Текст книги "Если я буду нужен"

– Учиться… А где у нас тут учиться? В путяге?

– Зачем в путяге? – Песочный пожал плечами. – В области вузов полно.

– Ах, в области, – усмехнулся я, – сплавить хочешь…

Он отвернулся. Видно, хотел, да только стыдился сказать. Думаю, и мать хотела того же – чтобы я ушел, а песочный остался и свил гнездо, в котором можно вырастить новых птенцов.

Солнце слабело, лучи его уже не пробивались через тюль. Комната выцвела, и человек в ней выцвел тоже. Большой, даже, может быть, славный, но бесконечно чужой. Он хотел сделать доброе дело, но не знал как, и выбрал неправильный путь.

– Читать-то будешь? – В голосе его скрипнули камни.

Я покачал головой:

– Ты, кажется, забыл про Крым. Так вот, напоминаю – я пока там и возвращаться не собираюсь.

Взял книги, как были, стопкой, и понес в коридор. Там сложил в мешок для мусора, мешок завязал и выставил на лестницу. Завтра снулый дворник заберет их и кинет в бак, и тема для нас с песочным закроется навсегда.

Давным-давно, в таком же ноябре, мать продала муслиновый шарф – мягкий, в серых прохладных тонах. Продала и пошла в книжный со списком Петра Николаевича. Пакет принесла тяжелый, и я весь вечер бродил с ним по дому как с младенцем. Мать смеялась, говорила – ну хватит, брось. А я только стискивал руки, и книжные углы впивались мне под ребра…

В новом, совсем пропащем ноябре никто не ждал меня наверху. Не листал бумаг, не дышал дымом и не жег зеленую лампу. А книжный пакет, пусть теперь и другой, все еще был здесь. Я вышел в стылый подъезд, чтобы забрать его – не для чтения, а просто так. К счастью, ни мать, ни песочный этого не заметили.

Мелкий заглянул в кастрюльку и сморщился – картошина там лежала последняя. Он сунул ее в рот и сделался похожим на давно немытого хомяка.

– Фто за фигня? Фсе сожвали, фто ли?

Бросился в угол, где хранились банки с консервами, но и там ничего не нашел.

– Иди сюда, – строго сказал я, – рассказывай.

– Ну подожди! – Он уже прожевал картошку и рылся в каком-то пакете.

– Мелкий!

Ответа не было, и я чуть не треснул его тяжелой подушкой. Что за черт! В конце концов, он не домашний зверек, чтобы просто жить за мой счет. Я скинул одеяло, сел и дернул путаные вихры. Не слушая писка, подволок к себе тощее тельце, зажал между колен.

– Слушай, ты! Здесь не дом малютки, и права твои – птичьи. Либо делай, что говорят, либо… сам знаешь. А то ходишь только жрать!

Мелкий перестал рваться, сник. Губы его надулись, будто зацелованные.

– Не жрать, – всхлипнул он, – к тебе хожу… я виноват, что тут еда?

Зазвенели стекла – ветер дунул в них и снова отступил в рябинник. Берлога простуженно задышала. Мелкий хлюпнул носом, вздохнул и обнял меня за шею.

– Ну ладно, ладно, – я отодвинул его и вытер мокрую щеку.

Видно было, что он не голодный. Не поесть искал, развлекался – шарить по моим вещам полюбилось ему с первого дня. Свинтус малолетний… Я вынул из кармана шоколадное яйцо и положил на стол.

– Расскажешь – развернешь.

– Ух, ты! – Мелкий скосил глаза и торопливо забубнил: – Знаешь, эта тетя твоя в ларьке работает. Чипсики вкусные, объелся, прям живот болел.

– Деньги где взял? – нахмурился я.

– Где надо. – Он ткнул меня кулачком в плечо. – Выиграл, в карты!

– Дальше.

– Утром в ларек идет, вечером взад. Ночью в домике, я видел.

Ему хотелось схватить яйцо, но я не давал. Сначала дело – потом яйца.

Речь шла о Верке, которая наконец начала выползать на улицу. Мелкий следил за ней почти неделю, но, похоже, так ничего и не узнал.

– Гости были, хоть какие-то?

– Не-а.

– Может, с черного хода?

– Не-а, черного нет, только крыльцо на улицу.

И то хорошо, значит, он справится один.

– Ни на шаг от нее, понял? Пока не скажу перестать.

– Каникулы кончаются, – снова надулся Мелкий. – Что мне, в школу не ходить?

– Разберемся. – Я вручил ему киндер и разжал коленные тиски.

Печка весело трещала, и по Берлоге волнами гуляло тепло. Мелкий, перемазанный шоколадом, катал по столу толстый трактор.

– Вот бы еще камаз, большой, прямо по колено!

– Дорого, – лениво отозвался я и натянул на ухо одеяло.

– Если папке сказать про камаз, прибьет. – Он тихо засмеялся.

– А мамке?

– Мамка не купит, она деньги папке отдает. Папка мужик, ему и деньги.

Здорово. Таскается с тряпкой, хлоркой травится, или чем у нас теперь в больничках моют, руки – в кашу, спины никакой. А упырь этот дома – водки ждет и сынка колотит, чтобы игрушек не просил. Даже наш, не к ночи будь помянут, Хасс у матери не брал. Святой, великолепный Хасс.

Я весь уполз в одеяло и вжался лицом в матрас. От него пахло сеном и грубой тканью, мать из такой никогда не шила. Хасс… На стороне его Верка не прячет, ясное дело, иначе хоть раз метнулась бы покормить. Но у себя, в доме…

– Ты в окна ей смотрел?

– Кому? – Мелкий покатил трактор по краю топчана.

– Тете, которая с чипсами.

– Не-а, у нее завешено всегда.

Вот это и странно. Верка что-то прячет внутри, и надо бы знать, что именно. Иначе хищный клюв нетерпения пробьет в моей голове нехилую дырку.

– Зяблик, можно я останусь тут ночевать?

– А папка твой мне срок припаяет, за похищение детей.

– Ага, как же! Он и не заметит. Ну пожалуйста!

Я втащил его к себе, под одеяло. Пусть поспит пару часов. Послушает ветер, что рвется в каждую щель, потрется щекой о подушку. Посмотрит легкие сны. А когда совсем стемнеет, встанет, соберет вещички и пошагает домой, к папке.

Обитатели Кирпичников давно разошлись по домам. Улицы, пустые, вылизанные тьмой, сонно сопели нам в спину. Местных парней я не боялся – во-первых, кое-кто меня знал, а во-вторых, с девчонкой все равно бы не тронули. Кодекс у нас чтили даже кирпичные.

– Ну вот, фильм не посмотрели. А говорят, хороший. – Мария прильнула ко мне, чмокнула в плечо. Через куртку я ничего не почувствовал, или, возможно, дело было вовсе не в куртке.

– Сама виновата.

– Нет, ты виноват, – она шлепнула меня по спине, – завтра еще поведешь.

– Завтра не обещаю.

– Опять?! Опять не обещаю? – Лицо ее сморщилось, сделалось некрасивым. Злая капризная кошка. Мне захотелось бросить все, вот прямо сейчас, и уйти. Но оставить ее так, ночью, посреди чужого квартала… После скандала в «Алеко» мы не виделись две недели. Не то чтобы я скучал, дел было по горло – и на работе, и вообще. Однако эта холодная война начала меня угнетать. Пришлось затиснуть гордость в дальние карманы и выкинуть белый флаг.

Пойти в кино Мария согласилась сразу, даже приплясывать стала от радости. В кассе громко спросила последний ряд, «вы понимаете, девушка, надо». Я не противился. Мириться – так мириться, пусть делает, что хочет. Как только погасили свет, она впилась мне в губы и потянулась к молнии на джинсах. Экран грохотал, ржал лошадьми и приторно выпевал: «Love me darling don’t cry». А я, вцепившись в чьи-то волосы, летел по кипящей бурунной реке…

И вот теперь, когда мир, казалось бы, наступил, она снова шипела, выгнув тонкую спину.

– Хватит! – взорвался я.

– Вот именно, хватит! Хва… – она застряла на полуслове, – подожди-ка… иди сюда! Быстро!

Обняла, резко развернула спиной к дороге. Сама все еще по-кошачьи фыркнула и вгляделась в желченную фонарями мглу. Шепнула:

– Это он, ну тот, который следит.

– Точно?

– Он, клянусь! Давай поймаем? У меня нож!

Нож имелся и у меня. Однако пускать его в ход просто так, без всякой проверки, я бы, конечно, не стал.

– Спокойно. Там, за поворотом, щель между стен. Лезем, ждем. Поняла?

– Да, милый. – Мария поправила шапку и пошла, невинно чирикая. Пальцы ее в моей руке даже не напряглись.

Сначала не было ничего, только Мария дышала в затылок. Тополя, голые, с черными ветками, мертвенно молчали. Листья их, прибитые дождями, лежали студнем и тоже не мешали слушать. В щели я помещался в пол-оборота, и правое плечо мое перемазалось кирпичной крошкой. Пахло мочой, подгнившей землей и слегка сиренью – Марии подарили новые духи.

Потом вдалеке завыл чей-то кот, в ответ ему хлопнуло окно, и опять стало тихо. В этой тишине я услышал: шик, шик, шик. Он шел. Медленно, таясь, боялся спугнуть свою добычу – нас. Встал. Заозирался, видно, удивился, куда мы делись. Пошел снова, и свет фонаря полоснул его по лицу. Мария сжала мне локоть: «Он».

Он?! Я ругнулся, выпрыгнул из щели и замер, сцепив пальцы на голой, противно холодной шее. Тупой, бессмысленный тип! Идти сюда, в Кирпичники, ночью? Чуть меньше везения, и утром папаша Ситько рыдал бы ментам о пропаже любимого сынка.

Белобрысый вертелся, царапал меня ногтями, и светлые волосы его лезли из-под шапки. Я ослабил хватку.

– Отпусти, придурок, – тут же прохрипел он.

– Сам придурок! – Мария залепила ему пощечину. – Хватит за ним ходить!

– За кем? – Белобрысый растерянно потер щеку.

– За мной, разумеется, – мрачно улыбнулся я.

Он скинул мои руки, отбежал и выкрикнул:

– Нужен ты мне!

В доме у обочины включили свет, и это было совсем не здорово. Хорошо, если в сортир пойдут, а то ведь могут и не в сортир…

– В двух словах, Ситько. Зачем?

– Да я просто шел, не за тобой! Понимаешь ты или нет?

Он врал. Не смотрел в глаза, и на бледных щеках его расплывались красные пятна. Все мы, даже Мария, знали, что парни вроде Ситько в Кирпичники не суются.

В проулке за домом коротко свистнули. Мария шагнула ближе, взяла меня за рукав. Ситько трусливо заозирался. Свист повторился, и грохнула дверь, но не в ближнем доме, а глубже, за огородами. На соседней улице завели мотор. Может, и не про наши души, но кто их знает, кирпичных. Я огляделся. В щель мы втроем не влезли бы точно. Канава? Да, вон там, в тени, куда уже не достает фонарный свет.

– За мной, оба! – Я схватил Марию за руку, мы продрались через кусты и прыгнули на полметра вниз. Засели как в окопе – невидимые, но видящие всех. Следом, охая и ругаясь, свалился злющий Ситько, закудахтал:

– Из-за тебя все, придурок, вечно втянешь…

– Заткнись, – шепнула Мария и ткнула его в бок.

Мотор заурчал совсем близко, и сквозь кусты мы увидели тачку, вроде «девятку», с открытыми окнами. Из дома напротив вышли двое, сели в машину, и та покатилась по сонной дороге – медленно, с дальним светом, будто сидящие в ней кого-то искали. Я искренне надеялся, что не нас…

Все стихло, причем давно, но белобрысый сидел в канаве и выбираться не спешил.

– Идем, – позвал я его.

Он не ответил, только сильнее вжался в землистый край.

– Значит, так. В штаны будешь дома класть. А сейчас иди вперед, чтобы я тебя видел. Быстро иди. Очень быстро. В город выйдем – вали на все четыре. И помни, еще раз встречу, заклюю. Понял?

– Понял, – буркнул белобрысый, выбрался на дорогу и рванул по сырой обочине в сторону центра.

– Плохой человек, – Мария смотрела ему вслед, и губы ее кривились как от горького, – подлость может сделать.

Я и сам это знал. Вернее, помнил – с тех самых пор, когда мы носили колготки и спали в соседних кроватях. Но что он может, тухлый папенькин сынок? Такой меня точно не съест. Такие лишь машут ручками, ноют и стоят на коленях в углу.

Маршрутка скакала на битом асфальте, звякала дверьми и обшивкой. Под мелко дрожащими креслами каталась пивная бутылка. За окнами в дымном киселе проплывали деревья и чуть дальше – серые трубы завода. Мы ехали втроем – хмурый водитель в кепке, пахнущий чесноком Хрящ и я. Дорога вела в другой город, через вереницу полуброшенных деревень. Лишь изредка мелькали в низких домиках огни, а на остановках никто не садился. Когда-то мы с матерью тащились здесь, в такой же трепаной маршрутке, и меня безбожно мутило. Соседи косились на бледно-зеленого пацана и подбирали полы пальто.

При Хряще, развалившемся сразу на двух сиденьях, я переносил тряску куда более стойко. Сосал леденец, смотрел в окно и в сотый раз прикидывал, как повести разговор в гетто. Да, мы ехали именно туда! Хрящ сдержал-таки слово, и теперь все зависело от моей хитрости и в еще большей степени – от удачи.

Вдоль шоссе потянулся черный лес. Деревья там давно облетели, и над обочинным буреломом торчали склизкие пальцы веток.

– Стой, шеф, приехали! – Хрящ натянул шапку и, качаясь, потащился к выходу.

Я тоже поднялся и тут же повалился обратно – послушный шеф слишком резко ударил по тормозам.

Подморозило. Трава хрустела под ногами, когда мы лезли через канаву. Вдалеке торчала табличка «Мятловка» с облупленной буквой «л», но домов поблизости видно не было. Тревожный холодок потек от затылка вниз. Куда ведет меня Хрящ, и гетто ли конечная точка пути?

– Эй!

Хрящ обернулся, длинно сплюнул в кусты. К сапогам его липли влажные листья, на шапке висел лоскут паутины.

– Чего тебе?

– Разве гетто в лесу? – Я ковырял носком ботинка землю, чувствуя, что там камень.

– Узнаешь, – усмехнулся Хрящ.

– Да пошел ты!..

– Ладно, не пыли. – Он снова сплюнул и поправил рюкзак. – Трухнул, так езжай к мамаше, мне же легче.

– Глупо, Хрящ, – поморщился я.

– Глупо, Зяблик. Но ты решай – туда или сюда.

Он вынул сигарету, прикурил и, тяжело ступая, побрел от дороги. Бурая куртка его быстро таяла меж стволов. Чертыхаясь, я бросился за ним, на хруст шагов, догнал и пошел след в след.

– То-то же, – буркнули впереди.

Вместо камня, который оказался мелковат, я подобрал палку. Крепкая, с бородавками сучков, она хорошо лежала в руке и обещала хоть какую-то защиту. Хрящ видел это, но ничего не сказал. Он шел, явно зная куда, и без остановки курил.

В ржавых, полных воды папоротниках штаны мои вымокли, и я начал подмерзать. Шли мы уже час с лишним, но лес все не кончался. Видимо, Хрящ путал следы и словно леший водил меня кругами. Задавать вопросы не имело смысла, и я молчал и размахивал палкой, чтобы совсем не закоченеть.

Через полчаса деревья расступились. Открылось поле с подшерстком сухой травы, а за полем – деревня домов на пять или шесть. В сумерках она походила на стаю спящих китов. Хрящ прислонился к осине, сделал затяжку и прохрипел:

– Значит, вот что. Веду к кому просил, по уговору. Спросишь за человечка своего, и обратно. Ну и… должок у тебя теперь. Окей?

Он дохнул мне в лицо, и я захлебнулся чесночным смрадом.

– А правду-то скажут, Хрящ?

– Правду? – хмыкнул он. – Может, и скажут, дело ихнее. А соврут, так сожрешь и в ножки еще поклонишься.

– Как же, как же, двадцать раз.

Здесь, в мокром пустом осиннике, мы могли разорвать друг друга на куски. И тот, кого порвали меньше, бросил бы второго и пошел, и ничего бы ему за это не было. Но Хрящ сунул руки в карманы, а я отшвырнул свою палку. Мы оба хотели в гетто, пусть каждый по-своему, но каждый по-своему сильно.

Темнело быстро, и когда поле осталось позади, все уже выкрасилось серым. Дома казались нежилыми, и только в одном из них в ряд горели окна. Возле дома стояли три машины, не слишком свежие, но явно на ходу. Приехали недавно – от них тянуло теплом и средством для мойки стекол. Хрящ кланялся, смотрел номера, пыхтел, и из-под куртки у него торчала мятая майка. Видно, номера не подвели. Хрящ кинул мне: «Жди», – и, снова согнувшись, потрусил к дому. Крыльцо находилось с той стороны, и я не видел, как он вошел.

Дорога, липкая, вся в ямах, была пуста. Пустым оказался и двор, в который я заглянул через шаткий забор. Посреди двора, давно некошеного, лежал бывший трактор, и через его пробитую стенку торчало тонкое деревце. Окна дома, низкие, ничем не завешенные, манили меня к себе. Посмотреть в любое из них, вот хоть в правое, с наличником, и узнать самому. А потом пусть врут, сколько захотят.

Стараясь не ступать в квадраты света, я подкрался к крайнему окну. Увидел комнату и в комнате длинный стол. За ним – штук десять мужиков в похожих шерстяных свитерах. Все они молча ели из жестяных мисок, а хмурая женщина в черном по очереди подносила им хлеб. Взгляд мой бегал с лица на лицо, с затылка на затылок. Но ни в ком из сидящих Хасса я не узнал. Может, он в другом доме, давно поел и теперь спит? Надо вернуться на дорогу, надо…

Руки, сильные, злые, схватили в кольцо, сжали голодным удавом. Стало трудно дышать, и жгучая боль потекла по обоим плечам. Я дернулся, куснул злую руку, кажется, попав в кость, и выскользнул из кольца. Рванул за дом, через двор и с разбегу нырнул в темное море сухостоя. Трава, высокая, крепкая резала лицо и пальцы, но я бежал и бежал, пока меня не ударили в спину. Тогда я упал, ребрами в камень, хрипнул и затих, подтащив колени к груди.

– Вставай. – В копчик ткнулся носок ботинка, и на голову мне напялили пахнущий пылью мешок.

Оказалось, стоять я могу и даже могу идти. Заломленную руку щемило в районе локтя, но было вполне терпимо. Беспокоило другое, и сильно – захотят ли теперь со мной говорить. Под ногами скрипнули доски, и сделалось чуть теплее, наверное, мы вошли в дом. Лязгнул засов, взвизгнула дверь – все почему-то внизу, и меня, наконец, отпустили. Я стоял, совсем слепой и не знал, как быть дальше. Потащил с головы мешок – тишина. Обернулся – та же тишина, но уже с чьим-то жестким дыханием. Глаза, привыкшие к темноте, поняли, что мы с ним, дышащим, в сарае – небольшом, с пятнами барахла и черной, бездонной ямой подпола.

– Лезь вниз, – сказали из дальнего угла.

– А если не полезу?

– Ничего не узнаешь.

Вот ведь черт! Неуклюже, ребра все-таки болели, я начал спускаться. Подпольный холод лизнул мне икры, бедра и вскоре проглотил всего. Сверху хлопнуло, скрежетнуло, и стало совсем тихо. Причем тихо до звона в ушах – так, как бывает глухой деревенской ночью.

Посветить мне было нечем. Зажигалка, как назло, кончилась, а телефон исчез – видно, выпал из кармана, когда меня повалили в сухостое. Ощупью удалось найти немногое – ящик с железяками и набитые соломой тюфяки. Колкие, с горклым запахом, тюфяки эти оказались весьма кстати. Я повалился на них, но быстро вскочил обратно – начал замерзать.

Через пятьдесят прыжков и столько же приседаний сверху снова заскворчало. Крышка подпола открылась, и внутрь ворвался слепящий свет фонаря.

– Эй, – негромко сказал Хрящ, – не спишь?

– Уснешь тут, – буркнул я.

– Ты того… стой, где стоишь, ясно? Говорить с тобой будут.

Ну наконец-то! Я зажмурился, чтобы лучше слышать, и мне показалось, будто у люка шелестнуло длинное платье.

– Спрашивай, – пропел чей-то голос, непонятно, мужской или женский.

– Где Хасс Павел Петрович?

– Зачем тебе Хасс? – В голосе хрустнула льдистая корка.

Врать или нет? Я дохнул на замерзшие пальцы, открыл глаза. От яркого света хлынули слезы.

– Он обидел мою мать. Хочу рассчитаться.

– Похвально, – об пол стукнули каблуком, – я бы тоже хотел.

Значит, мужчина.

– Но у нас его нет. Здесь, в гетто, никто не бывает просто так.

– А если ты врешь?! – Слезы все еще текли, хотя Хрящ перестал светить мне в лицо.

– У меня тоже есть мать, – голос совсем истончился, – я не вру.

Скрипнули петли, и крышка с грохотом упала. Хрюк, хрюк – дважды повернулся ключ. Обдирая ладони, я бросился вверх, стал стучать и ругаться, но Хрящ и певучее существо, конечно, за мной не вернулись. Оставалось лишь сползти обратно и закопаться в вонючие тюфяки. Надышав немного тепла, я насухо вытер глаза и провалился в сон.

Крышка оказалась со щелями, и утром эти щели прорезались, плеснув на ступеньки серым. Я вылез из тюфячного склепа, весь деревянный, и сразу взобрался к крышке – снова стучать и ругаться. При первом же стуке крышка прыгнула, при втором и вовсе отлетела. Почти не дыша, я выбрался из люка. Никого. По крошеву старого пола прокрался к двери, выглянул – и там никого. Куда же они подевались?

Двор, запущенный, хмурый, мало отличался от вчерашнего. Все тот же трактор с проросшим боком, жухлая трава и рыжие колтуны малинника. Но дом… Я обошел его кругом, и мне захотелось спрятаться. Стекла, все до одного, были выбиты, двери сорваны с петель, а внутри вместо длинного стола валялся полусгнивший мусор. Да не приснилось же!.. От правого окна я побежал за дом, через двор и, как накануне, попал в пересохший бурьян. Вот он, мой коридор, протоптанный в траве! А вот и камень, помявший ребра. И телефон.

Как ни странно, телефон работал. Я отыскал себя на карте – километров за шесть от Мятловки, и вышел на дорогу. Машины разъехались, оставив в грязи глубокие колеи. Значит, все-таки не приснилось? Вдалеке, в мутной хмари, торчала мельница с рваными крыльями, и я вдруг вспомнил городскую легенду, мол, свои живут у мукомольни.

– Карр, карр! – В кряжистых березах вдоль обочины забили крыльями вороны. Они прыгали с ветки на ветку и словно гнали меня прочь. Да я и сам торопился уйти.

Когда впереди, за деревьями, стало слышно шоссе, пошел снег, первый в этом ноябре. Он таял, не касаясь земли, белый, как сахарная вата, но совсем не сладкий. Я ловил его языком и старался ни о чем не думать. Но мысли скакали в моей голове и трескуче, вороньи каркали.

Ближе к десяти утра я, насквозь промерзший, с шершавым горлом, ввалился в дом. Хотелось одного – встать под горячий душ, надолго, и чтобы никто не лез ко мне, хотя бы несколько часов.

– Где ты был?!

Ну конечно, песочный, как без него. Брови насуплены, кулаки – с коровий череп. Еще бы ремень прихватил, папаша суррогатный.

– Мать не спит всю ночь, волнуется! Тебе совсем на нее плевать?

Да что ты знаешь про нас, простейшее существо… про борщ и шепот, и тканные свертки, и узкие руки в шрамах… Я открыл дверь и молча показал ему – уходи. Наверное, он отлупил бы меня, с удовольствием, поверх ночных синяков. Но тут вышла кое-как одетая мать, и оба мы перестали скалиться.

– Анна! – Песочный кинулся к ней. – Зачем ты встала, только уснула ведь! Видишь, он пришел, всё в порядке, ложись.

– Хворый пришел. – Мать коснулась моей щеки. – Буду лечить.

– Ах, бедняжка! Давай его пожалеем.

Они смотрели друг на друга, две встрепанные птицы, и ссорились без слов. Ссорились из-за меня. А я стоял, заслоненный крыльями, и знал, что клевать меня не дадут. Ни сейчас, ни когда-нибудь еще.

– Пойми, – говорила мать, – ему надо, он с детства… сам по себе.

– Да-да, я в курсе, в Крыму! Санаторничает!

Едва попадая в рукава, песочный напялил куртку. Застегнулся, бледнея с каждой пуговицей, гаркнул:

– Совсем в своем Крыму обнаглел! А ты потакаешь!

В тапках и толстой куртке он выглядел жалким. Захотелось толкнуть к нему ботинки, но я не стал. Пусть все сделает сам. Тапки полетели по коридору, песочный зашнуровался и бросился вон.

– Шапка, Денис! – крикнула мать, но он уже хлопнул дверью.

С потолка ссыпалась белая горсть штукатурки.

Мать кроила, а я сидел рядом на детском стульчике и пил молоко с маслом. Хрум, хрум – резали ножницы, оставляя махристый край. На ощупь ткань была мягкая, чуть холодящая, и мне нравилось касаться ее щекой.

– Цвет хороший, – я погладил васильковые складки, – тебе идет.

– Себе и шью, – улыбнулась мать, – друзья Дениски в гости зовут. Говорит, приятные люди, так я вот, чтобы в грязь-то лицом…

– Думаешь, вы помиритесь?

– Конечно, мальчик. Он как спичка пыхает, а горит ровно. Смотри-ка, зима совсем!

Я обернулся. Снег стал куда гуще утреннего, выбелил ветки сирени. На крыше старенькой «Волги», почившей под нашим окном, собрался тощий сугроб. Здесь же, в комнате, цвело васильковое поле, и на макушке моей лежала теплая рука.

– Ты правда волновалась?

– Да, ближе к полуночи, а потом прошло. Не сразу, но прошло.

Она распутала колтун у меня на затылке, наклонилась, шепнула:

– Не бывай там больше, мальчик. Обещаешь?

– Обещаю, – честно ответил я.

Гетто закрылось. Сгнило, выстарилось до корней. Вернуться туда нельзя, как нельзя найти тех, кто вовсе не хочет найтись. Петр смеялся: мозг у тебя самоварный, сам себя варит. Кидай ему в котел, а то свихнешься. Этим утром, с васильками и снегом, кидать в котел было нечего. Я застрял в пустоте, как между рамами муха – жужжал, бил крыльями и никуда не мог долететь.

Хрум, хрум.

– Готово, – мать приложила к себе половинку лифа, – нравится?

– Да.

Может, и прав песочный. Я плевал. На всё и на всех. Подумаешь, не спала, отоспится завтра. Дошьет свое платье и ляжет, времени у нее полно. Это я тороплюсь, это мне очень надо, пока зверь еще бродит рядом… Дыхание сорвалось. Собрав обрезки ткани в комок, я ткнулся в него лицом.

– Ма… – голос не слушался, – ма…

– Не надо, мальчик, – она тихо звякнула ножницами, – я слышу тебя и так.

Пришел декабрь, холодный, с толстыми корками льда. На площади у завода поставили елку – без огней, но с шарами и бантами. Контора писала письма, и я носил их по городу то в рюкзаке, то просто за пазухой. Писем было много, словно Михеич, наш нервный шеф, крепко в кого-то влюбился.

Седьмого числа под дверью конторы я обнаружил Жира. Прилично одетый и даже стриженый, он пил какао из местного автомата.

– Ты к кому такой гладенький? – усмехнулся я.

– К тебе, конечно, – Жир бросил стаканчик в урну, – узнал кой-чего, вот и пришел.

– Почему сюда?

– Так вчера на дороге к сараю ждал, весь обмерз. Здесь хоть тепло.

– Ладно, – я сел на диванчик и махнул ему, – излагай.

Жир плюхнулся рядом, перекосив сиденье, достал из кармана бумажку:

– На, тут все написано.

Я развернул и, с трудом разбирая корявые буквы, прочел:

бландин короткие

кросавчек

нос худой

выше хреща ниже зябл

прикид дарагой

кеды америка

– Что это?

– Башмак, который твой сарай развалил. Так он выглядел, зуб даю. Не сам валил, конечно, кто же к нам такого пустит. Денежку кой-кому дал. Не-не, даже не думай. – Он понял, что я хочу спросить – кому, и зажал ладонями уши.

Ладно, пусть живут. А портретик-то знакомый. Один в один – белобрысый Ситько. Все как будто сошлось: стычка в стекляшке еще в сентябре, потом через месяц погром и слежка… Зачем? Ладно, положим, в Саду ему было не сладко. И трусы его кочевали с крыши на дерево, и зуб я ему выбил, вообще-то молочный, однако орал он часа четыре. Про чердак и говорить нечего. Всякое случалось. Но, во-первых, начинал всегда он, причем подленько так, из-за угла. А во-вторых, нам уже по шестнадцать и беситься из-за детских ссор…

Я смял бумажку.

– Как поживает Хрящ?

– А чего ему сделается? – ухмыльнулся Жир. – Весь в делах. Велел напомнить тебе про должок, скоро отдашь.

– Передай-ка Хрящу… – пальцы сами сложились в кукиш, – вот ему передай!

– Ладненько, передам. Ты скажи главное – мы-то в расчете?

– В расчете.

Жир, довольный, выбрался из диванной ямы, снова пошел к автомату. Дзынь, дзынь – монеты падали одна за другой, и с каждым дзынем я уходил все глубже. Там, в глубине, я планировал вылежать и решить, как собрать этот глупый бесцветный пазл.

Вот оно! Наконец-то! Двадцать минут назад, только-только я разогрел ужин, запел сотовый. Звонил Мелкий, на взводе, но очень довольный.

– Зяблик, скорее, тут к твоей тете пришли!

– Кто?!

– Дядька какой-то. Жирный, маленький, меньше тети даже. В дверь стучал, чуть не сломал. Злой, наверное.

В такси, старом с дребезгом «мерсе», я сел за водительским креслом. Шофер густо кашлянул, спросил, правда ли, что на Химиков. Услышав «да», рванул как помешанный, с хрустом и визгом колес. Свет фонарей бил мне по глазам, я жмурился, шептал: «Быстрее, быстрее», – и крупно, по-зимнему дрожал.

Когда мы свернули на Химиков, я расплатился и вылез в уличный смог. Почти побежал вниз – к дому с гербом и кружевом. Навстречу мне тоже бежали, топая и сопя.

– Он там, там! – кричал Мелкий сквозь ветер и шелест шин.

Я подхватил его на руки и так, на руках, донес до Веркиного крыльца. Занавески на окнах были отдернуты, как по заказу, из комнаты лился тусклый свет.

– Ну, смотри. – Я поднял Мелкого к стеклу и сам заглянул внутрь.

Внутри горел торшер с тканым абажуром, дымилась картошка, только снятая с огня, и шесть бутылок пива ждали кого-то на низком столике. Кого?! Недавней осенней ночью, в кинутой богом деревне, я так же стоял у окна. Впивался ногтями в рамы, дрожал и верил, что все должно выйти по-моему. А вышли лишь дуля с маком и скверный-прескверный долг.

– Он! Зяблик, он! – Мелкий едва не свернул мне шею.

Низкий, ниже Верки, толстый, как паровоз. Нос – нашлепка на пол-лица, битые в драке губы. Злой, увечный, вынутый с самого дна. И все же не Хасс. Опять, опять не Хасс!

Мелкий выскользнул у меня из рук, запрыгал по снежной каше:

– Он, он? Я молодец, скажи? Правильно сделал?

– Да, правильно, Мелкий. Ты молодец.

На всякий случай я оттащил его подальше – если заметят, Верка устроит скандал, на этот раз и правда с мужем. А синяков мне хватает и так.

– Езжай домой, – я сунул ему денег на автобус, – завтра вкусного принесу.

– Ура-а-а! – Он облизнулся и порскнул через улицу, к остановке.

Натянув капюшон, я ткнулся в гладкий березовый бок. Постоял, обдирая белую кожу, продышался и пошел прочь. Делать здесь больше было нечего.

Когда я добрался до дома, пешком, сквозь мокрую снежную завесь, стало совсем темно. Окна мои не горели – мать поехала в гости, к тем самым песочным друзьям. Фонарь над подъездом светил плоховато, и у того, кто сидел на скамейке, почти не осталось лица. Я поздоровался, мало ли, свой. Тот замычал и поднялся. Выставил лоб, пошел на меня, но неуверенно, будто слепой. С силой, на кашле, сипнул:

– А я.

Узнать его было легко.

Свиные глаза, мутные, как под пленкой. Кривой, сползший в сторону рот. На подбородке – канава шрама и тонкая нитка слюны. Павел Петрович Хасс. Явился.

Крупно сглотнув, я перегнулся вдвое. Взвыл, подавил тошноту и вдруг рассмеялся – громко, до пятого этажа. Хасс затоптался, охнул и тоже взорвался смехом, диким, будто звериным. Внутри его смеха бурлило: «А я, а я, а я».

– Да что – ты? Что?!

Хасс перестал смеяться, вытер ладонью рот. Строго спросил:

– Где… а… я…

А… я… Аня? Ну конечно, Аня! Вот кого он искал! И мог ведь найти, и встреча эта добила бы всех троих.

– Пойдем, – я взял его за рукав, – пойдем со мной, скоро ты будешь с Аней.