Текст книги "Если я буду нужен"

В комнату потянуло теплым – сильно, так тянет перед грозой с реки. Дверь, за которой скрылся Зяблик, поползла, покряхтывая, и захлопнулась, словно ее толкнули с той стороны. Щелк! Алина подкралась на цыпочках, дернула ручку и сползла на исхоженный крысами пол. Дверь была заперта.

Не отставать, не топать, не кричать. Первое правило вылетело к чертям. Алина отстала здесь, в сердце дома, без фонаря и сил идти обратно. Встав на четвереньки, она заглянула в зазор под дверью – ничего, только чернота и пыль. И что теперь? Одной через мрачные залы, по лестнице с мерзкими граффити, во двор, где ждут ее два дружка? Ну нет! Наотмашь ударила дверь, охнула, лизнула кулак сухим языком. Главное – не кричать. Зяблик скоро вернется и вынет ее из этой ваты, в которой все труднее дышать.

Телефон, есть же телефон! Алина вскочила, стала рыться в карманах, нашла. Экран загорелся, свет заметался по стенам, нащупал выход в зал и сгинул в его глубине. Там, в зале, что-то шелохнулось, сделало пару шагов. Алина прижала свет к животу, скакнула в дальний угол, и в ребра ей ткнулся палец велосипедного скелета. Сейчас он, неважно кто – он, выйдет из мутного проема, усмехнется криво, скажет: «Раздевайся». И жизнь, такая глупая, на этом кончится навсегда.

Дверь снова щелкнула, зевнула щелью, и в щель нырнул Зяблик с погашенным фонарем.

– Что ты шумишь? – прошипел он.

– Там, там… – Алина ткнула пальцем в оживший зал, – там…

И засмеялась мелким шепотом – так, будто просыпалась крупа.

Зяблик потащил ее в дверь и дальше, мимо сваленных в кучу матрасов. Комната тянула им вслед руки, скрипела, злилась, но осталась ни с чем. Через десять шагов они выпали на лестницу – широкую, с колоннами и кружевом перил. Солнце било в окна, и в лучах его кружилась легкая пыль.

– Всё, – сказала Алина, – домой.

– Не сейчас, – Зяблик отряхнул Алинины джинсы, – здесь у нас дело. Пойдем.

Квартир на лестничной клетке нашлось две, и обе откровенно ничьи. Вскрытые, они манили внутрь тихими голосами. Зяблик заглянул в первую дверь, принюхался и махнул Алине – можно.

– Что мы тут ищем? – спросила она.

– Следы человека, – снова сказал Зяблик, – свежие. Смотри во все глаза.

Алина побрела по комнате, приглядываясь. Диван – продавленный, но еще крепкий, на нем полуистлевшая нитяная салфетка. Пара туфель, у одной сломан каблук, вторая заляпана брызгами краски. Висящие лоскуты обоев, открытая форточка с битым стеклом. У окна столик под грязной скатертью, и на столике тарелка с едой. Понять, что за еда, невозможно. Слишком давно ее готовили. Рядом вилка, кружка в потеках и россыпь цветных таблеток. Как же так вышло? Вот здесь, за столом, сидел человек, ел, готовился выпить лекарства, и вдруг… что? Сердечный приступ, крик ребенка, внезапное нежелание жить?

На подоконнике обложкой вверх лежала раскрытая книга. «Путь к свету» – прочитала Алина. Из-под книги торчал листок, желтый, ссохшийся мелкими волнами.

15 мая голоса

18 мая межножье

22 мая душнота

30 мая огнь всепожирающий

9 июня конец

До «голосов» тоже что-то было, но под книгой, и Алина не осмелилась узнать. Даже Зяблику показывать не стала. Он искал свежие следы, а эти следы давно покрылись коркой времени.

– Опа! – Зяблик застыл над ободранным креслом.

Алина на цыпочках подошла, схватилась за край его куртки. На ручке кресла стояла пепельница – вполне себе новая, с горкой вонючих окурков.

– Тут кто-то есть?!

– Думаю, да, – кивнул Зяблик.

В животе у Алины громко уркнуло.

– А вдруг это… Хасс?

– Ага, с клыками и без совести, – Зяблик усмехнулся. – Нет тут твоего Хасса.

И, как показалось Алине, добавил себе под нос: «А жаль».

В третьей комнате на леске, привязанной к люстре, висела запертая птичья клетка. На донышке ее догнивали мелкие зерна.

– Интересно, кто здесь жил? – спросила Алина.

Зяблик подошел, качнул клетку, спрятал руки в карманы.

– Когда мне исполнилось шесть, материн хахаль принес в дом птицу. Сказал, купил по дешевке, вместе с клеткой. Птица сидела под тряпкой и молчала. Я хотел посмотреть, какая она, и стащил тряпку на пол.

– Пестрые крылья, – прошептала Алина, – а грудка розовая, да?

– Да… а когда не стало тряпки, она запела. Я плакал, так это было красиво. Но хахаль не любил песен. Он любил пиво с рыбой и пошел за всем этим в кухню, а потом с шумом и криком обратно. И тогда птица стала биться о прутья. С налета, не жалея крыльев. Я думал, она умрет.

– И что?! – заторопила его Алина.

– Ничего, – скривился Зяблик, – клетка похожая…

Он отвернулся и махнул ей, мол, иди дальше. Алина поняла и шагнула в смежную комнату, уже четвертую.

Там, на матрасе в синюю полоску, явно больничном, ничком лежал человек. Голова и плечи его были накрыты ватником, из брючин торчали шершавые ноги в тапках. Правая, в гнойных волдырях, мелко подергивалась. Алина отшатнулась и захрипела:

– Зяблик, Зяблик, сюда!

Он тут же появился – настороженный, с плотно сжатым ртом. Увидел человека, отогнул край ватника, выдохнул:

– Живой.

Живой пошевелился, сел и, не открывая глаз, выдал сиплую трель ругательств. Алина ни за что не сказала бы, сколько ему лет. Может, тридцать, а может, и шестьдесят. Морщины поперек лба, криво откромсанные волосы, облезлые щеки и нос, шишковатые руки с черными ногтями. Гнилой, опасный, может быть, преступник, но зато не Хасс, и это самое главное.

– Мы от Митрича, – сказал ему Зяблик.

Человек разлепил глаза, увидел Алину, причмокнул.

– От Митрича. – Зяблик повысил голос.

– И чего?

Он подтянул к себе сброшенный ватник, пошарил в карманах и выудил пару бычков. Закуривать не стал. Зяблик присел рядом и сунул ему под нос какой-то листок. Но тот в упор смотрел на Алину, чмокал и мял воротник ватника.

Дети, красные, злые, висели на заборе. Алина тоже висела, и забор жестким ребром впивался ей в живот. С той стороны, куда им было не достать, мычал и метался ватник со вспоротыми швами. Дети кричали: «Бей его!», кидались камнями, и он, прикрываясь рукавом, вторил: «Бей!» Дети смеялись, и он смеялся тоже. До икоты, до кашля, до капающей на землю слюны…

– Не видел. – Человек мотал головой, патлы ездили по его морщинистому лбу.

Зяблик пихал ему бумажку, что-то говорил, но он продолжал твердить: «Нет, нет, нет…»

Алина вернулась в третью комнату, к клетке, сжала пульсирующие виски. Снова ватник! Откуда он, чей? Картинка рассыпа́лась в крошку, крошки перемешивались, и в затылке ныло, как после сильного удара.

– Идем! – Зяблик схватил ее за шкирку и мимо человека, уже окутанного дымом, протащил в темный коридор. В конце коридора оказалась кухня, а в кухне – дверь на черную лестницу, узкую и довольно чистую. Там Зяблик остановился, потряс Алину и тревожно спросил:

– Все хорошо?

– Да, – ответила она, – просто я очень устала.

– Тогда домой.

Прыгая через ступеньки, Зяблик понесся вниз.

Это была очень странная лестница. Говорливая. Она цокала от каждого шага и бурчала Алине вслед. Двери, старые, заколоченные досками, отдавали теплом. За ними слышались голоса – невнятные, но разного тембра, чаще женские и печальные. Неужели кто-то живет там, в замурованных квартирах? Да, наверное, живет, иначе откуда этот звон посуды, эти запахи хлорки и котлет? Вот здесь, за некогда белой, а теперь покрытой белесой стружкой дверью, кухня. Стучит нож, бьет в жестяную раковину вода, бурно всхлипывает сковородка…

Алина наклонилась и в дырку от выломанного замка заглянула внутрь. И правда, на плите, одной из трех, готовился ужин. Кухня, узкая, набитая разномастными шкафчиками, тонула в легком чаду – видно, в сковородке подгорало. У высокой тумбочки, накрытой клеенкой, стояла девушка и что-то крошила на разделочной доске. Алина видела ее со спины – худую, в блеклом ситцевом халате.

Кашляя, в кухню вошел мужчина – про таких говорят ханурик. Выключил газ, прикрикнул на девушку, взял за плечо. Второй рукой потянул за подол халата, но девушка дернулась, и оба они застыли, словно не зная, как им быть дальше.

Тянущая за подол рука… Алина видела ее прежде! Видела и дергалась, как девушка из кухни, и так же не могла бежать. Вспоминать это страшно и сладко, мутные пятна встают на места, но целого рисунка нет. Только рука и ватник, жуткий ватник, который тоже тянет за подол…

Фигуры в дырке отмерли, начали шевелиться. Ханурик потащил с доски гирлянду недорезанного лука, сунул в рот. Стиснул хрупкий локоть, до синяков, не иначе, и отошел – жадно присосался к бьющей из крана воде. Девушка бросила нож, обернулась, и Алина узнала ее.

Зяблик, распустив волосы, раскачивался на турнике. Вперед – и ботинки с треском вгрызались в бузинные кусты, назад – с них летели листья и мелкие ветки. Пальцы его побелели, куртка задралась, но он все чертил полукружья и смотрел куда-то внутрь себя. Вечер был тихий, чуть морозный. Начинало темнеть, и дворик вместе с качелями, лавками и песком медленно падал в серые сны.

– Давай его убьем. – Алина прислонилась щекой к ледяной перекладине.

– Кого? – Ноги Зяблика прочертили новую дугу.

– Не важно.

То, что видела Алина в дырке, жгло, тревожило и как будто стыдило. Об этом нельзя было говорить. Говорить, не предав Женю с ее косичками, соседом-хануриком и старым коротеньким халатом.

– А ты неплохо держалась. – Зяблик спрыгнул с турника, поскользнулся и ткнулся коленом в мокрый песок. Прядь волос приклеилась к губам, и Алине захотелось коснуться этой пряди.

– Зачем ты потащил меня… туда? – Вопрос родился давно, в щупающей комнате с хитрым замком, но задать его вышло только сейчас.

– Да так, вместе веселее.

– Но я же ничем не помогла!

– Мне – ничем, – согласился Зяблик, – но есть еще ты сама.

Алина нахохлилась, втянула внутрь куртки руки. Слишком много сразу, столько ей, пожалуй, не переварить. Одно она знала точно и поспешила это сказать, пока Зяблик не сбежал от нее, сверкая пятками.

– Хочу, чтобы ты остался со мной.

– Не вопрос. Останусь, пока буду нужен.

– Мэри Поппинс чертова, – почти рассердилась Алина.

– Именно, – серьезно кивнул он, – останусь, пока не переменится ветер.

– Но ветра нет!

– А я про ветер, который у тебя здесь. – Зяблик ткнул ее тонким пальцем в грудь.

Алина прислушалась – там, за ребрами, назревал шторм.

Глава 7
Мне плевать

– Кто, кто это сделал? Кто?!

Я тыкал его носом в вывороченные матрасные кишки. Ворот в моей руке трещал и медленно полз вдоль шва. Под ногами хрустело стекло, и шея врага, красная, потная, громко хрустела тоже.

– Не я, не я, – выл враг, – пусти! Клянусь, не я!

Но я не верил, возил его мордой о грязный стол, и в рот ему набивались липкие перья. Отплевываясь, он простонал:

– Не бей… пожалуйста… найду кто, найду! Слово Жира!

– Слово?! – Я тряхнул его последний раз, и он повалился на пол. Воротник рваной тряпкой повис у меня в кулаке.

Толстый поганый червяк. Врать и пакостить – больше он ничего не умел. И все же выслушать его стоило. Выслушать и понять, чья вина и кому рвать руки за этот погром.

– Ладно, Жир, я спрашиваю – ты отвечаешь.

Он кивнул и отполз в угол, раздирая штаны и ладони осколками моего окна. Губы его дрожали – так бывает у детей, когда они собираются реветь. Ну что же, пусть ревет. Здесь, в Брошенном краю, его никто не услышит.

– Итак, битый стакан – твоя работа.

– Да, – всхлипнул Жир.

– Объяснись.

– Чего тут объяснять. – Он вытер нос рукавом. – Ты себя-то видел? Ходишь, нюхаешь, зыришь на всех как на дерьмо. А сам-то кто?

Злость разутюжила его, добавила в голос силы. Но он тут же свернулся обратно, в жалкий комок, и прикрыл голову. Дурак. Это была всего лишь зависть, а за нее обычно не бьют, разве что презирают.

– Ладно, стакан стаканом, но вот так, – я кивнул на дыру в окне, – уже перебор.

– Нет! – Жир подался вперед. – Не бил, чем хочешь поклянусь!

– Не клянись. Мы с тобой к Хрящу пойдем, там и разберемся.

– Ага, как же, – поник Жир, – убьет он меня, и без всяких разборок.

– Убьет, – согласился я, – у нас уговор: друг другу не гадить.

– Знаю…

В приоткрытую дверь потянуло свежим. Жир поежился, снова подтер хлюпкий нос. Дело его было патовое, и он не знал, как ему поступить. С минуту мы оба ждали, потом Жир дернулся к моим ногам.

– Не говори ему. Я тут всех знаю, я доищусь!

Видимо, он не врал. Это читалось в тусклых глазах и плечах, опущенных почти обреченно.

– Месяц даю, Жир. Не найдешь – пеняй на себя.

– Найду, – твердо сказал он.

Я швырнул ему в лицо испорченный воротник.

Ветер гнал меня по улице, толкая в спину. Гудели трубы, жесткими пальцами скребли по асфальту листья. На крыше углового дома с визгом метался ржавый флюгер. Я слушал, отсекая лишние звуки, оборачивался, но слежки за собой не замечал. То ли показалось тогда Марии, то ли соглядатай подмерз в клеклых сумерках и осел в местном кабаке. Дело шло к восьми часам, а я шел по Химиков, к Верке, то есть к Вере Ивановне, подруге или, скорее, любовнице Хасса. Накануне днем я уже побывал здесь. Окраинный район – битые мостовые, оборванные провода, просевшие частные дома. Когда-то в этом месте жили богачи, строились, думая, что на века, охотно и часто рожали. А дети разлетались по теплым многоэтажкам, бросали гнезда, и те, источенные дождями, тихо умирали под старыми липами.

Веркин дом, деревянный, некрашеный, и правда отличался от других. Весь усыпанный кружевом резьбы, издали он казался сказочным. С крыльца же было видно, что кружево подгнило и кое-где рассыпалось в щепки. Тогда, днем, я долго стучал в дверь, но мне никто не открыл. Соседи в огородах не торчали – все же почти ноябрь, на лавочках не сидели, и спросить, вернется ли Верка, не получилось. Расстраиваться я не стал, мало ли, работает человек. Надо явиться к вечернему сериалу, и, скорее всего, мадам окажется на месте. Так и вышло. Веркины окна, закрытые легкими шторами, светили голубым.

На стук откликнулась собака в соседнем дворе. Загавкала глухо, завыла, но быстро умолкла, видно, посчитала свой долг исполненным. В прихожей уронили ведро, ругнулись женским голосом, и дверь, наконец, открылась. Добротная бабенка, как сказал Пименов, стояла, чуть покачиваясь, и от нее несло водкой и чесноком.

– Чего надо? – прохрипела она.

Зыркнула злобно, плотнее закуталась в пеструю шаль.

– Вы Вера Ивановна? – Я шагнул вперед, чтобы свет упал на мое лицо.

– Ну, и чего?!

– Мне бы поговорить с вами. Только в доме, ладно? А то замерзнете.

– Ишь, какой! – усмехнулась Верка. – В дом ему. Так я тебя и пустила! Шляются тут. Пшел вон, а то закричу.

Ветер ударил в стену, взметнул немытые Веркины лохмы. Соседская собака опять разлаялась и стала рваться с цепи.

– Не надо кричать, Вера Ивановна. У меня правда разговор.

– Ту́т свой разговор говори! – Верка схватилась за косяк. – А то мужа позову, уж он тебе задаст.

Вот те раз! Если имеется некий муж, значит, Хасс позабыт-позаброшен, и в этом доме его не прячут. С другой стороны… а кто у нас, как говорится, муж?

И я пошел ва-банк.

– Вера Ивановна, мне ведь мужа вашего и надо! Позовите его, пожалуйста.

Верка прикрыла рот, шумно сглотнула. Нос ее обострился, глазки забегали, и вся она стала похожа на испуганную крысу.

– Отдыхает муж, устал на работе. Грех беспокоить.

Поверх ее плеча я заглянул в прихожую. Там валялись старые туфли и какие-то тряпки, стояли сумки в клетку, пустые бутылки и у левой стены – грубые мужские сапоги. Верка морской звездой растопырилась в проеме:

– А ну, не лезь! Спроси, чего надо, и вали.

– Хасс Павел Петрович, – заторопился я, – знаете такого?

– Пф-ф! Да что вам всем с того Хасса? То мент ходил усатый, теперь ты. Нету его. Сбрызнул, скотина, – Верка тряхнула хлипким кулаком, – одна теперь мыкаюсь. А я еще, между прочим, ничего… ой, как ничего…

Она придвинулась и коснулась меня грудью. Стало мерзко, я отступил на пару шагов, закашлялся. Одинокое мыканье совсем не вязалось с мужем, но указывать на это Верке, ясное дело, не стоило.

– То есть вы не знаете, где Хасс?

– Не-а, – Верка зевнула, – и тебе не советую. Доброй ночи.

Дверь захлопнулась с треском, и собака за забором хмуро рыкнула в ответ.

Я шел обратно по Химиков и думал. В основном о том, что хорошо бы к Верке приставить Мелкого, пусть поработает немного. А то все жрать да жрать. Тетка явно мне наврала, и сбрасывать ее со счетов было никак нельзя. Темнота сгущалась, волнами плескалась у ног. Сонный город вскрикивал разными голосами, пах бензином и пылью. Где-то, в хлюпкой осенней трясине, тонул Павел Петрович Хасс.

Я шел, думал, чиркал зажигалкой, обжигая пальцы. Громко стучал по брусчатке. И снова за мной никто не следил.

– Ты куда? – Песочный в драных джинсах и футболке с индейскими перьями вышел в коридор.

– По делам, – ответил я, глядя в пол.

– А мы уборку затеяли, – он потряс ведром – так, словно меня это тоже касалось.

В кухне засвистел чайник, и мать, веселая, в желтой газовой косынке, бросилась его выключать. Я радовался, что не могу остаться с ними – субботний поход к приличной Хассовой жене был запланирован еще в начале недели.

– Дезертируешь? – прищурился песочный. – Между прочим, здесь и твой дом тоже.

– Именно, – огрызнулся я, – мой! Сам и разберусь.

– Вот и разберись. Сегодня.

Разговаривать с ним не имело смысла. Я снял с крючка куртку, отряхнул испачканный рукав. Песочный тоже молчал, ждал, что я передумаю. К нему подошла мать, все такая же ясная, улыбнулась:

– Останься, мальчик.

Носки у нее были высокие, с помпонами. Купила у бабок на рынке или связала сама – для этого, чтобы смотрел, умилялся и стоял на задних лапах.

– Дело у меня, понимаете?

– Ладно, иди, раз так. – Она вдруг разом поникла, будто отцвела.

Я повесил куртку обратно на крючок.

Пылесос ревел и, глотая пыль, тыкался хоботом по углам. Песочный громко и неверно пел, шестеренки на его плече крутились как заведенные. Румяная, в легком халате, мать протирала книги и вторила ему тонким голосом. Неделю назад мы с Мелким почти так же возились в Берлоге – чистили, мыли, выносили порченые вещи. Я подсчитывал убытки и злился, и гонял Мелкого, для которого эта уборка была лишь забавной игрой. На днях зеленоглазый Милош помог со стеклами, и наново протопленная Берлога опять сделалась жилой.

Жжжиу! Песочный выдернул пылесос из розетки, куда-то его покатил. В тишине голос матери сорвался, и она засмеялась моим нелюбимым крапчатым смехом.

– Смотри, – зашипел я, – приучит тебя, а потом отвалит.

– Я все слышу, – отозвался песочный из коридора. – Во-первых, не отвалю, а во-вторых, если что, ты меня подменишь.

– Ага, держи карман! Когда – не если, заметь, когда – это случится, мы просто станем жить как раньше, то есть очень, очень хорошо.

– Посмотрим. – Песочный хмыкнул и снова включил пылесос.

Я с размаху пнул диванный пуфик, но легче мне не стало. Все шло как-то не так. Мир делался чужим, хватал за волосы, тащил, а я терпел и не знал, что делать дальше.

– …ты добычи не дождешься, черный ворон… ох, – мать присела на край табурета, – две минутки отдохну.

– Дай! – я отобрал у нее тряпку и, как больной зуб, вытянул с полки толстую книгу.

Наутро я, свободный от всех на свете уборок, отправился к Хассовой жене. Жила она в обычной девятиэтажке – серой с синей полосой. Таких у нас, на Космонавтов, было штук десять, не меньше. Сыном Павла Петровича решил не представляться. Женщины – они же с приветом, еще начнет ревновать к моей воображаемой матери, нервничать и смажет этим всю картину. Малолетнему сыщику, решившему поймать маньяка, нормальная женщина тоже ничего не скажет. Если, конечно, она нормальная, а не сидит в запое, как добротная Верка. В общем, ничего приличного в голову не шло, и я решил – разберусь на месте.

На месте же я вдруг испугался – то ли того, что вытащу пустышку, то ли своей глупой неготовности. Дыхание сбилось, и руки никак не хотели подниматься к звонку. Лестница молчала, будто брошенная, и только внизу, в подвале, тихо капала вода.

– Стервозина драная!

Дверь напротив приоткрылась, и на площадку вылезла тучная девица с огромной сумкой и телефоном. Волосы ее, черно-желтые, заколотые кверху, торчали фонтаном, как у болонки.

– Всем мужика хочется, но чтобы у подруги… ой! – Девица уставилась на меня густо крашенными глазами. – Погоди, Натаха, перезвоню… Привет! Я Катя с ресепшена, из стекляшки, помнишь? Ну Катя же, эй! Не узнал, что ли?

Она пощелкала пальцами и выставила в мою сторону бедро. Пальцы у нее были длинные, с яркими ногтями. На среднем блестело дешевое кольцо. Верно, месяца два назад, в стекляшке, эта Катя взяла пакет для папаши Ситько. И точно так же, как сейчас, водила мизинцем по розовым с блеском губам.

– Привет, Катя, куда путь держишь?

– К подружке еду на свадьбу. Видишь, тащу сколько. Не проводишь?

– Прости, не могу. Дела.

– Жаль. – Катя тряхнула пестрым фонтаном и опустила на пол сумку. – Ну хоть поболтаем, у меня пять минуток есть.

Вода в подвале умолкла, и лестница сделалась совсем могильной.

– Давай, – согласился я, – расскажи, кто тут у вас в сто второй.

– Училка, – поморщилась Катя, – вредная баба. Только закурю, вылезает, мол, закон, на улицу иди. А что за кайф на холоде курить?

– Мужика, небось, нет, вот и бесится, – подначил я ее.

– Ясно, нет, откуда у таких мужики? Хотя девку родила от кого-то. В мамашу вся – ходит, нос воротит.

Катя вздохнула, тронула мой рукав. Нарисованное лицо ее тоскливо сморщилось. Казалось, маска вот-вот лопнет, пойдет кривыми разломами, и на свет пробьется живая чистая кожа.

– Может, зайдешь когда, чайку попьем? Я готовлю хорошо, борщ могу или там рассольник.

– Почему нет? Как время будет. Пока, Катя, мне пора.

– Пока.

Катя закурила и пошла вниз, чиркая сумкой по ступеням. Внутри сумки бренчало, словно вся она была набита эмалированной посудой. Когда дверь подъезда хлопнула, я позвонил в сто вторую.

– Ты от Таисии Кирилловны, да? – Невысокая, пышечно пухлая, в махровом халате с маками, она смотрела на меня и улыбалась. – Проходи, пожалуйста.

В коридоре пряно пахло духами и рыбным супом. На тряпке в ряд стояли небольшого размера ботинки. Гардероб был приоткрыт, и я увидел в нем девичье пальто с тонким меховым воротником.

– Сейчас документы принесу, погоди минутку.

– Не надо документы! Я по другому делу. Совсем.

– Так-так, – удивилась она, – это что же за дела?

– Понимаете, тут у вас человек объявился, Хасс Павел Петрович…

Круглые щеки ее вмиг побелели, над губой заблестели капли. Она схватила меня за куртку, впихнула в ванную. Сама вошла следом, накинула крючок и прижалась затылком к двери.

– Дочка дома, не хочу, чтобы слышала. Боится его, плачет. Мы тут обе на нервах. Ты-то чего хочешь?

Сам не понимая почему, я сказал ей правду. Ну почти правду.

– В глаза ему посмотреть. А, может, не только посмотреть…

– Дурачок. – Морщинки у нее на лбу стали резче. – Кого-то он обидел, сестру твою, мать, да? Да?!

Я скреб край ванны, влажной после чьего-то купания, и молчал.

– Понимаю, больно. Но ты-то, ты что можешь? Сколько тебе, шестнадцать, семнадцать? Мальчик еще. Лучше будет, когда и с тобой беда случится?.. Не знаю я ничего. А знала бы, не тебе сказала, а полиции. Чтобы лежал в психушке, лечился и помнил: вылечится – сядет, и надолго.

Руки ее дрожали, и голос был сиплый, злой. Ни на секунду я не мог представить, что эта правильная пуганая тетка может прятать бывшего мужа. Тем более когда на кону стоит покой их общей дочери.

– Его найдут, – сказал я тихо, – вот увидите.

– Конечно, найдут, – она выпустила меня в коридор, повысила голос: – а тетрадки я потом с Комаровым передам, хорошо?

Где-то в глубине квартиры включили музыку. Шопен, бравурный и в то же время очень печальный. Девчонка делала вид, будто ей плевать, и строила стены, зная, что эти стены ее не спасут.

Отпирая входную дверь, мать девчонки горячо шепнула:

– Плохая история, милый, держись от нее подальше.

По средам «Алеко» закрывали рано – в десять, а то и в девять. Ашот, темнокожий, грузный, надевал очки и пересчитывал выручку. Губы его плясали, и по ним легко угадывались числа. Мария в синем переднике, с убранными волосами, терла столы и болтала без умолку. А я сидел за барной стойкой, пил чай из пакетика и ждал, когда она пойдет домой.

В «Алеко» Марию пристроил Милош. Его невеста работала через дорогу, в «Земфире», владел которой все тот же Ашот. Условия оговаривал лично дядя Бичо, и потому Марию там почти носили на руках – и персонал, и те, кто забегал вечерком выпить пару пива.

В первую среду ноября я к концу вечерней смены пришел за Марией. Хотя, если честно, идти никуда не хотел. Настроение было паршивое, и вечер в теплом одеяле, с липовым взваром и стуком швейной машинки казался мне куда приятнее. Десять дней минуло с тех пор, как я говорил с женой Хасса. И все эти десять дней Верка просидела дома, видно, затарилась хорошо. Хрящ то и дело уезжал за город, возвращался довольный, но в гетто так и не позвал. Про отлучки и настроение Хряща я узнавал от Жира – тот сделался совсем ручным и докладывал все подряд. Не докладывал только главного – кто устроил бедлам в моей Берлоге.

Соседи из Хассового дома рассказали не больше, чем Пименов. Квартира была материна, мать десять лет назад умерла. Сам же Хасс пожил еще три года и квартиру продал. С тех пор о нем не слышали ничего. Я вычел из шестнадцати десять и понял, что мать умерла как раз в тот год, когда Хасс окончательно съехал с катушек. В мои шесть с копейками. Не вынесла, видать, сыновних выкрутасов…

Ашот закрыл кассу, сбавил звук у телевизора и скрылся в подсобке. Мария тут же налетела, прижалась губами к губам. Я обнял ее как сестру и отвернулся к своей чашке.

– Народу сегодня было… – неуверенно начала она. – У одного парня с завода, ты его не знаешь, сын родился. Отмечали. Сын… здорово, правда? Я бы тоже хотела.

Телевизор бубнил чуть слышно, на экране мелькали нехитрые местные новости. Дикторша в розовом круглила рот и хлопала пустыми глазами.

– Я скучала, милый! Где ты пропадал?

– Да так… разные дела.

– Ненавижу твои дела! Брось их, слышишь? – Она толкнула меня в бедро, и табурет крутанулся на все сто восемьдесят. – У тебя другая женщина?

– Две, – усмехнулся я, – и у одной из них нет ноги.

– Глупости какие! Нашел, чем шутить.

– Ну ты хотя бы понимаешь, что я шучу…

Мария швырнула в стену тряпку. Сгорбившись, уселась на стол. Надпись «Алеко» на ее фартуке печально скомкалась. Я хотел подойти, тронуть смуглые виски, что-нибудь прошептать. Но не мог, силы оставались только на это – сидеть и пялиться в яркий экран.

– Не хочу так, – сказала Мария в пол, – хочу, чтобы все было как раньше.

– Будет, – пообещал я, – просто нужно время.

– Будет ли? – вздохнула она. – Ты уходишь, дальше и дальше. А я бегу за тобой и никак не могу догнать.

– Ну прости, я правда очень занят. Но это не значит, что ты не нужна.

Она кинулась ко мне, прижалась, и я стал целовать ее в шею. В конце концов, человеку нужны остановки, особенно если ему некуда идти. Барные запахи мешались с молоком и тмином, кожа чуть солонила и плавилась под моим языком. Я спустился ниже, оттянул ворот и впился в ложбинку под ключицей, зная, что останется след.

А потом с экрана посмотрел он. Правда, он. Хасс.

Картофельный нос, щели опухших глаз и кривая, на одну сторону, ухмылка.

– Громче, – закричал я, – громче! Где пульт?

Оттолкнул Марию и, перегнувшись через стойку, стал раскидывать бумаги Ашота.

– Да вот он, уймись! – Мария прибавила звук и дернула меня за свитер.

– …позже потерпевшая рассказала, что агрессии Хасс не проявлял. Тем не менее, полиция призывает к бдительности, и прежде всего в шестнадцатом микрорайоне.

Показали потерпевшую – тетку лет тридцати пяти, с черными волосами и бледной кожей. Она хмурилась и теребила обручальное кольцо.

– Ну подошел сзади… за одежду потянул, сильно, едва не упала. За руку схватил – видите, синяк. Но смирный был, твердил только: «А я, а я…» Как заведенный. Дальше что? Ну дальше вырвалась, побежала, он за мной. Отстал быстро и куда делся, уж не знаю.

Пятитонная гора рухнула с моих плеч. Я залпом выпил остывший чай и закружил Марию в вальсе.

– Он здесь, он здесь! Его не поймали!

– Кто он? Кто? – Мария смеялась и шла мимо такта.

– Хасс! Павел Петрович Хасс!

– Который… маньяк? – Она отшатнулась, сжала маленькие кулачки. – Вот радость-то! Ты посмотри – бедная женщина, глаза у нее какие… А если это случится со мной или с матерью твоей? Тоже затанцуешь?

Я пожал плечами.

Насвистывая, из подсобки вышел Ашот, уже в пальто и шапке. Погасил верхний свет, потряс ключами.

– Закройте, детки. И не сидите тут до ночи, в городе беспокойно.

Но Мария не слышала. Влажно глядя на меня, она почти кричала:

– Ты считаешь, это смешно? А это ничуточки не смешно, это горе, понимаешь? Как можно быть таким… чужим?! Уходи, сейчас же уходи! Видеть тебя не могу!

Губы ее истончились, зрачки разрослись чернотой. Стараясь не разреветься, она прикусила запястье. Я протиснулся мимо Ашота, застывшего в дверях, выпал на улицу и жадно хлебнул холодного ветра. По факту Мария была совершенно права. Но и я был прав, и никто не мог говорить мне, что чувствовать и как себя вести.

На столе стояла ровная стопка книг. Новых, с белыми наклейками цен. Большая часть – по всяким наукам, а в самом низу – два романа в ярких обложках. Солнце пятнило их сквозь тюлевую занавеску, но не грело, и они, прохладные, казались совсем неживыми.

– Чьи кирпичи? – громко спросил я.

За стенкой сразу притихли. Стукнула кружка, скрипнул диван, и кто-то – я знал, разумеется, кто – тяжело и медленно зашагал.

– Они твои. – Песочный с отросшей, но ровно стриженой бородой вошел и встал посреди комнаты. Руки он сунул в карманы, словно боялся, что я напихаю ему в ладони этих ненужных книг.

– Зачем?

– Для радости. – Песочный улыбнулся, и мне захотелось двинуть ему по зубам.

– Забирай и радуйся. – Я сел на пол, прямо где стоял, подтянул к подбородку колени. Другой бы понял, что разговор окончен, и сделал как попросили. Но этот плюхнулся рядом, участливый до тошноты.

– Ладно, парень, не сердись. Я же с миром пришел, и к матери твоей, и к тебе. Может, в чем и не прав, ну так пойму и сделаю хорошо. Думаешь, дурак Анатольич, не смыслит ни фига?.. Мне двенадцать было, когда отец погиб. Все кричали – наш цех безопасный, лучший на заводе. А вот оно как вышло… Но жить дальше можно, понимаешь? Больно, но можно. И книжки читать, чтобы мозг не прогнил.

Вот это он зря, про мозг. Без мозга бы я промолчал, а тут пришлось вспылить:

– Да пусть сто раз сгниет! Тебе-то что?

– Ничего, – из глаз его уходило тепло, – просто люблю твою мать. А ты… учился бы, парень. Черт-те как ведь живешь, так недолго и под откос.

Снова здорово. Он упорно считал меня чем-то низшим, вязнущим в своем же дерьме.