Текст книги "Если я буду нужен"

Глава 10
Папина дочка

Алекс, он же Винт, и блаженная Женя лепили в лысом сквере снеговика. Первый огромный ком уже лежал, готовый, на утоптанном снегу. Второй они катали, толкая его в четыре руки. Маленькие девочки в красных комбинезонах, одинаковые, как двое-из-ларца, пытались сделать снеговичью голову. Алина смотрела на них издалека, с той стороны улицы. Смотрела и жалела, что не может влиться в общую суету, перепачкаться снегом, вспотеть от веселой работы. Последний раз она веселилась еще в декабре – в окраинном дворе, где Зяблик стащил дитяткины санки. В письме он назвал ее славной, а после пропал, и весь конец декабря, а потом и каникулы Алина проторчала одна.

Новый год, как всегда, вышел скучным. Журчал телевизор, остро пахли салаты, мама с подругой, Ксенией Львовной, ругали учеников. Алина хотела пойти к Кире, но ее не пустили, мол, не положено, праздник семейный, сиди. Она и сидела, слушала, как за окном свистит и грохочет и как другие дети, более счастливые, чем сама Алина, многоголосо кричат «ура».

Горелой бумажкой от петарды пролетели каникулы. Слишком короткие, чтобы подготовиться к встрече с классом, брезгливо поджимающей губы Борисовной и мальчиком из приличной семьи. Мальчика Алина больше не любила и даже перестала считать его красивым. Но когда он брал за руку фифу Ермакову, Алине хотелось взяться за огнемет.

Алина стояла, смотрела и словно толкала вместе с ними белое пузо снеговика. А потом ее заметил Винт. Он распрямился и что-то сказал. Женя тоже оторвалась от снежного кома и помахала Алине кончиком шарфа.

– Иди к нам! – закричала она.

Сама не зная зачем, Алина перешла дорогу. Женя шагнула ей навстречу, улыбнулась и вдруг присела в глубоком реверансе. Алина подумала было: «И эта издевается», но тут же поняла, что приветствуют ее вполне искренне.

– Здравствуй, – кивнул Алекс и сдернул шапку. Волосы его немного отросли и походили на тугие завитки брокколи.

Девочки-из-ларца набросились на оставленный ком, но с места сдвинуть не смогли. Хором загомонили: «Саша, Саша!», и Алекс, надев шапку, принялся им помогать. Алина узнала девочек – с сентября они учились в мамином классе.

– Чьи это дети?

– Наши, – серьезно ответила Женя, – мы их украли и теперь растим.

– Как украли? – испугалась Алина.

– Шутка, – Женя отряхнула варежки, – Алекса сестрицы. Отец у них на заработках, а мать болеет. Хорошо отцу, мир поехал смотреть.

Алина вовсе не была уверена, что ему хорошо где-то там, вдали от дома, детей и больной жены. Вслух же она сказала:

– Знаешь, я бы тоже сейчас уехала, – но потом вдруг вспомнила снежный двор, простыни на веревках, теплое дыхание Зяблика и чуть слышно добавила: – Впрочем, нет, не сейчас.

– И я не сейчас, – поддержала ее Женя, – баба-то не долеплена.

Дунул ветер, и над сквером побежала крупяная поземка.

– Прости, пожалуйста. – Алина взяла Женю за тонкую косичку. – Я тебя обидела тогда, еще осенью, в столовой. Мне стыдно, правда.

– Ты обидела? – удивилась Женя. – Не может быть. Ты самая добрая в нашем классе. После Алекса, конечно. Но если хочешь, ладно, прощаю.

Вот так, подумала Алина, и привыкают к травле. Одна обида, две, три, десять. По десять каждый день. Ты перешагиваешь некий порог, и за ним уже не помнишь, кто, когда и по какой причине сказал тебе гадость. И ведь то же самое может случиться с ней, Алиной, и непременно случится, если она не придумает, как ей быть.

– О-го-го-го! Полетели! – Подхватив сестер, по одной в руку, Алекс побежал вокруг недолепленного снеговика. Девчонки визжали и болтали ногами в воздухе.

– О-го-го-го! – Женя бросилась к фанерному листу, лежащему неподалеку. К листу была приделана веревка. – Ну-ка, кто кататься на олене, живо в сани!

– Я, я! – закричали девчонки. Брат отпустил их, и они уселись друг за другом на фанеру.

Женя потянула за веревку, и Алина осталась один на один с Винтом. Они помолчали, глядя в разные стороны. Потом Алина спросила:

– Ты тоже думаешь, что я вру, а Ситько молодец?

Алекс пожал плечами.

– Я не знаю, что думать.

– Тогда просто поверь. Ты же все видел, ты ведь даже ударил его. Гляди! – Алина расстегнула куртку. – Во мне пятьдесят килограммов. Я могу изнасиловать такого, как он? Я девочка, Винт, я вообще никого не могу… ты веришь мне? Винт! Ты мне веришь?!

– Верю, – вздохнул тот, – верю, конечно. Застегнись, простынешь.

Алина дернула молнию вверх.

– Но если все так, – Алекс опять снял шапку, – мы должны сказать им.

– Нам никто не поверит, – усмехнулась Алина. – На мне уже клеймо, а тебя… тебя просто терпят, потому что ты можешь избить. Авторитет у них не ты, а Ситько. Если он сказал – Седова шлюха, значит, это так. И не только для Горева и компании, уж поверь. Борисовна, и то… Им удобно, понимаешь?

– Я молчать не буду. – Винт сжал кулаки.

– А я буду. И ты, пожалуйста, помолчи. Мне нужно найти решение, мне самой! И когда оно найдется, ты сможешь сказать все, что захочешь.

– Ладно, – Алекс снова вздохнул, – но я считаю, в глаз – надежнее.

– Саша! Саша! Олень нас уронил! – Девчонки, вывалянные в снегу, белые, как йети, бежали к брату. За ними, впряженная в санки, ковыляла уставшая Женя.

Алина вдруг поняла – тесное, скрипучее имя Алекс больше ему, Алексу, не идет. Стукнув носком ботинка по снежному кому, она спросила:

– Зачем ты побрился, Винт?

Имя Винт ему тоже не шло.

– Ты правда не понимаешь? – голос его звучал глухо.

– Правда.

– Ну тогда забудь.

Девочки-из-ларца налетели, повисли у него на руках.

– Саша, дай конфету!

– Саша, дай! Дай, дай, дай!

– А можно… – Алина запнулась. – Можно и мне называть тебя Сашей?

– Можно, – улыбнулся он, – это будет приятно.

Потом, когда подошла Женя, вынул из рюкзака горсть конфет и всем раздал по одной. Поправил на сестрах шапки, собрал фантики, хмыкнул:

– Ладно, четыре женщины, давайте долепим пятую.

Снег пополам с дождем звонко стучал по капюшону. Ноги мокли в бурой каше, и Алине хотелось бросить все и вернуться домой, в теплую фланель халата. Но мама, которой приспичило забрать у Ксении Львовны какие-то книги, наверняка обиделась бы на нее. Жила Ксения Львовна далеко – пешком минут сорок, не меньше, и потому Алина решила ехать на автобусе. Люди набились в короб остановки так плотно, что влезть к ним, в скользкую гущу тел, все равно бы не получилось. Алина отошла к магазину «Ткани» и встала под навес. Там на нее хотя бы не капало.

В магазине ярко горел свет. Женщины из пластика, обмотанные тканью, сидели нога на ногу в низких окнах. Это были красивые женщины, хоть и не настоящие, и Алина привычно завидовала им. На днях Игорь в толчее столовой вдруг зачем-то прижался к ней, до того крепко, что ее затрясло от гнева и неясного волнения. Она, не разворачиваясь, жестким локтем двинула ему под ребра. Игорь ругался плохими словами, а после заявил, мол, Алина не девушка вовсе, а так. И это обидное «так» горькой пилюлей забилось ей под язык.

Алина отвернулась от красавиц и стала высматривать свой автобус. И вот, когда его грязный лоб показался на соседнем перекрестке, кто-то громко постучал по стеклу. Оттуда, изнутри, из магазина. Алина обернулась. За стеклом стоял Зяблик и пальцем манил ее к себе. Автобус подъехал, открыл двери, но Алина уже бежала мимо этих дверей ко входу в магазин.

– Привет, – сказал ей Зяблик, – мокрая ты курица.

В магазине было по-летнему разноцветно. Длинные полосы ткани свисали почти от потолка, и самые легкие из них чуть колыхались, когда покупатели проходили мимо. Зяблик приподнял край одной такой полосы, нежно-зеленой, и сквозь ткань посмотрел на Алину – бледный, словно водяной.

– Где ты опять пропадал?! – укорила его Алина.

– Не скажу. Лучше спроси, где я буду пропадать.

– Ну, предположим, спросила.

– Там же, где и ты. Пойдем! – Зяблик взял ее за рукав и потащил к двери с надписью «Склад».

– Туда нельзя! – заартачилась было Алина, но одернула себя: «Заткнись, тетеря! Ты ведь хотела чего-то новенького – на, получи».

– Мне можно. – Он втолкнул Алину в подсобку, следом нырнул сам и неплотно прикрыл дверь.

Ненадолго оба приникли к оставленной щелке. Алина нервничала. Казалось, вот-вот раздадутся сердитые голоса, замелькают серые халаты продавщиц, а потом… потом их найдут и случится что-то очень нехорошее. Но халаты все так же скучали за прилавками, а голосило только маленькое радио возле кассы.

Зяблик потянул дверь, та защелкнулась, и плотным подолом Алину накрыла темнота.

– Излагай, как дела, – раздался голос Зяблика, но не рядом, а из глубины склада.

– Никак, – вздохнула Алина.

– Никак… – эхом отозвался Зяблик, но теперь совсем с другой стороны.

– Ты где?

– Ты где… ты где… ты где… – Голос прыгал с места на место, но шагов Алина не слышала. Она крутила головой, как охотник на мелких птиц, но птица ускользала от нее, перелетая с ветки на ветку.

– Эй! Тут ничего не видно, я боюсь!

– Боюс-с-сь, – тонко сказала птица откуда-то сверху.

– Хватит! – не выдержав, почти закричала Алина.

– Хватит, – повторили ей в самое ухо, и вспыхнул свет.

Когда резь в глазах прошла, Алина увидела длинные стеллажи с рулонами ткани. Отсюда рулоны уносили в зал, отрезали от них нужные метры и снова приносили – лежать на просторных полках. Смотаны ткани были небрежно, и широкие углы их свисали собачьими языками.

Зяблик, раздвинув ткани, сидел на одной из полок. Куртку он снял и почему-то оставил на полу. Возле куртки стояли черные с рыжим проблеском ботинки – как и всегда, на очень толстой подошве.

– Иди сюда, – позвал он.

Алина пошла к нему, будто прирученный зверь.

– Ты хотела больше знать обо мне? Смотри же, вот мой тайный дом.

– Дом? – удивилась Алина. – Но ведь тут… просто тряпки, и всё.

– Тряпка – это твой любовник. Помню, помню, бывший, не закипай. Здесь же, – Зяблик погладил туго спеленатый бархат, – материя. И она говорит…

Алина прислушалась, но мертвые рулоны, конечно, лежали молча. Зяблик взял ее руку и приложил ладонью к бархатному полотну. Пальцев коснулись сотни иголок – слабых, не колких и оттого приятных.

– А как тебе это? – Зяблик влез еще выше и вытащил рулон с тонкой и гладкой тканью. Рисунок ее был размытый, словно в разлитую воду капнули акварелью. – Подними-ка голову.

Алина послушалась, и мягкое, шелковое упало ей на лицо.

– Мне нравится, – сказала она. Звук получился звенящий, какой бывает, когда дуешь в губную гармошку, сделанную из расчески и бумаги.

Зяблик все накидывал ткань, и вскоре Алинина голова оказалась в плотном, почти непрозрачном коконе. Дышалось, впрочем, легко, и Алина, прикрыв глаза, представляла, будто стоит под теплым проливным дождем. Она и правда слышала его, дождь, и это означало, что тайный дом начал с ней говорить.

Потом, уже свободную от кокона, Зяблик вел ее дальше, от полки к полке. Черно смотрел, купал в волнах, самой Алины не касаясь, шептал какие-то слова. И с полок им тоже шептали – горько, неясно, но очень нежно. В шифоновых полускладках Алине вдруг сделалось жарко, нет, даже не жарко, а горячо. Запахло лилией и жасмином, и пальцы ее, накрытые легкой тканью, стали мелко дрожать.

– Хватит, – отстранилась она, – пожалуйста, перестань. Я больше не могу.

– Да, и я не могу, – отозвался Зяблик и шумно выдохнул. – Нам пора уходить.

Волны улеглись, смолк шепот, исчез и цветочный запах. Они стояли в обычной подсобке, и в глаза им светили яркие светодиодные лампы.

– Зачем ты все это делаешь? – спросила Алина, расправляя смятую ткань.

– Я по-другому не умею. – Зяблик закинул пестрый рулон на полку. – Ну и тебя в тонусе держу. У нас ведь скоро свидание.

– Когда?

– Не волнуйся, я сообщу.

– Когда?! – повторила Алина громко.

– Через два дня, – ответил Зяблик и подтолкнул ее к выходу.

Через два дня Алина и Кира, отмыв до блеска класс, сидели на батарее в раздевалке. Вечерело, все уже разошлись, и на вешалке оставались лишь их куртки да Ванькин горчичный пуховик. Ваньку, как обычно, томила на внеурочных занятиях Варенька. В раздевалке пахло духами, старой обувью и почему-то кипяченым молоком. Часы на стене, дергая стрелкой, гулко отсчитывали секунды. Кира, теперь рыжеволосая, пила из бутылки йогурт и ругала эту проклятую жизнь.

– И почва вроде вспахана, сажай – не хочу! – Она потрясла бутылку. – Но нет, мы сажать не хотим. Нам в бирюлечки играть!

Бирюлечками Кира попрекала Ваньку – за то, что профукал сто возможностей ее поцеловать. Кира и правда очень старалась, но Ванька с упорством носорога оставался ей просто другом.

– А мужик ли он, присяжные заседатели?! – выкрикнула Кира и слизала с верхней губы полоску йогурта.

– Мужик, конечно, – улыбнулась Алина, – только скромный чересчур. Ты подтолкни немного, а там уже покатится.

– Ага, как же! – фыркнула Кира. – Мячик он, катать его? Сам, все сам, дорогие заседатели, иначе – эх, путь-дорожка… парней-то много золотых!

Она поставила бутылку на подоконник и качнула Ванькин пуховик. Потом обняла его, потерлась носом.

– Дурак ты толстомордый. Я ж тебя люблю.

Алина замерзла – из оконных щелей тянуло холодным – и надела куртку. Полезла в карман за перчатками, и пальцы погрузились в мягкое. Она отдернула руку.

– Ты чего? – спросила Кира.

– Там… что-то не мое.

Карман был до верху набит лоскутами ткани, как оказалось позже, привязанными друг к другу за уголки. Алина взялась за один, полосатый, и за ним яркой гирляндой потянулись остальные.

– Фокус-покус какой-то. – Кира дернула гирлянду, и из кармана выпал листок бумаги, исписанный зелеными чернилами. – Ого! Письмишко! Ну-ка, поглядим.

Алина опередила ее – быстро подобрала письмо и сунула глубоко в рукав.

– Вот так та-а-ак, – протянула Кира, – тайны испанского дворика. С кем же ты, мать, связалась?

– Когда-нибудь расскажу.

– Мда, что-то здесь не копенгаген. Слышь, подруга, не нравишься ты мне. А зеленописец этот вообще напрягает. Кочан у него на месте? Тряпки какие-то и почерк… Пишет-то крупно-кривенько знаешь кто? Психбольничка!

– Да иди ты! – Алина отвернулась к окну.

Там, снаружи, уже стемнело. Шел легкий снег, и асфальт сверкал, словно усыпанный стеклянной крошкой.

– Я не гестапо, – обиженно сказала Кира ей в затылок, – пытать не стану. Но пусто мне от тайн твоих и смятенно. Сбил тебя Ситько с панталыку. Теперь похлебаем.

Алина хотела ответить, но тут появился довольный Ванька. Он декламировал стих, тягуче, почти песенно, и так смотрел на Киру, что было ясно – поцелуев долго ждать не придется…

Дома Алина заперлась в ванной, включила воду и, наконец, прочитала письмо. Буквы, и правда крупные, кренились на разные стороны, а кое-где и вовсе остались недописанными. Но она поняла каждое слово. Поняла и зарылась лицом в полупрозрачные лоскуты.

2 февраля, в 15.00, на углу Сибелиуса и Портовой

Ты пила когда-нибудь коньяк?

Ты влюблялась когда-нибудь в птиц?

В шелковые крылья, бархатные клювы, тонкие позвонки?..

Птицы клюют рябину. Птицы пьяны и веселы.

Птицы знают, где у тебя болит.

До встречи, до встречи. Твой З.

Из гнутого, с пятнами ржавчины крана капала вода. Чайник на плите мерно посвистывал, закипая. Женя, в коротком халатике, с косичкой, перевязанной капроновой лентой, обнюхивала банки с вареньем – искала, какое повкуснее. На полу под столом валялась луковица, крупная, уже проросшая. Алине хотелось поднять ее, но лезть под стол она почему-то боялась. Это была та самая кухня, которую осенью Алина видела в замочную скважину. Кухня с разными шкафчиками и заколоченной снаружи дверью, ведущей на лестницу с голосами.

Женя выбрала клубничное, выключила чайник и, радостно напевая «гости, гости, гости у меня», понесла в комнату банку и кружки с насыпанной в них заваркой. Когда ее голос стих в глубине квартиры, Алина на цыпочках подкралась к двери. Изнутри она, прежде крашенная белой краской, но теперь облезлая, казалась совсем обычной. В нее был врезан новый замок, чуть выше дырки от старого, давным-давно выломанного. Алина заглянула в дырку – на этот раз с другой, кухонной стороны. На лестнице стоял полумрак, но она разглядела стену напротив с блеклым рисунком, похожим на морское дно.

– Эй! – Грубая рука дернула ее за шиворот. – Кого высматриваем?

Алина обернулась. Дядька – тощий, с синеватыми губами и родимым пятном на скуле. Осенью она видела его лишь со спины, но сразу узнала и прижалась вмиг повлажневшим затылком к облупленной двери.

– Ты кто такая? – прошамкал дядька.

– Алина… Седова. Я к Жене пришла.

– А. – Дядька отступил и длинным ногтем большого пальца принялся ковырять в зубах. – Печеньев хотите, к чаю-то?

– Н-нет, спасибо. – Алина скользнула к плите, подхватила чайник и бросилась по узкому коридору к Жениной комнате. Было тихо, свет горел еле-еле, и Алине казалось, что она на борту подводной лодки с тесными, нежилыми отсеками.

Дверь одного отсека открылась, и в коридор вылилось бодрое: «И чайник такой молодой!» Следом выскочила Женя, уже в другом халате, понаряднее.

– О, несешь, здо́рово! А я вот прихорошилась.

Они зашли в комнату и сели за стол, накрытый серой льняной скатертью. Женя разлила по кружкам кипяток. Чаинки всплыли в них, как обломки погибших кораблей.

– Почему у вас заколочены двери? – спросила Алина.

– Какие двери? А, черные! Так это давно. – Женя зачерпнула ложку варенья. – В девяностых там семья умерла, прямо на лестнице. Папа, мама, дети, все. С тех пор бродят. От таких не заколотишься – житья не будет.

– Как умерли? – Алина отставила кружку.

– Ну как-то, за грехи. Меня еще не было тогда. Бабушка говорит, геенна их пожрала. Но я в геенну не верю. Другой их кто-то пожрал, похуже.

Алина под столом вцепилась в скатерть.

– Знаешь, я в замочную скважину смотрела, – призналась она, – а дядька, с пятном такой, хотел меня оттащить.

– Ну и правильно, – Женя бухнула ложку с вареньем в чай, – живешь себе и живи, мертвых не трогай.

– А кто этот дядька?

– Николай Ильич, сосед. Хороший он, яблоки мне дает, конфеты. Другие соседи запрутся от нас и сидят, бабушку избегают. А Николай Ильич не такой.

– А он к тебе… не пристает? – осторожно спросила Алина.

Женя заглянула в банку и вытащила пальцами большую ягоду.

– Зачем, чтобы секс со мной сделать?

– Ну… да.

– Не знаю, думаю, нет. А то бы его бабушка давно приструнила.

Алина вспомнила, как в октябре хороший Николай Ильич тянул Женю за подол и крепко, до синяков, сжимал ее хрупкий локоть. Чего же он хотел? В этом чужом коммунальном мире с общей кухней, соседями и ду́хами на лестнице Алина многого не понимала. Она силилась разобраться, но не могла, и все время, неотступно чувствовала опасность.

– Ты Николая Ильича не бойся, – сказала Женя, – зла в нем нет. Он здесь много лет живет, еще семью знал, ну ту, которая на лестнице умерла. И никто его не боится. Все бабушку боятся – она людей насквозь видит. Я тоже вижу, только помалкиваю пока.

– А что ты видишь? – Алина, волнуясь, схватилась за банку с вареньем, и пальцы ее прилипли к сладкому стеклу.

– Блаженных вижу. Внутри у них маета серая. Плачут, а кому молиться – не знают. Лечат их, домов особых понастроили, да лекарств от маеты нет. Слово есть, доброе. Я им шепчу, они и успокаиваются.

– Погоди, ты сейчас про кого говоришь? Про сумасшедших?

– Так их называют, да.

– А где же ты видишь… блаженных этих?

– На работе, – улыбнулась Женя, – взяли меня санитаркой. Да их и на улице полно. Несут в себе маету и молчат.

Алина, встревоженная, поднялась. Ей захотелось сменить тему, и она стала разглядывать фотографии, висящие над диваном. Там был мужчина, плотный, с густой седеющей бородой и значком почетного донора на пиджаке. В соседней рамке хмурилась женщина лет пятидесяти в кофте, застегнутой под горло, – бабушка. Алина поискала глазами фотографии Жениных родителей, но не нашла их, равно как и снимков самой Жени. Зато на стене висел ремень с широкой пряжкой – словно в память о ком-то из ушедших.

– Дедушкин? – спросила Алина и потрогала толстую кожу ремня.

Мама тоже хранила вещи дедушки – портсигар, ремень, крапчатый галстук, толстую, со складной ручкой лупу…

– Нет, – Женя пощупала чайник, горячий ли, – он для моих наказаний.

– Каких? – удивилась Алина.

– Справедливых.

– Ты хочешь сказать… тебя… бьют?

– Бывает. – Женя заметила Алинино возмущение и рассмеялась. – Это не больно, правда. Но иногда обидно. Хочешь, кое-что расскажу? Обидное…

Алина зачем-то кивнула.

– В октябре, еще листья не слетели, мы с Ситько залезли в кусты. Он в футбол тренировался за школой, один, а я смотрела. Ну и мяч у него убежал в бузину, знаешь, густая такая. Я только помочь хотела, люблю помогать. А когда мы обратно вылезали, нас бабушка застукала, она от Аллы Борисовны шла. Попало мне, просто беда! Прямо при нем, понимаешь? Без всякого ремня…

– Но почему?

– С мальчиками быть грешно. А я вообще-то, – Женя понизила голос, – и правда грешница, я с Алексом дружу. Пойдем, согреем чайник.

Коридор, все такой же подводный, снова привел их в кухню. На одной из плит бурлил чей-то вермишелевый суп, а на столе, прямо на клеенке, лежал крупно порезанный хлеб. Женя зажгла газ – непривычно, спичкой, и плюхнула чайник на синее пламя.

– Тебе нравится Алекс? – спросила она.

– Не знаю, – Алина пожала плечами, – Саша умный и внешне ничего. Но я с ним почти не знакома.

– А ты ему нравишься. Очень.

– Откуда ты знаешь?

– Я вижу. – Женя взяла со стола хлеб, понюхала и положила обратно. – Он и остригся с отчаяния, после той штуки на дискотеке. Думал, ты плохая. А ты хорошая, это я тоже вижу.

Алина сполоснула чашки, села на колченогий табурет.

– Вот ты видишь… а скажи, я блаженная?

– Сейчас. – Женя положила ей на лоб теплую, чуть шершавую ладонь. – Думаю, нет. Идем-ка домой, Савельевы скоро за супом явятся. А у них вонючие носки.

В комнате, на другой стене, напротив фотографий, висела небольшая карта мира. В нее были воткнуты цветные бумажные флажки.

– Географию учишь? – спросила Алина.

– Да. – Женя подошла и погладила карту. – Только не для школы. Видишь, синие флажочки? Здесь живут люди, которых я хотела бы повидать. А где зеленые – там всякие шоу. Бабушка говорит, бесовщина, но красивое от беса не бывает, правда? Под желтыми – зоопарки, много-много зверей и птиц. Правда, в плену, но я выбрала, где их не обижают. – Губы ее скривились, будто она собиралась плакать. – Вот вырасту, денег накоплю и поеду – чух-чух-чух, прощайте, от флажка к флажку. А захочу, и бабушку с собой заберу… если она еще не умрет.

Во дворе крикливые дворники убирали снег, сброшенный с крыш. Алина подошла к окну и смотрела, как серыми мотыльками вспархивают внизу лопаты. Полосками проступал под ними асфальт, и дворничьи жилеты расцветали на асфальте рыжей календулой.

– Женя, а Хасс – блаженный?

– Хасс? – Она уронила ложку, и та зазвенела на старом паркетном полу. – Хасс не блаженный, Хасс – Зверь. Он чует зло и питается злом. Я видела его, я знаю.

– Как видела? – выкрикнула Алина и зажала себе рот рукой. – Где?!

«Где» не пробилось сквозь пальцы, и Женя вопроса не поняла. Кончиком косы она что-то рисовала на столе, и губы ее беззвучно шевелились.

– Женя!

– Сидел на скамейке, голодный. Я дала ему булку и посмотрела в глаза. Это Зверь, он питается злом. Но булку он тоже съел.

Алина не верила, не хотела верить. Но спросила на всякий случай:

– Ты в полицию позвонила?

– Нет. Если его заберут, Зверя убьют. А Зверя нельзя убивать. Сейчас он таится – зима, уснул, как в берлоге медведь. Но голод разбудит, голод всегда разбуждает.

«Неправда, неправда, – твердила Алина, быстро глотая холодный чай. – Она блаженная, и она все, все врет».

Далеко, из глубины квартиры, раздались три коротких звонка.

– Семакиным три раза. – Женя подскочила, накинула на плечи большую, явно бабушкину шаль и побежала открывать.

Алина, чувствуя резь в глазах и затылке, поднялась из-за стола. Чтобы успокоиться, решила заглянуть в книжный шкаф. Дверцы со скрипом поползли, и из шкафа пахнуло прелой бумагой. Книги, обернутые газетой, стояли друг за другом, как строй солдат. Алина наугад вынула одну. На «лице» черной шариковой ручкой было написано: «Грех как болезнь». Рядом нашлись «Смирение и покаяние», «Отмолить нельзя забыть» и книга с неясным названием «Скопчество». Пролистать ее Алина не успела – вернулась Женя и не одна. На пороге, замотанный в теплый шарф, топтался бывший Алекс, он же Винт.

– Мальчикам сюда нельзя, – сказала ему Женя, – если бабушка узнает, нам крышка. Но зашел ты удачно, можешь все рассказать.

Оба они, и Женя, и Саша, повернулись к Алине.

– Что?! – спросила та и поставила «Скопчество» на полку. – Что вы так смотрите?

– Женя считает, я должен рассказать тебе одну вещь… но я не знаю, надо ли.

– Надо, Алекс, конечно, надо! – Женя притопнула ногой. – Правда дороже золота.

И тут Алине стало страшно. Сейчас этот длинный, с густыми бровями парень скинет ботинки, размотает свой шарф и признается ей в любви. Вот здесь, в комнате с белым крахмальным тюлем и книгами без лица. И что она скажет в ответ? Прости, бывший Алекс, но я-то тебя не люблю?

– Короче, я слышал один разговор… плохой разговор. – Он так и стоял в дверях на тряпке в зеленый цветочек. – Не думай, пожалуйста, я подслушивать не приучен. Но мне показалось, там для тебя… опасность.

Опасность? Алина тревожно взглянула на Женю.

– Не знаю ничего, клянусь, – та замахала руками, – Алекс хранит твои тайны, как пес цепной. Идите, идите отсюда, – она затолкала Алину к выходу, – и говорите вдвоем.

На лестничной клетке было тепло, пахло стиркой и рыбным супом. В квартире двенадцать, соседней с Жениной, визгливо плакал ребенок. Мерный женский голос баюкал его, а мужской бубнил у самой двери, видно, отец ребенка говорил по телефону. Саша хмуро спросил:

– Мы как, в кафе? На улице минус семь.

– Давай лучше здесь. – Алина пошла по ступенькам вверх, к окну между этажами.

Они сели на подоконник, свесив ноги. Свет уже уходил, и тени их еле виднелись на каменной плитке пола. Саша по-детски, двумя кулаками, потер глаза.

– Ладно уж, расскажу… Неделю назад, вечером, я задержался в школе. Слышу – в учительской женщина плачет. Я подошел, думал, помощь нужна. Но с ней и так кто-то был… Знаю, подслушивать нехорошо, но…

– Хватит! – вспылила Алина. – Подслушал и молодец, продолжай.

– В общем, плакала твоя мама.

– Мама?!

– Да, а Борисовна ее утешала. Виктория Ивановна сначала только всхлипывала. А потом сказала: «Павел в городе, и давно. Я знаю, он хочет видеть дочь. Мне страшно, Алла Борисовна! И так висим на волоске, а если он явится, что будет с Алиной, да и со мной…» Дальше не слышал, прости, дети какие-то побежали. Ты понимаешь, о чем это?

Алина понимала.

Павел в городе, и давно. Он хочет видеть дочь.

Лестница задвоилась, из всех углов пахнуло кислым. На грудь лег тяжелый кирпич. Алина со свистом задышала и стала мелко хвататься за Сашину куртку.

– Тихо, тихо! – Саша спрыгнул с подоконника. – Глубоко не дыши, по чуть-чуть. Нет, не так, не глотай воздух, слышишь?! И на меня смотри, на меня!

Он растирал ей руки и говорил, говорил. Дом качался, будто стоял на сваях, врытых в сухой песок. Ребенок визжал, а под Алиной в бурой крашеной батарее злобно скворчала вода.

– Вот, молодец. Еще. Вдох короткий, выдох длинный. Короткий, короткий вдох!..

Кирпич понемногу делался легче, потом растаял совсем. Дом, напоследок качнувшись, крепко встал на ноги. Кислое отступило, и стирка с ухой снова наполнили лестницу.

– Прости, – сказала Алина и вынула дрожащие пальцы из Сашиной руки. – Павел – мой отец, а фамилия его, по-видимому, Хасс.

Саша покачал головой, мол, нет, не может быть. Отступил в сторону.

«Первый пошел», – усмехнулась Алина. Теперь все они станут шарахаться – ай-ай, дочка маньяка! С пятнами, как лишайная, только хуже, гораздо хуже.

– Погоди. – Саша вытащил из рюкзака бутылку с водой, протянул Алине. – На, пей и рассказывай по порядку.

Ребенок давно смолк, а Алина все не могла остановиться. Саша слушал, покусывая шарф и сжимая до белых костяшек кулаки. Снаружи стемнело. Лестница, словно обросшая сизым мхом, стала прохладнее и теснее. Дверь подъезда изредка хлопала, но до третьего этажа, где сидели Алина с Сашей, так никто и не поднялся.

– Окей, подведем итоги. – Саша вынул из кармана спичечный коробок. – Твоего отца зовут Павел Петрович, так же, как и Хасса. – Он положил на подоконник спичку. – Виктория Ивановна утверждает, что его фамилия – Седов. Ни доказать, ни опровергнуть ее слова мы пока не можем. Дальше. Возраст у них одинаковый, пятьдесят. – Новая спичка легла рядом с первой. – Оба жили в городе, оба уехали, и оба, выходит, вернулись. Оба. Или один.

Спичка, теперь уже третья, треснула в Сашиных пальцах. Сломанную, он бросил ее к первым двум.

– Все это нам ничего не дает. Да, совпадений полно, но они могут оказаться лишь совпадениями. По сути, мы ничего не знаем. Когда тот и другой уехали из города? Была ли у Хасса семья? Где жил Хасс до отъезда? Чем болел твой отец и болел ли вообще? – Спички ложились одна за другой. – Ответ на любой из этих вопросов может убить все страхи. Ну или не убить… Тут главное, знать, чего ты хочешь сама. Скажи, чего, и мы разберемся, я тебе обещаю.

Алина смотрела в окно, на желтый фонарь, окутанный облаком снега. Чего она хочет? Может быть, просто жить? Пусть не как люди, но зато спокойно и хорошо. Не сбегать от всего и не гнаться за тем, чего у нее нет. Пока нет. Алина вынула спичку из коробка.

– Я хочу узнать, кто мой отец. Кем бы он ни оказался. Всегда хотела – с тех пор, как поняла, что отец у меня в принципе есть. Он здесь, он близко, он ищет встречи со мной. И если он – Хасс, мне нужно об этом знать.

Спичка вспыхнула, голова ее стала чернеть и тихо клониться набок. Огонь уже готов был ужалить Алину за пальцы, но Саша коротко дунул на него, и тот погас.

– Окей, план такой. Я в интернет. Буду искать про Хасса и про Седова. Да, помню, ты искала, но я ищу лучше, поверь. На тебе – Виктория Ивановна. Если ее расколоть, остальное вообще не понадобится.

– Мама не расколется, – вздохнула Алина, – ты знаешь, я пыталась. Она даже от Ксении Львовны скрыла, самой близкой подруги.

– Точно известно?

– Да, мы на днях говорили. Она ничего не знает, ну или врет, что не знает.

– Тогда остается один человек. – Саша потряс коробок, и спички в нем громко застрекотали. – Борисовна. Ей-то как раз, похоже, известно все.

– Но мы с ней в ссоре, – нахмурилась Алина.

– А ты помирись, – жестко сказал Саша и, подставив ладонь, смел спички с подоконника.

Кафе называлось «Алеко», и в середине буднего дня там почти никого не было. За барной стойкой парень, чуть старше Алины, протирал белой тряпкой пивные кружки. В середине зала – так, чтобы видеть телевизор, сидел крупный мужчина в куртке. Не отрываясь от экрана, он ел суп из высокого горшочка. Зяблик повел Алину вглубь, к дощатому столу с веером красных салфеток. Смуглая девушка в фартуке с бейджем «Карина» принесла книжку в чешуйчатой коже. Но Зяблик сделал заказ без меню: солянка и сто коньяка.