкое, словно в чью-то шерсть, и ниже, под шерстью, нащупали щеки и нос.

– А-а-а! – закричала Алина, и кто-то ладонью накрыл ее воющий рот. Не грубо, тихонько, как будто всего лишь просил замолчать.

Наверное, вышла луна – в щели потек тусклый молочный свет. Сбивчивыми штрихами он вычертил мальчика лет восьми. Кудрявая голова, тонкая шея и перемазанные чем-то темным губы.

– Т-с-с! – шикнул мальчик и медленно снял ладонь с Алининого рта.

– Ты кто? – выдохнула Алина.

– Митя, – шепнул он, – я тут вареньице ем. Зяблик мне разрешает, – добавил он с вызовом, и стало ясно, что вареньице Митя съедает без спроса.

– А Зяблик-то где?

– Где все – дома в кроватке спит. И тебе надо спать. Кто ты, Мария, что ли?

– Не Мария – Алина. Слыхал про такую?

– Тогда тем более – уходи! – Митя двумя руками уперся Алине в живот.

– Нет, не пойду. – Она перевернула ведро и села, прижавшись к какому-то баку. – За мной погнались, я лучше здесь пережду.

– Всё, считай, переждала. – Митя лизнул липкий палец и снова ее толкнул. – Дрянненько тут, понимаешь? Шляется кто попало, а ты девчонка. В город надо, пока темно. Сотовый есть?

Алина кивнула.

– Во, хорошо. Выйдешь отсюда и папке звони поскорее, пусть забирает, пока не сожрали.

– А тебя-то не сожрут?

– Посмотрим, – ответил Митя и вытащил с полки новую банку варенья.

Вылезать обратно было страшнее некуда, но Митиным «дрянненько» и «шляется кто попало» Алина поверила сразу. Она приоткрыла дверцу, осмотрела пустырь перед домом и неуклюже выбралась на глинистую землю. Встала, и тут же лег ей на плечи мрачный и влажный взгляд. Взгляд Зверя. Сопротивляться не было сил. Обхватив руками голову, Алина села на корточки и крепко зажмурила глаза.

– Вали! – рыкнул рассерженно Митя.

Она отмерла и по-собачьи, на четвереньках, забежала в колючий кустарник.

– Вали скорее!

Но Алина только сильнее вжалась в рыхлую грязь. Потом подняла голову и увидела, как по пустырю к времянке идет человек. Широкий, мощный, босой. Ноги его неприлично белели, лицо же, напротив, пряталось в капюшоне. В руках человек держал веревку, нет, не веревку – цепь. На каждом шагу она звякала будто испорченный колокольчик.

Человек встал у двери, потрогал висячий замок. Рассмеялся и треснул с размаху цепью по каменному крыльцу. Присел возле дверцы, открыл ее, сунул толстенную руку в черную пасть подвала. Он шарил, смеясь и похрипывая, пока не нашел, что хотел. Тогда он схватил, потащил, и Митя отчаянно крикнул:

– Эй! Мне же больно, пусти!

…Камень, вот тут, под грудью. Большой, с преострым углом. Взять, поудобнее. Так. Теперь ползти, по-пластунски. Локти-коленки, коленки и локти. Ползти. Пока он не слышит. Пока он сипит и волочит. И тянет довольное «ы-ы-ы»…

За спиной его Алина во весь рост поднялась и с силой, какая еще была, треснула камнем по капюшону. Человек громко хрюкнул и выдернул из подвала руку. В подвале Митя свалился на пол и жалобно пискнул: «Ой-ой!» Человек же качнулся, мыкнул, словно больной теленок, и, не взглянув на Алину, двинулся прочь, в темноту. За ним потащилась бренчащая цепь.

Митя высунул голову из подвала и протянул:

– Ну ты и ду-у-ура!

Алина не ответила – ее колотило так, будто она полдня просидела в снегу.

– Спасительница нашлась. – Митя вылез наружу и принялся отряхивать штаны. – Явилась тут, а порядков не знает. Чего ты полезла?

– Он бы тебя убил. – Алина отбросила камень, и тот глухо стукнулся о землю.

– Ничего, небось, не убил бы, – отмахнулся Митя и процедил, сдвинув бровки: – Валить теперь надо, а я вишневое не нашел… Ну, чего встала, давай, шевелись!

Алина руками прижала стучащие зубы, потопала, сделала медленный вдох и двинулась вдоль кромки пустыря к тропинке, ведущей в город.

– Эй, ты куда?! – Митя схватил ее за рукав. – Прятаться надо. Делай как я, поняла?

Алина кивнула, и Митя сквозь плотные кусты повел ее с пустыря. Ноги скользили, куртка трещала, цепляясь за сучья, слезы текли по щекам.

Вскоре они вышли в сад. Было все еще лунно, и в этом слабеньком свете яблони с редкими кругляшками яблок стояли, будто жители взятой врагом деревни. Митя молчал, хлюпал носом и по сторонам не глядел. Он торопился исчезнуть с Дач и почти бежал, и тащил за собой Алину, как младшую непутевую сестру.

Впереди показался забор. Митя порысил вдоль него, что-то считая и щупая доски. Одна, вся гнилая, вдруг подалась, и открылась длинная узкая дыра. В дыре этой, желтый от фонарей, спал изморившийся город. Он дышал тяжело и влажно, словно у него разыгрался гайморит.

Когда они выбрались, Митя сказал:

– Слышь, провожу, а то Зяблик меня прикончит.

– Да сама я его прикончу! – Алина сжала воображаемое горло. – Подставщик твой Зяблик и… просто трепло.

– Зяблик хороший, – Митя негромко вздохнул, – вот только водится с дураками. Живешь-то ты где?

– Космонавтов, одиннадцать.

– Ладно, пойдем. – Митя нахохлился под пальто и по кочкам засохшей травы запрыгал в сторону Космонавтов.

Куйбышева по ночам освещали ярко, и Алина наконец смогла разглядеть своего спасеныша. Мелкий и тощий, с белыми, овечьи свалявшимися кудрями, он показался ей знакомым. Да, однажды Алина уже видела его – на зимней окраине, в декабре. Зяблик в местной кафешке кормил ее пирожками, а Митя стоял за стеклом и, растопырив пальчики, показывал число семь. Значит, и правда, он знает Зяблика, и знает довольно неплохо.

– Митя, а Зяблик тебе кто?

– Друг, – ответил он не раздумывая.

– А зовут его как?

– Зяблик.

– Но это ведь кличка, а имя, фамилия?

– Нет никакой фамилии, – уперся Митя, – Зяблик, и всё. Чего ты пристала? Давай, сама расскажи, кто за тобой погнался.

– Понятия не имею, не видела никого. Слышала только шаг-шаг-шаг-шаг-шаг… Думаю, это тот, что убить тебя собирался.

– Ну ты достала, – Митя дернул ее за штанину, – убить да убить! У нас просто так не убьют.

– А если Хасс это был, сумасшедший?!

– Сказала! Какой там Хасс? Хасс – где-то во, – Митя привстал на цыпочки и вытянул руку вверх. – А тот, – он подпрыгнул как лягушонок, – ого-го!

Алина пожала плечами. Сейчас она думала о другом. Как же так вышло, что Зяблик за ней не пришел? Ведь сам все назначил – и время, и место, и способ. Выпрыгни из окна, я покажу тебе, что искал… Вытянуть в ночь девчонку и бросить совсем одну! Или же… не одну? Вспомни про яблоки и беги… Митя, кудрявый и вымазанный в варенье, случайно ли там оказался? Быть может, он, Зяблик, снова Алину воспитывал, как у «Алеко», где грязные крысы пытались ее затоптать?

– Всё, притащились, – Митя кивнул на табличку, – твои Космонавтов, одиннадцать. Подъезд-то какой?

– Не надо подъезд, – буркнула Алина, пошарив в карманах, – я ключ не взяла.

– А вышла ты как?

– Через окно, так же придется обратно. Пойдем, я одна не смогу.

– Не-е-е, – заартачился Митя, – дальше сама. Ящик найди, тут их полно валяется. А мне домой надо. Мамка увидит, что я слинял, будет икру метать. Так тетя Люба говорит.

– Ладно. – Не прощаясь, Алина завернула за угол и по узкой асфальтной полоске между кустами и домом добралась до своего окна.

Под окном стоял стульчик – красненький, с выбитой спинкой. Алина, уже не в силах удивляться, залезла на него, открыла пошире окно и, по новой раздирая коленки и руки, влезла на подоконник. Там, на белом пыльном пластике, лежало письмо в конверте. Алина открыла конверт, вынула мятый листок и телефоном подсветила буквы.

Кажется, я опоздал на встречу. Ладно, не кажется. Опоздал.

Причина была и серьезная.

Но ты молодчага, ты все поняла. А впрочем, конечно, не все…

Думал, встречу тебя на Дачах и найденное покажу. Но наши вступили в игру. Тогда я остался в тени и драму, что вы разыграли, из тени смотрел до конца.

Прости дядю Ваню, он мирный мужик, да только слегка не в себе. И он тебя тоже простит. И я тебя тоже прощу.

Увидимся скоро.

Твой З.

Выходит, она не ошиблась. Зяблик полгода лишь делал дружеский вид, а сам развлекался все это время. Мучил и развлекался – на чердаках, в опустевших квартирах, валяясь в снегу и бросая Алину на кладбище; с Митей, который откуда-то знает, что Хасс – где-то во, а вовсе не ого-го, с тронутым дядей Ваней. Даже сейчас, пока не закрыто окно, он еще смотрит, вбирая последние крохи. Увидимся скоро? Ну нет, ни за что! Алина смяла письмо и кинула в темноту.

– Прощай! – прокричала она. – Ты больше не нужен! Твой ветер переменился!

Она долго сидела на подоконнике, злая, измазанная землей. Никто не бродил возле дома, никто не хотел схватить ее за ногу и утащить в свое страшное логово. Все звери спали, спал и самый опасный Зверь. Не спала только мама. Зачем-то в шестом часу она заглянула к Алине.

– Детка, как холодно у тебя!

Свет загорелся, и мама увидела куртку, ботинки и все еще не закрытое окно.

– Ты… ты куда?! Или… – она бросила взгляд на чумазые джинсы, – ты не куда, а откуда? Алина! Ты шлялась ночью, одна?.. Ах да, конечно же, не одна! Ты шлялась с ним, с этим З! Да, с этим З?! В какой же грязи он тебя извалял? Ну, что ты молчишь, говори!

Алина спрыгнула с подоконника и стала медленно раздеваться. Одежда за слоем слой ложилась на вымытый накануне пол. Мама молчала, но в молчании ее зрела большая гроза.

Бах! Мама шваркнула книгой о стол.

– Ты понимаешь, что ты творишь? Семакиной мало?! Хочешь в канаве лежать, резанная, как колбаса?

– В канаве?! Женю нашли?

– Нет, не нашли. – Она треснула по столу еще раз. – Хочешь, чтобы тебя не нашли? Хочешь обеих нас… извести?

– Знаешь что, мама, – Алина, грязная, как была, влезла под одеяло, – я ведь все-все понимаю. Ты бесишься из-за отца.

– При чем тут отец?!

– Ну как… Растила хорошую дочь, а она – упс, и попортилась вся. Матери врет, шляется по ночам, З какого-то завела. Ты же боишься, что я буду как он. Боишься и в рамки меня загоняешь. А мне твои рамки тесны!

– Да, я боюсь! – В третий раз мама бухнула книгой. – Боюсь и пытаюсь тебя уберечь!

– Правильно, бойся, мама, сходства-то больше и больше! Скоро я чушь понесу, с подвыванием, и ты меня выкинешь, как и отца, из милого своего мирка!

Мама прикрыла глаза, откинула голову и что-то стала шептать в потолок. Потом покивала, как будто сама себе, и тихо сказала:

– Отдай телефон.

– В джинсах, в кармане. – Алина не шевельнулась.

Мама разрыла одежную кучу, вынула телефон и отключила, сунув экран Алине в лицо.

– Вот так. Ты под арестом. Будешь сидеть, пока все не расскажешь! Ни дружков, ни гулянок, ясно? Телефон забираю. Интернета не будет. Если полезешь в окно, я тут же пойду к полицейским. Им-то доложишь, кто этот З и где он тебя подобрал.

Алина свернулась под одеялом, как суслик в зимней норе.

– Я не сбегу, тем более к этому З.

– Тем лучше. – Мама закрыла окно. – Тем лучше для этого З.

–

Арестантский дневник Алины Седовой

(не читать даже если я умру разрешу)

Первый день ареста

Холодно. В комнате плюс шестнадцать. Столько же, сколько лет.

Тридцать семь и четыре в подмышке. Я начинаю жить.

…

Мама бесится, будто ее укусили. Бесится молча. Видимо, мне бойкот. Щей наварила, бросила на плите, вроде как «хочешь – ешь». Я не хочу.

…

Кто-то звонил маме по городскому. Тренькнуло восемь раз. С трубкой укрылась в ванной. Слышала – плачет. Пусть. Мне вот никак не поплакать.

Второй день ареста

Мир – за стеклом. Ходят, смеются, чвакают сапогами.

Здесь – тишина. Мама читает Роллана. Щи в холодильнике спят.

…

Я никому не нужна. Разве что Саше. Он позвонил. Мамой был, разумеется, послан. Саша хороший. Вот кого надо любить. Женя сказала – я ему нравлюсь. Все чепуха, мы просто дружим. А жаль.

Милая Женя. Вернись!

…

Странно, а стул все еще под окном. Красненький, с выбитой спинкой.

Брошенный, как и я.

Четвертый день ареста

Вчера не писала. Не о чем было писать.

В школе каникулы. Мама детей по музеям не водит. Она охраняет меня.

…

Слушаю радио. Всякое. Кирино тоже – то, очень глупое, с мертвым металлом. Жду, что расскажут про Хасса. Думала к маме пойти, там у нее телевизор. Но не пошла. Лучше нам с ней не встречаться.

…

Сильно жалею о Кире. Словно сестру потеряла. Если бы как в кино, пленку назад отмотать. Бережней быть, не сердиться.

Каждый, кто любит, важен. Кира меня любила.

Пятый день ареста

Кажется, больше я ничего не боюсь.

Прав Клим Иваныч – Зверя не существует. Есть только Хасс, человек и, может быть, мой отец. Грязные гены, мутная голова. Но пока в голове все яснее.

Я не болею ничем.

…

Села на подоконник синица. Строила глазки, свистела.

Семечек ей нашла. Тук-тук, тук-тук. Теперь я будто бы не одна.

Стульчик стоит под окном. Красненький. С выбитой спинкой.

…

Саша звонит каждый день. Видно, он что-то узнал.

Мама сегодня сказала: «Сашенька, ты за сестер не волнуйся. После каникул вместо меня кто-то их класс заберет».

Ясно. Арест будет долгим.

Сидим.

Седьмой день ареста

Ночью синица спала. Где-то не здесь.

Чуть рассвело, голуби налетели. Бух, бух об карниз, курлы-курлы. Разбудили. Сбросила семечки под окно. Буду пока без птиц.

…

Хотела узнать о Жене. Даже к маме пошла – спросить. Мама губы поджала: нового ничего. Ладно, пускай поджала. Но хоть молчание разорвали.

Сложно с зашитым ртом. Сложно, если тюремщик твой тоже зашит.

…

Саша два раза звонил. Стульчик стоит и стоит.

Десятый день ареста

Сегодня солнце и очень тепло. Высунулась в окно. Дышала.

На лавочке за кустами четверо пили вино. Двое из них целовались.

Мама зашла – в тапочках, без носков. Села на стул, мялась, чего-то ждала. Думала, бедная, что я сознаюсь. Я не созналась, конечно.

…

Что это было?!

Слушала Кирино радио. Чертов концерт по заявкам. В студию шлют смс-ки. Всякую ерунду – ах, у Катюни дэ-рэ. И тут в середине концерта…

Алина, я знаю, как трудно в клетке. Тесно, хоть бейся о прутья. Но потерпи. Зяблики улетают, скоро синичий черед. Ветер сменился, ветер – с другой стороны. Песня – прощальная. Твой исчезающий З.

Песню поставили. Странная песня. Я не дослушала. Стала рыдать.

Долго рыдала, до ночи.

«…и если ее заплетают туго, до боли, до выкрученных висков,

беспамятный ветер приходит с юга, он голоден, весел и бестолков…»

…

Когда я лежала в кустах, а мирный мужик дядя Ваня шарил ручищей в подвале, снова вспомнилось все – и про ватник, что мучил меня с сентября, и про шрам. Одна лишь осталась замазанная деталь, но и она, я уверена, выскочит в нужный момент. Ловкая штука память! Раз – и забыл, словно вырвал из жизни листок. Но есть ведь оборванный край… Помнить какие-то вещи страшно, хоть вой, хоть умри. Только не помнить страшнее. Если не помнишь, трясешься за так. Просто, без всякой причины… Я перестала трястись.

Мой исчезающий З! Хитрый, жестокий и все-таки самый лучший. Ты меня долго тащил. Теперь я сама пошагаю. Не полечу, уж прости, не умею.

Мне и земля хороша.

–

На двенадцатый день ареста лещина за домом покрылась глянцевыми почками. Плотные, как свежие нарывы, издалека они ничем не пахли. Хотелось протянуть руку, расковырять, добраться до бархатной, клейкой весны. Алина открыла окно, высунулась подальше и тут заметила, что красный стульчик исчез. Теперь ни ей, ни ему, Зяблику, не было больше обратной дороги. Она улыбнулась, прикрыла оконную створку и выпила залпом стакан ежевичного морса.

В дверь позвонили, и мама, выключив телевизор, пошаркала в коридор. Тапки ее совсем развалились, но выйти за новыми в магазин позволить она себе не могла. Клацнул замок, и Алина услышала сильный с ворсинками голос. Тюрьму посетила вельможная дама, Алла Борисовна Долгих.

Вжжих, вжжих. Она сняла сапоги, и мама пригласила ее выпить чаю – ах, простите, только сушки остались, на улице не бываю. Ток-ток-шлеп по линолеуму, обе свернули в кухню и сели на табуретки. Шлеп-шлеп-шлеп – мама вернулась и прихлопнула дочкину дверь. Алина подкралась тихонько, ручку слегка повернула. Вот так, в эту щелку подслушивать будет удобно.

Мама включила электрочайник, недавно подаренный родителями учеников. Тот засопел, потом забурлил и наконец громко выщелкнул: цак!

– Виктория Ивановна, – начала Борисовна, и Алина высунула ухо за дверь, – как вы тут, не устали?

– Очень устала, – призналась мама. – Сижу, сижу, и нет тому конца.

– А может, довольно? Выходите на работу, да и девочка пусть учится, а то отстанет ведь. Десятый класс, программа сложная.

Динь-динь-динь! Кто-то размешал сахар, наверное, мама – больно уж нервно звенело.

– Алла Борисовна, вы поймите! У нас здесь ужасное было! Алина такое устроила! Тихоня моя пугливая… отбилась от рук совершенно. Она как чужая, я просто боюсь ее иногда!

– Это возраст, Вика, – Борисовна сломала сушку в кулаке, – все они рано или поздно сходят с ума. И, знаете, именно сейчас Алине сложно сидеть взаперти. Девочка познает мир, себя, мужчин наконец. Может, она влюблена, и не взаимно. В этом надо перегореть, как в костре. И выйти другим человеком. А вы ей гореть не даете. Залили водой и держите в духоте. Ну разве тут повзрослеешь?

Мама всхлипнула, шумно глотнула чаю.

– Она должна мне сказать, где и с кем пропадала!

– Милая Вика, она вам не скажет. Хоть заприте ее на годы! Верьте Алине, она у вас умная, не пропадет.

– Умная, да… – хруст разгрызаемой сушки, – но ведь есть еще он! Он где-то здесь!

– Он отец. И если захочет, найдет под любыми замками. Прятать ребенка – не выход. Вика, подумайте! Дайте свободу и ей, и себе.

Борисовна встала, вымыла чашку и – ток-ток-ток – отправилась в коридор одеваться. Алина успела прикрыть свою дверь и, еле ступая, дошла до кровати. Влезла под одеяло, сжала руками виски.

– Не выдала! – прошептала. – Всякие тайны хранит, и мои… Что ж, спасибо вам, Алла Борисовна. Мне бы прощения попросить, да я все еще арестант.

В коробке лежали запонки из желтого металла, галстук в полоску, старая зажигалка, лупа, головки увядших роз и два конверта. Алина светила на них фонарем и думала – чьи это вещи?

Шел тринадцатый день ареста, серенький, скучный. Мама варила обед, но как-то тихо, без свойственной ей оркестрово-кухонной шумности. Алина, устав от серьезных книг, залезла на антресоли – за «Чиполлино» и прочими сказками, которые раньше так сильно любила. Детское мама засунула далеко, и Алине пришлось, как кроту, прорывать себе узкий лаз. Фонарь, еще дедушкин, слабо лизал то ведро для засолки грибов, то резиновые сапоги, то стопки журналов «Burda», перевязанные бечевкой. За свертком «Детские книги» стояла коробка из-под маминых туфель. Старая, с тертыми уголками, явно живущая здесь много лет. Алина взяла ее в руки и поняла – внутри что-то есть. Скинула крышку и посветила. Вещи, мужские, наверное, дедушкины. Мама хранила их много, вот только не прятала по углам…

Ладно, а что же в конвертах?

Один был почтовый, с марками и штемпелями. Отправлен в июле прошлого года из Уфы на имя Седовой Виктории. От кого и с какого адреса – неизвестно. На втором, просто белом, вернее, чуть пожелтевшем, стояла лишь дата, с которой, как посчитала Алина, прошло пятнадцать лет и шесть месяцев. Сунув под мышку фонарь, она отогнула клапан конверта и вынула записку, некогда смятую и снова разглаженную адресатом.

Вика! Я уезжаю. Далеко, в другой город. Подальше от тебя, да и от себя самого. Извини, не гожусь ни в мужья, ни в отцы. Ты столько раз говорила это, что поверить пришлось и мне. Прощаться не будем, незачем. Денег заработаю – вышлю. Алинка постарше станет – всю правду ей расскажи. Свою правду, коли уж так захочешь. А ежели к тем годам поумнеешь, то и мою правду сообразишь.

Не ищи меня, хорошо?

Павел

Алина выронила фонарь. Тот мигнул и тут же погас. И сумерки, плотные, как пастила, сдавили Алину со всех сторон. Вот так он ушел – всего лишь записка, и нет больше папы. Вернее, он есть, он живой. Но ставшей взрослее Алинке от этого только страшнее. Значит, и вещи в коробке – его, ладные, дорогие, брошенные впопыхах. Мама зачем-то их сохранила, не выкинула, не продала. Может, любила так сильно? Понять не могла, но любила?..

Нащупав кнопку на фонаре, Алина снова его включила. Вынула из коробки второе письмо – то, что пришло по почте. В конверте нашелся листок, исписанный папиной же рукой.

Вика! Я знаю, нет мне прощения. И если не можешь, то не прощай.

Но я наконец стал другим, многое осознал и очень хочу видеть дочь.

Целых пятнадцать лет… Как вы живете, я даже не знаю. Свалиться вам снегом на голову было бы глупо. Поэтому говорю: буду в городе в августе-сентябре.

И просто прошу – не гони. Встретимся и обсудим.

Павел

P. S. Как подумаю об Алинке, весь расцветаю. Страшно и радостно. Взрослая дочь. Сколько я пропустил. Сколько хочу наверстать!

Алина бросила листок в коробку и выключила фонарь. Папа. Возможно, тот самый, из ласковых бежевых снов. Красивый, с большими руками и с родинкой на ключице – такой же, как у Алины. А может быть – Зверь неуемный, сожравший и Варю, и Женю. Толстый, шерстью покрытый, с просечками красными на глазах. Впрочем, в июле папа писал еще внятно, так же и рассуждал. А потому он либо и правда Седов, либо сделался диким лишь чуть более полугода назад.

– Детка, что ты там делаешь в темноте?

Стремянка застонала, и на другом конце Алининого лаза выросла мамина голова. Сжав в кулаке оба письма, Алина поползла на свет. У самого выхода вытянула руку – так, чтобы голова оказалась точь-в-точь над письмами. Хрипло спросила:

– А ты, что ты делаешь, мама?!

Та посмотрела на письма, шумно вздохнула и стала спускаться. Надела разбитые тапки, прошаркала в кухню, плюхнула чайник на газ. Старый – наверное, по привычке. Потом, секунд через тридцать, сказала:

– Слезай, разговаривать будем.

Чайник вскипел, и кружки, наполненные горячим, вязко задышали паром. Мама раздвинула их по разным краям стола – себе и Алине, за ухо заложила слегка полинявшую прядь.

– Да, я скрывала. Он написал мне в июле и через месяц явился. Такой же болтун, как всегда. Деньги совал, много денег – говорил, для тебя. Где ж его деньги были, когда ты колготки рвала и санки хотела, как у других?.. Ладно, пустое. Он непутевый, Алина. Сейчас ему встало, мол, дочь у него. А через месяц пройдет. Щелк в голове, и поедет в Уфу, в Заполярье, на Желтое море. Снова бездетный, радости – до ушей. Алина? Какая Алина? Не знаю Алину, отстаньте!.. В общем, я его не пустила, нечего вам обсуждать.