Текст книги "Проклятье рода Ротенбургов. Книга 1. К Элизе"

После нескольких минут тишины я снова услышала голос барона, в котором звучал скрытый сарказм:

– Обижать Элизу? Мне? Побойтесь бога, мама! Никогда в жизни я видел столь юной особы, которая защищала бы себя в такой агрессивной манере, как ваша Элиза.

– Ты снова несправедлив, Гюнтер! – живо перебила его баронесса. – Элиза очень милая и нежная девочка, хрупкий цветочек…

– С меня довольно! – не выдержал барон. – У вашего нежного, хрупкого цветочка трехметровые шипы, и она прекрасно может себя защитить. Что за бессмысленный разговор, ей богу… Где она, кстати? Отсыпается после вчерашнего или снова пошла гулять?

– Боже мой! – баронесса рассмеялась, – ты будешь ужасным мужем, мой мальчик. Успокойся, вчера был выходной, суббота, если ты забыл об этом…

– Выходной? Я ее не отпускал!

– Перестань злиться, Гюнтер. Что это на тебя нашло?

– Вы сами затеяли этот разговор, мама.

– Потому что я хотела предупредить тебя…

– Предупредить? Слишком поздно!

– Что ты имеешь в виду? Ты что, действительно в нее влюбился?

– Я? Влюбился? – голос барона прямо-таки сочился ядом. – После моего памятного бурного романа в Берлине? Я же сказал вам, что больше никогда не позволю себе такой роскоши! Жениться – женюсь… когда-нибудь… но влюбиться – увольте!

– Тогда объясни мне, недалекой, – баронесса, кажется, тоже была задета за живое. – Как назвать твое увлечение этой русской девочкой?

– Увлечение? – барон сухо рассмеялся. – Это больше чем увлечение, мама. Эта девушка принадлежит мне.

– Принадлежит тебе? – тихо повторила вслед за ним баронесса. – Объясни мне, что это значит? Если ты зарекся не влюбляться, но не можешь забыть девушку, что тебе остается? Приковать ее цепями? Или, того хуже, жениться?

– Жениться на ней я не могу, – отрубил барон. – Во-первых, мне ни вы, ни моя фамильная честь не позволят. Во-вторых, она русская. И, в-третьих, она меня не любит. Так что придется вашему хрупкому цветочку стать моей любовницей, потому что я, в отличие от нее, как вы справедливо заметили, с ума по ней схожу. Думаю, это моя фамильная честь вынесет.

– Замолчи, немедленно! – с гневом вскричала баронесса. – Мне стыдно это слушать!

– Но вы же хотели ответа, мама. Элиза принадлежит мне. Я ее хочу, и я ее получу. Если я не могу получить ее как жену, то получу как любовницу.

– Ты говоришь как работорговец!

– Вы позволите мне на ней жениться? На русской?

– Моя младшая сестра вышла замуж за русского офицера, – тихо возразила баронесса в ответ. – В женитьбе на русской нет ничего предосудительного. Я полагаю, бывают случаи, когда можно договориться даже со своей фамильной честью.

– Для тебя и для меня, может быть, и нет, – голос барона снова звучал спокойно и отрешенно. – А для этих русских – есть! Их революция и эта проклятая война сделала нас всех бездушными орудиями убийства! Они лишили нас всего человеческого, особенно русских, с их маниакальным стремлением вцепиться в глотку каждому немцу без разбора!

– Ты чем-то расстроен, Гюнтер? – с тревогой сросила фрау Ульрика. – Это ведь что-то совсем иное, правда? Что-то случилось в комендатуре?

Барон отвернулся от созерцания голубого неба и трепетавшей на ветру листвы деревьев, окружавших особняк, и обернулся к матери.

– Это какой-то бред! – наконец, сказал он. В его голосе снова послышалась горечь. – Страна сумасшедших!

– Что случилось, Гюнтер? – мягко повторила фрау Ульрика.

– Анекдот для ребят из рейхканцелярии, – в голосе барона на сей раз прозвучала издевка. – Звучит примерно таким образом. Барон фон Ротенбург выходит из здания немецкой комендатуры в центре завоеванной Украины и на него среди бела дня, откуда ни возьмись, налетает десятилетний пацан с наганом времен первой мировой войны и с бутылкой зажигательной смеси в руках.

Фрау Ульрика охнула.

Даже мне в шкафу у баронессы стало немного не по себе. Бедного глупого пацана, наверное, застрелили на месте, а он не заслуживал этого, как заслуживали это те трусы, которые послали его убить немецкого офицера среди бела дня.

– И он… выстрелил? – с заминкой спросила фрау Ульрика, оправившись от шока.

– Выстрелил, – в голосе барона слышалась насмешка, презрение и, вместе с тем, непонятная горечь. – И не попал. С двух шагов. Поразительно!

Баронесса помолчала какое-то время, за которое, со свойственной мне непоследовательностью, я успела возблагодарить господа за то, что он спас жизнь барону, а затем я вновь услышала ее кроткий голос:

– Почему тогда у тебя забинтована рука? И что с твоим лицом? У тебя кровь и рана на виске? Поверни голову ко мне, Гюнтер, не будь ребенком!

– Попасть-то юный Гаврош не попал, – сказал барон. – Хотя целился прямо в сердце, совершенно грамотно и точно,… но не попал. Чего-то испугался. Но бутылку с зажигательной смесью все-таки успел бросить мне под ноги. Хороший солдат, абсолютно хладнокровный.

– Какой ужас! – вскричала баронесса. – Гюнтер, тебе надо показаться врачу!

– Не волнуйтесь, мама, мне уже обработали раны и наложили повязки. Ничего серьезного. К счастью, на этот раз я отделался лишь царапинами.

Он помолчал, а потом со странным выражением добавил:

– Меня просто поразил этот русский паренек. Совсем еще ребенок, мальчишка, но в его глазах была такая ненависть…

– Его поймали? Мальчика? – помедлив, спросила баронесса.

– Он и не пытался бежать, – вздохнул барон. – Стоял и смотрел на меня с таким изумлением, как будто не предполагал, что когда бросаешь в человека бомбу, то идет кровь. А иногда можно и вообще убить. Так, что куски окровавленного мяса взлетят на воздух.… У меня было впечатление, что если бы он меня убил, беднягу бы хватил удар на месте.

– И что случилось дальше? – продолжала осторожно выспрашивать баронесса.

– А что я, по-твоему, должен был делать в таком глупейшем положении? – голосе барона теперь уже слышалось возмущение. – Дал этому невесть что о себе возомнившему сопливому партизану по шее, отобрал наган, и послал к чертям на все четыре стороны. Еще и здоровенного пинка добавил для скорости, потому что он, видите ли, не поверил, что я его отпускаю. Он предпочел бы гнить в застенках гестапо, у вашего с Элизой друга, очаровательного Эдди Майера. Надеюсь, у него все-таки хватило ума спрятаться, потому что Майер сейчас рыщет по городу в его поисках, как бешеная борзая за зайцем.

Я уселась на ворох платьев баронессы и тупо смотрела в щель полуоткрытой дверцы шкафа. Черт бы побрал этого фашиста! Это вовсе не русские, это он сам был сумасбродный, непредсказуемый в своих вздорных принципах офицерской чести тип!

Весь остаток дня я, как потерянная, бродила по дому. Сам факт, что барон остался жив, немного утешал меня. Но я хорошо понимала, что в любую минуту покушение могло повториться – мои друзья-подпольщики внесли барона в список смертников, и рано или поздно они убьют его, это я знала точно.

Поздно вечером, в очередной раз успокоив расстроенную фрау Ульрику и добившись того, чтобы она приняла лекарство и легла в постель, я потихоньку пробралась к библиотеке, где, по моим сведениям, находился барон. За дверью стояла тишина, хотя я видела полоску света, выбивавшуюся из-под двери. Помедлив, я осторожно повернула ручку двери, заглянула внутрь и сразу же увидела барона. Он сидел в кресле, лицом к двери, уложив раненую руку на колени и откинувшись головой на спинку. Его лицо было спокойно, глаза закрыты, левый висок залеплен пластырем, сквозь который уже просочилось немного крови, но повязки на голове не было, хотя его темно-каштановые волосы все еще были примяты и хранили следы от бинта.

– Зайди, Элиза, – не поворачивая головы, сказал он, отрывая глаза.

Я вошла и прикрыла за собой дверь.

– Подойди к столу и открой верхний ящик, – ровным голосом продолжал он. – Поверх основных бумаг должен лежать твой аусвайс. Возьми его, я совсем забыл сегодня о нем.

Мне вдруг до слез стало жалко бедного барона. Он был бледен и выглядел расстроенным. Забрав из стола свой паспорт, я обернулась к нему и спросила:

– Как вы себя чувствуете, господин барон?

– Вы что же, мне сочувствуете, фройляйн? – с насмешкой спросил он, устремляя на меня свои серо-серебристые глаза.

– Почему вас это удивляет? – огрызнулась я, сразу же переставая его жалеть.

Барон долго молчал. Смотрел немигающим взором на тусклый свет затемненной лампы, а когда некоторое время спустя он снова посмотрел на меня, я увидела в его глазах страх и боль.

– Он совсем мальчика, Элиза, понимаешь, совсем мальчишка, почти ребенок, – медленно заговорил он. – Совсем юный, но в глазах его была такая ненависть…. Словно он ненавидел не какого-то безликого представителя германской армии, а лично меня, меня как человека… совсем мальчишка, ребенок….

Он прикрыл глаза ресницами.

– А что вы ожидали? – тихо, неожиданно для самой себя, сказала я. – Вы пришли в нашу страну войной, насадили своих правителей, убиваете людей, издеваетесь над женщинами и детьми в гестапо. Возможно, именно вы давали приказ об аресте или истреблении его родных! Он вправе ненавидеть вас, лично вас, потому что германская армия – это слишком расплывчато и недостижимо, а вы – вы тут, рядом, вы для него и есть германская армия, насильник и убийца, причина всех его бед, и значит – враг, которого надо истребить!

Черт бы побрал мой проклятый язык! Барон вскинул голову, и я увидела в его светлых, ставших жесткими, глазах неизмеримое удивление. Сейчас он опомнится и отправит меня в комендатуру, с ужасом успела подумать я. Но в ту же секунду услышала его ставший холодным, как зимний ветер, голос:

– Разве коммунисты не убивали людей, когда шли к власти в твоей стране?

Ишь ты, гад, образованный, удивилась я.

– Это совсем другое дело, – бесцветным голосом пояснила я. – Коммунисты были свои, русские.

– Латышские стрелки? Евреи? Грузин Сталин?

Только дискуссий на историческую тему мне не хватало, с тоской подумала я. Не дожидаясь моего ответа, он снова заговорил:

– Я глубоко убежден и располагаю целым арсеналом свидетельств, которые неопровержимо доказывают, что людей на вредительские действия в нашем тылу толкают партизаны. Здоровые, совсем не старые мужчины, которые предпочитают не сражаться в открытых боях в рядах Красной Армии с частями так ненавистного им Рейха, а подбивают на провокации молодых женщин и подростков. Это их руками они хотят выиграть партизанскую войну. Красная Армия просто не способна защищать огромную территорию России, да и, честно говоря, не очень стремится делать это. Ей с трудом удалось отстоять столицу. Правительство трусливо удрало на Волгу. Немцы установили порядок на захваченной территории, стремятся наладить населению нормальную жизнь, дать возможность людям зарабатывать себе на жизнь и спать спокойно в своих домах. Похоже, население завоеванных земель начинает постепенно ценить это, особенно та часть, которая тем или иным образом пострадала от прежнего режима. Никакой особой вражды с этой части населения я не ощущаю. Что же в таких обстоятельствах остается делать коммунистам? Сами они не способны сокрушить установленный порядок извне. Война практически проиграна. И вот тогда они направляют свои усилия на то, чтобы начать открытые военные действия не силами регулярных частей, которых у них нет, а руками женщин и детей. Это уже истребление своего собственного народа, практически перенос основного удара с армии, призванной и обязанной по своей сути вести войну, на плечи слабейшей и уязвимой части своего народа, его будущего генетического потенциала. Причем все это завуалировано плотной паутиной лжи и контрпропаганды, открытого воинствующего фанатизма. Почему вы, русские, терпите это?

– Это ваша правда, барон, – опустив глаза, сказала я.

– Это факты, фройляйн! – возразил он. – Здесь, на Украине, по подсчетам Ставки, за участие в диверсиях убито больше подростков, женщин и стариков чем составили потери армии, за тот же срок, на той же территории. Потери немецкой армии от партизан чуть ли не превышают военные потери! Такое впечатление, что в России каждый второй подросток и молодой человек – сумасшедший фанатик! И какого только рожна этого недоученного художника понесло в Россию?!

Он умолк и машинально коснулся кончиками пальцев правой руки своей раны на виске, из которой по скуле текла струйка крови, сочившаяся из неплотно прилегавшего пластыря.

– Позвольте, я сделаю вам перевязку, – стирая поданным мне его носовым платком кровь, предложила я.

– Возможно, лучше всего позвонить врачу, – мрачно сказал он.

– Если вы опасаетесь диверсии с моей стороны, – насмешливо улыбнулась я, – то спешу вас успокоить, у меня не возникает желания убить вас на месте, как врага народа.

– Почему?

Я снова увидела его серые льдистые глаза, смотревшие на меня в упор. Пожав плечами, я отвернулась, чувствуя себя неуютно под его вопрошающим настойчивым взглядом.

– Возможно потому, что у меня не осталось ни родных, ни друзей, которых бы немцы могли убить. Кроме того, вы спасли мне жизнь. Такой услуги мне не оказывал никто, за исключением моей матери. Вы позволите?

Он снова прикрыл глаза, словно утомленный разговором, и молча кивнул. Все время, пока я осторожно отдирала куски старого пластыря, прикрывавшие его рану, промывала и дезинфицировала ее, затем накладывала антисептик и новую тугую повязку из бинтов, он сохранял молчание, полностью подчиняясь моим коротким скупым просьбам и движению моих пальцев. Закончив, я дала ему обезболивающего и, помедлив, успокоительного.

Барон удивленно посмотрел на стакан с водой и лекарствами, но, тем не менее, выпил все. Я поймала себя на том, что мне приятно было о нем заботиться. Особенно после того, как он, с едва уловимой улыбкой, сказал, повернувшись ко мне:

– Благодарю вас, фройляйн. Я ваш должник. Что вы мне дали выпить?

– Я дала вам анальгин и валерьянки, – спокойно выдержав его подозрительный взгляд, сказала я. – От этого еще никто не умирал. Вам нужно выспаться, барон. Вы слишком много на себя берете.

Он кивнул.

– Мне нравится, когда вы заботитесь обо мне, фройляйн.

По его лицу никак нельзя было определить, что он имеет в виду. Он был бледен, явно утомлен, явно страдал от потери крови и саднящих царапин, украшавших его лицо в результате, видимо, разлетевшихся веером от взрыва осколков бутылки с зажигательной смесью. Неожиданно мне стало так жалко его; этого казавшегося таким холодным и высокомерным мужчину, оказавшегося, по сути, по-мальчишески чувствительным и уязвимым внутри. Я внезапно, не думая, прислонила его забинтованную голову к своей груди и погладила его густые каштановые волосы, оказавшиеся неожиданно мягкими на ощупь; погладила, как мальчишку, стремясь успокоить и ободрить его. Его, фашиста, немецкого офицера, фактически военного коменданта Города, города моей многострадальной родины, которую он, вместе с германской армией, пришел завоевать.

Но чем он был хуже тех комиссаров, которые убили моего отца, мою мать и моего маленького брата, которые лишили меня детства и надежды на счастливое будущее? У меня его не было, этого будущего. У меня были только эти первые хрупкие минуты счастья, тонкие, почти невидимые нити влечения, протянувшиеся между мной и бароном. Нельзя сказать, что мне это сильно нравилось.

Глава 6

Ночью я никак не могла заснуть. Проворочавшись без сна в кровати до утра, я встала около шести, оделась, и, решив убить время до завтрака за чтением, сидела с книгой у окна, когда кто-то тихо и настойчиво постучал костяшками пальцев в мою дверь. Я отложила в сторону книгу, и подошла к двери.

На пороге стояла взъерошенная и чем-то очень недовольная Минни и новая горничная, которую баронесса, несмотря на мои возражения, наняла для того, чтобы убираться в доме после того, как барон произвел меня в секретари.

– Что-то случилось? – вежливо поинтересовалась я, видя, что они дуются друг на друга, и никто их них не собирается начинать говорить первой.

Минни встряхнулась, как маленький французский пудель баронессы после купания, и хмуро сказала, неприязненно поглядев на горничную:

– Его светлость решил пойти сегодня в комендатуру.

Ее поистине немецкая лаконичность вдохновляла, но я все еще никак не могла понять, в чем проблема. Поэтому я ограничилась нейтральным замечанием, так же не без интереса посмотрев на смущенную горничную.

– Его светлость чувствует себя лучше?

– Это как сказать, – буркнула Минни. – Последние двадцать минут он непрерывно изрыгает проклятия, потому что одна рука у него забинтована, а, пользуясь другой рукой, он никак не может правильно повязать себе галстук. Его денщик получил вчера выходной, а от этой русской фройляйн, – Минни снова посмотрела на почти плачущую горничную, – нет абсолютно никакой пользы. Так что прежде, чем будить баронессу, я решила обратиться к тебе, Элиза. Ты можешь ему помочь?

Когда я представила высокомерного барона, всегда аккуратно, с иголочки одетого, пытающегося повязать себе одной рукой галстук, мне стало смешно. Сдерживаясь от улыбки, я с максимальной серьезностью уверила Минни, действительно огорченную этим происшествием:

– Конечно же, я помогу. Нужно идти сейчас?

– Да уж, как можно быстрее, – с видимым облегчением сказала Минни. – Пока его светлость окончательно не вышел из себя.

Барон встретил меня ироничной улыбкой. Он был почти полностью одет, только его китель все еще висел на спинке стула. Его белая, и как всегда накрахмаленная рубашка была застегнута до самого горла, концы не завязанного галстука, уже одетого вокруг его шеи, сиротливо свисали ему на грудь.

– Я все гадал, кого Минни приведет первой, вас или мою мать.

– Видимо, вчера ночью я неправильно рассчитала дозу валерьянки, господин барон, – удержавшись от смешка, сказала я. – Зачем вы встали? Вы же ранены, вам полагается лежать в постели и стонать. Вместо этого вы перебудили своими криками весь дом.

– Вот сейчас вы говорите, как моя мать, фройляйн.

– Отрадно слышать. Фрау Ульрика отличается редким благоразумием.

– Вы умеете завязывать галстук, Элиза? – спросил он.

– Пионерский не пробовала, – доверительно созналась я, – но с мужским галстуком вполне могу справиться.

– Тогда, прошу вас, поторопитесь, фройляйн. Я опаздываю в комендатуру.

Приблизившись к нему, я обнаружила, что завязывание галстука мужчине, который почти на целую голову выше тебя, занятие не из легких. Когда я без всяких проблем справилась с узлом, мне пришлось почти встать на цыпочки, чтобы отогнуть ему ворот рубашки, при этом стоя к нему вплотную. Со стороны это, пожалуй, весьма смахивало на объятие влюбленных, по крайней мере, я на миг почувствовала на своей щеке его дыхание, и мои ноги стали какими-то ватными. В довершение ко всему, в этот момент Минни загрохотала сковородками на кухне, я вздрогнула от неожиданности, а барон инстинктивным защищающим жестом крепко прижал меня к себе. Мои щеки вспыхнули при воспоминании о том, что служилось в библиотеке, и я отскочила от него, как ужаленная. Барон удивленно взмахнул своими длинными и мохнатыми, как у девушки, ресницами и, пожав плечами, отошел от меня.

– Никогда не думал, что процесс завязывания галстука может быть таким интимным делом, – охрипшим от волнения голосом пошутил он, стараясь разрядить обстановку. – Пожалуй, стоит включить это в число ваших обязанностей.

Никак не отвечая на его выпад, я подвела его к зеркалу, чтобы он мог видеть свое отражение.

– Вы довольны?

Он критически осмотрел себя с ног до головы в зеркале, потрогал узел галстука пальцем, словно проверяя его на ощупь, потом удовлетворенно кивнул.

– Выше всяких похвал, фройляйн. Благодарю вас. Из вас получится идеальная офицерская жена.

– Что-нибудь еще, господин барон? – спросила я дипломатично.

Он надел свой мундир, застегнул его на все пуговицы и, подвязываясь ремнем, не глядя на меня, отрывисто сказал:

– Пока меня не будет, разберите мою почту, Элиза. Я вернусь во второй половине дня и нам, возможно, придется работать.

Однако работать нам в тот день не пришлось. Вопреки своему обещанию вернуться во второй половине дня, барон фон Ротенбург задержался в комендатуре почти до полуночи. Горничная покинула дом еще после шести, Минни захрапела в своей каморке возле кухни сразу после того, как закончила мыть посуду после ужина. Баронессы хватило до одиннадцати вечера. Потом она накапала себе сердечные капли и пошла спать, предварительно успокоив себя не совсем искренним уверением, что все будет хорошо. Перед тем как уйти, она посмотрела на меня жалобными глазами и попросила, не будет ли мне так трудно проследить за тем, чтобы Минни покормила барона, когда он вернется, или бы оставила ему на столе что-нибудь поесть.

В четверть первого я начала уже по-настоящему беспокоиться. Чем черт не шутит, думала я про себя, может быть мои друзья-подпольщики все-таки изловчились и грохнули барона? Я сидела на кухне одна одинешенька. На столе передо мной стояла в подсвечнике толстая свеча. На окнах была светомаскировка, свеча ровно потрескивала, в кухне было уютно и тепло. Я с таким увлечением изобретала всякие ужасы, что не заметила, как задремала, положив голову на руки, а руки на стол. Проснулась я от того, что кто-то коснулся моих волос. Я сразу же соскочила со стула и стала лихорадочно протирать ото сна глаза. Передо мной стоял барон. Он улыбался, глядя на мое заспанное лицо.

– Что вы делаете ночью на кухне одна, фройляйн? – вдоволь насладившись моим смущением, спросил он.

– Жду вас, чтобы накормить ужином, – не совсем вежливо пробормотала я, делая шаг к плите, чтобы поставить на огонь чайник.

– По собственному почину? – спросил он, снимая и вешая свой китель на спинку стула.

– Нет, – буркнула я, дрожащими от волнения пальцами зажигая под чайником газ. – Мне велела баронесса.

Он хмыкнул. Обернувшись, я увидела, как он, ослабив узел галстука, сел за стол и внимательно посмотрел на меня. Я поставила перед ним на стол тарелку с бифштексом, свежими овощами и хлебом, положила нож, вилку и салфетку.

– Будете пить? – по привычке спросила я, не подумав.

– Пить? – он удивленно поднял на меня глаза. – Шнапса за обедом не употребляю.

Я промолчала, снова и снова проклиная свой длинный язык. Заварив чай, я оставила его на плите, чтобы подольше сохранить его теплым, и снова обернулась к барону.

– Я могу быть свободна, ваша светлость?

– И за что ты меня так не любишь? – невесело подивился барон.

– Ну что вы, ваша светлость, я хорошо помню, что вы для меня сделали.

Он бросил на меня косой длинный взгляд и неожиданно попросил:

– Посиди со мной, Элиза. Пожалуйста.

Я послушно опустилась на стул на место за столом напротив него, гадая, что он еще придумал. Он некоторое время молчал, как-то без вдохновения ковыряя вилкой и ножом в тарелке. В неясном свете свечи его лицо касалось утонченно, аристократически красиво, легкие тени лишь подчеркивали безупречную правильность черт. Темные длинные ресницы подрагивали, пряча за их бахромой выражение его глаз.

– Фройляйн Элиза, – после долгой паузы как-то даже официально, что никак не вязалось с атмосферой ночного бдения при свечах на кухне, сказал, наконец, он. – Я хотел просить вас об одолжении.

Я так удивилась, что мне даже расхотелось спать.

– Одолжении? Вы? Каком же, ваша светлость?

– Наш господин вице-губернатор фон Шлезвиц, – барон поднял голову и его серебристые глаза теперь в упор смотрели на меня, – устраивает летний бал для местного офицерского корпуса. Это неофициальное мероприятие, вице-губернатор хочет поощрить и подбодрить своих людей. На нем будет много женщин. Не могли бы вы составить мне компанию?

– Я? – поразилась я, прежде чем успела сообразить.

Он снова едва приметно усмехнулся.

– Почему вы так удивляетесь, фройляйн?

– Почему именно я?

– А почему нет?

Барон серьезно смотрел в мое растерянное лицо.

– Вы красивы, умны, воспитаны.

Я чуть не уронила тарелки, которые собиралась поставить в мойку.

– Я русская, – наконец, не найдя что сказать, буркнула я.

– Вы работаете на меня, – невозмутимо продолжал перечислять он. – Ваш немецкий безупречен.

– Так это часть бизнеса? – уточнила я, подавая ему чашку кофе и печенья.

– Ни в коей мере, – сразу же сказал он. – Я не хочу ставить вопрос таким образом. Я лишь прошу вас об одолжении.

– Ага. Значит, это ваша личная просьба, – поняла я.

– Именно так.

Попросив моего разрешения, он закурил. Его лицо снова стало серьезным и напряженным, как тогда в казино. Он ждал моего ответа так, как будто от этого зависела его жизнь.

– Ну, хорошо, ваша светлость, – сказала я, но не сумев удержаться от укола, добавила: – Когда вы так любезны, вам трудно отказать.

– Благодарю вас, фройляйн.

Он погасил в пепельнице сигарету, поднялся и, взяв мою кисть в свою руку, внезапно поднес мои пальцы к своим губам, коснувшись ими поочередно каждого пальчика. Я быстро отдернула свои пальцы, словно обжегшись его прикосновением, ощущением его губ и его дыхания на своей коже.

– И когда же состоится ваш летний бал? – быстро спросила я, стараясь загладить свою невольную грубость.

Барон принял мои извинения без малейшей заминки.

– Послезавтра. Завтра, то есть уже сегодня утром, я отведу вас к портному. Платье будет готово к вечеру.

Я удивленно вскинула брови. Он уже обо всем позаботился, словно знал, что я соглашусь. Впрочем, этого следовало ожидать. Какая дура в здравом уме и верной памяти станет отказывать в такой малости военному коменданту покоренного города, от которого она, к тому же, зависит целиком и полностью?

Утром следующего дня, после завтрака, мы отправились к портному, жившему в центре города и, согласно сведениям, почерпнутым мной у Эдди Майера, обшивавшего жен и любовниц всего офицерского состава города. Увидев в своей приемной барона фон Ротенбурга, да еще с дамой, пан Шидловский, мягко сказать, удивился. Если быть точной, его маленькие серые глаза стали размером с блюдца, а тоненькие жиденькие брови поднялись почти до средины лба. К его чести, он быстро опомнился и тут же рассыпался в комплиментах по поводу моей замечательной наружности. Разговор велся на немецком. Пан Шидловский упорно именовал меня фройляйн и при этом умильно заглядывал мне в глаза. Буквально через пять минут его вежливой болтовни, двери приемной распахнулись, и на пороге появилась собственной персоной жена вице-губернатора, фрау Грета фон Шлезвиц, о которой я много слышала, но еще не имела чести встречаться лично. Теперь огромные, невероятно синие, словно фарфоровые глаза губернаторши были устремлены прямо на меня. Затем ее взгляд мгновенно скользнул по лицу невозмутимого барона.

– Боже мой! – в следующую минуту воскликнула фрау Грета, – Какая встреча! Барон фон Ротенбург! И очаровательная фройляйн, надо полагать, та самая таинственная любовь нашего скрытного барона, которую он ото всех прячет! Надеюсь, мы увидим вас обоих завтра на нашем балу.

От напряжения я не заметила, как непроизвольно схватила барона за руку, словно моля о защите. Он незаметно поудобнее перехватил мою руку, и в следующую минуту его пальцы тесно переплелись с моими, словно мы действительно были парой идиотов-влюбленных. Когда я проследила за взглядом губернаторши, я похолодела от ужаса. Губернаторша смотрела именно на наши руки. Она многозначительно улыбнулась барону; еще раз взглянула на меня и, пошарив затянутой в кружевную перчатку рукой в своей маленькой дамской сумочке, протянула мне кусочек гладкого, полированного глянцевого картона, на котором затейливыми готическими буквами было выведено ее имя.

– Когда вам на минуту удастся сбежать от вашего любезного кавалера, детка, милости прошу навестить меня в моем доме на Центральной улице. Вы мне нравитесь.

Подмигнув мне напоследок, она величественно выплыла на улицу.

Мне же пришлось провести в доме пана Шидловского еще долгих четыре часа.

– Зачем вы это сделали? – спросила я барона, мы, наконец, вернулись домой с целой горой коробок, наполненных платьями, дорогими чулками, бельем и всякими милыми дамскими штучками. Основная часть покупок должна была прибыть только завтра днем.

– Что именно? – спросил он, вешая фуражку на крюк в прихожей.

– Эта куча одежды для меня. Эта демонстрация нежных чувств перед губернаторшей.

Я почувствовала себя полной идиоткой, потому что, взглянув ему в лицо, увидела, что он насмешливо улыбается.

– Вам нужна одежда, Элиза. Не из гардероба моей матери, а соответствующая вашему размеру и возрасту, – сказал он. – Считайте, что это своеобразная плата за ту услугу, что вы мне оказываете, согласившись пойти со мной на летний бал.

– Я не хочу так считать! – возмутилась я, проходя вслед за ним в гостиную.

– Ну, тогда, – сказал он, поднимая трубку зазвонившего телефона, – я вычту стоимость одежды из вашего жалованья. Это вас устроит?

Он что-то быстро ответил по телефону и положил трубку. Его серебристые глаза изучающее скользнули по моему рассерженному лицу, словно любопытствуя, что я буду делать.

– В таком случае, я согласна на взятку, – буркнула я, оборачиваясь, чтобы уйти.

Закрывая за собой дверь гостиной, я услышала тихий смешок барона.

Утром следующего дня я встретилась с Таней. Это была одна из обычных еженедельных встреч в казино, на которых настаивал Иван. Если у него были ко мне какие-то новости или поручения, то Таня передавала их, сервируя для меня чай или горячий шоколад, если нет, то мы просто болтали, чтобы убедиться, что все в порядке.

– У нас в отряде появился новый парень.

Тон, которым Таня произнесла эту фразу, сразу заставил меня насторожиться.

– Откуда он взялся? – спросила я, когда Таня вновь подошла к моему столику в казино.

– Он летчик, был подбит немцами над лесом после того, как уходил от «мессеров», после бомбежки Города. Иван нашел его в лесу.

Таня стирала тряпкой крошки с моего стола, в то время как продолжала едва слышно выкладывать мне последние новости.

– Молодой?

– Лет тридцати. Он слишком агрессивен, уже пытался несколько раз спорить с Иваном. Мозгов у него, судя по всему, немного, но он с успехом пытается восполнить это своей нахрапистостью. В довершение ко всему, он коммунист.

– Ты выглядишь обеспокоенной, – заметила я. – Принеси мне чаю с пирожными, ты остаешься возле моего столика слишком долго и привлекаешь внимание.

Таня посмотрела на меня и впервые за весь вечер улыбнулась.

– Это не я, Лиза. Это ты всегда привлекаешь к себе внимание, где бы ты ни появилась. Не беспокойся, сейчас еще слишком рано, и в зале почти никого нет. Я принесу тебе чаю.

Я задумчиво рассматривала узор на дешевой скатерти, которой пан Гецель покрывал столы для утреннего чая. По настоянию Ивана, именно казино стало нашим с Татьяной местом встреч. Иван очень дорожил мной как агентом и встречался теперь со мной лично только в чрезвычайных обстоятельствах.