Текст книги "Если я буду нужен"

Джинсы пустой синей кожей лежали на полу. Алина подняла их, потрясла, но ничего нового из штанин не выпало. Раздвинула занавески, выглянула наружу – никакого стульчика. Получается, притащил с собой, а потом унес обратно? Шших, шших и скрежет совка по асфальту. Тетка в оранжевой безрукавке, бледнощекая, вялая, подметала осень. Алина смотрела на нее, дышала в стекло и скрипуче выводила буквы – И, З, Х.

Чинный лебедь медленно плыл над крышами павильонов. Серый, чуть облупленный, он поднялся выше своих белоснежных сородичей и крякал им оттуда, мол, догоните, если можете. Но сородичи не догоняли – они везли на спинах ярко-шапочных малышей и потому осторожничали. Серый пошел было на спуск, но снова взмыл и замер, распластав по воздуху крылья. Алина, лучистая, в сбившемся набок берете, взвизгивала:

– Хватит, хватит! Спускайся!

А Игорь, в новой куртке, густо пахнущей кожей, смеялся и крепко держал рычаг управления. Внизу, нарезая круги, пыхтел паровозик, верещали подстреленные мишени, бились друг о друга машинки. Серый не слышал их, он цеплял крылом старые клены и не хотел идти на снижение.

Когда время полета вышло и лебеди дружно сели, Алина погладила Серого по твердой шее. Хотела попрощаться, но Игорь уже тянул ее дальше – к колесу обозрения, от которого она наотрез отказалась.

В аллее, сразу за парком аттракционов, Алина набрала каштановых лап, огромных, как обеденные тарелки. Они светились на солнце и очень шли к Алининому пальто. Игорь дергал это пальто – то за воротник, то за край кармана, много говорил и с криками: «Пас, прострел, слева заходи» раскидывал кучи листьев. У забора, заросшего акацией, он вдруг успокоился, погладил Алину по плечу, пролез между пуговиц – к теплому боку. Поцелуй получился напористым, быстрым, и голова у Алины закружилась сильнее, чем на каруселях. Потом предательски забурчал живот. Алина оттолкнула Игоря, пошла стыдливыми пятнами. Игорь хохотал, называл Алину нелепой, и она, ничуть не обиженная, хохотала вместе с ним.

– Ух ты! – Игорь посмотрел в глубь аллеи, напрягся и отодвинулся от Алины.

Там, среди каштанов, под руку с отцом вышагивала фифа Ермакова. Рядом шла мать – такая же точеная, как фифа, в изящном плаще и не менее изящном шарфике. Она курила тонкую сигаретку, и ванильный дым, летящий по ветру, щекотал Алине нос.

– Здравствуйте, здравствуйте! – Папа-Ермаков, солидный, явно подкачанный в спортзале, с интересом глядел на Игоря. Только на Игоря, Алину он словно не замечал. Зато ее жгла глазами фифа – поджав губы, кривясь, нетерпеливо постукивая сапожками. Ермакова-мама, едва кивнув, отошла к скамейке. Достала из сумки косметичку и принялась поправлять и без того безупречный макияж.

– Одноклассник, значит, нашей Ингочки, – Ермаков барски кивнул Игорю, – хорошо, будем знакомы. Говорят, отец твой нынче генеральный?

– Полгода уже, – подтвердил Игорь.

– Добро, добро. Ну, гуляйте, и мы своей дорогой двинем, да, девочки?

Старшая девочка послушно собрала сумку, поднялась, закурила новую сигарету. Младшая промурлыкала: «Пока, Игорек», а от Алины нагло отвернулась. Они уходили, никуда не спеша, красивые, в дорогой одежде, довольные собой. Фифа так же держалась за отца. Бедра ее плавно покачивались, а спина была ровной, как осиновый кол.

– Она тебе нравится? – спросила Алина.

Игорь пожал плечами и ничего не ответил.

– А ты ей – да.

– Ерунда это все. – Он мягко поцеловал Алину в ухо. – Главное, что я с тобой.

Октябрь не хотел уходить, рыдал, заливая город, и город закрылся от него перевернутыми блюдцами зонтов. Деревья трясли полуголыми ветками, листья падали и тихо тлели в ожидании первого снега. Алина и Ванька, подмокшие, с красными носами, болтали на площадке у Алининого дома. Ванька толкал ногой карусель, и та тяжело вертелась, разбрасывая брызги. Сумерки кольцом сжимались вокруг них, но Алина не боялась – слишком уж важный получался разговор.

– Дурила ты, Алинка, мозг во, – Ванька развел руки как бывалый рыбак, – а простых вещей не сечешь.

– Ну так объясни.

– Мужик, Алинка, он как веник, незамысловат. Если ему бабу не надо, он с ней крутить не будет. Если только умысла злого нет. А какой у Игорька умысел?

– Никакого, – согласилась Алина. – Только я целоваться не умею да и красотой не блещу, сам знаешь.

– Ну-у-у, – протянул Ванька, – красота она на любителя, а целоваться я тоже не умею. Что же теперь, не пробовать никогда?

– Бросит он меня, Вань, и к Ермаковой твоей сбежит.

– Да елки тридцать! – Ванька сплюнул и вытер рот рукавом. – Игорек хороший, дарит мне всякое и кормит, когда родаки денег жилят. Не обманет он, не бойся.

Алина вздохнула, улыбнулась своему вздоху – интересно, какой он, семьдесят пятый? Украдкой оглянулась. Двор был пуст, только кошка, вытянув хвост, перебегала его по дальнему краю. Ждать становилось все холоднее, и Алина мысленно ругала Киру, которая обещала явиться в шесть часов, но почему-то не явилась.

Договорились так. Алина вызовет Ваньку во двор, вроде как кое-что обсудить. А Кира случайно на них наткнется. Замерзший Ванька тут же согласится пойти в кафешку на углу, и они втроем пойдут. Но по дороге Алина вспомнит, что ей срочно надо домой, и… дальше Кира уже сама.

Хлюп, хлюп, хлюп. Сзади, от восьмиэтажки, кто-то несся по свежим лужам. Алина обернулась и сердито уставилась на Киру. Чем она, интересно, занималась? Когда Кира подбежала ближе, Алина поняла, чем. В синих, гладко уложенных волосах, появились красные сполохи.

– Привет, привет, унылые пингвины! Что за пикет, против кого дружим?

Ванька нисколько не оживился, только глубже зарылся носом в шарф и с надеждой спросил:

– Ну чего, домой?

– Дрейфующих снимают с льдин и ведут греть! – провозгласила Кира. – Предлагаю в «Маргаритку».

– Я за, – поспешно откликнулась Алина.

– Ладно, черт с вами, – Ванька тряхнул карманом, – бабка тут отсыпала чуток, угощаю.

Стемнело, но фонарей еще не зажгли. Проулок слегка подсвечивали окна – с завода многие возвращались рано. Кира, явно голодная, вслух мечтала о том, что она съест в «Маргаритке». Ванька подсчитывал, во сколько ему это обойдется, и недовольно сопел.

– Знаете, ребята, – Алина остановилась и потрясла телефоном, – мне тут сообщение пришло, домой надо.

– Ай, как жалко! – всплеснула руками Кира. – Я отдам твою порцию бедным.

Они засмеялись, и сквозь смех Алина услышала далекий женский крик. Ванька тоже услышал его и цыкнул на девчонок:

– Тише!

Крик летел с пустыря, расчищенного под новый дом. Алина часто срезала по этому пустырю, когда шла к автобусной остановке.

– Помогите-е-е! Убивают! А-а-а!

– Стойте здесь, – гаркнул Ванька. Он пошарил глазами по земле, схватил осколок кирпича и бросился на голос.

– Сам стой! – Кира подхватила палку, со свистом рассекла воздух и рванула следом.

– Люди-и-и! – кричали на пустыре. – Помоги– те-е-е!

Алина тоже побежала, но ноги слушались плохо, и она быстро отстала. В легких сипело, рот хватал воздух, но догнать своих все равно не получалось.

– Помогите, Хасс! Ха-а-асс!

Двор раскололся на две половины, из разлома полилась темная лава. Обжигаясь этой лавой, Алина помчалась из последних сил. Но не вправо, на пустырь, а обратно, к своему дому на Космонавтов. В ушах стоял пронзительный вопль, и заглушить его не могли даже ботинки, бьющие по мокрому асфальту. Не помня себя, она влетела в подъезд, потом в квартиру, с шумом захлопнула дверь и сползла по стенке на только что вымытый пол.

– Я трус, мама! – рыдала Алина и молотила себя кулаками. – Трус, трус!

– Перестань, детка, пожалуйста, – мама хватала ее за руки, – ты не трус, ты девочка. Разве может девочка победить такого, как этот Хасс?

– Кира тоже девочка… палку взяла… а я… сбежала… как последняя дрянь!

Полчаса назад Алина, почти теряя сознание, позвонила Кире. В голове рисовалось страшное – вот они с Ванькой лежат, растерзанные, и Хасс, роняя слюни, топчет их сапогами. И хотя в полиции на мамин звонок ответили «инцидент исчерпан», Алина никак не могла успокоиться.

Кира сняла трубку через шесть гудков и сразу принялась тараторить. Всё в порядке, все живы, никто не пострадал. Тетеньку спасать не пришлось, маньяк убежал сам, они его даже не видели. Тетенька помятая, конечно, но бодрая. Сейчас показания дает. Их с Ванькой тоже привезли в отделение, тут холодно, дали чаю и одеяло. Ванька над ней трясется, говорит, она геройка. Закрутански, пусть трясется, теперь уж она своего не упустит… Хасс ли это был? А кто его знает, он сзади напал. Почему тетенька кричала: «Хасс»? С перепугу, наверное. Ой, за ними пришли, пока!

Мама гладила Алину по спине, но Алина не унималась. Ее мучило страшное чувство вины – за все, что она сделала и не сделала там, на улице. Плюш маминого дивана казался гадким, шипел под пальцами хуже пенопласта. Хотелось корчиться от этого звука, заткнув уши, и тонко выть: а-а-а…

– Ну хватит уже! – Мама вдруг рассердилась. – Нечего себя винить! Там и без тебя люди были. И вообще, на будущее… не лезь никуда, твое дело – сторона. Позвонила в полицию и прячься. Позвонила и прячься, поняла?!

Алина кивнула, но без охоты, будто не веря, что так и правда можно. Села, утопая в плюше, залпом выпила стакан воды. Оказалось кисло – мама, как обычно, выжала в воду лимон.

– Мам… Почему ты плохо говоришь об отце?

– Когда? – растерялась мама.

– Всегда. Только ответь, не увиливай, ладно?

– Ладно. – Она выпрямила спину и чуть вздернула круглый подбородок. – Этот, с позволения сказать, отец испугался за свою свободу. Ребенок – он же обуза, ему жрать подавай, учи, лечи, попу подтирай. А у нас ручки беленькие, мы их не мараем.

– Я хочу знать, как он выглядел, – твердо сказала Алина. – Какие волосы, нос, губы. Я имею право знать.

Мама вздохнула и сунула Алине в кулак барбариску.

– Имеешь, разумеется. Но фотографий нет, я говорила сто раз.

– Мама!

– Ну что – мама? Русый, среднего роста, плотный, щекастый, нос такой… крупный.

Фантик надорвался, красноватая конфетка выпала и звонко стукнулась о паркет.

– А он… ничем не болел?

– Ты про водку? – усмехнулась мама. – Нет, хоть этим не увлекался.

– Я про шрам, – Алина ткнула себя пальцем в бровь и зашептала – Не папочка ли мне разбил лицо? В каком-нибудь очень нервном приступе?

– Да что за бред?! – Мама поднялась, руки ее задрожали. – Шраму твоему лет девять. Седов ушел, тебе едва год исполнился. Отними от шестнадцати девять и оставь меня в покое!

Она схватила пустой стакан и, крикнув на ходу: «Конфету подбери!», кинулась на кухню. Алина наступила на барбариску, покачалась, улыбнулась в потолок:

– Гладко, мама, очень гладко. Если он, конечно, Седов.

Барбариска хрустнула и рассыпалась в крошку.

Завтракать 10 «Б» всегда садился у окна. Столы там были красивые, из дерева, и мыли их с особым старанием. Малышню кормили на другой перемене, и никто не мешал большим поболтать о своем.

– Ёлки-размоталки! – Тощий Дерюгин уплетал котлету, вилка его так и мелькала. – Столовка, что ли, продукты тырит? Это порция разве?

– Возьми мою, – отличница Карина поставила перед Медведем тарелку, – после болезни мясо надо.

Дерюгин, и правда бледный, обнюхал Каринину котлету и кивнул. Пожалуй, котлета волновала его сильнее, чем сама Карина, и та глядела на Медведевы лохмы с тихой грустью. Алина бы тоже хотела отдавать Игорю свои завтраки, но генеральный папа не давал ему голодать. Игорь сам подкармливал Алину и вовсе не столовскими котлетами.

Ванька, собирая последние крошки, глядел на Дерюгина с завистью. Ему, конечно, хотелось еще, но бабкины деньги давно уже были растрачены.

– Слушай, Медведь, – вдруг подскочил он, – ты же болел!

– Ну?

– И не знаешь, как мы с Киркой тетку спасли!

– О не-е-ет! – горестно взвыли все. Кроме Жени – она отставила пустой стакан и придвинулась ближе.

– Слушай, бро, это просто бомба! Шли мы, короче…

– Доброе утро! – Борисовна в синем платье с кружевом, чопорная, как королева-мать, улыбалась классу. – Дайте-ка, я вас сосчитаю.

– Платье у вас, Алла Борисовна, отпад! – пропела Ермакова.

– Спасибо, Инга, – Борисовна разгладила воротничок, – вы тоже сегодня чудесны.

– Женщины умеют одеваться, Алла Борисовна, – фифа стрельнула глазами в Алину, – а жалкие подобия носят спортивные кофты.

После той встречи в парке Ермакова намертво вцепилась в Алину – по поводу и без она грубо язвила на Алинин счет. Все смеялись и повторяли фифины шуточки. Иногда смеялся даже Игорь, и это было так обидно, что хотелось рвать на фифе ее бледные волосы.

Борисовна не сдержалась, бросила взгляд в середину стола. Поджала гусиной гузкой губы, словно вместо Алины за столом сидела выдра.

– Инга, впредь прошу вас быть корректнее. – Крупные серьги качнулись, царапнув шею. – Каждый носит то, что ему по нраву. Приятного аппетита всем, до встречи на уроке.

Борисовна отошла, и Ванька схватил Медведя за рукав:

– Так вот, про тетку! Жалко, Кирки нет, рассказывает – ух! Короче, шли мы…

Алина заткнула уши. Она давно наелась той историей и не хотела переживать все заново. Ванька строил рожи и говорил артистически пылко, но Алина слышала только невнятное «бу-бу-бу» и старалась проглотить застрявший в горле ком.

Кто-то потряс ее за плечо, снял руки с ушей, и Ванькино «…стоит, почти голая, и трясется вся» обрушилось на голову тяжелым обухом.

– Эй, тебе плохо, что ли? Очнись!

Чернышев. Как обычно лохматый, хмурый, зашитый в кожу по самый подбородок.

– Отстань от нее, Винт, – сыто протянул Горев, – не видишь, по принцу своему гриппозному сохнет.

Игорь болел уже неделю, и Алина первый раз в жизни согласилась с верзилой:

– Сохну, не то слово. Это всё?

– Дайте послушать, – подала голос Женя, – интересно же! Дальше, Ваня, скорее.

– Не надо, Ваня, – простонала Алина, – хватит, в пятый раз уже!

– Тогда я расскажу. – Женя поднялась, покрутила вилку и загробным голосом начала: – Вечерами, когда на город спускается мгла, выходит на охоту он. Вепрь, а может, желтоглазый волк. Имя ему Хасс, и на клыках у него кровь.

– Девственниц, – хмыкнул Горев и вытряхнул в рот компотные фрукты.

– Ну нет, – пробасила Женя, – грешниц и блудниц. Жертвы он выбирает нюхом – от кого пахнет злом, того он надкусывает и выпивает. Одним большим глотком.

Алина подавилась чаем, закашлялась до слез, отпихнула от себя стол.

– Хватит, слышишь?! Ты надоела мне! Заткнись! – закричала она.

– А вот и зло, видите? – Женя показала на Алину расцарапанным пальцем.

– Только насчет девственности, – скривилась фифа, – вопрос.

– Одним большим глотком, – повторила Женя и села на краешек стула.

– Ты… ты… знаешь кто? – Алина прикусила губы, но не сдержалась, выплюнула: – Блаженная!

Вскочила, с грохотом перевернула тарелку. Макароны белыми пружинками запрыгали по столу. В тишине звякнул металлом Алекс Чернышев, он же Винт.

– Вот тебе и кренделя… Я думал, ты лучше, Алина Седова. А ты такая же, как все.

Ссутулившись, Винт вышел из столовой.

Сухой лист метался по двору, глухо царапая асфальт. Он искал своих сородичей, но те, влажные, прибитые к земле, не отзывались. На крыше трансформаторной будки, по уши замотанный в шарф, сидел Зяблик и выдирал страницы из какой-то старой книжки. Алина топталась внизу, на полусмытой дождем меловой сетке. Ей тоже хотелось на крышу, но подняться без приглашения она не могла.

– А ты – в Гондурас! – Зяблик запустил самолетик, и тот, покружив, спикировал Алине на ботинки. На площадке этих самолетиков валялось уже штук десять – плотных, желтоватых, усеянных мелким бисером букв.

– Зачем ты портишь книжку? – спросила Алина.

– Она и без того испорчена, – Зяблик заглянул на обложку, – Ивановым Эм Дэ.

– Мне не по себе, когда ты ее так… рвешь.

– Мне тоже, – сморщился Зяблик и отправил еще один самолетик – на Каймановы острова!

Сначала он вообще не хотел говорить, только сидел, сложив по-турецки ноги, и терзал несчастный томик. Потом стал кидаться самолетами, и каждый новый все резче вылетал из его руки. Зяблик злился. Это пугало Алину, но не настолько, чтобы развернуться и уйти домой.

– У тебя что-то случилось? – спросила она.

– А у тебя?

– Да, – вдруг призналась Алина, – я девочку обидела. Она такая… странная, как будто с приветом, но хорошая. И еще у нее родителей нет. Что мне делать?

Зяблик послал самолет в Чинталапа-де-Фигуэра, подышал на пальцы и серьезно сказал:

– Извинись.

– Но как?

– Очень просто. Скажи – извини, странная девочка и, если хочешь, откуси мой глупый язык.

Алина улыбнулась, но тоскливо, одним ртом. В таком духе могла бы просить прощения сама Женя. Или тот же Зяблик. А ей, Алине, требовались совсем другие слова.

– Аэродром закрывается! – Зяблик сунул остаток книжки в рюкзак. – Текущие рейсы откладываются на неизвестный срок. Пока!

– Как – пока? – расстроилась Алина. – Мы никуда не пойдем?

Зяблик встал, отряхнулся от листьев и пыли.

– Чтобы идти, нужен путь. Пути нет. Ждите. У нас прелестные залы ожидания.

Они сидели у спортзала на низкой скамейке, и Алина, измотанная за последние недели, обнимала Игоря обеими руками.

– Соскучилась? – Игорь довольно жмурился.

– Очень, так соскучилась, что плакала даже.

– Вот те раз! Нюня! А я подарочек принес. Может, не давать, а то опять заревешь?

– Давать, давать, – закричала Алина и по-детски захлопала в ладоши.

Заспанный Святогор выглянул из каморки, обиженно цыкнул:

– Не ори, Седова!

Потом добавил, зевая:

– И ты, Ситько, не ори. Никто не орите.

Хлопнул дверью и заперся изнутри на замок.

Алина прыснула, сложила руки ковшиком и стала ждать подарка. Не просто конфетки, а чего-то такого… особенного. Подарки в Алининой жизни случались нечасто и почти всегда оказывались не теми. Мама любила дарить полезные вещи – всякие заколки, перчатки, кружки, цветные карандаши. Каждый раз, ныряя под елку, Алина надеялась на чудо, а выныривала с новым глобусом или упаковкой трусов. Та же история была и с днем рождения. И теперь, зажмурившись, она ждала той самой сказки, которая ни разу не случилась в Новый год.

По ладоням прыгало что-то гладкое, так легко, словно целовало. Алина, открыв рот, прислушивалась и пыталась угадать – что. Не смогла, виновато нахохлилась и открыла глаза.

– Это мне?!

На тонкой цепочке качался синий камень, солнце каплями искрилось у него внутри. Прозрачный, чистый он тянул к себе и слепил до слез. Алина всхлипнула, отъехала по скамейке, занозя джинсы. Поверить в то, что камень теперь ее, не хватало сил.

– Ну вот, – засмеялся Игорь, – начинается. Носить-то будешь?

Полумертвый язык шевельнулся, и вышло что-то похожее на «да».

– Раз так, подбирай волосы.

Теплые пальцы коснулись затылка, побежали по цепочке от шеи и дальше, вниз. Погладили камень и будто случайно сползли на бугорок груди. Алина дернулась, покраснела и сказала еле слышно:

– Спасибо…

– Пожалуйста. Смотри, не потеряй, штучка дорогая.

Алина кивнула, вытерла слезы и, как с вышки прыгнула, чмокнула Игоря в горячую щеку.

– Нежности, нежности, – томно пропели сверху, – кино, да и только.

Ноги в замшевых сапожках, юбка – потрясающее мини, полоска живота, мягкая кофточка и в рамке русых волос – кислое лицо Ермаковой.

– Вот, кефирчик в столовке дают. Не бесплатно, конечно. – Фифа потрясла белоснежным стаканом. – Ой-ой! Какая я неловкая!

Кефир, жидкий, пахучий, выплеснулся Алине на колени. Брызгами задело лицо и волосы, выпачкало синий камень. Алина ахнула, стала тереть его рукавом, но только сделала хуже – рукав тоже оказался насквозь кефирным. В носу защипало, заплясали губы, и Алина заплакала в голос, как мамина второклашка. Позорно, при ухмыляющейся фифе и красивом мальчике, которому она нравилась еще пять минут назад.

– Ну извини. – Фифа поставила стакан на скамейку. – Жалко, пропал кефирчик… Пора мне, до завтра, Игорек.

Распухшая, злая Алина долго мылась возле столовой. Игорь стоял рядом и ничем не помогал ей, окефиренной. Влажная цепочка терла шею, джинсы липли к ногам, и Алине хотелось к маме, в уют ее детского кабинета.

– Жил да был черный пес за углом… за углом… и на пса натыкался весь дом… черный дом…

К раковинам, громко напевая, приближалась Женя. Голос ее кувыркался в пустом коридоре, натыкался на стены, оседал на пыльных стеклах. Она держалась за кончики косичек и дирижировала невидимым оркестром. Стертые до ниток кеды неумело пританцовывали на раз-два-три.

– Закрой меня, – запаниковала Алина, – я мокрая, она увидит!

– Ну и что? – удивился Игорь.

– Мы поссорились и… неважно. Закрой, пожалуйста!

Алина так и не придумала, как быть с Женей. Стыд за «блаженную» ел ее полными ложками, но она продолжала трусливо прятаться по кустам.

Женя встала у соседней раковины, включила воду, кругло вытаращилась на Алину:

– Что это тут у вас?

– Интересного ноль! – отрезал Игорь.

– Но ты же вся в воде. Хочешь, я дам тебе кофту?

Алина промолчала, а Игорь закатил глаза:

– Не надо ничего, иди отсюда.

– Ладно. – Женя кивнула и, плотно прикрутив кран, затанцевала дальше.

За маминой дверью звенели детские голоса. Алина, мокрая с головы до ног, думала – скорее бы он ушел и оставил ее здесь, слушать это чириканье и плакать без помех. Но Игорь не уходил. Стоял рядом, дышал как доменная печь и чего-то ждал.

– Пока? – спросила Алина.

– Пока, – ответил он и стал грубо целовать ее, прикусывая губы.

Алина растерялась, хотела вырваться – такую, мокрую, униженную, трогать ее было нельзя. Но тут мамина дверь больно ударила в плечо, и сама мама грозно зарычала с порога:

– Как это понимать, молодые люди?!

Игорь отпустил Алину, пригладил волосы, галантно поклонился:

– Здравствуйте, Виктория Ивановна. Я Игорь Ситько, мой папа на той неделе окна вам привез, помните?

– Помню, конечно. – Мама чуть сбавила тон. – Только окна никак не объясняют, почему…

– Мы дружим, – улыбнулся Игорь, – разве Алина не говорила?

– Алина никогда ничего не говорит, – сердито пробурчала мама.

– Тогда скажу я. – Игорь поправил галстук и взял Алину за руку. – Пожалуйста, Виктория Ивановна, разрешите нам встречаться.

«Крику сейчас будет!» – вздохнула Алина и мысленно заткнула уши. Предыдущего кавалера, кстати, так и не случившегося, мама довела до нервного тика. С тех пор прошло года три, но бедный Ян – красивое, кстати, имя – все еще обходил Седовых стороной. В классе он считался дешевым, зато смотрел на Алину с очевидным восторгом. За этот восторг она решила простить ему и мелкий рост, и кирпичные скулы, и даже привычку плевать сквозь зубную щель. Но мама, мама, мама…

Крика, однако, не было. Рыночным взглядом мама обежала Игоря – от тонкокожих ботинок до модной стрижки. Кажется, оценила одежду, рюкзак, чистые ногти. Заглянула в класс, как будто на детей – на самом же деле, Алина знала, на новые окна. Заметно смягчилась, погрозила пальцем:

– Только без глупостей! И чтобы в десять дома, каждый день!

– В девять тридцать, – взросло улыбнулся Игорь, – я лично прослежу.

Газет в почтовый ящик напихали столько, что они вылезали наружу. Мама ковыряла ключиком в скважине и ворчала на гадящую почтальоншу. Распахнув скрипучую дверцу, она вытянула газетный сверток. Потом слепо пошарила в ящике и вынула письмо в конверте с розочками. Прочитала – кому, скривилась.

– На, тебе от Инги Ермаковой. Все играете? Вот уж не думала, что Инга этим занимается. Разумная девочка, а туда же!

Алина представила, какие гадости написала ей разумная девочка, и понурилась. Письмо захотелось выкинуть тут же, не читая.

– Идем! – Мама застучала каблуками по лестнице. – Что за ребячество, скажи мне! Уже и парня завела, приличного, аккуратного, из хорошей семьи. А детство в попе не отыграло! Хочешь, чтобы он тебя бросил, да? Сегодня – стоит вся мокрая, прически никакой, тушь потекла! Кефиром ее облили! Почему других не обливают? Кто этот кефирный маньяк?

При слове «маньяк» обе съежились, и мама начала иссякать. Голос ее потерял напор и визгливость, со щек ушли красные пятна. В прихожей, не раздеваясь, она встала у зеркала, загляделась в отраженную глубь. Пальцем провела от брови до мягкого брыльца. Усмехнулась:

– Старею, детка.

Сняла пальто, повесила, аккуратно расправив складки. Сменила сапоги на тапки и пошаркала проверять – что там на кухне. Алина торопливо распечатала письмо. Лучше сразу прочесть, чем весь вечер дрожать и думать, как оскорбит ее фифа на этот раз. Внутри лежал обычный клетчатый листок. Буквы, зеленые и крупные, шагали мимо клеток.

Послезавтра, 15.00, улица Правды, 6.

Оденься прилично, не бабски. Нас ждут чердаки и подвалы. Там, конечно, темно, а кое-кому и тревожно. Но в темноте и тревоге вздыхается глубже.

Жду. Не опаздывай.

З.

Мама вынесла из кухни чашку с нарезанным яблоком, молча протянула Алине. Та кивнула, тоже молча, и ткнулась носом в мамино плечо. Стоять так было хорошо. Кляксы уходящего дня стирались почти без следов. Ловко Зяблик решил с письмом – написал в отправителях фифу. Только зря расстарался. В первом же подвале Алина испугается, устроит истерику, и Зяблик выкинет ее на солнце. Она будет сохнуть на берегу жемчужной медузой, плакать и знать, что обратно уже не возьмут. Ничего нового, детка. Твое место здесь, за окнами, надежно закрытыми на все шпингалеты. Где кормят манной кашей и берегут от чердаков и подвалов.

– Спасибо, мама. – Алина взяла из чашки яблочную дольку, уже чуть коричневую, сунула в рот.

Яблоко оказалось ватным.

Дома́ на улице Правды были старые, на три или четыре этажа. Стояли они сплошным строем, и арки их щерились зубьями ломаных решеток. Наверное, здесь еще жили – за пыльными стеклами торчали герани и кое-где оконные глаза прикрывали ситцевые веки. Табличку с шестого дома сбили – расколотая, она валялась на асфальте. Номер написали на стене бурой краской, и потеки этой краски сползли до самой земли.

Алина топталась возле дома и злилась. Часы показывали 15:15, а Зяблик все не шел. Пустынная улица, одетая в камень, пугала своей тишиной. Здесь не шумели деревья, не кричали дети и даже голуби не метались в поисках грязных крошек.

– Псс! – раздалось у Алины за спиной.

Она вздрогнула, обернулась и увидела голову Зяблика, торчащую из калитки.

– Наконец-то!

– Псс! – повторил он и приложил палец к губам. – Сюда, быстро!

Алина шагнула внутрь, и Зяблик прикрыл за ней дверь. В новых толстых ботинках, теперь темно-серых, в тусклой куртке и перчатках он вполне годился для этого места.

Двор, неуютный и такой же каменный, как улица, пах рыбой и пережаренным маслом. На уровне второго этажа от края до края была протянута веревка. На ней болтались простыни и на прищепках – пестрые семейные трусы.

– Куда мы идем? – поежилась Алина.

– Я же сказал – на чердак.

– А зачем?

– Искать.

– Что искать?

– Следы человека.

Зяблик снял перчатки и подобрал резинкой волосы. Приглаженный, он стал похож на черного лебедя – хрупкого, но всегда готового взметнуться и укусить.

На первом, почти подвальном этаже, с шумом распахнулось окно. Из глубины с пьяной хрипотцой спросили:

– Эй, мальки, куда путь держим?

– Наверх, – негромко ответил Зяблик.

Из окна высунулось подбитое лицо, за ним – еще одно, тоже вздутое, только без фингала. Парни лет двадцати, мерзкие, мятые, с паклей немытых волос. Алина боялась таких до мокрых подмышек.

– А, это ты, – зевнул фингальный, увидев Зяблика.

– С подружкой, – нагло оскалился второй. Зубов у него было меньше, чем положено.

– Я пройду? – Зяблик, в отличие от Алины, ничуть не боялся. Он натягивал перчатки и спокойно ждал от парней ответа.

Фингальный нырнул вниз, в квартиру, вытащил бутылку с коричневой жижей и отхлебнул из горла. Передернулся, протянул дружку. Тот, зажмурившись, тоже сделал глоток.

– У, забирает! Хрен с тобой, иди.

Зяблик потянул Алину в угол двора, к приоткрытой двери, за которой читались полоски лестничных ступеней. Едва переставляя ноги, она заковыляла следом. В спину ей смотрели четыре хищных глаза.

Лестница вела мимо мрачных обшарпанных дверей. Каждая из них – в россыпи звонков. Алина, прищуриваясь в полумраке, изучала надписи.

Короленко 3 р

Силин 2 р ум

не звони

откл навсегд

в храм

На стенах тоже имелись надписи, но их Алина читать не хотела. От рисунков она и вовсе вздрагивала – самое личное, тайное лежало, будто мясо на прилавке, грубо порубленное на куски. Зяблик по сторонам не глядел. Он упорно лез вверх, как альпинист на вершину, и наскальной живописи не замечал.

Последний лестничный пролет вел на чердак. У подножия его криво стояла детская коляска с одним колесом. Внутри, спеленатая ковровой тканью, спала большая смуглая кукла. Алина стала подниматься, и под ботинками у нее захрустело. Глянула вниз, вскрикнула, отшатнулась к стене. Ступени были усеяны пыльными шприцами.

– Ты потише тут, – сказал Зяблик, – мало ли что.

Он уже открыл дверь и светил фонариком в чердачное нутро. Высоко поднимая ноги, Алина бросилась догонять.

– Значит, так, – Зяблик осмотрел ее со всех сторон, подтянул потуже лямки рюкзака, – слушай правила. Не отставать, не топать, не кричать, что бы ни случилось. Если кого встретим, молчать. Команды выполнять сразу, не думая. Поняла?

Алина кивнула. Вот сейчас, в эту самую минуту, она еще могла отказаться. Пойти обратно, в вянущую осень, запереться дома или затеряться в школьной суете. Забраться к маме за пазуху, затихнуть, насытиться покоем и теплом. И всю оставшуюся жизнь жалеть о том, чего нельзя вернуть.

– Идем! – Алина вцепилась Зяблику в рукав.

– Нет, – он стряхнул ее пальцы, – так нельзя. У меня не будет свободной руки.

– Для чего?

– Для того чтобы защитить тебя. Иди рядом и не бойся, там светло.

Первые шаги они сделали в каменном мешке, и если бы не фонарь, то идти бы им пришлось на ощупь. Потом, за поворотом, открылся длинный зал, похожий на бальный, только с низким потолком. Из узких окошек лился слабый свет. Фонарь выхватывал из сумерек то шкаф с битыми дверцами, то гору тряпичных тюков. На полу валялись бычки, обрывки газет, мятые баллончики из-под краски. Зяблик шел небыстро, иногда замирал, прислушиваясь, и тогда Алине казалось, что рядом кто-то возится и дышит.

Из зала вышли на лестницу, с лестницы – снова в зал, уже поменьше. Здесь было куда грязнее, и по заляпанному полу то и дело метались крысы. Алина, помня о правилах, зажимала рот и мысленно молила Зяблика идти скорее. Тот, однако, не торопился, всюду водил фонариком и, кажется, хмурился. Один раз он даже ругнулся, но Алина так и не поняла, на что.

Грязный зал вывел в комнату с забитым фанерой окном. В полумраке угадывались какие-то вещи, вернее, кучи вещей, сваленных где попало. Зяблик шепнул Алине в ухо:

– Стой здесь, только тихо. Сейчас вернусь.

И пропал за низкой дверью, скрипучей, как ржавые качели.

Комната шевельнулась, дохнула картошкой и тряпками – такими в школе моют пол, заныла на разные голоса. Из углов потекло темное, опутало ноги, лизнуло в лоб и затылок. Алина была здесь чужой, и дом щупал ее, как овощи на рынке, и хотел узнать, какая она на вкус.