Текст книги "Если я буду нужен"

– Итак, – он снял куртку и бросил ее на соседний стул, – ты в злачном месте. Здесь пьют, иногда курят и ежедневно соблазняют женщин. Не страшно?

– Страшновато, – призналась Алина, – но ты же со мной.

– Как тебе мое письмецо? – Зяблик по-птичьи наклонил голову, и Алина чуть не рассмеялась.

– Красиво, но мы спалились – Кира все видела. Хорошо хоть письмо прочитать не успела. Она говорит, ты псих. И почерк у тебя психический.

– У Киры твоей есть мозги, я всегда это подозревал. Смотрите только, не поссорьтесь, незачем сейчас.

За десять лет дружбы Алина не поссорилась с Кирой ни разу. Даже если дело к тому шло, кто-то из них, чаще Кира, резко снижал градус и ссора гасла, так и не начавшись. Кира не злилась по пустякам, не умела завидовать и легко прощала другим самые слабые слабости. Алину она считала почти сестрой, пожалуй, младшей, и сердиться на нее себе не позволяла. В общем, они и правда не ссорились. Ну разве что недавно, в раздевалке, из-за письма…

Девушка в фартуке принесла горшочек, такой же, как у толстого мужчины, и бокал с коньяком.

– И то и другое тебе, – сказал Зяблик. – Сначала суп, потом коньяк.

– Во-первых, – Алина спрятала руки под стол, – я не пью. А во-вторых, у меня всего тридцать рублей.

– Деньги твои не нужны. А выпить придется – для разговора.

– Ладно. – Алина взяла ложку. Солянку она не любила, но решила назло Зяблику съесть все, чтобы не запьянеть. Она понятия не имела, как это – быть пьяной. Иногда, по праздникам, мама давала ей выпить глоток вина, сладкого, всегда одного и того же. От глотка, разумеется, ничего не случалось. Коньяк же в их доме никогда не водился.

– Хватит. – Зяблик забрал у нее недоеденный суп и сам съел несколько ложек. – Чего ты ждешь? Пей.

Алина двумя руками взяла бокал, вдохнула незнакомый запах. Видимо, слишком резко – в носу отчаянно защипало. Вспомнила, как пил в школе Игорь и как это было противно. Там было. Здесь же, на изнаночной стороне, все выходило иначе. Лазай по чердакам, подглядывай с черных лестниц, валяйся в снегу и пей до упаду похожий на чай коньяк. Она зажмурилась и сделала большой глоток.

Во рту стало больно, и что-то колючее скользнуло по горлу и ниже. Алина схватила солянку и принялась колючее заедать. Зяблик смеялся, но не обидно, и вскоре Алина сама начала хохотать.

– Теперь давай ты. – Она подтолкнула к нему бокал.

Он перестал смеяться и вдруг наставил на нее палец, будто прицелился.

– Откуда у тебя шрам?

Алина прикрыла ладонью бровь, как делала всегда в таких случаях.

– Не знаю.

– Разве это можно не знать? – спросил он почти сердито.

– Не помню, вот честно. Мама говорит, я с велика упала. Но у меня и велика-то никогда не было. Я даже кататься не умею.

– Хочешь, – Зяблик подбросил шар, скатанный из салфеток, – я помогу тебе вспомнить? Я знаю, как вспоминать.

– Нет, не хочу. – Алина схватила бокал и смело глотнула снова.

Она и сама не знала, почему ответила «нет».

В этот раз обожгло не так сильно. Пожалуй, теперь Алина могла бы признать, что у коньяка есть вкус. Ноги согрелись, а в голове начала медленно крутиться огромная, на полпарка, карусель.

– У меня под кроватью коробка, – сказала Алина, – я храню в ней самое ценное. Духи́ моей бабушки, очень старые. Кусочек синего бархата – от детского платья. Я помню, ты любишь бархат. Еще там папина книжка с сухим цветком. Все вещи унес, а книжку забыл, представляешь? И меня потом тоже забыл… а сейчас вспомнил. Да! Недавно в коробке лежали письма. Секрет из секретов, – она зашептала, – я в детстве, лягушка наивная, сама их писала – как будто от папы. Дура ведь, да?

– Да, – согласился Зяблик.

– Я выкинула их, все до одного. Теперь там твои письма. Кроме вот этого, – Алина полезла в рюкзак. – А почему кроме? Лягушка! Боялась, адрес забуду. Угол Сибелиуса и Портовой! Сибелиус какой-то, бр-р-р… – Она развернула записку. – Внимание, тест! Ты пила когда-нибудь коньяк? Ответ: да! Ты влюблялась когда-нибудь в птиц? Ответ: нет!

– А я думал, «да» оба раза. – Зяблик все так же, по-птичьи, смотрел на нее, и было в нем что-то до жути родное…

Алина схватила бокал и залпом допила коньяк. Она не влюбилась! Нет, нет, сто тысяч раз нет! Или… да? Карусель завертелась быстрее, а Зяблик, красивый, как древний вампир, сидел и смотрел на нелепый Алинин полет.

– Повторить заказ, господа?

Алина задрала голову и не узнала официантку. Все еще смуглая, с черными волосами, она сильно похорошела. И зачем-то сменила бейдж. Теперь ее звали Мария.

Мария придвинула стул, одернула фартук и села, скромно прижав друг к другу колени. Дышала она тяжело, будто сердилась.

– Это Алина, подруга из города, – сказал Зяблик. – А это Мария, подруга… из иных мест.

Мария даже не кивнула Алине. Она нервно листала блокнот для заказов и кусала чуть полноватую нижнюю губу.

– Где ты был?!

– Работал. – Зяблик откинулся на спинку стула и посмотрел в потолок.

– Не ври, тебя выгнали, я знаю.

– Одно другому не мешает.

– А я вот на смену вышла. Ты явился-то зачем? Соскучился или так, подразнить? Простите, что мы о своем, – она повернулась к Алине, – давно не видались.

Зяблик вынул со дна горшочка оливку. Долго смотрел, как она лежит в ложке, наконец съел и спросил:

– Чего ты хочешь?

– Хочу, чтобы мы остались вдвоем. – Мария натужно улыбнулась Алине. – Вы же не против, правда?

– Она против! – Зяблик стукнул ложкой по столу и смешно надул щеки.

– Нет, отчего же. Она не против. – Едва вспоминая, где ноги, Алина спрыгнула с карусели. Сунула в карман толстовки письмо, натянула пальто и шапку. В голове гудело, словно там поселился пчелиный рой. Отмахиваясь от невидимых пчел, Алина побрела на выход.

– Приходите к нам снова, – сказали ей из-за барной стойки.

– Да ни за что, – ответила она и всем телом навалилась на дверь.

На улице еще не стемнело, но посерело заметно. Скверик, в котором стоял «Алеко», сильно подтаял. Снег, крупитчатый, неглубокий, был почти рыжим, будто его замесили с песком.

– Ничего, – пропыхтела Алина, – главное, грязь переплыть, а там разберемся…

Она пошагала, считая: раз шаг, два шаг, три шаг. Ноги ступали в ямы, мокли, пачкались, но Алина все шла к мигающей огнями дороге. Ну их обоих, и Зяблика, и Марию. Сериал какой-то – где шлялся да почему пропал… Шаг одиннадцать, шаг двенадцать. С чего она решила, что влюблена?! Восемь вздохов, птицы, коньяк… А восемь ли раз вздохнула Мария до и, главное, после того, как он от нее сбежал? Двадцать пять, двадцать шесть, двадцать семь… Не-е-ет, ну ее, эту влюбленность. Пусть уж ничего не меняется. Алина – подруга из города. Зяблик – друг… из иных мест.

На тридцать девятом шаге ей под ноги прыгнул мальчишка – мелкий, вроде маминых. За ним еще два или три… Алина прикинула, сколько их, пестро одетых, лохматых, с чумазыми лицами. Вышло не менее десяти.

– Вам чего? – спросила Алина, качнулась и чуть не свалилась в рыжую слякоть.

Дети загомонили – язык был явно чужой – и подошли почти вплотную. Мальчик-черныш с болячками на губах пощупал ее пальто. Другой, бритый налысо, стащил с Алины варежку и, смеясь, бросил девчонке в красном платке. Девчонка варежку не поймала, озлилась и дважды топнула по ней валенком без галоши. Алина хотела пройти, но они налипли, как репья и с визгом стали тянуть ее в разные стороны. Алина забилась, царапая скользкие руки, схватила кого-то за шкирку, швырнула, но вырваться не смогла. Тогда она звонко, на весь утопающий сквер, закричала:

– Зяблик! Скорее, сюда! Зябли-и-ик!

Пацаненок в огромной куртке дернул ее за шарф. Затем еще раз – сильно, почти придушил. Девчонка в красном платке больно ударила под коленку. И Алина, как забиваемый фермером бык, бессильно упала в холодную жижу. Она кричала, зная, что никто не придет, и горький поганый комок рос в ее сорванном горле.

Ватник хлюпал широким носом, щерился, злился. Дети кидались в него камнями и белым песком. Алина тоже швырнула – новый сандалик с бабочкой-пряжкой. Ноге без сандалика стало легко. Ватник по-песьи взвыл, с рыком пошел на Алину. Все закричали – собака, собака, спрыгнули вниз, побежали. И только Алина, полубосая, осталась сидеть на заборе…

– Собака, собака, – сказала Алина и встала на четвереньки. Потом зарычала, точь-в-точь как ватник, и прыгнула на девчонку в платке. Та ойкнула и спряталась за болячечного черныша. Алина оскалила зубы и, если бы черныш не отшатнулся, она свалила бы его и, наверное, искусала. Дети примолкли, но круга не разомкнули, и Алина тогда залаяла – бешено, громко, насколько ей позволяло саднящее горло. Бритый заозирался, подхватил самого младшего, крикнул гортанно: «Йо-ла-а-а!», и все они живо, как крысы, бросились наутек.

Не сразу, через минуты, коленки и руки, стоящие в снежной пасте, заломило от холода. Алина встряхнулась, протерла лицо грязным снегом и поднялась. Нашла затоптанную варежку, выжала и сунула в карман. Хотелось помыться, хотя бы просто под краном, но возвращаться в кафе Алина не стала бы ни за что. Медленно подстывая, она пошла тем же курсом – к дороге, где можно было поймать маршрутку.

– Угваздалась-то как! – Кондукторша маминых лет, морщась, взяла у Алины деньги. – Эй-эй! Дальше проходи, нечего тут торчать, приличных людей перемажешь.

Алина, не споря, прошла вглубь салона. Села у печки, прикрыла глаза и широко улыбнулась. Первый раз в жизни она защитила себя сама. Она смогла – без мамы, без Киры, без Зяблика. Не захлебнулась, не умерла, а прогнала прочь этих маленьких пестрых крыс. Вот только ватник… Опять жуткий ватник. Откуда он взялся и, главное, когда? Алина закрыла глаза и принялась крутить назад – собака, прореха цвета топленого молока, текущие слюни, фонтан… фонтан из песка…

Ватник жирной беспалой рукой дернул Алину за платье. Дернул так, что она упала – на ту, его сторону, и сильно ударилась. Дети бежали с крысиным визгом, а ватник, утробно рыча, будто куклу, тащил ее за подол.

Да. Она вспомнила, когда в голове ее появился ватник. Полгода назад. Школа, первое сентября. Пахнущий краской Павел Петрович Хасс… А вдруг ватник и есть Хасс, только моложе на девять лет? Лицо его вспомнить не удается, но толстая шея и круглая голова… И еще. Если Хасс – это папа, то пазл, похоже, сложился. Сбежал от семьи, через шесть лет вернулся, совсем нездоровый. Хотел найти свою дочь и, черт подери, нашел. Теперь, спустя новые девять лет, он занимается тем же – ищет Алину. Вот почему так боится мама! Боится и будет бояться, пока Зверь не окажется в клетке.

Алина хлопнула дверью, и на звук из кухни выскочили мама и Кира. И та и другая с чашками, словно чашки прилипли к пальцам и оставить их на столе было никак нельзя.

– Привет, детка. – Мама поправила волосы, и стало видно, что на локте у нее разошелся шов.

– Здоро́во, подруга, – помахала Кира. – А я тут к мамхен твоей зашла, пошпрехать о личном. Дела-то мои не гут.

Алина слабо понимала, какой совет может дать мама, сама с неудавшимся личным, но, разумеется, промолчала.

– Лампаду зажги, подруга, чего в полутьме копошишь?

Пошарив рукой по стене, Алина включила свет. Обе, и Кира, и мама, вполне предсказуемо охнули. Мама сунула кружку Кире и квохчущей курицей заметалась перед Алиной.

– Ты что, упала? Где? А как упала-то? Вся перепачкана, хрюша-гаврюша, теперь за химчистку плати. Ушиблась? Может, к врачу? Еще не поздно, еще работает!

Она подошла слишком близко и жарко дышала, и дергала за пальто. Алина, прижатая к двери, долго терпеть не смогла.

– Ну, мама, не надо! Все у меня хорошо!

Мама обмякла, по лицу ее от скул к подбородку поползла белизна.

– Ты… ты… пьяная?!

– Пьяная? – вытаращилась Кира. – Серьезно?!

– Да трезвая я! – Алина сняла пальто. – Уже трезвая. Почти.

– Позволь узнать, где ты пила, – сипло сказала мама. – А главное, с кем. Кто этот человек, я ему ноги повыламываю, я ему… – Она задохнулась и с силой шлепнула по стене, будто дала тому человеку пощечину.

– И я добавлю! Удар мне папахен ставил, мало не будет. – Кира столкнула друг с другом чашки, и те неуместно звонко сказали: «Дин-н-нь!»

– Да ну вас! – обиделась Алина. – Чего вы злые такие? Ребенок жить наконец начал полной нормальной жизнью. Не то что раньше. А вы орете. Всё, пустите, мыться пойду, противно в грязном.

Мама схватила ее, прижала к себе, потом оттолкнула и громко заплакала. Не прикрывая ни растянутых губ, ни морщин над бровями, ни черных от туши дорожек слез. Кира, расплескивая чай, побежала в кухню – избавляться от чашек.

– Сейчас, – кричала она, – тетя Вика, сейчас! Не плачьте, мы выясним, вот увидите! Давай-ка, бомжун начинающий, в комнату, живо!

Алина, не снимая пачканных рыжим ботинок, пошла за подругой. Они прикрыли дверь и услышали, как мама, глухо рыдая, щелкнула в ванной задвижкой.

– Ну, с кем, с кем пила-то, шальная? Скажи, я тебя не продам, – шептала Кира, толкая Алину к кровати.

– Пила с кем хотела. – Алина уселась, и Кира стянула с нее ботинки.

– В дерьме по колено, красотка… И кофту угваздала! Снимай это все, пока не протухло.

Алине хотелось остаться одной, но было ясно, что от Киры ей так просто не избавиться. Она стянула колготки, но до конца лишь с одной ноги, и застыла, пытаясь придумать хоть какую-то легенду. Потянула головку молнии на толстовке, но та почти в самом низу застряла.

– Пьянчуга! – фыркнула Кира. – Лапы-то убери, не мешай тверезому. – Дернула молнию – раз, другой, и вдруг под ее ладонью в Алинином кармане что-то хрустнуло. Быстро, пока Алина не опомнилась, Кира влезла в карман и вынула Зябликово письмо.

– Ядреный батон! Знакомые письмена!

– Отдай! – Алина вскочила, но тут же упала обратно. Утихшая еще в «Алеко» карусель опять начала набирать обороты.

Кира, вытянув руку, мол, не лезь, не отдам, стала читать:

– Ты пила когда-нибудь коньяк… ты влюблялась… крылья, бархатные клювы, тонкие позвонки? Черт подери, Алина! Птицы пьяны и веселы?! Так вот, с кем ты была! С этим психом!

– Не смей так о нем! Он лучше вас всех. Пока вы ноете и кудахчете, он помогает мне выжить! Тебе-то не до моих кошмаров, правда? А им, между прочим, полгода уже! Целыми днями – Ванька, Ванька, даже не спросишь… может, я сдохла! А он… он птица, понимаешь? Он летит, и я вместе с ним лечу! – Алина взмахнула руками, и взбесившаяся карусель потащила ее по новому кругу.

– Приплыли. – Кира толкнула ногой ботинок и села с Алиной рядом. – Слушай сюда, подруга. Если ты прямо сейчас не скажешь, кто этот чертов З, твоя мать прочитает про крылья и позвонки. Клянусь. Я не пугаю, я сама настолько боюсь, что…

– Хитрая больно, – сказала Алина, не открывая глаз. – Сама, значит, с Ванькой с утра и до ночи, сю-сю там, му-сю. Небось, напились бы, и все такие – ах-ах-ах, заиньки наши взрослеют!

– Да мы-то с Ванькой друзья!

– Ха-ха-ха! С друзьями, – Алина вытянула губы, – не целуются. Я, к примеру, Ваньку целовать не хочу. А ты хочешь.

– Ну хочу, – насупилась Кира, – и что?

– А то, что тебя-то… упс, не хотят!

– Может, и не хотят. Зато тебя, похоже, хотят… целовать и не только.

– Вот именно, – Алина откинулась на покрывало, – вот именно.

– Да ты помешалась! – Кира вскочила и принялась ее тормошить. – Смотри, как он пишет! Взрослый мужик и больной на весь череп! Угробит и не заметит!

– Почему вы так кричите? – Мама, чисто умытая, стояла у Киры за спиной.

Алина села, сдерживая вдруг подступившую тошноту, и попросила:

– Кто-нибудь, дайте водички.

– Почему вы кричите? – повторила мама, и Алина поняла, что водички ей не дадут.

– Тетя Вика… вы только не волнуйтесь… Я знаю, с кем она пила. С этим! – И Кира протянула маме бумажку с зелеными буквами.

Алина бурно зааплодировала.

– Что и требовалось доказать. Говорю же, подруга, он лучше тебя. Он-то не ябеда. А ты… ты тоже не ябеда, ты доносчик!

Кира хотела ударить ее по-настоящему, кулаком. Но не ударила и сказать – тоже ничего не сказала. Смятая, словно сдувшийся шарик, она повернулась к маме и без слов потыкала пальцем в письмо. А потом ушла – тихо, не хлопая дверью, будто перевернула прочитанную страницу. Алина, чтобы не разреветься, выпалила хрипло:

– Ну и вали, раз такая… не жалко!

Мама, скомкав письмо, взяла Алину за подбородок. Нависла, огромная, как бизон, яростно задышала.

– Есть еще письма от этого З?

– Ни од-но-го. – Алина легонько толкнула маму, но та не сдвинулась с места.

– Отдай, по-хорошему прошу. Отдай, и я ничего не сделаю.

– Пойди туда – не знаю куда. Отдай то, не знаю что…

Карусель встала на полном ходу, и Алину выкинуло на твердую землю. Там, на твердой земле, мама открыла шкаф и принялась выгребать с полки Алинино белье. Падали на пол трусы и футболки, круглые скатки носков. Раненной стаей слетели туда же белые носовые платки. Алина смотрела, жалась к стене и думала: знает ли мама про коробку под кроватью?

Обыск сдвинулся к книжному стеллажу. Мама листала книги, методично, как робот, и швыряла их на стол. Груда росла, пара томов Ремарка не удержалась и с грохотом шлепнулась на пол. К четвертой полке мама устала, обмякла и села у Алининых ног, прислонясь к кровати влажным лбом.

– Детка, скажи мне, кто это.

– Не хочу, прости.

– Хорошо, что я мою пол у тебя под кроватью. – Мама откинула край покрывала и сунула руку в нехитрый Алинин тайник. – Как-то не вспомнила сразу…

Коробка. Алина хотела рвануться, отнять, но сил на рывки у нее уже не было. Силы остались в сквере перед «Алеко», или их растащили по углам мелкие чумазые крысы. Мама сдернула крышку и перевернула коробку вверх дном. Вещи вывалились, и среди прочих выпали письма Зяблика, в конвертах и просто так. Дзинь! – бутылка разбилась, и по комнате разошелся сладкий запах сирени. Духи́ залили папину книжку, брызнули на ботинки и все еще неснятые колготки. Глядя, как самое личное, самое ценное катится в тартарары, Алина горько и жалко расплакалась. А мама прикрыла нос рукавом и вытащила из-под испорченной книги письма.

Она прочитала их быстро – так собака слизывает со стола случайно оставленный бутерброд. Бросила письма на пол. И подняла глаза на Алину.

– Даже если пускают таковых в свою постель… Ты с ним спала? Отвечай! Ты спала с ним?!

– Нет! – прорыдала Алина и сунула голову под подушку.

– Сколько ему лет? Сколько?! – Мама сдернула с Алины колготки и острыми ногтями вцепилась в ногу.

– Шестнадцать!

– Не ври! В шестнадцать такое не пишут.

– А он пишет, мама, – Алина встала, – хватит, не мучай меня. Мы просто играем. Ты все равно не поймешь.

– Куда мне… ведь я злобный цербер, да? Туда не ходи, сюда не ходи. Так ты о матери думаешь? А матери много не надо. Мать просто хочет здоровья и счастья дочери. Своей хорошей дочери… хорошей, а не такой…

Сирень задушила Алину, и та, едва унимая вновь разыгравшуюся тошноту, всхлипнула:

– Хорошей… Всегда надо быть хорошей. А я не хочу быть хорошей, мама! Я хочу, чтобы не было больно.

Мама потянулась обнять ее, но Алина не далась. Она лишь пожала пухлое, с нитками вен запястье и слезла с кровати – проветрить комнату и спасти из осколков то, что еще можно было спасти.

– Порежешься, детка…

– Послушай, – Алина стряхнула с папиной книжки стекло, – в каком году отец уехал из города?

– А что? – Второй раз за вечер по ее лицу пошла белизна.

– Просто скажи – сразу уехал, как только бросил тебя, или позже?

– Позже. А что? – повторила мама, и пальцы ее задрожали.

– Где он работал? Где жил до отъезда?

– Где жил до отъезда, не знаю. Работал… да в разных местах. На заводе какое-то время, а раньше… К чему этот странный допрос?

«Я знаю, он в городе», – хотела сказать Алина. Но не сказала. Маме с больными глазами и новой сеткой морщин, маме, латающей дыры в прошлом и настоящем, таких вещей не стоило говорить. Алина положила в коробку письма и книгу, коробку поставила на подоконник. Пожала плечами.

– Просто интересуюсь.

С улицы на нее словно тоже дохнуло сиренью.

Не ходи туда ни за что, – говорили Алине с детства. Пугали злыми людьми, одичавшими на свободе собаками, болезнями и прочими взрослыми штуками. Когда шли в поликлинику, это место огибали, хотя насквозь было куда короче. Снаружи, с безопасной стороны, казалось, что там – обычный старый квартал. С деревянными хибарками под одну семью, чахлыми яблонями и раскиданным всюду мусором. Алина называла место Дачами Мертвецов – однажды, лет десять назад, она увидала торчащее из-за забора пугало с синюшным лицом и здорово испугалась. Как говорили соседи, жильцов в Дачах осталось немного. Крыши хибар прогибались, яблони высыхали, и все чаще Алина слышала – пора, мол, гадюшник под снос.

И вот теперь, вопреки запретам, Алина шагала по мокрым от талого снега Дачным тропинкам. Позади нее, по-птичьи насвистывая, шел Зяблик. Когда он сказал, что поведет Алину к Мертвецам, та сперва испугалась. А потом поняла: всегда, еще с детского сада, она хотела там побывать. Боялась, как и положено хорошей девочке, но хотела.

Дачи оправдывали свое название – тихие, снежные, они не подавали признаков жизни. Не кричали дети, не лаяли собаки, никто не смотрел из окон Алине и Зяблику вслед. Многие стекла были битые, и это говорило о том, что в домиках нет жильцов. Дворы заросли густым кустарником. Яблони, скрюченные, с пятнами яблок, тянули к тропинке черные пальцы, будто говорили: смотрите, идут чужаки.

Тропинка вывела к пустырю, на краю которого стоял крашенный серым дом. Небольшой, в два окна, но опрятный и с легким дымком из трубы.

– Там кто-то живет? – спросила Алина.

– Мой друг. – Зяблик повел ее к дому. – Сам он в отъезде, так что я пока за него. Протапливаю, пыль с комодиков смахиваю, цветы опять же… в общем, домохозяйка.

Они поднялись на крыльцо. Зяблик снял замок и впустил Алину в прихожую. Велел скинуть обувь, сам тоже стащил ботинки и толкнул дверь в узкую теплую комнату. Стены там были дощатые, потолок низкий. У окна стоял круглый стол, накрытый изрезанной клеенкой. В углу над ржавой раковиной висел умывальник, зеленый, с пупочкой. Алина мылась из такого на даче у Ксении Львовны. Вход во вторую комнату прикрывала портьера – тяжелая, пыльная, с некогда золотыми кистями. Пахло яблоками и дровами, и еще какой-то травой, развешанной пучками вдоль стен.

– Ну вот, – сказал Зяблик, – располагайся. Пальтишко только сними, сопреешь.

Алина расстегнулась и села на край дивана. Широкий, в крупный цветок, он тут же воткнул в нее пару пружин. Зяблик с ногами забрался в кресло с той же обивкой и сонно прикрыл глаза.

– Позавчера, когда ты смылась из «Алеко», я вышел за тобой. И видел, как мелкие к тебе пристали. Поганцы, ничего не скажешь, но ты неплохо держалась.

– Ты?! – подскочила Алина. – Ты видел? Все видел и не помог? Я же кричала – Зяблик, Зяблик, горло сорвала. А ты ничего не сделал? Скажи на милость, почему?!

– Потому что ты рохля, а рохлям нужно уметь защищаться. – Зяблик открыл глаза. – Если бы ты не справилась с ними, я бы вмешался. Но ты справилась. И теперь, зная, как оно бывает, справишься еще много раз. Вспомни это, когда опять захочется порохлить, и стань той дикой дворнягой, которую я видел позавчера.

– Ну ладно, ладно, ты прав. – Алина, снова нырнув в свое победное ощущение, решила на Зяблика не злиться. Она сняла пальто, нащупала на диване место поровнее и села туда, откинувшись на спинку. – Зачем мы сюда пришли?

– Просто так, поглазеть.

– А может, ты все врешь, и никакого друга нет? Может, это твой дом? Живешь без мамы, без папы – мальчик-маугли?

– Мальчик-маугли, птичий сын… – Зяблик поднялся с кресла. – Мой дом, поверь, не здесь. Он зовется Берлогой, и туда бы я тебя не привел.

– Почему?

– Потому что это мой дом.

– А Марию привел бы? – Алина тоже встала – на плетеный из ниток половичок.

– Говорю же – дом мой. И место там только для одного.

– Да ну тебя! С Марией, кстати, неловко вышло. Или ты это специально?

– Специально, конечно. – Он вывернул карманы джинсов и растянул их в стороны как чебурашьи уши.

– Но зачем?!

– Мне показалось, нам всем нужна встряска. Для нового понимания. Ты что-нибудь поняла?

– Да, – усмехнулась Алина, – поняла, что вовсе в тебя не влюблена! А вот Мария… Сцена, как будто жена кое-кого с любовницей застукала.

– Считай, так и было, – усмехнулся Зяблик, – почти. Ведь ты мне не любовница.

– А Мария – жена? – спросила Алина, поддев край половичка. На носке осталась пыльная полоса.

Зяблик ничего не ответил. Они стояли, залитые зимним солнцем, не так уж и близко друг к другу. Но Алине казалось, что Зяблик цепкими коготками держит ее за плечо.

– В подвале, – он постучал пяткой в пол, – полно варенья. Хочешь?

– Нет, спасибо.

– А яблоко? – Зяблик нырнул под стол и сунул руку в большой холщовый мешок. – Гляди, какое славное. – Он встал, подкинул яблоко к потолку и поймал его в ковшик ладоней.

Яблоко было простое, деревенского сорта в полоску. Сморщенное немного, но очень душистое. Алина поняла это, когда Зяблик поднес «ковшик» к ее лицу.

– Кусай.

Она, не забирая у него яблока, надкусила чуть кислый бочок. Зяблик тоже куснул, но с другой стороны. Ба-бах! – что-то грохнуло за окном, и оба они дернулись, как застуканные воришки.

– Сосулька, – выдохнул Зяблик, – а могла кому-нибудь по башке.

– Мне, например. – Алина сглотнула и, словно спасаясь, крепко его обняла.

Сначала он ей не ответил. Просто стоял, и сердце его билось ровно и медленно. Потом разжал пальцы – шмяк, яблоко выпало на пол. Солнце ушло из окна. Когда же оно вернулось, Зяблик мягко потянул ворот Алининого свитера и коснулся губами ее ключицы.

Прошло минут десять, не больше. А может быть, целый час. Зяблик сидел на полу рядом с дважды надкушенным яблоком. Он складывал из щепок фигуры и смотрел через них на заросший паутиной потолок. Алина, скрутившись в комок на диване, делала вид, что дремлет.

Снаружи закапало на карниз, звонко, будто забили ложкой по кастрюле. Потом, тяжело ступая, прошел человек, и снова стало тихо.

– Надо купить пшена. – Зяблик положил голову на облупленную табуретку. – Насыплю, синицы прилетят. Тук-тук-тук. Будут смотреть в окно.

– Я домой хочу. – Алина потянулась за рюкзаком.

– Грудки у них желтые, а шапочки голубые. Лазоревки называются. Шумные, птиц других гоняют, но человека боятся.

– А кто не боится?

– Голуби. И чем жирнее голубь, тем меньше в нем страха.

– Вчера у школы лежал один. И знаешь, не лапками кверху, а просто… и голову положил, вот как ты. – Она поднялась. – Пойду я, правда. Спасибо тебе за все.

– Вместе пойдем, – Зяблик подобрал огрызок, – и не спорь.

– Но мне сейчас нужно…

– Выйдем с Дач, и я исчезну, клянусь.

Алина кивнула. Засунув в рюкзак пару яблок, все из того же мешка, Зяблик стал одеваться. Уже на крыльце он взял ее за руку и показал следы на снегу – большие, размера сорок шестого.

– Запомни, одна сюда – ни ногой. Это опасно, может быть, даже для жизни. Придешь, только если я позову.

– Приду, только если я захочу, – сказала Алина.

Он отпустил ее руку и запер дверь на замок.

Седова ш-ш-л…

хочу домой

парта Михи Мойского! сядешь огребешь

биологичка – червь науки

Г.Р.О.Б. жив

а я в гробу

Алина терла глупые надписи, и пальцы ее краснели от едкого порошка. Над соседней партой пыхтел Ванька, соломенная челочка его смешно подпрыгивала.

– Вот я тебя, вот так! – Он подсыпал порошка и плюхнул сверху тряпку.

– Кого ты там вычищаешь? – спросила Алина.

– Жука-навозника, – Ванька треснул кулаком по парте, – вроде и смешно, и обидно. Узнаю, кто нацарапал, в лоб дам, а потом орден.

– Какой-то несправедливый субботник. – Алина вынула из шкафа макет длинной рыбы. – У биологички вечно парты исписаны, а нас тут всего двое. Фифы всякие скоро домой пойдут, а мы этих шлюх с навозниками до утра оттирать будем.

– Фифы? Ты про Ингу, что ли? – Ванька схватил с нижней полки пестрое сердце. – Тык-тык, тык-тык! Не ревнуй, дурила. Игорек с Ингой – клевая парочка, такие не про нас, полет другой.

– Смотри-ка, – усмехнулась Алина, – ты разлюбил красотку!

– Да я и не любил, я хотел. Вам, девкам, этого не понять. А на Игорька ты не злись. Он тебя, конечно, под монастырь подвел, но ему и самому не сахар.

– А что так?

– Траблы у папани на работе. Бюджет Игорьку подрезал.

– Бедняжка. – Алина поставила рыбу, вытащила из глубины полки огромное ухо и в самую раковину шепнула: – Теперь его Ингочка бросит.

В коридоре захохотали. А потом дверь открылась, и в класс вошли Горев, Дерюгин, овца Анютка и одетый вовсе не для субботника Игорь. Позади всех держалась Кира.

– Аллилуйя! – обрадовался Ванька. – Подмога! Ребзя, первые шесть мы помыли, остальные ваши.

– Здравствуйте, сэр, – Горев пожал руку скелету, – вы тут, оказывается, не одни. С вами Иван да Марья. Или как вас там, девушка, не припомню.

– Шлюха Седова, – ответила ему Алина и крепче сжала гипсовое ухо.

– Вау, – удивился Горев, – экая самокритика. И чем же вы заняты?

– Так ясно чем. – Дерюгин уселся на учительский стол. – Типа дышат, рот в рот. Биология, братан, дело пошлое.

Овца захихикала и кашлянула в ладошку.

– Больные люди.

Ах вот как! Алина отбросила ухо, вытерла руки о джинсы. Рот в рот, значит? Что же, отлично! Она стащила с волос резинку, рывком расстегнула пару пуговиц на рубашке.

– Ну, чего пялитесь? Да, я такая! Опять мужик у меня. Тысяча двадцать третий! Тот надоел, – кивнула в сторону Игоря, – нового подавай! Пялятся они! Сами не могут, так хоть посмотреть? А вы смотри́те, детский сад, смотри́те, мне-то не жалко!

Алина шагнула к Ваньке и, не закрывая глаз, начала целовать его в губы. Ванька опешил, вскинул руки, мол, он тут ни при чем, однако ответил на поцелуй. Алина держалась, сколько могла – губы у Ваньки были резиновые, со вкусом рыбного пирожка, и ей хотелось скорее остановиться…

– Понравилось? Цирк окончен? – Алина переводила взгляд с лица на лицо.

Горев глядел, вздернув бровь, словно оценивая ее заново. Дерюгин подался вперед, и Алина подумала: с таким выражением он, наверное, смотрит запретные фильмы. Овца отвернулась. Игорь стоял, сжав кулаки, и выглядел как-то мято. А Кира… черт побери, где же Кира?! Алина сыпанула на парту порошка, пожалуй, слишком много, буркнула:

– Идите отсюда, сами домоем, – и стала тереть выписанное черным маркером SEX PISTOLS.

– Ну ты бешеная, – сказал Горев, однако в голосе его не было прежней насмешки. – Уходим, ребята, нам тут не рады.

– Ты чего, дурила? – спросил ее Ванька, когда все разошлись.

– Надоели! – Алина швырнула тряпку в угол. – Дебилы, и шутки у них дебильные. Прости, Вань, попал ты под каток. Но я правда больше не могу.

– Да пусть, – ухмыльнулся Ванька, – зато я целовался, первый раз! Не понтово, знаешь, если ничего такого не было. Придет момент – девушка, туда-сюда, а я лох. Слышь, зря ты их прогнала. Самим теперь мыть придется. Сколько тут… раз, два, шесть… десять парт!