Текст книги "Олимпийские игры. Очень личное"

– Мне было лет двенадцать, – рассказывал Бусик, – когда отец впервые сказал: «Запомни, ты – сын Хамида. И должен всегда помнить об этом».

Хамида Сайтиева в Хасавюрте знали и уважали все. К нему шли, чтобы разрешить тот или иной спор, его слово становилось непререкаемой истиной («Хамид сказал…»). Но когда Бусику только-только исполнилось тринадцать, отец погиб.

После переезда к Миндиашвили Сайтиев очень быстро начал выигрывать юношеские турниры, затем – молодежные. А в 1995-м у него возникли проблемы со здоровьем: он очень сильно вытянулся за год, и из-за этого началось разбалансирование всех внутренних органов. Поэтому красноярские тренеры решили не торопить события. Но тем же летом Бусика внезапно вызвали на тренировочный сбор перед чемпионатом мира-95, который проходил в Атланте. И он неожиданно для многих стал там первым.

Первый взрослый чемпионат дался Сайтиеву немалой кровью. В стартовом поединке у него оторвалась часть мениска в коленном суставе. Перед вторым он едва мог держаться на ногах, но как-то довел схватку до конца. Потом мениск каким-то образом встал на место, но перед финалом боль в ноге снова стала невыносимой. Врач сборной предложил Сайтиеву обезболить сустав, но игла попала в кость. От болевого шока Бувайсар потерял сознание. И лишь за пять минут до начала финального поединка пришел в себя. И стал чемпионом.

Незадолго до Игр в Атланте Сайтиева спросили, кто, на его взгляд, будет наиболее опасен на Олимпийских играх. Он задумался: «Иранец Эйса Момени, немец Лайпольд, американец Кенни Манди и кореец Парк». И добавил: «Интересно, кто из них попадет в мою подгруппу?»

Попали все четверо. Момени проиграл Сайтиеву со счетом 0:8, Лайпольд – 1: 3, Манди – 1: 6, Парк – 0:4…

Потом мы вместе шли в сторону пресс-центра, и я украдкой рассматривала борца, пытаясь понять, почему на его лице нет ни малейшей радости.

Перехватив мой взгляд, Бусик вдруг сказал:

– Знаете, я изо всех сил старался заснуть сегодня днем, но так и не смог. Лежал, смотрел в потолок и пытался представить себе, что буду чувствовать, став олимпийским чемпионом. Думал – и отгонял от себя эти мысли. Думал – и отгонял. А сейчас грустно как-то. Была цель, мечта. Я знал, ради чего работаю. Добился этого. И совершенно не могу теперь разобраться в своих переживаниях. Как будто у меня отняли мечту…

1998 год. Нагано

Глава 1. Олимпийский чемпионат НХЛ

В последних числах сентября 1997 года, когда Олимпийские игры представлялись еще чем-то далеким, из «Спорт-Экспресса» одновременно ушли два хоккейных корреспондента. И, заявившись на работу на следующий день после этого события, я наткнулась в курилке на шефа отдела хоккея и своего давнего приятеля Сергея Родиченко.

Он был мрачен.

– Ты в курсе?

– Да. А к чему такой трагизм?

– Контракт. У газеты подписан громадный контракт на освещение НХЛ. Репортажи, спецвыпуски… Очередная командировка планировалась через три дня. Ума не приложу, как из всей этой истории теперь выпутываться. В отделе – полтора человека. И ни у кого нет ни американской, ни канадской визы.

– У меня есть вообще-то…

В глазах Родиченко с дикой скоростью попеременно мелькнули раздражение, задумчивость, скептицизм, надежда, снова скептицизм…

– Ты хочешь сказать, что могла бы поехать туда через три дня? – произнес он с недоверием.

– А почему нет? Сам же говоришь, что выхода нет. Я тебе его предлагаю…

Так началась одна из самых неожиданных авантюр моей журналистской жизни. Хоккейная.

* * *

Спустя три дня после разговора в редакции мы вместе с фотокорреспондентом газеты Сашей Вильфом летели в Ванкувер. Разместились в гостинице, дотопали до катка, получили аккредитации на домашние матчи «Кэнакс», первый из которых был запланирован уже на следующий день, вернулись обратно в отель, и только там до меня наконец дошла вся степень собственного безрассудства: об энхаэловском хоккее и хоккеистах я не знала ровным счетом ничего.

– Я не пойду ни на какой каток! – срывалась я на ни в чем не повинного коллегу. – Я ни черта не понимаю в хоккее! И этот чертов репортаж не напишу никогда в жизни! И вообще ничего не напишу! Ты видел, сколько мне здесь всего сделать надо? Одних интервью – пять штук. А я в лицо тут никого, кроме Паши Буре, не знаю даже. Узнать только на льду могу. И то – со спины: чтобы фамилия на фуфайке была написана…

– Ну так и скажи им об этом. Кто там в списке первый? Березин? Позвони Березину и попроси, чтобы он в фуфайке на интервью пришел, – невозмутимо отреагировал Вильф. – Будешь кофе?

* * *

Гипертрофированный интерес страны (и как следствие – «Спорт-Экспресса») к хоккею объяснялся простой причиной. Играм в Нагано предстояло стать по-хоккейному уникальными. В них впервые за всю предыдущую историю Олимпиад должны были принять участие игроки Национальной хоккейной лиги – НХЛ. Другими словами – все сильнейшие хоккеисты мира. И как минимум шесть держав во главе с Канадой и США намеревались бороться в Японии за олимпийское золото.

В той поездке у меня завязались первые энхаэловские знакомства. Пресс-атташе «Ванкувер Кэнакс» Дэвин Смит, воодушевленный, как и все канадцы, близостью Олимпиады, посчитал своим долгом персонально контролировать, чтобы все мои пожелания незамедлительно выполнялись… Так что уже через сутки после приезда от моей первоначальной паники не осталось и следа.

Правда, Дэвин сразу предупредил меня на одной из первых тренировок команды, что не может гарантировать интервью с тем, кто интересовал меня наиболее сильно. С Марком Мессье.

Тридцатишестилетний Мессье, шестикратный обладатель Кубка Стэнли, на тот момент считался чуть ли не главной легендой НХЛ. Еще в 1984-м, когда хоккеист вместе со своей командой «Эдмонтон Ойлерз» получил свой первый Кубок и приз наиболее ценного игрока плей-офф, тренер команды Глен Саттер сказал: «У этого парня есть совершенно неоценимое качество. Он делает максимум возможного именно в тот момент, когда это необходимо больше всего».

Где бы ни играл Мессье, он моментально становился негласным лидером команды. Отец хоккеиста Дуг, ставший впоследствии его агентом, вспоминал, как в 1979 году он зашел в раздевалку «Индианаполиса», игравшего в Американской лиге (Марк тогда только-только появился в составе), и услышал, как сын убеждал в чем-то игроков, большинство которых были старше и опытнее. Пока Марк не закончил свою речь, ни один из хоккеистов не вышел из раздевалки. Даже в то время, когда капитаном «Ойлерз» был великий Уэйн Гретцки, все признавали, что по-настоящему главным в команде всегда был Мессье. И что в зону его влияния так или иначе попадали все, кто имел к команде даже косвенное отношение.

Об авторитете хоккеиста тоже ходили легенды. Одна из них гласила, что в 1987 году накануне самого важного этапа розыгрыша Кубка Стэнли – плей-офф – руководство «Эдмонтон Ойлерз» было крайне недовольно игрой одного из своих нападающих, шведа Кента Нильссона. Привести Нильссона в порядок сумел Мессье. Он подошел к шведу в раздевалке и спокойно сказал: «Или ты играешь, или я отправлю тебя в Швецию… В ящике».

В плей-офф Нильссон стал одним из лучших.

Говорили, что Мессье без труда расправляется с неугодными ему тренерами. Один из таких конфликтов у него произошел в начале девяностых, когда великий канадец играл за клуб «Нью-Йорк Рейнджерс». С Роджером Нельссоном Мессье не сработался сразу. По словам очевидцев тех событий, заключительная стычка, после которой наставник команды все-таки подал в отставку, сопровождалась комментарием Мессье: «Или ты уйдешь по-хорошему, или с набитой мордой. Но уйдешь. Это я тебе обещаю».

Суть Мессье-капитана лучше всего могло бы иллюстрировать высказывание великого гольфиста современности Джека Никлауса: «Я никогда не стараюсь обидеть человека, сделать ему больно. Но только до тех пор, пока это не мешает мне играть».

Мне Мессье, естественно, казался монстром, к которому я, наверное, никогда не рискнула бы подойти, пусть имя великого игрока и стояло в моем рабочем списке первой строкой. Но получилось так, что на одну из тренировок Марк приехал с четырехлетним племянником Люком. Пока у команды шла тренировка, мы с Люком тоже играли в хоккей. Малыш с восторгом нарезал виражи на роликах, гоняя шайбу по пластиковому полу, я же обороняла пространство между мусоркой и какими-то металлическими конструкциями клюшкой, подаренной мне Джино Оджиком.

В разгар этой бескомпромиссной битвы в коридоре появился Мессье. Оставалось только знакомиться.

– Елена. К несчастью, я – журналист.

Мессье удивленно приподнял бровь:

– Почему – к несчастью?

– Потому что когда-то я была спортсменкой. И прекрасно понимаю, что в большинстве случаев слово «журналист» не вызывает у спортсмена положительных эмоций. Я не права?

Мой собеседник искренне расхохотался:

– Ну, вы же не собираетесь задавать мне вопросы?

– Почему нет? Мне, например, безумно интересно, надевали вы когда-нибудь все ваши шесть перстней обладателя Кубка Стэнли одновременно?

– А если я скажу «да»?

– Если вы скажете «нет», я все равно не поверю…

Самым ярким воспоминанием той поездки почему-то стала именно та встреча. Наверное, поэтому месяц спустя я с большим расстройством восприняла известие, что места в олимпийской сборной для Мессье не нашлось…

* * *

В конце ноября я снова была в НХЛ. На этот раз – в Монреале. Решение о повторной командировке было принято сразу после того, как в России были названы имена первых девятнадцати олимпийцев. Ехать было уже не страшно: за минувший месяц я узнала о хоккее больше, чем за всю предыдущую жизнь. К тому же в день моего отъезда главный тренер российской сборной Владимир Юрзинов добавил к олимпийскому списку еще несколько фамилий, и так получилось, что игроки «Монреаля» Валерий Буре и Алексей Морозов узнали о том, что их включили в команду, именно от меня.

Их ликованию не было предела. Если бы я не видела это своими глазами, никогда не поверила бы в то, что в серьезном энхаэловском хоккее вообще возможны столь чистые детские эмоции. Собственно, и Валерка и Алексей тогда и были детьми, на которых в Америке свалились совершенно немереные деньги, а мечталось прежде всего о титулах…

Единственным диссонансом тех монреальских ощущений был вопрос, который американские коллеги задавали мне на катке так часто, что я всерьез начала подумывать, не повернуть ли аккредитационную карточку с надписью «Россия» изнанкой к канадской хоккейной общественности. Потому что у меня не было на него ответа. Но он звучал снова и снова: «Почему ваши игроки не хотят играть за сборную?»

Сказать на это мне было нечего. Ехать в Нагано отказались очень многие по-настоящему легендарные хоккеисты. Вячеслав Фетисов, Игорь Ларионов, Вячеслав Козлов, Сергей Зубов, Александр Могильный, Владимир Малахов, Николай Хабибуллин…

Накануне отъезда в НХЛ я тогда позвонила в Финляндию Владимиру Юрзинову. Он много лет работал в этой стране, искренне гордился тем, что ему предложили возглавить сборную, и столь же искренне переживал, что со стороны наиболее титулованных игроков вдруг посыпались отказы. Но мне тренер тогда сказал:

– Я не могу осуждать тех, кто отказывается. Кого я должен осуждать? Фетисова и Ларионова? Они – великие игроки, поколение победителей. Дважды – в Сараево и Калгари – одерживали олимпийские победы, чего я никогда не добивался как тренер. И если отказываются от участия в Играх – значит, на то у них есть веские причины. Немногие догадываются к тому же, как сложно бывает русским добиться в НХЛ уважения и авторитета. И Фетисов, и Ларионов стали в НХЛ обладателями Кубка Стэнли, выиграли в хоккее все, что можно. Разве справедливо осуждать игрока за то, что он не готов поставить на карту все, что у него есть?

Юрзинов был прав. В свое время, когда наши игроки (Фетисов и Ларионов в том числе) только-только начинали уезжать в НХЛ, Россия, увы, сделала все, чтобы за океаном ее представителей воспринимали как никому не нужных отщепенцев. После чего у канадско-американских хоккейных боссов вставал естественный вопрос: «Почему вы думаете, что здесь вас должны ценить больше, чем дома?»

Соответственно, первые контракты российских игроков, невзирая на былые заслуги, были по сути копеечными. Дело не в деньгах. Но так повелось в НХЛ, что именно сумма контракта всегда определяла ценность человека в глазах окружающих. В немногочисленных интервью уехавшие отчаянно старались скрыть то и дело прорывавшиеся между строк боль и обиду. А что им оставалось делать? Им, поколению победителей?

К тому же за несколько лет российской хоккейной истории и массовой эмиграции всех лучших в НХЛ каждый из уехавших уже слишком привык быть сам по себе. Их отношения с Российской федерацией хоккея были, по сути, отношениями, в которые протест был заложен изначально. Причем – демонстративный: «Мы – профессионалы, и сами знаем, как нам готовиться!»

Игроки позволяли себе публично обсуждать тренерский состав сборной, планы подготовки, публично подвергать их сомнению, и все это сильно контрастировало с тем, что сама я увидела живьем на примере разных команд в энхаэловской Канаде, где тренер внешне действительно не заботится о дисциплине. Но только внешне. Если на тренировке или, не дай бог, во время игры ты не выполнил установку, то выходить на лед после этого станешь значительно реже. Или чаще, но в фарм-клубе.

Раздрай в национальной команде сильно ударил по имиджу России в сильнейшей Лиге мира. Во всех рекламных бюллетенях, где о России писалось особо (все-таки восемь олимпийских побед на одиннадцати Олимпиадах требовали уважения и пиетета), авторы в то же время слегка пренебрежительно подчеркивали: «Российская сборная вряд ли может считаться национальной командой. Ведь все ее игроки – хоккеисты НХЛ».

* * *

Вопрос: «Почему они отказываются?» долго не давал мне покоя. Я напрямую спросила об этом Малахова, когда в Монреале большая и довольно разношерстная компания хоккеистов отправилась в выходной день в боулинг, захватив с собой меня и фотокорреспондента. Малахов играть не стал. Сам предложил мне отойти в сторону, в небольшое кафе прямо у игровой зоны. Сам начал разговор:

– Я очень хотел поехать в Нагано… Но слишком хорошо помнил, как после поражения на Кубке мира нас, игроков, сделали крайними. Мне двадцать восемь лет. В НХЛ осталось играть не так долго. И я больше не хочу переживать подобное унижение, тем более что это сразу ударит по моей репутации в Лиге…

Это было, по крайней мере, честно. В самолете на пути в Москву я тогда думала о том, что Юрзинов был абсолютно прав, когда говорил, что не имеет морального права осуждать кого-либо из ветеранов за отказ. Тем же канадцам и американцам Олимпиада представлялась прежде всего грандиозным праздником. Для русских она должна была стать очередной битвой за выживание под энхаэловским солнцем. Потому что в олимпийской сборной им предстояло бы провести от силы две недели. А в НХЛ – доживать хоккейную жизнь. Так что ветераны просто не могли позволить себе не думать о том, что победа в Нагано при столь жестком соперничестве весьма проблематична, а поражение вполне может сказаться на репутации не самым лучшим образом. Потому что будет не энхаэловским. А российским.

И все-таки я уже тогда отчаянно переживала за будущую команду. И так же отчаянно верила, что у них все получится. Может быть, это отношение сложилось еще и потому, что, помимо просто хорошо знакомых мне игроков и невероятно симпатичного тренера, за нее предстояло выступить человеку, к которому я уже много лет относилась совершенно по-особому. Павлу Буре…

* * *

Он был звездой с первого дня своей хоккейной карьеры. В шестнадцать лет в своей игре ничем не уступал профессионалам. В восемнадцать на молодежном чемпионате мира в Анкоридже был признан лучшим нападающим турнира. Через год стал чемпионом мира, выступая за взрослую сборную. В 1991-м, в первый год своего пребывания в НХЛ, Павел получил титул «Новичок года», несмотря на то что появился в составе «Ванкувер Кэнакс», когда пятнадцать первых матчей сезона были уже сыграны. В двух следующих сезонах он забил 120 голов. В третьем сезоне был вынужден пропустить восемь игр из-за травмы, но тем не менее блестяще завершил сезон, забив 46 шайб в 46 заключительных матчах. Журнал Hockey Illustrated писал о нем тогда: «Нельзя не признать, что феноменальный успех Буре заключается не столько в блестящих физических данных, сколько в богатейших семейных традициях, которые он впитывал с самого детства…»

За шесть лет, что Буре провел в Ванкувере, он стал для всего города любимым ребенком. Именно ребенком. Даже персональная опека хоккеиста специально приставленным к нему защитником-полицейским Джино Оджиком началась не столько потому, что так принято в НХЛ по отношению к наиболее ценным игрокам, а по причине той, образца 1991 года, внешности Павла. Допустить, что этого хрупкого, с по-детски незащищенным выражением лица паренька будут обижать здоровенные зубры Лиги, не мог ни один здравомыслящий человек. То, что ребенок своей игрой временами наводил на «зубров» панический ужас, в расчет как-то не принималось.

Для меня же он был Павликом, и я понимала, что это отношение – навсегда. Слишком хорошо помнила картинку, которую в далеком спортивном прошлом увидела на тренировочном сборе в одном из курортных городов: отец хоккеиста, один из сильнейших спринтеров мира и бронзовый призер мюнхенской Олимпиады Владимир Буре неторопливо идет по аллее с женой Татьяной, а позади них не по-детски серьезный пятилетний Павлик бережно ведет за руку двухлетнего Валерку.

Когда семейство Буре только перебралось в Америку, популярность Владимира была не в пример выше, нежели его старшего сына. Привыкшие все подсчитывать американцы помнили и бронзу Буре-старшего в Мюнхене, и то, что тогда он проиграл всего 0,55 секунды мировому рекордсмену Марку Спитцу, и даже то, что в годы, когда великими плавательными державами считались только две страны, Америка и Австралия, Владимир Буре стал первым спринтером, который заставил мир считаться с Советским Союзом.

Заочное знакомство с хоккеистом у меня тоже начиналось через его родителей. Именно от них я узнала, что плавать их Пашка научился в трехмесячном возрасте, что тренер для него – непререкаемый авторитет, что он способен тренироваться до изнеможения, стоически переносит боль и жутко не любит проигрывать. По этим рассказам в моем представлении рисовался портрет этакого хоккейного супермена, но, когда в 1995-м мы наконец были представлены друг другу в Москве Владимиром, Павел вдруг поднял на меня глаза и с неподдельным любопытством абсолютно по-детски спросил: «Скажите, а когда в воду прыгаешь неудачно, то очень больно бывает?»

А в 1997-м в Ванкувере мы чуть было не поссорились. Одним из редакционных заданий той командировки был репортаж о жизни Буре в Канаде. Мы заранее договорились, что приедем к Павлу домой в выходной день сразу после очень ответственного матча его команды с «Нью-Йорк Рейнджерс», но ту игру «Ванкувер» проиграл. И, спустившись в раздевалку, я вдруг увидела устремленный на меня остановившийся взгляд совершенно чужого человека.

– Какая договоренность? – холодно переспросил Буре. – Не помню, чтобы я давал согласие. И вообще я не имею права приглашать журналистов домой. Тем более для съемки. Этими вопросами у нас ведает менеджер. Обратитесь к нему…

Признаться, я оторопела.

– Паша, я понимаю, что ты расстроен, но у нас остался в Ванкувере всего один день…

Он вновь поднял глаза:

– Я? Расстроен? С чего вы взяли, что я расстроен? У меня все замечательно. Мне очень понравилась игра…

Мои обида, ярость и отчаяние оказались настолько сильны, что я не стала сдерживать сарказм:

– Извини… Я совсем забыла, что ты сделал две результативные передачи…

Спустя полтора часа, когда мы с фотографом наконец добрались до отеля, поужинав по дороге в одном из ресторанчиков, оказалось, что телефонный автоответчик в моем номере непрерывно мигает красной лампочкой. Я сняла трубку, нажала на кнопку громкой связи.

– Это Павел, – раздался знакомый голос. – Я не успел вас догнать на катке. Я дома завтра. Весь день. Вы можете подъехать в любой момент, когда вам будет удобно. Я пришлю машину, куда вы скажете. Позвоните мне. Пожалуйста…

Инцидент в раздевалке мы больше не вспоминали с ним никогда.

* * *

А потом было Нагано, где российская сборная перла как танк, и это было не избитым журналистским штампом, а самой что ни на есть реальностью. Россия выносила всех подряд. Казахстан, Финляндию, Чехию – в групповом турнире, Белоруссию – в четвертьфинале, снова Финляндию – в полуфинальном матче… Та игра, которая завершилась со счетом 7: 4 и где Павел Буре забил пять голов, чего ему ни разу не удавалось сделать за все семь лет карьеры в НХЛ, затмила все прочие события Олимпийских игр.

Наверное, в этом не было ничего удивительного. Зимние игры – это прежде всего хоккей. При всей яркости прочих событий – тех, что происходили на катке у фигуристов и на лыжне, где российские золотые медали сыпались каждый божий день, и из-за которых я далеко не всегда имела возможность выбираться на матчи в хоккейный «Биг Хэт», – в памяти по-настоящему четко остались всего две картинки.

На первой – Павел, хищно летящий к воротам финнов стремительной красной птицей с капитанской повязкой на левой руке. На второй – его мать Татьяна. Трехцветные российские флажки, нарисованные маркером на щеках, а поперек них, словно сабельные шрамы, промытые слезами дорожки. И непередаваемое горе во взгляде…

От первой картинки до второй – двое суток. Сорок восемь часов. И одна-единственная шайба, пропущенная Михаилом Шталенковым в третьем периоде финальной игры с чехами…