Текст книги "Если я буду нужен"

– А еще я боюсь, что он на меня нападет.

– И? – Зяблик поднял брови.

– И… конец…

– Убьет?

– Нет… – Алина крупно сглотнула, – другое. Ты понимаешь?

– Допустим.

– И еще кое-что, – она до белых пятен сжала кулаки, – у меня в голове ад. Как будто я в детстве забыла одну вещь, ужасную вещь, и теперь эта вещь хочет вспомниться и лезет, лезет… бр-р-р! У тебя такое было?

– Нет, – Зяблик одним глотком допил чай, – я ничего не забываю.

За спиной у Алины кто-то постучал в окно. Она обернулась. К стеклу прижался мальчишка, совсем мелкий, с белыми кудряшками, смятыми шапкой. Нос его свинячьи сплющился. Мальчишка растопырил пальцы: на одной руке все пять, на другой два, словно показывал число семь.

– Смешной какой. – Алина помахала ему, и мальчишка тут же исчез.

– О-о-чень смешно-о-й, – зевнул Зяблик и хмуро добавил: – просто обхохочешься.

Та же буфетчица, на этот раз с подносом, собрала с их стола посуду. Зыркнула на Зяблика, потом на Алину, покхекала.

– Чего сидите-то три часа, место занимаете? Поели – свободны, а нет, так еще закажите.

Она повозила по столу тряпкой, стряхнув на Алину крошки, и потащила в кухню поднос. Зяблик поднялся:

– И правда, пойдем, дела кой-какие есть.

– А где? – сомлевшей Алине дел уже не хотелось.

– На кладбище. – Он натянул колпачок. – Минут двадцать ехать, смотри не усни.

Наползала вечерняя серость. В серости этой кладбище не было страшным – просто заснеженный парк с темной щетиной деревьев. Дорожка, плотная, со следами тракторных гусениц, вывела к правлению. Там Зяблик остановился, посмотрел на сотовом время, сказал:

– Я зайду минут на двадцать. Погуляй тут пока.

– А зачем ты идешь?

– Любопытному на рынке прищемили… что-то в крынке.

– Ну и ладно, – обиделась Алина, – храни свои секреты.

– Пошел хранить. А ты жди. Только не стой на месте, замерзнешь.

Он поднялся на крыльцо, постучал ногами, стряхивая снег. Заглянул как в зеркало в оконное стекло.

– Эй, – хрипнула Алина ему в затылок, – зачем я тебе, что ты возишься со мной?

Зяблик пожал плечами и нырнул в раскрывшуюся щель. Дверь за ним громко захлопнулась.

Алина потопталась, почитала объявления на стенде, подстыла. Бродить просто так было скучно, и она решила найти могилу дедушки. Мама приводила ее туда раз в год или два – для уборки и просто постоять. Дедушку Алина почти не помнила, но на могилу его ходить любила. Там было тихо и зелено, и чирикали разные птицы. И мамино лицо, часто такое тусклое, начинало лучиться теплом. Алина вспоминала, как идти – вроде по главной аллее вглубь до старого тополя, от тополя налево, до третьей дорожки, и по ней метров сто или двести.

Тополь нашелся быстро – черный, с желтыми блинами подпилов, он одиноко торчал на перекрестке. Алина повернула и сразу оказалась по щиколотку в снегу. Пошла дальше, притопывая, чтобы снег не лез в ботинки. Памятники здесь стояли густо, многие покосились, и кое-где лежали вырванные с корнем кресты. Третья по счету дорожка, узкая, как канавка, повела вдоль кустов с гибкими ветками. Алина цеплялась за эти ветки и всматривалась в могилы за ними. Семеновы, Боевы, Кипаридзе… где же дедушка? Встала, пытаясь припомнить, и вдруг услышала тихое «у-у-у…». Кто-то, кого Алина не видела, тонко печально стонал. Сделала шаг назад, чуть не упала в кусты, и снова протяжное «у-у-у…», рядом, словно из-под земли. Алина, с едкой горечью во рту, заозиралась и очень скоро нашла – метрах в трех от тропинки, у могилы с треснувшей плитой сидела бабка в тулупе. Сидела прямо в снегу, без всякой скамейки и скорбно тянула: «У-у-у…» Боясь потревожить ее, Алина стояла не шевелясь, а плач все рос, делался громче и… на самой высокой ноте оборвался. Бабка подняла голову и тяжело уставилась на Алину. Глаза ее были темные, будто вовсе без белков. Прикусив губу, чтобы не закричать, Алина бросилась бежать. Но почему-то не назад, к тополю, а дальше по тесной канавке. Она неслась, подворачивая ноги, и кладбище гудело ей в самые уши: «У-у-у, у-у-у, у-у-у…»

Показался перекресток, большой, широкий, может быть, с людьми. Но тут подкачал развязанный шнурок – ужиком прыгнул под ноги, утянул на обочину, в снег. Пока Алина чистила пальто, плач сошел на нет. Сделалось тихо, как утром, когда все еще крепко спят. В тишине этой хрустнули ветки, и влажным ватным одеялом лег Алине на спину чей-то взгляд. Она огляделась – никого, только кресты и блеклые пятна тряпочных цветов. Двинулась к перекрестку, и ватное одеяло тяжким шлейфом потащилось за ней. Крикнула, разгоняя страх:

– Зяблик, ты?!

Вышло слабо и жалко, звук растекся между могилами, а взгляд лишь плотнее прижался к спине. Зашагала скорее, на перекрестке свернула наугад – туда, где пошире, и, захлебываясь: «Зяблик, Зяблик», потрусила по жесткой аллее.

Впереди показалась спина – синяя, такая живая среди черно-белых плит.

– Стойте, – закричала Алина, – пожалуйста, стойте!

Ее услышали, обернулись, и в синем пятне вспыхнули алые огоньки гвоздик. Теплые волны пошли от затылка к лопаткам, стало легче дышать. Алина помчалась на огоньки, и вскоре в мутной предвечерней мгле ей удалось разглядеть знакомое лицо. Борисовна, в строгом пальто с лисьим воротником и старомодных сапожках.

– Алина?! Как вы сюда попали? Одна, и в такое время?

– Я… я… – Алина искала слова, – кажется, заблудилась. Тут где-то дедушка мой… потерялся.

– Но Виктория Ивановна сказала, вы больны. Или нет?

– Понимаете, – снова замялась Алина, – живот… он болел, а потом прошел. И мне захотелось… к дедушке.

– Что-то здесь не так, – нахмурилась Борисовна, – я не знаю что, но… впрочем, дело ваше.

Гадкий взгляд, лизнув напоследок спину, исчез. Вдали, будто только проснулся, запел, заворочался город.

– А я к маме, – Борисовна качнула тяжелую гроздь гвоздик, – у нее день рождения. Хотите со мной, раз уж заблудились? Тогда и к выходу вместе.

Двадцать минут, отведенные Зябликом, подходили к концу. По-хорошему, надо было бежать обратно к правлению. Но Алина бежать не могла. Во-первых, не ясно куда и страшно, очень страшно, а во-вторых… разве можно бросить Борисовну? Вот так, одну, с букетом, перевязанным темной лентой?

– Спасибо, Алла Борисовна. Давайте сумку, я понесу.

Из сумки они достали жесткий веник, совок и термос с пузатой крышкой. Пока Алина пила пахнущий дымом чай, Борисовна чистила памятник. Чуть розоватый, с прожилками, он выступал из-под снега липкой конфетой.

– Я не люблю дни рождения. – Борисовна уронила перчатку, но поднимать ее не стала. – Суета, готовка, подарки эти, вечно купишь что-нибудь не то. Но мамин день – другое. Гостей не звали, ехали за город вдвоем, холода не боялись. Мы вообще всегда были вдвоем. Как подруги… больше, чем подруги.

Алина прижала кружку к губам, будто пьет. Она не знала, что отвечать, и пряталась, и стыдилась себя за это. Но ответа, похоже, от нее и не ждали. Борисовна сметала снег, говорила без остановки, и голос ее, учительски громкий, гулял по пустому кладбищу.

– Мама умница была, инженер высокой пробы. На заводе уважали, премии, грамоты всякие. А она, хоть работу и любила, про меня не забывала. Мы с ней книжки вслух читали, чаще стихи, но и прозу тоже, Ремарка любили. Ты же читала Ремарка, правда?

Алина кивнула, удивленная. Ни разу она не слышала, чтобы Борисовна, вечно застегнутая до самого верха, кому-то говорила «ты».

– Супы варили, ах, какие супы! – Борисовна смахнула со скамейки снег и села, подложив под себя куцый веник. – В кино по воскресеньям, в третий ряд, и всегда нам одно и то же нравилось. Может, потому я и замуж не пошла. Мужчины – они же цветы, поливай да хвали. А у нас по-другому сложилось, честнее, что ли. Теперь-то сосет одиночество, да поздно уже. Жизнь почти прожита.

– Не надо так говорить! – возмутилась Алина. – Знаете… вот, кажется, конец, ну прямо всему, а потом раз, и новый друг. И смеешься опять, хоть и не хочется.

– Новый друг? – Глаза Борисовны блеснули. – А что, может быть, может быть…

Алине вдруг стало стыдно за давешнее вранье. Стиснув кружку, она села рядом с Борисовной на холодную скамью.

– Знаете, а я ведь про живот наврала. Просто настроение было… совсем не для школы. Не могла я туда идти, честное слово!

– Случается такое, – Борисовна пригладила рыжий воротник, – в плохие дни от всех убегаешь. Вот только смотри, не увлекайся. С твоими данными учиться и учиться.

– Конечно, Алла Борисовна, я больше не буду. Не говорите маме, ладно?

– Не скажу, – улыбнулась Борисовна и мягко ткнула ее кулачком в плечо.

Сумерки кутали их в легкий плед, один на двоих. Воткнутые в снег гвоздики из красных превращались в серые. Мороз отступил, и в свете фонарей заметались белые мушки. Алинин страх, еще недавно бритвенно острый, таял, как эти мушки, падающие в чай.

Борисовна, готовая уходить, прикручивала на термос крышку. Сухонькие ручки в желтых отсветах казались облитыми глицерином. Вдруг она замерла, глядя куда-то вбок, и термос дрогнул в ее руках.

– Иди сюда, быстро.

– Что случилось? – Алина в один прыжок подлетела к Борисовне.

– Там, за могилой, видишь, высокая, со звездой, кто-то есть.

– Кто?!

– Я не знаю, но этот человек прячется.

Прячется?! Алина всмотрелась в тусклую мглу, но не увидела ничего, кроме темных надгробий. Кружка накренилась, и чай, уже остывший, вылился ей на варежки.

– Не нравится мне, – Борисовна вынула из кармана сотовый, – город теперь неспокойный. Кто тут есть, отзовитесь!

Тишина. Ни голоса, ни шагов.

– Послушайте, уважаемый! Если у вас добрые намерения, вы сейчас же выйдете на свет и мы перед вами извинимся. Если нет, я позвоню в полицию!

И снова тихо. Только ветер, мокрый от снежных слез, ерзает в тополях.

– Как хотите, – в голосе Борисовны звякнуло железо, – я набираю номер.

За надгробьями шумно дохнуло: «Уф-ф», и кто-то, явно тяжелый, быстро пошел в темноту. Под ногами его хрустело, все дальше и дальше, и вскоре ветер опять остался один.

– Ну и дела. – Борисовна наконец прикрутила крышку. – С тех пор как объявился этот Хасс, покоя не стало! Словно и у прочих обострение… Алина, ты что? Испугалась?

Алина стояла, почти деревянная. Ноги дрожали, и пальцы на них муторно подводило.

– А вдруг… вдруг это и есть Хасс?!

– Да какая разница. Ушел, и спасибо. И мы сейчас пойдем. Держи сумку, вот так, открытую, я вещи соберу. Послушай! Мы в конце пятидесятых на Правды жили, в шестом доме. Небольшой такой дом, всех соседей знали. И был у нас Вова – крупный, крепкий, но, увы, психически не здоровый. Гукал, мычал, плевался как верблюд. Мы, малыши, ужасно его боялись, даже во двор не ходили, если он там слонялся. А Вова-то не так и плох был. Если передвинуть что или простыни развесить, мигом отзывался. Собаки его любили, головы подставляли, как дети. А он гладил и на своем, неясном языке болтал. Но это мы уж после поняли, когда повзрослели… К чему я говорю: Хасс опасен, да только Хасс – еще не весь мир. Может, наш замогильный – вроде Вовы, бродит себе и зла никому не желает.

Алина, сжимая сумочные ручки, шагала к дорожке, уже занесенной белой мукой. Вот этой, простой и теплой Борисовне можно было многое рассказать. Нет, не сегодня, конечно, – потом, когда станет особенно больно.

Дон, дон, дон-н. В сумке, неловко уложенные, толкались совок и термос.

Книжка автобусных дверей сжалась, и Алина с Борисовной вышли на своей, домашней остановке. Снег падал и здесь, но совсем другой, мотыльковый – крупный и мягкий. Начинался девятый час, и проспект, днем такой крикливый, утихал перед скорым сном. Алина, вздремнувшая в дороге, терла глаза и крепко держала Борисовну под руку. Та тоже устала, но топала бодро и, как медом, кормила Алину летними сказками.

– Мы тогда в Одессе отдыхали, год шестьдесят третий, кажется… Мама отпуск взяла и повезла меня на море. Все тогда на море ездили – и модно, и не слишком дорого. Сняли комнатку в частном секторе, у тети Зилы. Яркая была эта Зила, цыганка, скорее всего. В доме мы только спали, весь день гуляли, купались, лежали под абрикосами. Сколько я тогда абрикосов слопала, может, больше, чем за всю свою жизнь! Еще Зила кур держала, злых таких, пестрых, с желтыми лапами. Ох и гонялись они за нами! Клевались. Зила хохотала – белы вы больно, куры людьми не считают. А ты, Алина, бывала на море?

– Нет, Алла Борисовна, но хочу. Говорят, оно зеленое и с киселем из медуз. Правда?

– Правда, – кивнула Борисовна, – медуз там много. Некоторые даже жгутся. Но красивые, знаешь, как лужицы бензина. И вот вроде студень студнем, а живые. Море их на берег бросит, а я бегу – и всех обратно в воду. Так иной раз и бегала целый день. А ракушки!.. Ох, подожди-ка. – Она вдруг свернула на дорожку, протоптанную в снегу. – Жук! Иван! Что вы делаете?!

Алина пошла за ней и вскоре увидела Ваньку, лохматого, в криво застегнутой куртке. На плечах у него кто-то сидел.

– Все в порядке! – крикнул Ванька. – Это мы шапку с дерева достаем.

– Ага! – хохотнула сверху Кира. – Робингудничаем, Ал-Борисна, страху ноль!

– Верните Киру на землю, – вскипела Борисовна, – немедленно, Жук! А если уроните? Ведь голову разобьет!

Ванька нехотя присел, и Кира, смешно кособочась, слезла с его шеи.

– Вот вы, Алла Борисовна, запрещаете, а шапочка моя тю-тю, на дереве погибнет, – горько вздохнул Ванька. Потом оживился, завилял как игривый щенок:

– Слушайте! А есть у вас что подкинуть? Я б ее бах, шапочку, и все дела!

Борисовна застонала, вынула из сумки совок:

– Держите. Только умоляю, подкидывайте скорее. День был длинный, я устала, хочу прилечь. А мне еще Алину провожать.

– Да вы идите, Ал-Борисна, – заспешила Кира, – мы ее сами проводим, делов-то. Папаху отстрелим, и домой.

– А это я вам завтра занесу. – Ванька прицелился и швырнул совок в рыхлую кашу веток.

Борисовна ушла, пожав Алине руку, и вместе с ней ушло неохватное чувство защищенности. Словно зонт, под которым Алина пряталась от дождя, сломался, вывернув спицы. Кира, откричав: «Куда кидаешь, эй, мазила», увела ее в сторону.

– Ты как с Борисовной срослась, подруга? И зачем тебя провожать?

– Долго говорить, – Алина клюнула Киру в щеку, – давай не сейчас.

– Давай, – легко согласилась Кира, – но, я просекаю, ты школу-то закосила. Кивни, если так, амиго.

Алина, смеясь, кивнула.

– Тогда я злой полицейский. – Кира ткнула ей в ребра два пальца. – Кто твой подельник, детка, с кем загуляла?

– Я не скажу!

– Карцер, неделя. Это Ситько? Хотя… Ситько-то учился, как бобик.

– Вот именно… Кстати, как он сегодня?

– По-прежнему фингален. И все же, Бонни, кто твой новый Клайд?

– Йе-е-е! – заорал Ванька. – Я снайпер, Кирка, снайпер! – И заскакал на одной ноге, размахивая шапкой.

Допрос оборвался, чему Алина была очень рада. Да, Кира – друг, лучший друг, но знать про Зяблика ей, увы, нельзя.

Пока они шли к дому, Ванька шумно хвалился меткостью. Совок, который он нес как кинжал, вычерчивал сложные линии. Кира, румяная, с хитро гнутыми губами, поддакивала Ваньке и то и дело касалась его руки. Во двор повернули с песней, слишком громкой для сонного вечера. Алина ждала. Глядела по сторонам и думала: «Где ты, Зяблик? Ты же не мог меня потерять».

Когда горланящие Кира с Ванькой отправились восвояси, Алина еще раз осмотрела двор, сникла и вошла в пахнущий хлоркой подъезд.

На ручке двери, перевязанный бечевкой, висел бумажный бантик. Такими играют котята – целятся, крутятся, хвать, а бантик уже убежал. Алина сняла его с ручки и думала бросить в мусорный бак. Но лампочка плюнула на бумагу, и буквы, пляшущие как Дойлевы человечки, слабо мигнули зеленым. Охнув, Алина сняла бечевку и раскрутила бант.

Так-так. Сбежала. Не ожидал. Неужто кладбище – не для тебя? Окей, нуар убавим. Добавим страсти и винных пятен. И кстати, про «зачем». Ты славная, и мне с тобой не скучно. Лелей свои кости и помни:

я, как и страх, всегда рядом

Твой З.

Выше по лестничной клетке, через пролет, кто-то чуть слышно фыркнул. Зяблик?! Сделала шаг, другой, сдвинула с уха шапку.

– Кто т-м т-пчется? – крикнули сверху, глотая гласные. – Лезь сь-да, треть-м будь-шь!

Потом громко дзынькнуло, покатилось, и тот же голос ниточно взвыл:

– Да едрить ть-бя, Колян!

Не слушая, что будет дальше, Алина пырнула дверь ключом.

В коридоре на табуретке, вынутой из кухни, сидела мама. Прямо посреди коридора, даже не прислонясь к стене. Сидела криво, на полсиденья, крутила сотовый, так, будто мылила руки, и молча смотрела куда-то в счетчик. Алина, спустив с плеча рюкзак, молчала тоже. Скворчало радио, икали, как наплакавшийся ребенок, часы. И пахло печеной картошкой, шафранной, теплой, с крупинками соли на кожуре.

– Мам… ты чего?

– Я жду свою дочь, у которой болит живот.

– Он больше не болит.

– Не знаю, что с тобой происходит, – мама так и смотрела мимо, – но раньше ты мне не врала.

Алина виновато хлюпнула носом и спрятала в рукав письмо. На всякий случай, чтобы не врать еще раз. Подошла к маме, как была, одетая, обняла ее. Но та не шевельнулась.

– Не вешайся. Ты тяжелая.

«Ты тяжелая, – говорила она и не брала Алину на руки. – Я знаю, детка, ты устала, но ты тяжелая…» А мимо несли легких детей – розовых, сонных, с пальцами в мокрых ртах.

– Мам, обними меня, – Алина присела на корточки, – тяжелую обними.

– Прости, но я не хочу.

Радио тонко пропикало девять. Соседи включили вечерние новости, и дом наполнился тихими свежими голосами.

– Мам…

– Я понимаю, – выкрикнула она, – шуры-муры важнее матери!

– Какие шуры-муры?

– А то непонятно, с кем ты шлялась!

– Я шлялась с Аллой Борисовной, – ровно сказала Алина, – а Игорь, если ты о нем, бросил меня еще вчера.

– Бросил? – Голос мамы стал рыхлым как пляжный песок. – Не удержала, значит… Все в игрушки играешь, женщины в тебе нет!

– А в тебе?

– Что? – Она наконец посмотрела Алине в глаза.

– Ты ведь тоже не удержала – папу. Может, мы обе с тобой… бракованные?

За стенкой переключили канал. «Карусель, карусель – это радость для нас», – запели сплюснутые голоса. С кухни потянуло горелым.

– Картошка. – Мама встала, одернула мятый халат. – Пошоркаться хоть не успели? Такой брак, увы, не поправишь.

Чьи-то ручки, гадкие, склизкие сжали Алинино горло – до хрипа, до тошноты. Она нырнула под табуретку, ничком, и зарыдала почти вслух. Вот так. Теперь все они, даже мама, будут тыкать ей в нос грязные тряпки. Давай задыхайся, не жалко, ведь ты не такая, как мы. А ей-то просто хотелось немного радости. Хотелось поверить, что тощая плакса с лягушкиным ртом тоже кому-то нужна.

Алина отбросила табуретку, и та, кувырнувшись через себя, врезалась в дверь туалета. Не слышать грохота мама не могла, однако из кухни не вышла. И правда, зачем выходить к испорченной, пошорканной дочери. Пусть валяется в коридоре, нюхает пыль и делает чертовы выводы. Мама-мама, ну как же тебе не врать? Такой тебе, которая ничего не слышит? Ты слышишь вообще что-нибудь?! Быть может, папа, плохой, неудачный папа вот так же лежал на полу, пока ты гремела кастрюлями? И ждал, что ты выйдешь к нему, и плакал от одиночества…

Кастрюли и правда гремели, озлобленно, глухо, словно мама сражалась с кастрюлечным войском. Алина зажала уши, и в рукаве ее что-то хрустнуло. Письмо!

«Ты славная, и мне с тобой не скучно».

Вытащила самый краешек, коснулась губами зеленых чернил. Улыбнулась.

Гремите своими кастрюлями. Я славная, и я не одна.

Они сидели за партами – неплотно, как фигуры в конце шахматной партии. Жевали, листали учебники, спешно списывали домашку. Верзила Горев, развалившись на двух стульях, дул в детскую дудку. Та жестко выдыхала: «Ду-у-у!» – и выплевывала шуршащий язык. Алина вошла, глядя в пол, так же, не поднимая глаз, села. Она ждала, что в спину ей полетят смешки, но сзади тихонько гудели о чем-то своем. Пахло пылью, духами и булочками с корицей – столовая начинала готовить рано.

«Ду-у-у!» – рявкнула верзилина дудка, и девочки с третьей парты хором крикнули:

– Хватит!

«Хватит!» – подумала и Алина и крепко стукнула по столу. Как там Зяблик сказал? Гонят, а ты не беги? Она расправила плечи и тут же снова свернулась, будто перепуганный еж. На доске крупными буквами было написано:

СЕДОВА ШЛЮ…

Встала, взяла тряпку, слишком мокрую и оттого непривычно тяжелую. Начала стирать. По доске текло, как в ливень по окну, а сзади надсадно хрипело: «Ду-у-у! Ду-у-у!»

Пойми, кто главный, и врежь ему пеналом.

Алина обернулась. И правда, кто здесь главный? Дудящий Горев, скалящий желтые зубы Дерюгин, лупоглазая овца Анютка? Или фифа, невинно глядящая в зеркальце? Нет, не фифа и не Горев. И даже не Дерюгин, хотя писал-то, конечно, он. Главный – это Игорь. Ясный, лощеный, с пятерками в дневнике. Дунул на угли и убежал, спрятался, пока горит. Сидит у фифы под крылышком, и ничего-то ему не страшно.

Со сжатой тряпки закапала вода. Кап-кап, ногам очень сыро, а спине горячо… Алина сделала шаг, зажмурилась и с размаху швырнула тряпку Игорю в голову. Расплевывая брызги, она полетела, но не в Игоря, а чуть под углом, и с громким шлепком прилипла к фифиному лицу.

Визгу было столько, что Дерюгин, плаксиво скривившись, зажал уши.

– Дрянь! Коза недоделанная! – вопила фифа. – Думала, с доски подотрешь и чистенькая? Фиг тебе! Все уже знают. А кто не знает, тот сам догадается! Обещаю!

– Правильно, так ей и надо! – бекнула овца и тряхнула куцыми косичками.

– Ладно вам, ребята, – Игорь поднялся, – видите, стыдно человеку. А как загладить, не знает.

– Ну да, ну да, – ухмыльнулся Горев, – загладить – это про нее.

Фифа швырнула тряпку Дерюгину. Тот расправил ее, торжественно вынес к доске и повесил Алине на плечи:

– Нашей королеве.

Пахнуло влажным мелом, в носу защипало, и слезы, такие ненужные, медленно поползли к подбородку.

Анютка тонко заблеяла.

Бежать было некуда, совсем. Уроки еще не начались, и по коридорам разливался многоголосый хаос. В туалетах, Алина точно это знала, красили лица, обсуждали шмотки и мальчиков. К маме? Но мама дулась после вчерашнего и делала вид, что Алины не существует. После вчерашнего! Ну конечно! До звонка минут десять, не меньше, и можно рвануть в тридцать первый, к Борисовне. Отплакаться, пожалеться, возможно, спросить совета и, если хватит сил, вернуться сюда, на английский. Борисовна не пускает учеников до звонка, а значит, она одна – так, как и нужно сейчас Алине.

В тридцать первом, проветренном до инея, гулко пел церковный хор. Пели из смартфона, младенчески лежащего в кожаном пенале. Борисовна, сгорбившись, сидела за столом и проверяла тетради. Пепельная гулька волос едва заметно кренилась набок. Алина прикрыла дверь и, смазав слезы, жалобно позвала:

– Алла Борисовна…

Бас, густой как сметана, вытек из динамика.

– Радуйся, невесто неневестная, – подхватили другие голоса, потоньше.

Борисовна подняла голову.

– А, это вы!

Ткнула пальцем в экран, и гладкое «радуйся» оборвалось, недопетое.

– У вас какие-то вопросы? – Она смотрела поверх очков без всякого тепла.

– Да, вопросы… были. Алла Борисовна, почему вы так… что-то случилось?

– Случилось, и вы сами знаете что. – Борисовна закрыла и снова открыла тетрадь. – Вчера на кладбище мне показалось, будто я понимаю вас. Но я ошиблась, простите.

– Ошиблись?! – вскипела Алина. – А я не ошиблась?

– Сядьте! – Борисовна, бледная, с пятнами на шее, швырнула ручку. – Сядьте и слушайте меня. Ум, моя дорогая, как ни странно, лишь малая толика человека. Можно, да, можно решать задачки, словно ты… Эйнштейн, но чести это не прибавляет. Честь – совсем другое, и вам, девушке, надо бы такие вещи знать. Я думала, вы чище, Алина, еще вчера думала. Но сегодня… – она оттянула ворот, – сегодня мне с вами душно.

Вот оно что. Доложили.

– Алла Борисовна, – зашептала Алина, – так ведь это все неправда. Ситько же сам… понимаете, сам?! Хотите, у Чернышева спросите, он там был, он видел. Спросите!

– Я не хочу и не буду ничего спрашивать у Чернышева. Тема в принципе неприятная, и давайте закроем ее. Надеюсь, ваша мать ни о чем не узнает, ей и без того несладко.

Алина подошла, склонилась к морщинистому лицу:

– Вы и правда ошибаетесь, Алла Борисовна.

Протянула руку к смартфону, нажала черный треугольник.

– …и девам ликование, и матерем отрада… радуйся, невесто неневестная…

– Не думаешь же ты, – Борисовна отстранилась, – что мальчик из приличной семьи хотел тебя изнасиловать?

– Из приличной семьи… а моя, моя семья какая? Есть она вообще, эта семья?!

Алина пихнула тетради – так, что они расползлись по столу, и бросилась вон. Внизу, уже в вестибюле, наткнулась на худого, длинного парня, бритого наголо. Не сразу узнала – Чернышев, в обычной одежде и без цепей. Скинувший пару лет, потерянный, с больными опасными глазами. Спросила:

– Что, и тебе совсем плохо?

И он очень честно ответил:

– Да.